Сегодня такое не годиться - один не верный шаг, и человечество скатиться в пропасть. Сегодня выход состоит в том, чтобы вырваться из проклятия греха, переходя из возможности не грешить к не возможности грешить. Всякая человеческая глупость, как недомыслие, подлежит исправлению. Слепая же вера в злые идеи есть закостенелый фанатизм, который надо исправлять, а искоренять с лица земли. Коммунисты хотят уравнять уголовников со святыми, гениев с идиотами, живых с мертвыми... - К черту твоих коммунистов, твою политику и твою философию, чтой-то сильно меня клонит ко сну от всего этого. Расскажи-ка лучше мне, заумный волхов-кудесник, что ждет нас с тобою интересно на ближнем отрезке судьбы, что в дебри то лезть. Коли соврешь что, так брехня твоя сразу же и откроется, а так что толку языком чесать, лучше песни петь, все веселее ехать... Огорченный неприятием всерьез оппонентом моих воззрений, я обиженно замолчал и под его нудное мурлыканье, прислонясь головой к дверке кабины, передался дреме, к счастью, к тому времени наша "шиферная" дорога, свежерасчищенная грейдером, немного расширилась и сравнялась, не так уже трясло. - Ты что там, закемарил совсем что ли? Или никак не придумаешь подходящей байки? - начал он через некоторое время опять подзуживать и подначивать меня. - А мне и не надо ничего придумывать, - сердито ответил я, будто спросонья. - На сердитых воду возят! Ну до чего же ты самолюбивый! Поперек тебя ничего не скажи, сразу злишься или в себе замыкаешься! - дружески пожурил меня он. - Да знаешь, как-то не по себе становится, когда люди тебя не понимают и кривят шеи заносчиво! - А ты живым примером порази сперва слушателя, коли правоту свою начать хочешь! - присоветовал он. - Возможно, ты в чем-то здесь и прав, ничего не понимаешь, примеры так примеры, поражать так поражать. Правда, мне не хотелось предвосхищать события, но раз такой не доверчивый, то слушай меня внимательно, да потише гони, чтобы посадка была помягче в случае чего... - Ты че? Ты че? Опять заладил сове: смертники мы, да смертники, что ты скулишь под руку да каркаешь как ворона, - вскипел он на мое многозначительное замечание. - Смертельная опасность нас ждет на этом пути - это уж я точно знаю... не обращая на его возражения выпалил я. - Не верю тебе, все бред сивой кобылы. Я десять лет и не по таким дорогам гонял - и горные кручи, и пропасти кругом, и ни одной тебе аварии, а тут такая равнина, хоть шаром покати и лайба моя что надо, как чайка летит, проклятущая!.. - Да ты не гоношись очень-то, мы полагаем, а бог располагает, - строго оборвал я. - все мы под богом единым ходим! На все воля божья! - Это точно, - кивнул он соглашаясь с моими выводами и добавив свое излюбленное, - бог не выдаст - свинья не съест! И тут ни с того ни с сего машина стала что-то чихать и глохнуть. Водитель остановил машину у обочины, вышел из кабины, задрал капот и начал над ней колдовать. Не менее полчаса он копался в моторе. Я ужасно продрог и хотел было уж вылезть из настуженной кабины, как он начал бешено крутить заводной ручкой, и мотор послушно загудел, аж затряслась вся машина. - Что там стряслось? - спросил я у него, когда машина стала набирать скорость. - Да, пустяки! - Так что же ты в ней так долго ковырялся? - Уголек в бабине сработался, пока нашел причину да устранил... А ты что, озяб? - Немножко. - Так вышел бы из машины и поиграл бы в шайбу на льду, сразу бы и нагрелся. - В другой раз так и сделаю. - Дотянем до станции, там заночуем, дозаправимся и уголок раздобудем, - уж строил планы дальше он, а мотор возьми да и снова заглохни. - Мать твою черт! - выругался он в сердцах, - надо наверное еще растянуть пружинку, чтоб лучше прижимала, - пояснил он мне, будто бы я в этом что-то смыслю. - Стоять долго не будем, но ты все же иди по ледку пока покатайся, а то черт его знает, может какая и другая причина. Темно