Холодный огонь (№2) - Время истинной ночи

Но тут Дэмьен вспомнил о детях Пяти Городов: их ведь заковывают в цепи, выставляют приманкой для порождений Фэа. А посвященные, жалкие и беспомощные, которых убивают прямо в колыбели, хотя единственное их преступление заключается в Видении. Наряду с ними убивают, должно быть, и многих других детей — даже тех, что не обладают Видением, а только ведут себя как-то странно, не похоже на остальных, — и вот истерические родители приносят их в жертву, чтобы поддерживать чистоту человеческой расы… Да, именно так. Пострадала ли эта девочка от рук Святой Церкви или нет, у нее есть все основания страшиться людей в рясе.

Как же это чудовищно. Как непредставимо. Семена его веры взошли столь темными злаками. Стоит подольше подумать об этом — и он наверняка расплачется, как плакал он много ночей подряд после отъезда из Мерсии. Тайком, разумеется. И беззвучно. Такие слезы можно лить только в одиночестве.

«Здесь прогнила не только Церковь. Вся страна прогнила насквозь».

Он достал Святой Огонь. Медленно, осторожно, чтобы ни в коем случае не повредить сосуд вновь. Да и осталась там лишь какая-то малость. Даже во тьме пещеры этот свет был почти не виден, а мелкая нечисть, вьющаяся по ту сторону решетки, лишь на мгновение замерла, увидев его, а затем продолжила свою возню. Накрыв сосуд рукою, Дэмьен едва почувствовал струившееся оттуда тепло. Столько силы потрачено, подумал он, и потрачено втуне. Вот если бы веру многих тысяч, сконденсированную в фиале, можно было применить там, где в ней возникла острая нужда… То есть здесь и сейчас. Если бы ее можно было использовать для Очищения.

Насторожило священника тихое шипение Хессет. Он поглядел сперва на решетку, потом в глубь пещеры. Девочка. Она зашевелилась. Выползла вперед на четвереньках, встревоженная, как почуявший опасность зверек, готовая отпрянуть обратно при первой же подозрительной реакции на ее появление. Она замерла, стоило Дэмьену посмотреть на нее, но поскольку он не пошевелился — а он приложил немалые усилия к тому, чтобы не шевельнуться, — она выползла вперед еще на несколько дюймов. Медленно переставляя руки и ноги, перенося тяжесть тела на кончики пальцев, как подкрадывающаяся к добыче маленькая хищница, практически прижавшись к полу. Когда она увидела Святой Огонь, ее и без того большие глаза, казалось, стали вдвое больше, язычки янтарного пламени заплясали множеством бликов по гладким черным волосам.

Священник старался держаться как можно тише, практически не дыша, пока она подкрадывалась к нему все ближе и ближе. Оказавшись от него на расстоянии вытянутой руки, девочка и впрямь протянула руку — изящные пальчики, с обломанными ногтями, покрытыми коркой грязи. Теперь ему стало видно, что она голодна, а точнее, изголодалась, — ввалившиеся щеки, алчный блеск в глазах, глубокая выемка в основании шеи, превратившиеся в ниточки руки и ноги, — все свидетельствовало о долгих неделях, проведенных на грани голодной смерти; хрупкое тельце, казалось, вот-вот сломается пополам. Тонкие пальчики потянулись к его руке, потом замерли в нерешительности; он видел, как дрожит у нее нижняя губа.

Медленно, осторожно он раскрыл руку, в которой держал Святой Огонь, открыв ее взгляду весь хрустальный сосуд сверху донизу. И лишь тогда она рванулась к святыне, тонкие пальчики потянулись к Огню, как ростки, поворачивающиеся навстречу солнцу. Указательный палец прикоснулся к сосуду первым, после чего она судорожно охнула; Дэмьену стоило немалых трудов не нагнуться к ней и не отпрянуть от нее, одним словом, не шевельнуться даже сейчас. Но он понимал, что малейшее его движение прервет хрупкое равновесие мгновения и отпугнет ее обратно в грязный и темный угол, где ей не на что рассчитывать, кроме как на новые схватки с неутолимым голодом.

