Глава 12

Они похоронили его на Проспект-Хилл, на кладбище острова Нэнтакет под аккомпанемент холодного ноябрьского ветра, пришедшего с севера через пролив.

Отпевание было в маленькой епископальной церкви на Фэйр-стрит, которая была слишком мала, чтобы вместить всех желающих. Первое семейство занимало первые два ряда кресел, за ним были члены Кабинета, а дальше сидели остальные сановники. По просьбе семьи это была церемония в узком и приватном кругу. Иностранных послов и других представителей пригласили на панихиду в Вашингтон, которая состоится позже.

Президент попросил средства массовой информации не освещать похороны, но тем не менее несколько корреспондентов каким-то образом оказались на острове. Жители острова — в это время отдыхающих на нем не было — восприняли его просьбу буквально. Даже агенты секретной службы, известные отсутствием утонченных манер, были удивлены, наблюдая, как мрачные и неразговорчивые обитатели Нэнтакета молча убрали с дороги нескольких операторов, двое из которых сокрушались по поводу засвеченных пленок.

Гроб был доставлен в церковь из единственного на острове похоронного бюро на Юнион-стрит, где он находился с того времени, как его привезли на военном транспортном самолете «С-130», так как маленький аэродром не мог принимать «Боинг-747».

Во время отпевания упали первые капли дождя. Они блестели на серой черепичной крыше церкви, омывая витражи окон и стены здания, сложенные из розовых и серых каменных блоков.

Когда отпевание закончилось, гроб поместили в похоронную машину, которая медленно двинулась к кладбищу — от Фэйр-стрит по булыжниками Мэйн-стрит, а затем по Нью-Милл-стрит к Кейто-Лейн. Провожающие шли под дождем, следуя за президентом, глаза которого неотрывно смотрели на покрытый национальным флагом гроб, двигавшийся в нескольких футах впереди него. Его младший брат поддерживал рыдающую Майру Кормэк.

На всем пути следования по краям дороги стояли жители Нэнтакета, стояли молча, с непокрытыми головами. Это были торговцы, продававшие этой семье рыбу, мясо, яйца и овощи, владельцы ресторанов, разбросанных по всему острову, которые они посещали. Там были загорелые лица старых рыбаков, которые когда-то учили светловолосого мальчика из Нью-Хейвена плавать, нырять и ловить рыбу или брали его с собой в Санкэйт-Лайт добывать морских гребешков.

Управляющий и садовник стояли и плакали на углу Фэйр-и Мэйн-стрит.

Они хотели последний раз взглянуть на мальчика, который научился бегать по омытым приливами пляжам от Коатью до Грейт-Пойнта и обратно на Сайасконсет-Бич. Но жертвы взрывов бомб не предназначены для глаз людских, и поэтому гроб был закрыт.

На Проспект Хилл они повернули на протестантскую часть кладбища, прошли мимо столетних могил людей, которые ходили бить китов на маленьких открытых суденышках и занимались резьбой на раковинах длинными зимними вечерами при свете масляных ламп. Процессия подошла к новой части кладбища, где была уже вырыта могила.

Люди подходили сзади и заполняли ряд за рядом открытое пространство.

А ветер, проносившийся с пролива через город, теребил их волосы и дергал за шарфы. В тот день все лавки были закрыты, как и гаражи и бары.

Самолеты не садились на остров, и паромы не швартовались. Жители острова изолировались от внешнего мира, чтобы отдать дань скорби по одному из своих граждан, даже если он и был родом из другого места. Священник произносил старинные слова, и ветер далеко разносил их.

Высоко над ними парил единственный кречет. Казалось, это была снежинка, прилетевшая из Арктики вместе со снеговым зарядом. Он смотрел вниз и видел все мельчайшие детали, и его крик, подобный воплю заблудшей души, был также унесен ветром.

Дождь, прекратившийся было после службы в церкви, пошел с новой силой, на этот раз в виде шквала. Приехавшие из Вашингтона дрожали и кутались в теплые пальто. Президент стоял неподвижно, глядя на то, что осталось от его сына, не чувствуя ни холода, ни дождя.

Рядом с ним стояла Первая Леди, по лицу ее текли слезы, смешанные с дождем. Когда священник прочел «воскрешение и жизнь», она покачнулась, как будто собиралась упасть.

Стоявший рядом с ней агент секретной службы в расстегнутом пальто, чтобы быстрее достать пистолет под мышкой левой руки, с короткой стрижкой, сложенный, как полузащитник футбольной команды, презрев протокол и инструкцию, обнял правой рукой ее за плечи. Она оперлась на него и зарыдала в его мокрый пиджак.

Джон Кормэк стоял один со своей болью, как остров, не в состоянии поделиться ею ни с кем.