уж не сразу и отыщешь в чем тут дело... Выйдя на шоссе, я разу обратил внимание на то, что наша машина стоит почти что на проезжей части дороги и предупредил об этом шафера: смотри, чтоб твою чайку не шваркнул кто сзади! - Плафоны горят! Они слепые что ли? - недовольно пробубнил он. - Ему не надо, а тебе что за печаль, - спросил я самого себя, продолжая беспечно кататься по льду вдоль снежной насыпи в нескольких метрах впереди от замершей машины. Не прошло и десятка минут, как услышал я сзади себя оглушительный гул и грохот. Я круто обернулся и оторопел: наша машина вдруг, встав на дыбки, как взбешенный конь, на полном ходу неслась прямо на меня. Мелькнула чья-то тень на дороге в свете мощных лучей машины, и сразу все скрылось. Настигнув меня в доли секунды, пятившегося назад, подмяла под себя и потащила волоком по шагреневой поверхности трассы, затем, прокрутив меня как в жернове мясорубки, в мгновения ока выкинула плашмя себе под брюшину... Я прижался промеж задних колес... головой ко льду... Очутившись на воле, я чуть не угодил под колеса уже другой машины, благо она катилась медленно, и я успел как-то вынырнуть из-под нее. Ощупывая руки, ноги, голову, я услышал по другую сторону машины истощенную ругань при шумной драке: - Ах ты, паскуда поганая! Ты ж задавил человека! Так вот тебе, вот тебе, подыхай собака и ты, - что-то гулко несколько раз подряд ударялось о борт чужой машины. Прыжками раненного барса я преодолел разделявшее нас расстояние, оборвав бы насмерть свою жертву, не подоспей я вовремя. Увидев меня, зависшего у него на руках, здоровяк мой остолбенел с открытым ртом, дивясь чуду чудному. - Живой что ль? Воскрес??! - только и смог он произнесть. Обняв меня, он, как дитя, заплакал от радости. Могучая его грудь издавала полуслова - полу рыданья! - Что ж он гад с тобой сделал!.. - Да живой я, живой, брат, - стал утешать я его как малого ребенка. - Вот только помялся немножко, руки, ноги целы и голова вроде в порядке, только кружится что-то сильно. Он схватил меня в охапку и понес к нашей машине. - Отпусти его с миром, - указал я на шофера - "студебекера", очухавшегося уже от крепкой терпки и умолявшего нас слезно: - Простите, простите, братцы, меня окаянного, с усталости я не заметил, семья большая, один я работник. - Своих детей жалеешь, я чужого чуть не сгубил, подлюка! Благодари бога батюшку мово, а то бы я убил тебя, заразу, - зло бросил мой побратим и двинулся дальше. Усадив меня в кабину машины и осторожно осмотрев мои ушибы, он не переставал удивляться: - Ты посмотри, ни одного перелома! Ну ты даешь! И впрямь, кудесник любимец богов. В такую крутовень попал и цел-целехонек - уму непостижимо. А что голова болит и кружится, так это от легкого сотрясения, видно о что-то твердое башкой дюбнулся, - заключил он. - А что теперь со странным своим шмотьем делать? Чинить что ли? - спросил я, указывая ему на свое обмундирование, превращенное в лохмотья. - Какая печаль?! Да у меня полкузова забито такой спецурой, вся с иголочки. Любой размер подберем и сразу хоть под венец молодца. А пока вот возьми тулуп овечий, да хорошенько укройся. - Он достал его из-за спинки сиденья и подал мне. Тронутый его вниманием и заботой обо мне, облачившись в тулуп, я пустился в не совсем радостные свои размышления, спрашивая самого себя: отчего это русские люди в обычных условиях грызутся меж собой как собаки, готовы друг дружке горло перегрызть из-за всякого пустяка, из-за всякой чепухи, тогда как в экстремальных условиях они и нравственно становятся значимее и морально более устойчивы. Зачем было моему спутнику со мной нянчится теперь и огорчать меня прежде. Неужто, думал я, это удел всех обреченных, у которых нет будущего, и подчиняются они лишь природным своим инстинктам, возникающим у них время от времени без участия и воли, как компенсорное усилие, в целях