— Дэмьен, — прошептала Хессет, но он, шикнув, призвал ее к молчанию.

Ладонь девочки обняла хрустальный сосуд. Маленькая, хрупкая девочка; ей было лет тринадцать, самое большее четырнадцать, а может, и того меньше. Он чувствовал, что ребенок по-прежнему смотрит на него, но сам не искал встречи с ней глазами; он понимал, что все, что она сумела бы прочитать у него во взоре, только отпугнуло бы ее.

И тут она забрала у него хрустальный фиал. Маленькие ручки цепко обхватили его, ярко загоревшиеся глаза уставились в его глубину. Ему показалось, что она тихо застонала, но он так и не понял, от радости или от горя. Или и от того и от другого сразу. Меж тем к Дэмьену подобралась насторожившаяся Хессет, она была готова кинуться спасать драгоценный сосуд при первых же признаках опасности. Но Дэмьен за Святой Огонь не боялся. Он знал, какая мощь заключена в немногих еще остающихся в сосуде каплях влаги, и был готов побиться об заклад насчет того, что девочка это каким-то образом почувствовала. Или увидела. Или… Он сам не понимал, как это произошло.

И вот девочка опустилась прямо в грязь на колени и, прижав сосуд к груди, принялась нашептывать что-то так тихо, что Дэмьену не удалось ничего расслышать. Потом прижала Святой Огонь к животу и согнулась пополам, и все ее тело при этом затряслось. Она всхлипывала, не издавая при этом ни звука, она рыдала, но в полном молчании. Сердце священника рванулось ей навстречу, и он чуть было не воспользовался этой подсказкой, он чуть было не обнял ее, — но как бы она восприняла такое? Возможно, его назойливость все же разрушит достигнутое хрупкое равновесие? Пересилив себя, он решил и впредь сидеть неподвижно. Ему отчаянно хотелось помочь. Но он не смел.

И тут дрожь ее тела стихла. Подобно животному, она свернулась в клубок вокруг Святого Огня, свернулась так, что самого Огня стало не видно. Как не видно и ее головы, уткнувшейся под мышку. Лишь длинные волосы — черные и гладкие, все в грязи — рассыпались по плечам. Изнеможение, которое она испытывала, витало над ней подобно облаку дыма.

Только через несколько минут Дэмьен осмелился шевельнуться. И девочка никак не отозвалась на это.

— Заснула? — шепотом спросила Хессет.

Теперь она тоже осмелилась шевельнуться.

Дэмьен решил применить Творение. Конечно, имелась опасность того, что это ее разбудит, но он решил действовать с предельной осторожностью. Он собрал Фэа так, словно та была тончайшим шелком, и попросил земную силу выткать для его Видения осмысленный узор. Это было Познание. Но то, что предстало ему, оказалось основано и на визуальных образах, и на звуковых, и на тысяче других элементов, которым он даже не пытался подыскать название. На него излилась симфония смыслов, интерпретировать которую он оказался не в силах. У него отсутствовал соответствующий опыт.

Но одно ему было совершенно ясно, и он объявил об этом:

— Она спит. Она мирно спит.

На склоне холма пели — пели достославные песни солнечного света, оптимизма и энергии, звучала бесконечная музыка веры. Она вполне могла различить их на пологом склоне: воителей, доспехи которых сверкали золотом Коры в полуденном свете солнца, солдат, боевые знамена которых были прошиты бисером, так что, когда войско снималось с места, знамена начинали искриться, а когда по склону задувал ветер, принимались звенеть тысячами колокольчиков, ручейковой водой, мириадами сосулек, — и все это на мелодию гимна Единому Господу. Их песнь волнами растекалась по Темным Землям. Молодые мужчины и старцы, женщины верхом на лошадях, воины-монахи, столь юные, что казались мальчиками, — все в серебряных шлемах, в золотых доспехах и в изубранных брильянтами шелках, — выстраивались в боевые порядки. Казалось, сам воздух у них над головами звенит их верой, их волей к самопожертвованию, их страстью. Сам свет дневной пел, казалось, победный гимн.