Фотограф, оказавшийся проворней других, достал в каком-то дворе лестницу и забрался на старую деревянную ветряную мельницу на углу Саус-Проспект-стрит и Саус-Милл-стрит. Прежде чем кто-либо успел его заметить, он снял телеобъективом в луче света, пробившемся на секунду сквозь тучи, один кадр поверх голов группы людей около МОГИЛЫ.

Этой фотографии суждено было обойти всю Америку и весь мир. На ней было лицо Джона Кормэка, которого никто никогда не видел, — лицо старого человека, старше своих лет, больного, усталого и истощенного. Человека, неспособного взять на себя больше ничего, человека, готового уйти.

Джон и Майра Кормэк стояли у входа на кладбище и прощались с участниками похорон. Никто из них не мог сказать ни слова, и президент лишь понимающе кивал головой и пожимал руки.

После нескольких ближайших родственников подошли его самые близкие друзья и коллеги во главе с вице-президентом и шестью членами Кабинета, ядром комитета по разрешению кризиса. Четырех из них — Оделла, Рида, Дональдсона и Уолтерса он знал с давних пор.

Майкл Оделл задержался, на момент, пытаясь что-то сказать, покачал головой и отвернулся. На голову его падал дождь, прижимая густые седые волосы к черепу.

Дипломатия Джима Дональдсона также не устояла перед эмоциями. Как и Оделл, он смог лишь посмотреть с состраданием на своего друга, пожать его вялую сухую руку и пройти дальше.

Билл Уолтере, генеральный прокурор, скрыл свои чувства за формальностью. «Мои соболезнования, господин президент, искренне сочувствую, сэр», — пробормотал он.

Мортон Стэннард, нью-йоркский банкир, переведенный в Пентагон, был самым старым из них. Он присутствовал на многих похоронах друзей и коллег, но ничего подобного никогда не видел. Он хотел сказать что-то протокольное, но смог лишь вымолвить: «Боже мой, мне так жаль, Джон».

Брэд Джонсон, ученый и советник по национальной безопасности, лишь покачал головой, как бы не веря тому, что произошло.

Юберт Рид, министр финансов, поразил стоящих рядом с Кормэком и его супругой. Он был слишком стеснительный человек, чтобы выказывать свою привязанность, холостяк, никогда не чувствовавший потребности обзавестись женой и детьми. Он посмотрел на Джона Кормэка через залитые дождем очки, протянул руку, а затем вдруг обнял своего старого друга обеими руками. Как будто удивившись своей импульсивности, повернулся и поспешил к остальным членам Кабинета, которые уже садились в ожидавшие их машины, чтобы ехать на аэродром.

Дождь вновь приутих, и два здоровых могильщика начали кидать мокрую землю в яму. Похороны закончились.

Куинн проверил расписание паромов от Дувра до Остенде и обнаружил, что последний сегодняшний паром уже ушел. Они провели ночь в тихом отеле и утром сели на поезд на станции Чаринг-Кросс. Проезд через пролив прошел незаметно, и поздним утром Куинн взял напрокат у местного агентства голубой «форд» средней величины, и они поехали в старинный фламандский порт, существовавший еще до экспедиции Колумба.

Бельгия покрыта сетью самых современных автомобильных дорог.

Расстояния там небольшие, и времени на поездки уходит тоже немного.

Куинн предпочел из Остенде шоссе Е 5, затем проехал южнее Брюгге и Гента, потом на северо-восток по шоссе Е 3, и к позднему ленчу они были в центре Антверпена.

Для Сэм Европа была незнакомой территорией, Куинн же ориентировался в ней довольно хорошо. Она слышала, как он несколько раз бегло говорил по-французски за те несколько часов, что они пробыли в этой стране. Но она не знала, что прежде чем начать говорить, Куинн спрашивал собеседника, не возражает ли тот, если разговор будет вестись по-французски. Как правило, фламандцы говорят немного по-французски, но они любят, чтобы их об этом спрашивали, просто для того, чтобы показать, что они не валлоны.

Они припарковали машину, сняли номер в небольшом отеле на Итали-Лей и пошли за угол в один из многих ресторанчиков, расположенных по обеим сторонам Де Кейзер-Лей.

— А что именно ты ищешь? — спросила Сэм за столом.

— Человека, — ответил Куинн.

— Какого человека?

— Я узнаю, когда увижу его.

После завтрака Куинн побеседовал по-французски с таксистом и они поехали дальше. Он остановился около лавки, торгующей произведениями искусства, сделал две покупки, приобрел также карту города в киоске и еще раз побеседовал с водителем такси. Сэм слышала слова «Фалькон-Рю» и «Шипперстраат». Водитель посмотрел на нее искоса, когда Куинн расплачивался с ним.