самосохранения духа нации. Неужто, думал я, придя к такому мрачному заключению в своих рассуждениях, этим людям, чтобы проявить свою душевность по отношению друг к другу, им нужна беда? Не поэтому ли поводу и были сказаны когда-то апостолом Павлом эти полу таинственные его слова: "Не все умрем, но все изменимся". - Ну что, бедолага, раскрылся, разжарился что ли? А может что болит, как твоя голова? Все еще кружится? - заметив, что я не сплю, озабоченно выспрашивал у меня водила. - Спина сильно ноет, да и в голове немного шум усилился, а так ничего, жить можно: тепло, светло и мухи не кусают! - натянуто пошутил я. - Еще бы спина не ныла!? Через такую карусель пройти, перемолоть все косточки твои должно бы было. А что шум в голове усилился, так это наверное от того, то мотор ночью чище и гулче работает, кислороду в карбюраторе поступает больше - оттого и гудит, проклятущая! - как мог, объяснил все мои болячки новоиспеченный врачеватель. - Я много тысяч километров исколесил по земле, всякое в жизни видывал, а такого ... как там сальто-мальто, что ли? Что ты преодолел, и слыхом не слыхивал! - Не сальто-мальто, а сальто-мартале, в переводе с итальянского смертельный трюк значит, - поправил я его. - Ну шут с ним с этим заграничным словом, язык поломаешь пока выговоришь. Так вот я и говорю, был я как-то свидетелем одной аварии еще на Чуйском тракте года два-три тому назад, так там тоже, пока гаишники осматривали "Волгу" спереди, а в нее сзади врезалась одна машина грузовая, фарда ли, эмка ли, забыл уж, так вот, из тех милиционеров и шофера "Волги" мешки костей собрали. Наш балбес "студебекера", хоть с устатку не заметил, а тот ханыга с неисправными тормозами ехал, да еще и пьяным в дребаган. В рубашке ты родился, братец! Да и я везуч - не глянь назад я из предосторожности, хорошо, что ты меня остерег, быть бы и мне под колесами. - какой там рубашка, я лет до семи почти голяка бегал, и как Господь наш в пустыне, одним святым духом питался... - А я что ли лучше жил? Ты вон какой грамотный - не ровень мне. Чтоб в ФЗО попасть и на шофера выучиться, я кое-как четыре класса в начальной школе проучился. В равных галошах по сорокаградусному морозу в школу ходил за три километра и голодный как волк. - Две доли в жизни нам даны: тревоги страшной доли и доля глупой тишины, покойная неволя, - процитировал я из Аполлона Григорьева без всяких комментариев. - "А что тут поделаешь, война ведь была, разруха, не вольны мы выбирать как нам жить"... - Вот, вот, а все дело-то как раз и в воле вашей. Не воспитай я в себе в свое время запредельную волю богов, разве б мы беседовали теперь с тобой? Взлетим! Взлетим, как пить дать, утверждал недавно ты. Ан нет, не взлетели!.. - А вообще то должно были бы взлететь! - Так что ж по твоему нас уберегло? - А Бог его знает... Я призадумался над дилеммой, пояснять или не пояснять ему? ... и решился: - "Смертники бессмертные мы! Под лунным миром управляют два противоположных начала: неизбежность и воля. Неизбежность это судьба, путь жизни, где все предопределено и разложено по полочкам, и все должно в определенный и месте обязательно случиться, если не влиять на нее своей жизненной волей, не обращаясь с молитвой к богу". - Разве ж можно изменять свою судьбу, чудак-рыбак? - удивился он. - Можно! Если избегать путей греха и жертвовать свою жизнь на изыскание высоких задач, воодушевляющих человечество; если человек умеет правильно руководить ассоциацией своих идей одной силою воли, превращая низкие страсти свои в чистый энтузиазм, превращая невежество в свет истины. Если в трудную минуту жизни в молитвенном экстазе человек обратиться за помощью к Богу... В мире нет ничего постоянного, и судьба что струна, божьим духом колеблемая... Только на третий день к обеду мы кое-как добрались до станции Кушмурун, где должны были сделать большой привал. В гостинице нас