Она поплыла по рядам подобно порождению Фэа, ко всему прикасаясь, все видя, все слыша. В солнечных лучах пламенели кованые щиты. Мечи звенели решимостью и надеждой. Прикоснувшись к одному из лезвий, она расслышала все гимны, вложенные в этот меч, тысячу и один голос, отдавшие ему свою силу. Годы пения, годы молитв, годы неколебимой веры… Она скользнула к другому воину, в руках у которого был хрустальный сосуд. Жидкость в этом сосуде источала такой жар, что она почувствовала, как у нее запылали щеки, вода источала музыку, в которой звучала мелодия чистой надежды.

Она понимала, что они идут на верную гибель. Все эти ослепительные воины со своим драгоценным оружием были готовы устремиться во тьму, столь невыразимо чудовищную, что в ней разом — и навсегда — прервется вся эта музыка. Она чувствовала, как в небе над этим воинством формируется символический образ, означающий не зарождение надежды, а ее крушение, означающий переход от времени необузданных высоких мечтаний к долгим годам отчаяния или цинизма. Ей захотелось закричать, захотелось предостеречь их, но чем помогли бы ее слова? Они знали, насколько ничтожен их шанс на победу. Они знали, что Зло, с которым они вознамерились сразиться, может оказаться куда более могущественным, чем все их молитвы, реликвии и талисманы вместе взятые… и все же они готовились вступить в бой. Их были многие тысячи, пеших и конных, последние крепко сжимали коленями бока своих скакунов, сжимая в руках рукояти мечей, ручки пистолей, приклады арбалетов. И Святой Огонь. Он горел в десятке огромных хрустальных шаров и в целой тысяче хрустальных сосудов. Настолько прекрасный, что на него было больно даже взглянуть, настолько проникнутый надеждой, что она разрыдалась, услышав его напев. Ибо это была песня веры. Чистой веры. Такой, вкушать от которой она могла бы всю жизнь — и все равно изнемогать от жажды. Она могла бы захлебнуться этой верой и утонуть в ней — и все равно так и не напиться впрок.

— Вы умрете! — закричала она, обращаясь ко всему воинству. Не желая, чтобы эта музыка заканчивалась. — Вы все умрете, вы все умрете чудовищной смертью! Лес пожрет вас всех заживо! И какой от этого будет прок? Расходитесь по домам, пока еще не поздно.

И тут ей показалось, что один из воинов-монахов повернулся к ней. Очи у него были как жидкое пламя, как Святой Огонь, и смотрел он прямо на нее. Меч и щит были у него из чистого золота, а знамя, прошитое бисером, звеня, трепетало в воздухе над головой. Слишком он сверкал, чтобы можно было смотреть на него в упор, но и слишком он был прекрасен, чтобы от него можно было отвести глаза. И голос его был как дыхание ветра.

— Есть вещи, — шепнул он, — за которые не жалко умереть.

И тут музыка превратилась в солнечный свет, превратилась в покой, в блаженный покой, и она почувствовала, что видение исчезает. Растворяется, растекаясь теплом. Тихим теплом материнских рук, любящим теплом отцовских глаз.

И впервые за много ночей Йенсени Кирстаад заснула.

26

В царстве черной лавы…

В цитадели ночной тьмы…

В тронном зале Неумирающего Принца…

Ждал Калеста.

Форма, появившаяся перед ним, не пожелала широко объявить о своем прибытии, она обошлась без труб и фанфар. Материализуясь, она издала тихое шипение, как будто поскребли ногтями по дереву. Узнавание прошло мгновенно.

— Кэррил. — Острые черные губы выплевывали слова, трудно переносимые и для слуха, и для разума. — Чему я обязан столь сомнительным удовольствием?

