Под черной звездой

.. "Куткатындар! Сактынтындар! Сайтан! Шайтан!" - как обезумевший вскричал Бейспекхан, узнав во мне воскресшего, когда уже спустя десяток лет после того ужасного случая, я встретил его в одном из соседних аулов, одетого в лохмотья, жалкого и беспомощного, всеми забытого и заброшенного, живущего только за счет подаяния сердобольных людей. Точно ослепший циклоп из сказки Шахерезады, он в страже и ярости метался из стороны в сторону, неуклюже спотыкаясь и тычась лбом в попадавшиеся ему на пути предметы... В начале мне даже не верилось, что передо мною в сгорбленной позе просящего милостыню, под личиной уродливого и нищего, скрывается хан, некогда могущественный. своевольный и властный, беспощадный тиран и деспот, пресытившийся всеми благами и радостями жизни, устававший от нег и блаженства подлунных оргий, от ласк красивейших женщин: утопавший в роскоши одежды, увешанный редчайшими украшениями из драгоценных камней, золота, жемчуга, бриллиантов, избалованный царской едой, вином и кумысом... Не верилось, потому что передо мною была только тень, оставшаяся от хана, и то доведенная временем до неузнаваемости. И только тогда он затрясся от страха и злобы, узнав, кто стоит перед ним, когда подняв обе руки с зажатой с них клюкой, он начал ею в безотчетной ярости махать в мою сторону, сопровождая эти удары по воздуху дурными выкриками: "Спасите! Оградите! Сгинь! Гиена! Сгинь, дьявол!" - только тогда, по-настоящему, я признал в этом отвратительном и безобразном существе своего "старого" знакомого - бесноватого живодера Бейспекхана... Охваченный смятением и растерянностью, совершенно обезвреженный и обезоруженный собственной беззащитностью и немощь, он вызывал теперь почему-то во мне глубокое человеческое чувство сострадания, жалости и сожаления случившегося... Казалось бы, правильно, - отвлекшись от главной темы рассказа, пустился в необычные рассуждения Терновцев, - справедливость восторжествовала: у змеи навсегда вырвано жало, чтобы она не смогла больше жалить. Все правильно, конечно, если судить об этом из принятых и существующих в современном цивилизованном обществе правил и норм человеческой нравственности и морали. Но с другой стороны, ведь всякое совершенное зло по этим же меркам пресекается, т это неоспоримо, опять таким же злом. Следовательно, всякое воздаяние за преступление - есть также зло, и зло не меньшее. Так как же быть? Где же выход? Придя к такому печальному выводу, я спрашивал самого себя, глубоко потрясенного в тот день страшной сценой человеческой трагедии. Отчего, откуда берется злоба людская? Неужто, думал я тогда, человек настолько испорчен и порочен по своей природу, что не сможет никогда освободиться от довлеющих над ним дурных привычек и душевных изъянов зависти, жадности, лютости, наркомании, пьянства, разврата, и что он в будущем обречен от этого на самоуничтожение. Возмущенный мой дух продолжал извлекать из глубин подсознания подспудные мысли: "Ни одно другое живое существо, кроме человека, не способно к уничтожению собственного вида и рода, хотя они из низшего гомогенного ряда и по сравнению с человеком не обладают разумом, не способны эти существа и к полному истреблению других подвидов, частично отбирая из них для пищи себе лишь слабых и больных, да и то не из враждебной кровожадности, а в меру совершаемого, жизненного необходимого и обоснованного акта для поддержания равновесия и баланса в природе. Самые агрессивные звери и даже ползучие гады, не говоря уже об остальных божьих тварях, только в отдельных случаях нарушают сложившиеся в природе устои, преступая этот запрет исключительно в целях самозащиты и обороны, когда они чуют или видят, что им угрожает реальная опасность. Однако и тогда они остаются верны своим инстинктам, на действуют исподтишка, не нападают внезапно, а предварительно избрав устрашающую позу, издают отпугивающие предупреждающие звуки, как бы этим хотят сказать: "Берегись! Иду на Вы!" - А ведь в самом деле, - обратился он ко мне, - ничего такого никак нельзя сказать о нашем брате - человеке, существе разумном... И только человек! О, этот хрупкий мыслящий тростник! О, этот свирепый могучий монстр, вобравший в себя все то порочное, что есть в природе. Он - великий комбинатор и великий грешник, вообразил, что он царь и бог одной из прекраснейших планет Вселенной, великодержавно возомнив, что только он один способен ей придать и продлить расцвет