приветливо встретила миловидная хозяйка лет тридцати пяти. Увидев нас таких усталых, неухоженных, обросших, она не переставала изумляться нашему виду: "Да сколько же времени скитались то вы по нашей глуши. Уже не болеете ли вы, не простудились ли где в дороге. На вас ведь лица нет. Какие вы отощавшие, аж щеки впали и глаза провалились". - Хорошо, подружка, что еще сами в преисподнею не провалились, а могли бы на сто процентов туда угодить. Мы же взрывчатку с собой везем, а в нас один долбан так в зад долбанул, что я и сам все время удивляюсь, как это мы еще там не подорвались, а вот через него, - указал он на меня, - так даже машина переехала, измяла всего бедняжку, но ничего, держится молодцом, другой бы на его месте костей не собрал. - Да как же вас это угораздило, миленькие вы мои. Пойдемте скорее, я отведу вам самую лучшую комнату - рядом душ, ресторан. И к вам никого подселять не буду, что не мешали вам отдыхать. Как вы намаялись, бедненькие! - как ласточка весной щебетала она вокруг нас. Помывшись в душе, побрившись, приодевшись, мы спустились в ресторан, находившийся под нами на первом этаже. Заказали выпивки, закуски в изобилии, и в первый раз за целые полгода выпили и закусили по-людски... До самого вечера ненасытно мы ели и пили, пока, сморенные сном, не заклеивали носом за столом... Рассчитавшись с официантом, мы добрались кое-как до своей комнаты и, раздевшись, плюхнулись в свои постели и заснули мертвецким сном. Утром часов в десять Иван Богатырь (так величали моего побратима) еле растормошил меня на завтрак. - Вставай, засоня, я уже и запчасти все раздобыл, думал ты уж опохмеляешься в ресторане, кстати, он уже открыт, а ты все дрыхнешь. - А сам-то ты уж подлечился, небось? - Было дело! Забежал утречком в магазин, купил пару пузырей и пошел в автобус и там по махонькой пропустили с ребятами. Сам понимаешь, иначе запчастей не достать. - Ну и правильно сделал, а мне так и на дух ничего спиртного не надо! Со вчерашнего еще тошнит! - Вставай, вставай, хоть пивком пойдешь побалуешься, если водку пить не можешь. Хватит барчуком валяться, ишь, разнежился на белых простынях! На с тобой за пару деньков оклематься здесь надо и опять - в путь-дорожку. Теперь все о'кей будет, через каждую версту почти поселки стоят у дороги. Заехал в любой из них - пей, гуляй, отдыхай, так-то, братишка. Семиозерье - это ж не киргизские степи - кругом цивилизация. Через несколько минут мы уже сидели завсегдатаями в шикарнейшем гостином ресторанчике с огромными фикусами, с горшочными цветами, которые вчера вечером я от усталости и голодухи даже и не заметил. После обеда Иван пошел готовить свою машину, а я, чтоб немного развеяться, отправился полюбоваться на тамошних красавиц, да купить что-нибудь в магазине для подарка своим "родственникам". Сколько ни ходил по магазинам, но так ничего путного и не купил. Все было такое колхозное и старомодное, так сказать, выбора особого не было нигде. Да и красавицы я ни одной путной нигде не встретил: если и встречалась какая личиком смазливая, формой тела была неприятно груба. Возле дома культуры, пока я разглядывал киноафишу на стене здания, длинную раскручивая казбечину, ко мне подошел плотный спортивного телосложения широкоплечий красавец и попросил с сильным кавказским акцентом: - Угосты-ка мэнэ, друг, козырной папиросой. Я угостил и спросил его по-чеченкси, уловив в разговоре его чеченский акцент: - Ты чеченец? - Нет, ингуш! - А как тебя зовут? - Мусса! А тебя? - Джабраил. Скажи мне, Мусса, - продолжал я на родственном языке, - отчего так мало красавиц у вас в Кушмуруне? - Ты что, кунак, приходи вечером сюда на танцы, я здесь зав. клубом работаю, сам увидишь, - горделиво ответил он. - Хорошо, приду, - пообещал я. Солнце уже клонилось к закату, когда я вернулся в гостиницу. Иван уже управился со всеми своими делами и с нетерпением ждал