Когда глаза Кэррила окончательно материализовались, он окинул взглядом весь роскошно убранный зал: позолоченные кресла, хрустальные люстры, стена из сплошного черного стекла, сквозь которую можно было смутно разглядеть все царство.

— Хорошо живешь.

Калеста с важным видом кивнул:

— Мой покровитель богат.

— И могуществен?

— Разумеется.

— И ты ему в этом, конечно, способствуешь.

— Каждый из нас связан с людьми на свой лад. — Черный туман, овевающий весь его стеклянистый облик, зашевелился на шее клубком змей. — Но почему ты здесь? Мы друг друга не любим, не так ли?

— Не любим, — согласился Кэррил. — И, наверное, никогда не полюбим. — Он сделал несколько шагов по направлению к Калесте, провел пальцем по ручке позолоченного кресла. И когда заговорил вновь, в голосе его прозвучала непривычная строгость: — Ты посягнул, Калеста.

Черный демон хмыкнул:

— Едва ли.

— Ты посягнул, — повторил Кэррил. — Девять столетий назад я вступил в союз с человеком, а теперь ты вмешался.

В фасетчатых глазах Калесты блеснула искра понимания.

— Джеральд Таррант.

Кэррил кивнул.

— Если ты пришел из-за этого, то пришел напрасно. Таррант принадлежит мне. Я поклялся в этом в тот день, когда он свел на нет мои планы в землях ракхов. Он и этот столь возомнивший о себе священник…

— Священник меня не интересует. Я говорю об Охотнике.

На черном лице появилась улыбка, в кромешной пропасти сверкнули обсидиановые зубы.

— Жаль, что ты проделал такой путь из-за столь безнадежной затеи. Этот вопрос даже не обсуждается.

— Мне так не кажется, — возразил Кэррил. — На мой взгляд, этот вопрос имеет отношение к основным ценностям нашего существования. Или тебе хочется, чтобы я вынес его на третейский суд?

Многогранные глаза гневно сверкнули.

— Ты не осмелишься!

— Неужели?

— А на какой основе? Принцип невмешательства? Но эта война началась задолго до того, как ты ввязался.

— Мы с ним связаны девять столетий, Калеста. И тем самым все твои притязания оказываются смехотворными, да ты и сам понимаешь это. Ты ведь помнишь правило? Никто не смеет вмешиваться, после того как другой предъявил претензию.

— Твой? По-твоему, он твой? — Черный демон неистово расхохотался. — С какой стати? Очнись, Кэррил! Разве Охотник когда-либо подчинялся тебе?

— Я им питался…

— Я питался тысячами… да что там!.. миллионами! Но это же не делает их моими. В том смысле, на котором ты настаиваешь. Нет, твой драгоценный Владетель слишком дорожит своей независимостью, чтобы вступить с тобой в истинную связь… с тобой или с любым другим Йезу… а раз так, то названное тобою правило здесь неприменимо. Так что извини, брат. Если ты пришел именно за этим, то спокойно можешь удалиться.

— Если я и удалюсь, — спокойным голосом сообщил Кэррил, — то отправлюсь прямиком к нашему создателю.

Обсидиановое тело напряглось.

— Ты не посмеешь. У меня есть право…

— Вот пусть Она и решит.

Черный демон поднялся с места, острые углы его тела угрожающе зашевелились.

— Идиот! Жалкий божок потных совокуплений, покровитель онанистов… Неужели ты не понимаешь, во что ввязываешься? Неужели не понимаешь, сколько лет я все это готовил, как тщательно и остроумно планировал? Я изменю этот мир, Кэррил. Не только его внешний образ, я изменю фундаментальные законы этого мира. Я изменю даже Фэа! Со временем вся планета придет в полное соответствие с моим замыслом. И разве ради такой цели не стоит пожертвовать каким-то жалким колдуном или парой жалких колдунов? Подумай об этом! Мы ведь сходны по своей природе, Кэррил, ты охотишься там же, где и я. И часто так оно и происходит. Подумай, каково будет, когда вся планета начнет существовать лишь затем, чтобы терпеть наше присутствие…

— Тебе не обязательно отказываться от своего драгоценного проекта, — ледяным тоном отрезал Кэррил. — Тебе даже не обязательно отказываться от Тарранта. От тебя требуется только одно: устрани иллюзию из долины Терата. Я пришел попросить тебя только об этом.