и процветание, неправомерно оттеснив всех других ее обитателей. Уже тогда, в начале своего стремительного взлета в нем таился этот холод и адское презрение ко всему его окружающему. еще тогда на заре своей деятельности человек, это исчадие эволюции, счастливо обретя высший продукт материи - разум, навсегда вышел из-под опеки и повиновения своей матери-природы, разорвал все путы природных инстинктов, удерживавших его в общих рамках гармонии и согласия, начал бурно расти, развиваться. Алчный, вероломный, он всюду сеял зло и разорение, если видел или находил в том хоть малейшую сиюминутную для себя выгоду. Истреблял лес, засорял и загрязнял реки, озера, моря, атмосферу, беспощадно уничтожал "братьев своих меньших", не щадя единокровных, себе подобных братьев по разуму, при всем при том не задумываясь нисколько о будущем жизни планеты, о жизни, как духовной, так и физической, своих потомков. И так из года в год - многие тысячелетия, вплоть до наших дней и все время руководствуясь неизменно поощрительным истреблением всесущего под девизом: после нас - хоть потоп. Червяк ненасытный - все точит и точит. Все гадит и гадит... И что же, результат несуразной деятельности человека на планете не мог не сказаться. Уже сегодня общий итог ее очевиден: загублены многие виды зверей, рыб, птиц, деревьев, растительности; отравлены многие реки, озера; покрылись ядовитой нефтяной пленкой огромные морские пространства, перенасыщена вредными газами атмосфера, химические реакции которых стремительно разрушают озонный слой атмосферы, защищающий все живое от радиоактивных лучей солнца. Венцом же всех мрачных "творений" явилось изобретенное им оружие массового уничтожения и побочно сопутствующие ему неизлечимые болезни, более опасные, более скрытые, чем в прошлом свирепствовавшие на земле оспа, чума и холера, от страшных эпидемий которых человечество избавилось благодаря объединенным усилиям, единством всех наций и народов в этой борьбе, концентрации человеческой воли и разума... Но можно ли назвать разумным человеческие действия в военном противостоянии двух могучих систем, двух сверхоснащенных группировок, не схожих меж собой лишь по своим идеологическим убеждениям, что и поставило мир на грань всеобщей катастрофы? Вся планета, как пирог изюмом, начинена огромным количеством смертоносного оружия массового уничтожения, которого уже сейчас хватило бы на тысячу таких планет, как наша земля, чтобы их полностью разрушить. Разумно ли то, что запасы этого оружия продолжают без конца и каря расти, пожирая собой все больше и больше материальных ресурсов земли. Разумно ли то, что люди мучаются, люди страдают от неизлечимых болезней, от физического и духовного голода. Люди задыхаются от смога, люди мучаются от страха за свою жизнь. Но люди не торопятся, не спешат искоренять в себе зло, хотя отлично понимают, что только полное истребление, даже в мыслях, этого вкрадчивого порока, обеспечит человечеству Великую жизнь, Великое Чувство, Великое Слово, Великий Разум! Другого нам не дано! - Простите, - перебил я Терновцева, возвращая его в прежнее русло, - мне не ясно, отчего хан так испугался, вдобавок окрестил Вас еще дьяволом? Не потому ли, что многие народы Востока еще и сегодня склонны к суеверию, а в то время, видимо, особенно много было мистического тумана в сознании людей? - дополняя вопрос, высказал я свое предположение. - Вот тут-то как раз Вы глубоко заблуждаетесь, - возразил он. - Мистицизм действительно впервые возник на древнем Востоке и там глубоко пустил свои корни в гуще народа, но в том то все и дело, что возник и развивался о н не как суеверие, а как наука. Испугался басмач отнюдь не из суеверного своего воззрения на мир, не потому, что я предстал перед ним воскресшим и во здравии, а по той причине, по которой он получил неотвратное воздаяние, градом обрушившееся на него с первой нашей с ним встречи и преследовавшее неотступно все эти последние десять лет. Испугался он, наконец, еще по той причине, по которой я остался в живых и теперь вот разговариваю с Вами, - неторопливо разъяснил он свой пробел в повествовании, который он преднамеренно опустил их своего рассказа, прибегнув довольно хитро к необычному приему ретардации, только правда, не с целью усилить мой интерес к рассказчику, а с самой благожелательной: приучить меня видеть и мыслить всегда и во всем шире, масштабнее... - А какая это причина? - нетерпеливо спросил