Фалькон-Рю оказалась заброшенной улочкой, на которой было несколько магазинов, торгующих, помимо других товаров, дешевой одеждой. Куинн купил там морской свитер, джинсы и грубые ботинки. Он запихнул покупки в брезентовый мешок, и они направились в сторону Шипперстраат. Она видела высокие краны над крышами домов, что указывало на близость к порту.

С Фалькон-Рю Куинн свернул в узкие и зловещие улочки, образующие зону старых обшарпанных домов между Фалькон-Рю и рекой Шельдой. Они прошли мимо нескольких дюжих мужчин, показавшихся им моряками торгового флота.

С левой стороны Сэм увидела большое освещенное окно и заглянула в него.

Крупная молодая женщина с грудью и задом, выпирающими из трусов и бюстгальтера, расположилась на кресле.

— Боже мой, Куинн, так это же район публичных домов! — воскликнула она.

— Я знаю, именно об этом я и спрашивал таксиста.

Он продолжал идти, поглядывая на вывески заведений. Кроме баров и освещенных окон, где сидели проститутки и заманивали клиентов, там было мало лавочек. Но на отрезке в двести ярдов он нашел три из тех, что были ему нужны.

— Татуировщики? — спросила она.

— Доки, — ответил он просто. — Доки — значит, моряки, а моряки — значит, татуировка. Это значит также бары и девушки, а также сутенеры, живущие за счет девушек. Вечером мы вернемся сюда.

В назначенное время сенатор Беннет Хэпгуд встал со своего места в Сенате и направился к трибуне. Через день после похорон Саймона Кормэка обе палаты Конгресса отметили их шок и возмущение тем, что произошло на пустынной дороге в далекой Англии на прошлой неделе.

Один за другим выступающие требовали отыскать преступников и свершить над ними правосудие. Американское правосудие, чего бы это ни стоило.

Председательствующий стукнул деревянным молотком по столу:

— Слово имеет младший сенатор от Оклахомы.

Среди сенаторов Беннет Хэпгуд не считался тяжеловесом. Если бы не тема обсуждения, то участников было бы немного. Полагали, что младший сенатор от Оклахомы может мало что добавить к уже сказанному. Но он сделал это. Он произнес обычные слова соболезнования в адрес президента, выразил возмущение случившимся и горячее желание увидеть преступников на скамье подсудимых. Затем он остановился и подумал о том, что он собирается сказать дальше.

Он знал, что это — игра, и чертовски опасная притом. Ему было кое-что сказано, но у него не было доказательств. Если он ошибся, то его коллеги-сенаторы будут считать его еще одним пустомелей, говорящим серьезные слова без серьезных оснований. Но он знал, что ему нужно продолжать говорить, иначе он потеряет поддержку своего нового и весьма солидного финансового покровителя.

— Возможно, нам не нужно заглядывать так далеко, чтобы выяснить, кто же эти преступники, совершившие это ужасное зверство.

Гул в зале стих. Те, кто собирался уйти и были уже в проходе, остановились и вернулись на свои места.

— Я хотел бы задать один вопрос: правда ли, что бомба, убившая единственного сына нашего президента, была разработана, сделана и полностью собрана в Советском Союзе, и что это доказуемо? Разве это устройство прибыло не из России?

Его природная способность к демагогии могла бы увлечь его и дальше, но поднялось смятение и страшный шум. В течение десяти минут средства массовой информации донесли этот вопрос до всей страны. В течение двух часов администрация пыталась уйти от ответа. Затем она согласилась предать гласности содержание выводов доклада доктора Барнарда.

К ночи неясная черная ярость против кого-то неизвестного, которая вчера прокатилась ревущей волной среди жителей Нэнтакета, обрела свою цель. Стихийно собравшаяся толпа взяла штурмом и разгромила контору Аэрофлота на Пятой авеню в Нью-Йорке прежде чем полиция смогла оцепить здание. Перепуганные работники побежали наверх, пытаясь укрыться от толпы, но служащие на верхних этажах прогнали их. Они спаслись вместе с остальными работниками в этом здании с помощью пожарных, когда толпа подожгла двери Аэрофлота и пришлось эвакуировать все здание.

Департамент полиции Нью-Йорка прислал вовремя подкрепление для защиты советской миссии в Организации Объединенных Наций на 67-й стрит.

Растущая толпа жителей Нью-Йорка пыталась пробиться на оцепленную улицу.

К счастью для русских ряды полицейских выстояли. Вышло так, что полиция Нью-Йорка боролась с толпой, намеревавшейся совершить нечто такое, чему многие полицейские в душе симпатизировали.

То же самое было и в Вашингтоне. Полиция столицы была предупреждена заранее и вовремя смогла оцепить советское посольство и консульство на Фелпс-Плэйс. На отчаянные звонки советского посла в Государственный департамент было дано заверение, что британский доклад все еще изучается и может оказаться фальшивкой.