— Почему бы тебе вместо этого не присоединиться ко мне? — неожиданно мягко спросил Калеста. — Мы ведь с тобой так похожи друг на друга. Вдвоем мы легко смогли бы укротить человеческое племя и всецело преобразить его в соответствии с нашими намерениями. Так почему бы тебе не поступить именно так?

Кэррил покачал головой:

— Ты мне отвратителен — и ты сам об этом знаешь.

— Значит, твой ответ никогда не изменится?

— А что, ты и впрямь надеялся на то, что он изменится? Нас породили, чтобы мы стали симбиотами, а вовсе не хищниками. А ты упорно гнешь свою линию. Что только подумает наш создатель? — И, поскольку Калеста ничего не ответил, Кэррил продолжил: — Устрани иллюзию над лагерем Терата, чтобы Джеральд Таррант сумел увидеть твои создания такими, каковы они есть на самом деле. Или я отправлюсь к нашему создателю — и тогда окончательное решение останется за Нею. — Пауза, заряженная напряжением. — Я к этому готов. А готов ли ты, Калеста?

— Блефуешь!

— Никогда еще я не был так серьезен.

— Она убьет нас обоих.

— Очень может быть.

— У тебя не хватит решимости пойти на такой риск.

— Это твой окончательный ответ?

Калеста уже собрался было ответить, когда в разговор вмешался некто третий:

— Ну же, Калеста. Удовлетвори требование. Это может оказаться интересным.

Оба демона повернулись на звук голоса. В дверном проеме появился белокурый мужчина высокого роста. На вид ему было лет пятьдесят. Хотя на голове у него не было короны, его ранг вытекал из величественности его появления. Весь этот зал был предназначен для того, чтобы доставлять ему радость. Весь мир существовал для того, чтобы терпеть его прихоти.

— Устрани иллюзию, — пояснил он свою мысль. — Да и какое это может иметь значение? В конце концов он все равно достанется нам. — Мужчина подошел к Калесте — и тело демона онемело от напряжения. Он посмотрел на Кэррила взглядом ничего не упускающих из виду глаз. — Это твой друг?

— Я бы не сказал, — буркнул Калеста.

— Вот как? — Мужчина хмыкнул. — У порождений Фэа свои собственные войны. А мне казалось, братоубийство противоречит закону, по которому живут Йезу. — И поскольку никто не ответил ему, он спросил: — А как его звать?

Ни один из демонов не ответил. В их именах заключалось их могущество, и потому молчание в данную минуту можно было расценить как враждебное. Лицо Принца потемнело.

— Как хотите. — Он кивнул в сторону Кэррила. — Ты пришел заступиться за не-мертвого колдуна?

— Я пришел попросить Калесту устранить иллюзию, — сквозь стиснутые зубы ответил демон. Как следует отнестись к этому человеку? Как воздействовать на него? Как противостоять его воздействию? Принц был человеком и, следовательно, обладал иммунитетом против угроз, которые могут быть направлены на демона; что же касается угроз, которые могут быть адресованы человеку, то он уже победил смерть. Так чем можно было пригрозить ему теперь? — С тем, чтобы колдун смог постоять за себя, насколько это в его силах.

— На мой слух, это звучит разумно, — заметил Неумирающий Принц.

Калеста промолчал.

— Хотелось бы мне посмотреть на то, как он сразится с Терата, — продолжил Принц. — Интересно, удастся ли ему после этого добраться до моего царства, и если удастся, то в каком он прибудет сюда состоянии. Честно говоря… — Пронзительный взгляд устремился к Кэррилу и остановился на нем. — Мне кажется, ему можно найти лучшее применение, чем отдать на растерзание обуреваемому жаждой мщения Йезу.