я, с благодарностью принимая преподанный им уловку-урок... - Рассказывали очевидцы, - с неопределенной фразы начал Терновцев, уже без того душевного жара, как всегда, и будто речь шла не о нем самом, а о ком-то другом, мало близком ему человеке. - Говорили, что когда меня бросили в омут, я сразу еще неплохо держался на воде, и, силясь выбраться из водного плена, проявлял чертовскую настойчивость, - голос Терновцева снова задрожал отзвуком холодной стали. - Гоготала в неистовстве злая толпа зевак, обступившая высокий берег реки, как арену цирка, досыта наслаждаясь предсмертной агонией утопающего пятилетнего ребенка. Невинной забавой в сравнении с этим жутким зрелищем выглядела бы арена средневековых амфитеатров, где проходили смертельные схватки гладиаторов; невинными ангелами выглядели б и средневековые изуверы-рабовладельцы-зрители в сравнение с этой кровожадной толпой. И вдруг! Что это? Что? Все замерли, стихли, на лицах панический страх. Шумно и с треском глухим разверзлась прямо передними земля и мощный оползень увлек их с обрыва с собою в пучину, началось целое светопреставление, снова оживился Терновцев, и глаза его засветились каким-то тускло-зеленым фосфорическим блеском. - То был результат запредельных компенсаторных усилий мозга, подпитанного вселенским, субстанциональным потоком сознания. Проникнув случайно в иступленном экстазе в святая святых, человек приобщается к космоокеаническому сознанию, и это обеспечивает всю полноту проявлений всех его способностей, всего его потенциала возможностей. Прорыв сквозь узкие рамки аналитического разума открывает всякому индивидууму возможность обрести непостижимую для нормального понятия мистическую силу, способную совершить возмездие и нести воздаяние с полной фатальностью. После этих его слов стоявшие на столике бутылки из-под пива и сока, к моему чрезмерному удивлению, плавно поднялись на воздух, увлекаемые какой-то магической силой, и поплыли, блуждая в пространстве. Затем достигнув потолка вагона, также мягко и плавно опустились на свое прежнее место. Потрясающее зрелище! - доложу я Вам... Мыслящий эффект Терновцева и на сей раз в своем новом проявлении выглядел еще более фантастически внушительным и грозным, а если взять на веру достоверность всего того, что было рассказано Терновцевым, в правдивости которого я ни имею права сомневаться, если взять на веру существование в потенции человеческого сознания еще высших ступеней, проявление мыслящего эффекта, чем те, что мне представилось наблюдать, и которые воздействуют на расстоянии и с обширной амплитудой во времени, преобразуя желание в желаемое как исход, то было бы даже непостижимо обычному уму понять его действия, да и вообще, возможно ли вообразить невообразимое? Этот вопрос долго не давал мне покоя: я не мог нормально ни спать, ни пить, ни есть, в голове хаос, бедлам, путаница. К вечеру, набравшись мужества, отбросив к чертовой бабушке все свое целомудрие, я не удержался от соблазна и попросил его поделиться со мной, не мудрствуя лукаво, хотя бы поверхностно, в общих чертах, о природе и происхождении мыслящего эффекта во всех его проявлениях, и каким это образом он сам впадает в глубокий транс и что чувствует в это время, что он слышит, что видит в момент медитации. - Не вытерпел, зажглось ретивое, - с мягкой усмешкой на устах встретил он мою просьбу, как всегда предугадав ее заранее. "От природы я имел врожденную перенасыщенность эмоциональных чувств, согласно прозвучал бархатистый голос Терновцева, - не по летам пытливый и зрелый ум. Часто уединяясь, уже тогда, я размышлял, влекомый дерзновенностью, о сущности земного бытия. Время от времени я все чаще и чаще вдавался в эти невинные, хотя и не детские занятия, и незаметно для себя открыл заглавный лист из книги жизни. Это было предтечей осознания связи между причиной и следствием, сводившейся к тому, что человек наделен самой природой тесным единением его с абсолютом божества. Но этого, казалось, мне мало, недостаточно. Весь окружающий мир вокруг меня был жестоко бездушен, ограничен, а мне хотелось унестись в беспредельное, далекое, грядущее, хотя бы в мыслях, и я с пристрастием тревожил свое детское воображение работой мысли. Я пытался понять саму суть этой связи, полагая, что раз человек обладает божественной природой, стало быть, вразумленный и очистившийся от скверны, он способен и управлять силами вселенной. Значит, - рассудил