меня. - Ты где это запропастился. Здесь даже выпить не с кем. Сижу, жду тебя. Составь мне компанию. И он стал наливать в стаканы "московскую". - Нет, нет, нет! Мне не наливай, пей сам, а вот бутылочку пивка я оприходую... - Ну как знаешь, а я так продрог, черт возьми, что не грешно стаканчик другой чекалдыкнуть, родненький, для сугреву, для профилактики значит, чтоб насморка не схватить... - Тебе что от стаканчика "сдеется", тебе ведро водки, вон ты какой могучий! - какой там ведро, вот ранее, как после армии пришел, так я самогону первочка за ночь трехлитровую канистру выпивал и хоть бы что, а теперь изработался, да и шибко-то на нашу зарплату напьешься?.. - Ну ладно, ты оставайся тут забутыливай, а я решил на танцы сходить, давно уж в клубе не был, - засобирался я уходить. - Как это на танцы? - Обыкновенно! Хочу на местный девок поглазеть. - Полдня ходил и не наглазелся? - налюбоваться красой не хватит и жизни одной... Днем, мне сказали, целомудренные девицы по улицам не разгуливают, а делами занимаются. - Одного не пущу, залетишь еще куда. Я же знаю какой ты черт вспыльчивый! Не стерпишь ведь, если тебя затронут. - Не стерплю! Но пойми, тошно сидеть в заперти как зверю! - ну пойдем опять в кабак! Если тебе скучно здесь. - Ну я же не пью! - Тогда как знаешь, не мне тебя учить... И все ж я не советую тебе одному в чужом городе ночью шастать. Здесь столько хулиганов кругом, нельзя искушать судьбу дважды, отчаянный и рискованный же ты парень, как я погляжу, ну прямо герой!.. - Бог не выдаст, свинья не съест! Сам же говорил! - успокоил я его и вышел прочь. Придя в клуб, я купил контрамарку и прошел в зал, где под легкую музыку вальса не смело кружили несколько танцующих пар, а по краям зала стояли группами девчата и ребята. Молча, бесстрастно глазели девицы на куражи пьяных хохмачей, изредка похохатывая в свои кулачки. Я прошел до противоположной стены, облюбовав свободное место, и стал в гордом одиночестве увлеченно разглядывать провинциальных принцесс. Мне сразу же бросилась в глаза одна общая для всех особенность. Над всем их обликом довлела какая-то скрытая мужицкая огрубленность с физиологическим отклонением, видимо обретенная ими постоянным занятием грубой физической работой. Однообразие одежды не праздничной и старомодной еще более выпячивала их обделенность женственностью. Эти еще юные, совсем не цветя, отцветшие мужички, не представляли для меня как поэта, потому что не могли вызывать у меня какой-либо катасис духовного очищения, дать мне возвышенного, просветленного удовлетворения... Мне захотелось сразу же покинуть такие "танцы", но я решил переменить и дождаться Муссу, чтоб он не подумал обо мне чего плохого. Но не прошло и часа моего пребывания в этом заведении, как тут вспыхнула кровавая драка между двумя пьяными группировками. В ход пошли кастеты, ножи. Поднялся неимоверный шум и гам. Все бегали из стороны в сторону и кричали не знай что. Я прислонился к стене, приготовившись для отпора в случае чего и стал ждать, чем этот кошмар закончится. Через минуту, другую более слабая группировка, прижатая к выходу, не выдержав натиска, побежала. Представители же другой, более сильной, тоже окровавленные и озлобленные, никак не угомонясь, носились с ножами в руках по залу, отыскивая в толпе девчат, своих возможных противников. Завидев меня, они бросились в мою сторону, но путь им преградил вихрем влетевший в двери зав. клубом Мусса. Мощным молниеносным ударом в творец он опрокинул одного из них, другие опасливо перед ним ретировались... - Прочь, вонючие шакалы! Он чеченец, он мой кунак! - гневно заорал он на них, указывая на меня. Пятясь к выходу, они прикладывали руки к сердцу, дружно извиняясь, вышли вон из зала. Я подошел к Муссе и поблагодарил его за то, что он выполнил свой долг гостеприимства, оградив меня от ненужных эксцессов. - Стоило мне немного