Калеста зашипел.

— А ты сам подумай. Много ли на свете людей такого масштаба? Возможно, исходные способности имеются только у одного в каждом поколении, но сколько из них умирают, сколько из них допускают роковые ошибки… А вот перед нами человек, проживший долгие века — что само по себе является грандиозным вызовом, — и пересекший море и сушу вопреки всем ожиданиям и законам… и прибывший сюда. Так стоит ли растрачивать втуне такую силу? Стоит ли уничтожать этот уникальный ум? Мы с ним могли бы укротить всю планету.

Теперь он обратился к Калесте:

— Устрани иллюзию.

— Но, мой господин…

— Устрани!

Демон отступил на шаг, в ярких, как зеркала, глазах вспыхнуло пламя гнева.

— Запомни, Калеста, я не из числа твоих безмозглых роботов. И я не чета той женщине из страны ракхов, которую ты истязал на протяжении десятилетий. Я знаю твою силу, и я знаю пределы твоей силы, и я, не заколебавшись ни на мгновение, пущу в ход свои знания. На этих условиях ты здесь и служишь. Раньше я никогда не вмешивался в твои забавы — не вмешался, даже когда ты забрал у меня ту женщину и полвойска в придачу, — но на этот раз я хочу вмешаться и, не изволь сомневаться в этом, вмешаюсь. Устрани иллюзию. Немедленно. Чтобы Охотник увидел, что за мощь ему противостоит.

В свете хрустальных люстр стеклянистое тело демона запламенело.

— Ты приказываешь мне это?

— Приказываю.

Дым заклубился вокруг демона, заткав весь его облик черным облаком.

— Я дам ему глаза, которыми он сможет глядеть сквозь иллюзию, — прошипел он. — Но не более того. Остальным придется страдать.

— Остальные меня не интересуют. — Принц обратился к Кэррилу: — Этого достаточно?

Тот кивнул.

— А ты отплатишь мне услугой за услугу. Таррант слишком далеко отсюда, чтобы я мог вступить с ним в контакт против его воли. Ты возьмешь у меня послание для него. И попроси его принять это послание.

— А если он не захочет?

Синие глаза сверкнули.

— Это уж его дело. Но если откажется, то позднее, возможно, пожалеет об этом. Не забудь напомнить ему это на словах.

— Я не сделаю ничего, способного причинить ему боль.

Принц хмыкнул.

— Лояльность со стороны Йезу — это нечто приятное. Не так ли, Калеста? — Он широко развел руками. — Но это будет не более чем послание. Если хочешь, можешь и сам прочитать его. Ему даже не придется открывать канал связи, ведущий ко мне, чтобы выслушать… хотя, возможно, позже ему этого и захочется. Да. Я не сомневаюсь в том, что захочется.

Принц повернулся и вышел — не попрощавшись точно так же, как не поздоровался при своем появлении. И лишь когда он удалился на достаточное расстояние, Кэррил прошептал:

— В странные игры ты тут играешь, Калеста.

Черное лицо пошло искрами, ноздри, из которых валил дым, затрепетали. Возможно, это было улыбкой.

— Ничего странного, — заверил он. — Просто игры сложные. Так что не путайся у меня под ногами, договорились? Потому что, как ты сам подчеркнул, открытый конфликт дорого обойдется нам обоим. — И сладчайшим голосом добавил: — Вот так-то, брат!

27

Дэмьен понял, что ему страшно хочется двух вещей. Во-первых, выбраться на волю. А во-вторых, помыться.