я, - практически своим мироощущением, приобретя нужную форму в виде специфических переживаний, иллюзий, ожиданий, я смогу воздействовать сверхъестественным путем на события и на других людей по своему усмотрению и желанию... Для этого я должен был сначала научиться, а затем и отработать свой точный эмпирический код мысли, позволяющий достигать всевозможных чудес как бы "научно-техническим" методом... И сколько было пролито детских слез разочарования, сокрытых от мира в глухой, уединенной подчас мрачной печали... Вообще-то мистический опыт невозможно подвергнуть рассудочному анализу. Его нужно очень сильно захотеть и самому пережить. В ситуации предельного духовного напряжения, в глубоком сосредоточении на чем-либо, а также в момент внезапного пробуждения или сильных потрясений, страданий, раздумий, самоистязаний, аскезы у человека искажается нормальное восприятие времени событий, что благодатно способствует прорыву духа сквозь оковы самой рациональной рациональности, способствуя прорыву к новому знанию более высокого порядка, приносящему испытуемому невиданную энергию и стремительную ясность..." Переходя от мысли к мысли. Терновцев все ближе и ближе подходил к самой сути: все больше и больше раскрывая генезис философского камня... "Наше нормальное или, как мы называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причем другие, совершенно от него отличные формы существуют рядом с нашим обычным сознанием, но только в другом измерении, не соответственных между собой, в смешанных временною разностью вселенского круга: где будущее предопределяет настоящее, настоящее переходно в прошедшее, прошедшее - возвратно в настоящее, а настоящее рождает вновь истоки будущего. С тех пор, когда впервые, еще того не осознавая, я уличил в многоликости жизнь, прошло немало лет. И прежде чем я сумел понять, осмыслить теневые преломленные стороны многоцветного спектра гнозиса, утекло не одно десятилетие. Однако до сих пор, хотя потрачено немало средств, здоровья, непосильного труда, я мало чего достиг закономерного, аналитично объяснимого. Действительность всегда хаотична, подчиняющаяся лишь настроению, игре случая... Окутанное неизвестностью и таинством многомерных проявлений, находящихся на грани мистики, это явление сверхосознанного состояния непостижимо нашему привычному способу мировосприятия из-за полной его ограниченности. Законы логики в этом состоянии сознания нарушаются, тогда противоречия не рождают изумления. Чтобы выразить такое состояние, дискретные символы языка оказываются скудными и даже неприемлемыми. Хотя подобное восприятие оказывается парадоксальным с точки зрения аналитического ума, все же в момент медитации оно оценивается как нечто вполне естественное, достоверное... В момент сеанса созерцательных медитаций, в предельном напряжении усилий происходит централизация всех физических и духовных человеческих сил, концентрируемых в единое целое, в единый сгусток психической энергии, которая затем высвобождается для реализации практических и творческих целей... Проникая беспрепятственно всюду, проникая в святая святых духа, природы, человек тем самым приобщается к космическому, океаническому сознанию вселенной. и это-то обеспечивает во всей полноте проявление нами своих потенциальных способностей, позволяет войти в стадию сенскоматозного состояния: глубокий вздох - и длится, длится выдох... взлет духа преисполнен радостью света и ясности... И затихает в умиротворении грудь, сползает тяжесть тела, лишь где-то, бодрствуя, мигает сумрачно сознание. В объятиях пустоты и невесомости - летишь, летишь, летишь... Дыхание легко, легки движения, нет ощущения движения, дыханья - нет, а мысль свежа в прозрении волшебных озарений... Стремится миг в стремлении к высокому: я царь, владыка, властелин своих земных желаний... В тот миг во мне заключена их вся одновременность, я знаю все о всем, все чувствую, все вижу. Я вижу бег ушедшего, теченье настоящего и как в стремительном порыве мчится будущее... В мое сознание тогда приходит дивный рой видений. Вся жизнь бежит запутанной чередой. И мыслям, чувствам взору покоряется начало тайного во всей своей перспективе. В тот миг я чувствую в себе тоску, печаль, веселье. радость, благоговение любви. Я знаю наперед чужие мысли, их чувства, их дела. И люди вне знакомы незнакомые. И все значительные даже незначительные события будущего известны мне тогда, и все то новое, что только