— Я хочу видеть этот доклад, — настаивал посол Ермаков. — Это ложь. Я категорически настаиваю на этом. Это ложь!

ТАСС и агентство «Новости», как и все советские посольства в мире, поздно вечером выступили с категорическим опровержением выводов в отчете Барнарда, обвинив Лондон и Вашингтон в злонамеренной клевете.

— Как, черт возьми, это стало известно? — потребовал ответа Майкл Оделл. — Каким образом этот Хэпгуд умудрился узнать об этом?

Ответа на этот вопрос не было. Никакая крупная организация, не говоря уже о правительстве, не может функциопировать без огромного количества секретарей, стенографисток, клерков и курьеров, каждый из которых может допустить утечку конфиденциальной информации.

— Совершенно ясно одно, — размышлял министр обороны Стэннард, — после этого Нэнтакетский договор мертв, как дронт <* Вымершая птица>. Теперь нам придется пересматривать бюджетные ассигнования на оборону, основываясь на том, что сокращения вооружений или каких-либо ограничений не будет.

Куинн начал прочесывать бары в узких улочках, идущих от Шипперстраат.

Он приехал к десяти вечера и пробыл до закрытия баров, то есть почти до рассвета. Он ходил под видом матроса, полупьяного, говорившего на ломаном французском языке. В каждом баре он вертел в руках маленькую кружку пива, делая вид, что пьет. На улице было холодно, и легко одетые проститутки в освещенных окнах дрожали над электрическими обогревателями. Иногда они заканчивали смену, надевали пальто и бежали в один из баров выпить стаканчик и обменяться грубыми любезностями с барменом и постоянными посетителями.

У большинства баров были названия вроде «Лас-Вегас», «Голливуд» или «Калифорния». Их владельцы полагали, что названия, напоминающие о заграничной роскоши, побудят загулявшего моряка поискать эту роскошь за ободранными дверями их заведения. В основном бары были грязноватые, но в них было тепло и подавалось хорошее пиво.

Куинн сказал Сэм, что ей придется ждать его или в отеле, или в машине, стоящей за два квартала на Фалькон-рю. Она предпочла ждать в машине, что не помешало ей получить довольно много предложений через окно автомобиля.

Куинн сидел и медленно пил пиво, наблюдая приливы и отливы местных и иностранных посетителей в эти улочки и бары. На его левой руке был рисунок, сделанный тушью, купленной в магазине художественных изделий,черная паутина и красный паук в центре. Рисунок был несколько потерт по краям, что указывало на его солидный возраст. Всю ночь он разглядывал левые руки посетителей, но ничего похожего не видел.

Он ходил по Гюйстраат и Паули-плейн, брал маленькую кружку пива в каждом баре, а затем возвращался на Шипперстраат и начинал все сначала.

Девушки полагали, что ему нужна женщина, но он никак не может решить какая именно. Голубые мужчины не замечали его, так как сами находились в постоянном движении. Пара барменов, когда он заглянул к ним по третьему разу, кивнули ему как знакомому: «Вернулись опять? Снова не повезло?»

Они были правы, но не в том смысле, как они думали. Ему действительно не везло, и перед рассветом он возвратился к Сэм, ожидавшей его в машине. Она дремала и не выключала мотор, чтобы мог работать обогреватель.

— Ну, что теперь? — спросила она по дороге в отель.

— Теперь есть, спать и завтра вечером начать все сначала.

Этим утром Сэм была особенно эротична. У нее было подозрение, что Куинн мог соблазниться какой-нибудь девицей в легком одеянии на Шипперстраат. Этого не было, но Куинн не хотел разуверять ее.

Питер Кобб встретился с Сайрусом Миллером по своей инициативе на самом верху Пан-Глобал-Билдинг в тот же самый день.

— Я хочу выйти из игры, — заявил он прямо. — Дело зашло слишком далеко.

То, что случилось с этим мальчиком, это ужасно. Мои соратники думают то же самое. Вы же говорили, Сайрус, что до этого дело не дойдет. Вы сказали, что одного похищения будет достаточно, чтобы... изменить ход событий. Мы и мысли не допускали, что мальчик погибнет. Но то, что с ним сделали эти скоты... это ужасно... аморально.

Миллер встал из-за стола и горящими глазами уставился на Кобба.

— Не читайте мне лекций о морали, молодой человек. Никогда не делайте этого! Я тоже не хотел, чтобы так получилось, но мы все знали, что это может случиться. И вы, Питер Кобб, Бог вам судья, тоже знали. И этому нужно было случиться. В отличие от вас я молил Бога указать мне путь, в отличие от вас я ночами молился на коленях за этого молодого человека.

И Господь ответил мне, друг мой. И Господь сказал: «Пусть лучше этот молодой агнец один пойдет на заклание, чем погибнет все стадо».