В утреннем свете слишком ясно было видно, в каком плачевном состоянии они пребывают. Хессет-то еще полбеды: вчерашний день она начала, переодевшись во все чистое. И, обладая собственным постоянным запахом, шерсть ракхов никогда не пахнет так мерзко, как немытое человеческое тело. Зато от самого Дэмьена просто-напросто воняло. И без того было трудно поддерживать чистоту, когда вся его одежда пропала у входа в ущелье (а произошло это, казалось, уже целую вечность назад), но когда единственный доступный водоем начал кишмя кишеть отвратительными чудовищами, а малолетние тюремщики решили, что одной чашки питьевой воды более чем достаточно на всех троих пленников… вот тогда ему захотелось помыться. Отчаянно захотелось. И он сильно подозревал, что его сокамерники ждут от него того же.

Все они были, разумеется, с ног до головы в грязи. И одному только Богу ведомо, из чего, собственно говоря, состояла эта грязь. До сих пор Дэмьен обходился с естественными надобностями, пуская струю в «дальнем конце пещеры, но он понимал, что, если заточение продолжится, ему волей-неволей придется внести в здешний смрад и более солидную лепту. А что уж тогда говорить о девочке? У него создалось впечатление, что она провела здесь уже довольно долгое время. Интересно, выводят ли ее время от времени на оправку и, соответственно, на прогулку, или она уже привыкла испражняться где-нибудь в темном углу? Здешняя вонь была настолько отвратительна, что обоняние Дэмьена отказывалось разложить ее на составные части и возвести к источникам. Хотя Хессет, должно быть, приходилось еще хуже. Слава Богу, его собственное обоняние не отличается такой остротой.

Девочка. Кто она? Что?.. Проснувшись в сером свете зари — и поневоле удивившись тому, что ему удалось хоть как-то поспать в таких отвратительных условиях, — он обнаружил Святой Огонь рядом с собой на земле, причем сосуд был воткнут прямо в грязь. Где-то ночью девочка вернулась в свою нишу и свернулась в клубок, как животное, зарыв голову в колени. Чуть помедлив, Дэмьен поднял сосуд со Святым Огнем и вернул его в чехол. Что же она с ним делала? И почему так странно откликнулась? И, если уж на то пошло, как она с самого начала сообразила, что Дэмьен — священник? Без меча, без каких-либо атрибутов его сана, по внешнему виду в нем едва ли можно было признать духовное лицо.

« Болотный священник, — мрачно подумал он, стирая слой грязи с подбородка. — Служитель бога грязи «.

Осторожно, предельно осторожно, он вошел в Познание. Он ведь не знал, насколько она чувствительна, не знал даже, какой формы чувствительностью она обладает, — и все же, на всякий случай, постарался не разбудить ее. Потоки Фэа были здесь несколько размытыми, но они, по крайней мере, отреагировали на Творение. Он ощущал рядом с собой дыхание Хессет, а между тем уже начали формироваться образы — призрачные и почти столь же загадочные, как сама девочка. Интересно, воспринимает ли ракханка его Познание во всей полноте или всего лишь реагирует на струи сил? Ему до сих пор не приходило в голову спросить об этом.

Образы заклубились в рассветном тумане, перетекая один в другой подобно порождениям Фэа. Контрастные образы, восходящие, казалось, к разным мирам, а может, и к разным реальностям. Проникнутые теплом домашние сцены. Сад с хрустальными листьями, поблескивающими в лунных лучах. Плащ, залитый кровью. Тьма пещеры. Девочка, стремительно бегущая куда-то. Лицо священника, искаженное ненавистью, острие ритуального меча… Когда сформировался этот образ, Дэмьен почувствовал, что девочка чуть было не проснулась; ему пришлось затуманить Познание до тех пор, пока она вновь не погрузилась в сон. И вслед за этим — религиозные образы, утопающие в крови. Материнская улыбка. Оскал хищника. Женщина, столь изуродованная возрастом и, по-видимому, мучениями, что сочленения ее конечностей разбухли, как при водянке, а из глаз потекли кровь и гной. Какие-то уродства. Аномалии. Незаживающие раны. И бег, постоянный бег — этот образ сопутствовал всем остальным, обрамляя и объединяя их, образуя нитевидную паутину единой реальности.