задержаться с одним делом, и видишь что вытворяют, собаки! - как бы сожалея о случившемся, оправдывался он. Распрощавшись с Муссой, я ушел из клуба с тяжелым камнем на сердце... По дороге в гостиницу я много размышлял над темой своих разочарований... Причину деградации юного поколения я видел не в ущербности самого человека, а в тех условиях, в которых жил советский человек. Женщины получили равноправие только для того, чтоб наравне с мужчинами пахать да сеять, потому что мужчины загнаны в жизненные тиски, что не имеют возможности материально обеспечить запросы своей семьи, как бы они не старались это сделать, кругом одна уравниловка - дали на кусок хлеба и радуйся. Вот почему юные девы, занятые с малолетства неприятной и нудной работой, лишенные восхищающегося чувства ауры в своих подружках, обрекают себя на вечное прозябание в пьянстве и дебоше. На другой день, встав ни свет ни заря, мы поблагодарили хозяйку гостиницы за ее радушие и по морозцу "отчалили" восвояси...
      ЖАЛОБА НЕБУ
      Мы не надолго в этот мир пришли И слезы, скорбь и горе обрели. Мы наших бед узла не разрешили Ушли и горечь в сердце унесли. Омар Хаям
      По приезду в Кустанай я взял расчет и поехал в Караганду, где я намеривался продолжить учебу, однако и тут мне пришлось не сладко. Днем я работал на шахте, вечером учился в школе, питая надежду, что мне удастся сдать экстерном экзамены на аттестат зрелости и поступить затем в институт. Однако этого не произошло. Бюрократические препоны и рогатины, вставшие на этом пути, в конец расстроили мои планы, и я вынужден был вернуться в Среднюю Азию. Возвращаясь домой, я сделал на одной из узловых станций промежуточную остановку, чтобы овладеть там интересовавшей меня исторической информацией, об этом крае. Знакомясь попутно с достопримечательностью города, я стал ощущать за собой подозрительную слежку двух любопытствующих людей, и решил для забавы поиграть с ними в кошки-мышки, поскольку документы мои были в полном порядке, а каких-либо грехов за собой в нарушении закона я не имел, хотя и знал прекрасно, что хвост за мной волочится не спроста, что ждет меня довольно крупная неприятность от местных властей. Я легко уходил от них, но потом снова, как бы дразня, нарочно попадал в поле их зрения, поскольку эта игра в разведчика щекотала мне нервы и забавляла меня до смешного своей абсурдностью. Но, как говорится, скол веревочка не вьется... Преследователи мои, видимо уверовавшие в то, что "я" есть тот самый опасный рецидивист, которого они разыскивают, устроили на меня настоящую облаву. Весь квартал, в котором я скрывался, был вскоре оцеплен вооруженное милицией... Игра моя кончилась тем, что меня сковали наручниками и в сопровождении кортежа милицейских машин и мотоциклов доставали в гормилицию, где и посадили в одиночную камеру предварительного заключения. Я возмущался произволом и требовал выпустить меня немедленно, убеждая их в том, что это какое-то глупое недоразумение. - Я здесь проездом, так какого же черта вы меня здесь заперли, - орал я на них через стальную дверь камеры. - Зарезал человека, а еще прикидывается невинным ягненочком, пес! злорадно гоготал за дверью противным басом мент. - Ты что взбесился, стервец, когда же я мог это сделать, если только недавно на поезде сюда приехал? - Ты не стерви, гад, а то получишь карцер! - пригрозил он, - лучше побереги свой пыл и красноречие до утра, будешь доказывать это завтра следователю и прокурору. Билета у тебя же нет, значит врешь! А зачем? Чтоб скрыть свое злодеяние, - издевался он. - Билет я потерял! - негодуя, оправдывался я. - А кто это подтвердит? Никто! Значит, амба тебе, крышка. Сперва следствие, потом суд и пуля в висок. Так-то вот, голуба. - Не трави душу парню, мент, ему и без тебя, небось, тошно, - услышал я невнятный чей-то голос, исходивший из соседней камеры. - Молчать! Защитник какой отыскался, забыл где находишься, скот, в карцер посажу, - пообещал он ему. Кто-то, досаждая надсмотрщику, затянул тоскливо заунывную песню где-то в отдалении: "Таганка, я твой бессменный арестант, пропали юность и талант в твоих стенах...". Видя полную бесполезность беребранки, блукая как пьяный, я начал кругами ходить по камере то в левую сторону, то в правую, чтоб голова не закружилась. Мысль моя судорожно работала в поисках твердого алиби моей непричастности к данному преступлению, которое мне должны будут завтра утром предъявить тутошний следователь, занимавшийся этим делом. Кто попадал сам в подобные переделки и к злодеям был причтен невинно, тому не надо описывать того моего душевного состояния, которое охватило меня в то время. Как затравленный волк, скуля в безысходности, я метался по камере смертников, грыз свои руки, рвал волосы, беспрестанно твердя в отчаянье: думай, думай, думай, прокручивая в памяти до мельчайших деталей каждый свой шаг минувшего дня, чтоб найти хоть какую-нибудь жизни зацепку... Искал, искал и - не находил ничего... Моя мысль все время сбивалась на горькую участь одного напрасно оговоренного смертника. Мне вспоминалась одна история, нашумевшая на всю караганду своей жестокой бесчеловечностью по отношению к одному моему знакомому шахтеру. Ему приписали в милиции убийство своей жены, которую он не убивал, и которая, поссорившись с ним, уехала к родственникам по неизвестному ему адресу, где и прожила, не давая о себе знать, почти полгода. По прошествии небольшого промежутка времени после ее отъезда во дворе, где они жили, к несчастью, вдруг обнаружили в общественном туалете труп какой-то женщины. Приехала милиция, забрали труп, сделали экспертизу, опросили жильцов дома. И те заявили, что исчезла одна молодая женщина, и никто не знает куда она делась. Из "домовой книги" не выписывалась, не исключено, то это была она убита, - наперебой твердили они. После всего этого молодого шахтера арестовали и посадили в тюрьму. Было дознание, потом суд, и его приговорили к высшей ере наказания расстрелу. А через несколько дней суда вернулась его жена и стала разыскивать мужа. Когда ей сказали, что его приговорили к расстрелу за убийство жены, она бросилась вызволять его из этой беды. Хорошо, что еще не успели привести приговор в исполнение, а то б ни за что, ни про что поплатился бы жизнью своей, так и пострадал человек невинно - седым оттуда вышел! Когда я его спросил однажды на работе, почему он признался в этом убийстве, ответил мне мрачно и холодно: - Когда на тебя оденут смирительную рубашку, во всем сознаешься, хоть и ничего не делал, - и умоляюще с искривленной гримасой на лице попросил: "Не напоминай мне больше об том, не то с ума сойти можно!" Только б не сойти с ума, только б не сойти с ума, утром все прояснится, обнадеживал я сам себя, сосредоточено посылая раз за разом жалобу к небу: - Господи! Господи! прости, прости меня за все мои прегрешения, да минует меня чаша сия, - умолял я всем сердцем Вершителя судеб и плакал, и плакал тихо, опустясь на колени... Полчища кровожадных клопов, повылазив со всех расщелин бетонных стен потолка и пола, тут же ринулись всею ратью пить мою теплую кровушку. И вдруг заструилось теплой волною знойною, и бетонный озарился ярко каземат. Светоносное существо мягким своим светозарным светом осияло меня, поразив всего. Тот свет представился мне всепроникающей сущностью бога и был весь как бы ослепляющей завесой ЕГО... "Вижу груз забот чистых помыслов твоих и раскаяние бесхитростного сердца твоего, сын человеческий! Бреди дорогою скорбью неси свой тяжкий крест искупление грехов народа беспутного. По вере и делам твоим, да будет тебе!" Ростком травы зеленым будь и черной молнией возмездия!!! - сказав так, исчезло как во сне, подобное солнцу, видение Божие..." Что-то зазвенело, заскрежетало за дверью. - Выходи! - услышал я грубый бас конвоира. - Руки назад! Приказано доставить тебя к следователю! Пошли! - пихнул он меня в спину. Меня ввели к следователю. Следователь указал мне на табуретку. Я стоял у двери не двигаясь. - Садись! - повторил он, срываясь в голосе. - Почему меня арестовали? - довольно сдержанно спросил я, нехотя садясь на указанное место. - Здесь вопросы задаю я, молодой человек, а твоя обязанность отвечать на них честно без вранья. Это в твоих же интересах. - Так я же, гражданин следователь, никакого преступления не совершал, а меня почему то заперли в какой-то каменный мешок как взятого преступника... - Ты подозреваешься в совершении тяжкого преступления. Тебя вчера опознал отец пострадавшего. - Как же он мог меня опознать, когда я в этом городе никогда раньше не был и приехал только вчера поездом и тут же ваши люди меня взяли и арестовали. - Следствие покажет: не виноват - отпустим, виноват - посадим, по-уставному ответил он. - Дайте мне тогда очную ставку с пострадавшим, - потребовал я. - Он в безнадежно тяжелом состоянии и не приходит в сознание, - пояснил он. - А если он никогда не придет в сознание, тогда как? - Тогда твои шансы вырваться отсюда будут сведены к нулю, - вскликнул на меня он безразличный взгляд. - Позвольте тогда мне встретиться хотя бы с его отцом! - вскричал я. - Он здесь. Пригласите ко мне отца пострадавшего, - попросил он дежурного милиционера. Вошел пожилой мужчина, убитый горем, с глазами красными от слез и дрожащими пальцами рук... - Я не знаю вашего сына и никогда его не видел, посмотрите на меня хорошенько, отец, вышла жуткая ошибка! Великий грех обвинять невинного! сразу же обратился я к нему, как только он вошел в кабинет. Старик посмотрел на меня злобным взором и затрясся в гневном припадке: - Убивать людей так герой, а как поймали, так не виновен сразу, - и махнув горестно рукой, направился к выходу. - Не уходите! Едемте к вашему сыну на очную ставку, он пришел в сознание! - прокричал я след сгорбленному старику. - Я только оттуда - не верю! - Позвоните, пожалуйста, в больницу, - попросил я следователя. Следователь набрал номер телефона, в трубке ответили. Он осведомился о состоянии пострадавшего, и я услышал глухой ответ: - "Не приходит в сознание"... - Не правда, отец! Он пришел в сознание! Везите меня к нему, это единственный шанс спасти его, - неистово закричал я. Вбежали два конвоира и заломили назад мне руки, не дав договорить. Старик обернувшись, проворно кинулся к следователю и стал умолять его отвезти меня в больницу на очную ставку с сыном. - Может, ведун он какой?! - оживился иллюзорной надеждой старик. - Хорошо, - уступил тот просьбе. - Отведите его в машину! - указав на меня пальцем, приказал он конвоирам. На меня опять надели наручники и повели по узкому коридору на выход. Милицейский "черный воронок" уже ждал нас во дворе с работающим двигателем, и как только закрылась за мной дверь, выехал тот час из ворот и покатил по улицам незнакомого мне города. Через несколько минут мы были у цели. Впереди шли старик со следователем, за ними - я под конвоем. Когда меня вели по коридорам нижних этажей больницы в наручниках в сопровождении конвоиров, то я слышал за собой негромкие голоса хорошеньких медсестер в белых халатах, которые встречались нам по пути у дверей палат: "Смотрите, смотрите", - говорили одни, - "ведут, ведут убийцу в наручниках". "Ай, какой он молоденький и красавец писанный, ангелочек небесный!!"- говорили другие. "Убийца, он и есть убийца", - обещали третьи. Мне хотелось им крикнуть всем, что никакой я не убийца, да кто же меня поймет и поверит мне. Советская пропаганда давно втемяшила каждому из нас, что в стране Советов за зря никого не сажают в тюрьму. Мне открыли дверь больничной палаты и, пропустив вперед, указали на койку, где лежал весь забинтованный бездыханный юноша с мертвым лицом.