назревает в этом грешном мире. Умеренность во всем - извечный стиль природы. Открытое на миг ее рукой окно в незнаемое, задергивается вновь таинственною шторой. Глубокий с шумом вздох - он длится, длится, длится... Возвращая тяжесть жизни телу. Сознанье сном помраченое. Усталостью объяты дух и плоть струится пот по телу... Проснешься в день иль в ночь - все тело треплет дрожь, душа блуждает в чувствах смутных"... - Странная реминисценция, - заметил я, перебивая. - Странно другое, - возразил он, - то, что вновь обретенное всеведенье от приобщения к всевышнему абсолютному знанию внезапно вдруг тускнеет, и обнаруживается мучительная утеренность всего приобретенного; затменье памяти как будто призвано стереть усвоенную мною мудрость, чтоб я не смог использовать свою осведомленность в земном своем существовании. Проходит много дней, проходит иногда немало лет, давно забытые виденья "те" пред взором вновь встают - ожившие, живые. И также мыслят, так же говорят, деянья те же. Порою дивишься тому, недоумеваешь даже: кто они эти живые предметы? Обогащенные ли то копии существа без духа и плоти, что много, много дней тому назад возникли из ничего в моем раскованном воображении? Или же они действительно настоящие земные люди со своими помыслами, со своими суетными заботами, а мне они сквозь пыль космических времен лишь жуткой былью вечно снятся, - как-то неуверенно отвечал Терновцев, будто самому себе на преследовавшие его мучительные вопросы, с тягостным усердием отыскивая для них исчерпывающие объяснения... - Представляете! В своем стремлении преодолеть внешние стороны тьмы вещей, чтобы проникнуть в сокровенное начало потаенного смысла мира, - я, в конце концов, обнаруживал для себя, что гоняюсь часто за эхом изданного звука от чужого голоса... Допустим, - возбужденно продолжал он, - что вы привольно, интуитивно сочинили что-то выдающееся: будь это в музыке, поэзии, то ли еще в чем, и вдруг через какое-то время с досадой узнаете довольно тривиальное: что вещь ваша в мире давным-давно существует и имеет другое авторство... Нет, нет - не плагиат, - опередил он меня. - Потому как присвоить то, чего прежде человек о том ничего не слышал, того чего не видел, не знал - невозможно"... - По-видимому, тоже самое, нечто обреченное испытывал на себе и древнекитайский философ Хуэй Ши когда-то говоря: "Только сегодня отправившись в Юэ, туда я давно уже прибыл", - щегольнул я перед ним своими скромными познаниями в области древневосточной культуры... - Обреченность, что безнадежность - суровый приговор... Простой смертный волен хотя бы в свободе выбора своей судьбы, имей он стремленье, имей он желанье обустроить свой жизненный путь на свое усмотренье... - Как у Кольцова? - спросил я. - "Горе есть - не горюй; дело есть работай, а под случай попал - на здоровье гуляй!" - Не совсем так, но вроде того... А тут - все ночь предопределенья... Может я грешник пред Богом великий?! Может отпетый преступник? Мятежный дух в нем прирожденного исследователя не мог примириться с позорно обыгрывающей его трехкратной природой, не мог смириться он с той, ставшей для него камнем преткновения неразрешимой проблемой, с которой он столкнулся на пути к сверхпознанию, которую природа закодировала в каждом из нас своим ореолом недоступности. Мятущийся, в муках надрывного терзания, он пытался найти и воскресить в своей памяти весь тот клубок противоречивых, несоизмеримых и несогласных между собой понятий, которые ни на минуту не давали ему покоя, и всю жизнь неотступно и в день, и в ночь, во сне и наяву преследовали его раздвоенное, затравленное воображение. Измученный в самом себе, он хотел во что бы то ни стало основательно разобраться со всей этой разноголосой путаницей своих откровений, стремясь создать из "нечто" разобщенного единую и стройную систему закономерностей с гибким и автономно управляемым механизмом мысли, стремясь найти более эффектные, более действенные приемы и методы постижения мира, отличные от привилегированных, аторитарных приемов и методов, существующих в классической науке, желая тем самым раскрыть иные пласты горизонта человеческих возможностей, по всем параметрам превосходящие все ныне существующие, и которые, наверно, доступны лишь одним богам... Утратив веру во всесильность богов, в непогрешимость науки, благодаря своей неистовой одержимости настойчивости, своим исключительным способностям, раскрывшимся в нем в раннем возрасте, намного опередил своих земных собратьев на пути познания истоков истинного, на пути постижения истоков микромакрокосмического, всего мироздания. Однако, несмотря на эти потрясающие успехи, он все же так и не смог до конца воплотить в жизнь свою мечту, так и не смог до нынешних дней достичь всех ее запредельных высот, не смог сравниться силой и властью с самими богами, оставаясь навсегда вечным изгнанником ада и рая, отторгнутый и непонятый соплеменниками, отвергнутый и не принятый богами, с душой мятежною скитальца-бунтаря и мыслями опальными, греховными отверженного демона... Воистину поучительны мрачные выводы Экклезиаста, осуждающие жажду знаний, где сказано: "искания мудрости и познание есть погоня за ветром, потому что во многой мудрости - много печали; и кто умножает познание - умножает скорбь"... Без преувеличения к нему можно отнести и миф о богострадальце из книги пророка Исаии: "Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей, ... взял на Себя наши немощи... Господь возложил на него грехи всех нас. Он истязуем был, но страдал... как агнец"...
      ПРОЩАЛЬНАЯ ВЕЧЕРЯ Рассказ шестой Я несчастен. А ты с твоим могуществом, кто ты?
      Было уже далеко за полночь, когда мы с Терновцевым, сильно проголодавшись, вспомнили об ужине. Но так как мы спохватились слишком поздно, ресторан был уже закрыт, то нам пришлось на этот раз довольствоваться по-солдатски сухим пайком. Весь наш провиант состоял из очень скудных запасов двух беспечных холостяков: небольшого куска ветчины, нескольких тощих рыбешек, подвяленной воблы, пары ломтиков зачерствелого хлеба, да полдюжины бутылок кислого жигулевского пива. И надо было самому видеть, чтобы удостовериться, с какой почтительностью он относился к этим остаткам роскоши из полу бросовых продуктов. Нет, то не было скопидомством или скареднической жадностью "скупого рыцаря", обладателя несметного сокровища, то была укоренившаяся в нем с детства, привычка, втравленная в него, как серная кислота в железо, возможно религиозным постом, возможно условиями его социального происхождения, а может быть и длительной политической голодовкой. Честно признаться, меня и самого вначале это несколько обескуражило: как то уж не вязалось одно с другим, не верилось в его особенное донкихотство, не верилось что человек, обладавший неограниченной возможностью, был бы также, как всякий другой, естественен и не прихотлив в жизни. Правда, в поведении его я не усмотрел и грамма напыщенной, напущенной актерской наигранностью в благочестие... Не было это похоже и на благовоспитанную сдержанность ортодоксального аристократа, хотя соблюдение кодекса чести и скромности и для него было богослужебной данью и вершиной суеверного преклонения. По-видимому здесь то и крылась интересующая нас тайна его аскетического воздержания от многих земных соблазнов, иначе что могло еще мешать молодому здоровому человеку окружить себя реальным изобилием во всем, если он мог по всякой своей прихоти, как мы теперь с вами знаем из предыдущего, и пить, и есть самые дорогие заморские вина и кушанья, мог жить и не тужить, утопая в бриллиантовой роскоши. Пользуясь и славой гения, и властью короля, и не истязать себя повседневными лишениями... Но здесь дело было, по-моему, еще и в том, что Терновцев никогда не принадлежал к числу великих шарлатанов, которые всегда стремятся во что бы то ни стало заполучить для себя желанную выгоду, всегда подумывая, как бы занять повыше положение в обществе в обмен на свои очень скромные достижения в области знаний и способностей, а там хоть трава не расти... Терновцев был контрастной противоположностью всей этой бездуховной просвещенности. В отличие от "людей пользы" он бы в "миру" свободным от практического интереса, порвавший с ним и живущий своей особой жизнью в мире чистой красоты и истины, как бы совершенствуя несовершенство самой природы. Люди-гении, к которым он принадлежал несомненно, это исключительные существа. Их в мире единицы, и они всегда несчастно одиноки, потому что их образ мышления, их творчество не понятны современникам и по-настоящему оценивается их уникальный вклад в развитие общества лишь будущими поколениями. Оттого-то и находятся они в постоянном конфликте с миром практической жизни, оттого-то и мытарствуют они, что отрешаются от своих утилитарных потребностей и видят в предмете природы или продукте своего труда не материальную их сторону, а их идеи, трактуемые в плановом духе, то есть: созерцая и восхищаясь, не обладать и иметь; находя свое удовлетворение в экзотическом созерцании перехода низших материй в высшую стадию сублимации, которую лишь им, одиночкам, дано постигать как божественное откровение. Балансируя между существованием и бытием, воспринимая недоступную обычным людям сущность вещей, а не только полезные впечатления от них. Терновцев нес людям тот тайный их свет истины, который просветлял и снимал с каждого давящий на него груз грубой серой действительности и который этим своим магическим лучом пробуждал во всяком, с кем он сходился и веру, и любовь, и великодушие, и красоту. "Возрождение утраченных традиций в отечественной культуре невозможно без полного изгнания из ее сферы антинародной коммунистической идеологии", говорил он в одной из последних бесед со мной. Идеологическая секуляризация, по его словам, и привела к разрушению всех прежних человеческих ценностей и надежд. Тяга к коллективным хлябям, считал он, оборачивается для людей изживанием у них фантазии, воображения, что порождает в каждом и душевный разлад, и физическую надломленность... "И пока воля толпы, - обобщено взвешивал он, - называемая классовой борьбой, не станет лояльной, и путь ее прогрессивным, а не реакционным, о фантастической ауре возрождения, провозглашенной в "перестройке", которая должна была бы освятить всех нас своим святым огнем возращенной свободы, сблизив умы и души людей, и которая должна была бы, наконец, остановить духовное вырождение нашей нации, сделав усиленный рывок к своему перерождению, что несомненно благодатно содействовало бы и другим народам, населяющим нашу страну, к переходу в высшее свое состояние во смене старого мышления, в оценке всех других критериев жизни, нечего и мечтать. "Век мой - зверь мой", - сказанное однажды Осипом Мандельштамом еще в начале нашего столетия и сегодня продолжает висеть дамокловым мечом над грешными потомками Адама... Позади остались также крупные сибирские города, как Тюмень, Ишим, Омск, Барабинск. Приближались неумолимо и столица Сибири - Новосибирск, где на станции Терновцев должен был сделать пересадку на другой поезд, точнее, на один из поездов южного направления, следующих в сторону Алма-Аты, Ташкента, а мне следовало еще долго, долго потом в мрачном одиночестве продолжать свое межконтинентальное путешествие дальше на Восток, до самого синего моря... Пыхтя натружено, наш поезд, убивав скорость, настороженно, будто примеряясь, стал несмело въезжать в клеточную дыру - громаду железнодорожного моста через Обь. Сквозь просветы прыгающего перед глазами частокола лестничных маршей из остальных могучих швеллеров дорожного сооружения можно было видеть из окна движущегося вагона обширные плесы реки, намытые прошедшим недавно половодьем; узкие глинопесчаные косы и даже целые подводные острова, отмеченные на бурой воде полосами буями; были видны и дымные светящиеся масляные полосы тавота или солярки, что растянуто текли широким неуклюжим монстром с постоянно меняющейся своей внешней формой. Особо выделялись по обе стороны водной глади и оба крутые берега реки, захламленные всякой всячиной, начиная с бугристых завалов строительного мусора и отходов из железобетона до целых гор ржавеющей сельхозтехники, возвышающейся мрачным памятником советской бесхозяйственности, что царила и царит еще по всей стране. Вверху и внизу по течению шли и шли нескончаемые не обихоженные и замызганные "родные наши плавсредства". То были самоходные суда и буксируемые ими баржи. Загруженные: одни - контейнерами, бетонными плитами; другие - щебенкой, рубероидом, битумом, - но больше всего шло их порожняком. На всем протяжении извива реки, куда достигало зрение, не было видно ни одной настоящей яхты - парусника, а так хотелось увидеть мне, если и не современную бригантину - лайнер, то по крайности какую-нибудь завалящую самодельную яхтенку, но чтобы она была легкою и вольною под белоснежным парусом, какие плавают по морям в чужедальних странах... Где-то в соседнем купе забренчала фальшиво гитара и чей-то сиплый голос запел популярную песенку-однодневку. "Пойдем послушаем, что ли? предложил мне Терновцев. - Не настроенность инструмента невозможно как ухо режет!" - пожаловался он. "А мне так ничего, наверное, медведь на ухо наступил", - смеясь, ответил я. Выйдя в коридор, мы постучали в дверь чужого купе, где веселились подвыпившие люди.