Ужас. Вот чем порождены все эти образы, подумал он, устраняя Познание. У него не было ни малейшей возможности понять, какая часть образов имеет реальную основу, а какая порождена питающимся собственными соками ужасом. В местах, подобных здешнему, воображение может творить чудовищные вещи, особенно если речь идет о столь юном создании. Особенно если девочка обладает столь повышенной ранимостью и уязвимостью.

Ему захотелось забраться к ней в ее темный угол. Ему страстно захотелось утешить ее. Весь его опыт, да и сама его природа просто отказывались становиться свидетелями такого страдания — и не пытаться умерить его. Но лицо священника, которое он увидел в процессе Познания, впечаталось ему в мозг, оно дышало физически ощутимой ненавистью. Реальное или нет, для нее оно было реальным, и только это имело значение. Возможно, глядя на него самого, она видела перед собой именно это лицо. Возможно, именно этого она ждала от встречи со священниками.

Дэмьен безмолвно помолился за нее. И тихо грустил из-за того, что не может исцелить ее душу, хотя для него не составило бы труда Исцелить ее плоть. Разве в этой особенности священнического призвания не заключается горькая ирония?

Пища. Неумело приготовленные объедки им принесли в небольших свертках. Дэмьен боязливо понюхал, потом надкусил. Хессет, всмотревшись в свою порцию, решила от нее отказаться: возможно, гниловатый запах, исходящий от неважно выглядевших кусков, предупредил ракханку о том, что ее желудок переварить эту мерзость не способен. Сам Дэмьен слишком часто подвергался пищевому отравлению, чтобы сейчас страшиться нового приступа, и все же он съел совсем немного. Ровно столько, сколько необходимо для минимального поддержания сил. В местах вроде этого голодная слабость может оказаться куда опасней пищевого отравления.

Девочка по-прежнему не осмеливалась приблизиться к ним. Она дождалась, пока Дэмьен и Хессет отойдут в дальний конец пещеры, и лишь затем выбралась за своей долей. Но и тогда чувствовалось, как настороженно она держится, готовая отпрянуть в свою нишу при первом же жесте любого из ее сокамерников. Но Дэмьен и Хессет сидели не шевелясь. И к удивлению священника, девочка не вернулась сразу же к себе в нишу, а присела прямо там, куда бросили пищу, и судорожно проглотила ее. При этом она все время поглядывала на священника с ракханкой и отвлеклась от них лишь на мгновение, чтобы найти глазами чашку. Она жадно выпила воду, забулькавшую у нее в горле. Прошлой ночью ей ничего не досталось, вспомнил Дэмьен, а это означало, что сейчас ее мучает обезвоживание. Ах ты Господи. Они с Хессет, если уж придется, вполне могут обойтись денек-другой и без воды.

Но — и опять-таки к его удивлению — девочка не допила чашку до конца. Отхлебнув свою долю, она осторожно отставила чашку. Было ясно, что ее по-прежнему мучает жажда и что этот поступок дается ей с превеликим трудом. Напоследок она заглянула в чашку, словно желая убедиться в том, что оставила там достаточно влаги, а потом поставила ее наземь и подтолкнула по направлению к Дэмьену с Хессет. И медленно вернулась к себе в нишу, продолжая во все глаза смотреть на Дэмьена.

Через какое-то время он взял чашку, передал ее Хессет, потом допил сам. Девочка оставила им совсем немного, но не следовало забывать и о том, каких усилий ей стоило оставить хоть что-нибудь.

— Спасибо, — поблагодарил Дэмьен. Выговорив ласково. Предельно ласково. — Большое спасибо.

Девочка не произнесла ни слова. Только продолжала смотреть на него.

— У тебя есть имя?

И вновь молчание.

— Меня зовут Дэмьен Килканнон Райс, — представился он. — А это Хессет са-Рестрат. Мы прибыли с западного континента исследовать здешний. Посмотреть, живет ли здесь кто-нибудь.

И вновь молчание. И вдруг, хриплым шепотом, девочка произнесла одно-единственное слово: