— Простите... Вы говорите, пытались оставить меня в покое... Что ж, может быть... Но я, убей бог, не помню, чтобы вы ко мне приставали!

— Ваша память на редкость избирательна.

— Поверьте, любая память избирательна, — попытался я увести разговор в сторону. — В противном случае жизнь превратилась бы в кошмар. Телефонные номера, чистка зубов, облегчение желудка, кашель по утрам, потолки в чужих комнатах, мебель, хождение по магазинам, ожидание автобуса, работа — прикажете помнить все это в подробностях?! Память и нужна, чтобы все это забыть... — Я выдохся, чувствуя во всем теле слабость и поймав себя на мысли, что всякое риторическое наступление заранее обречено на провал, если ведется из положения лежа на полу.

— Я, видимо, рискую перегрузить вашу память, но позволю себе напомнить вам несколько фактов. Весьма ярких, заметим. В вашем распоряжении было семь лет — и при этом вы получили самый крупный аванс за всю историю издательства. И что мы получили? Тридцать страничек слепой машинописи, напечатанных с гигантскими интервалами — и, главное, абсолютно бессмысленных!

— Господи, наймите кого-нибудь, пусть подберет иллюстрации — вот вам и объем!

— Доктор Гроббс, нам — особенно мне — нужна от вас книга. Понимаете: кни-га. Нечто раза в четыре больше вашей, с позволения сказать, писульки.

— Позволю себе с вами не согласиться.

— Нет, доктор Гроббс. Вам придется согласиться: взять и написать книгу. Десять страниц — и я даю вам поесть. Когда вы закончите двухсотую страницу, вы сможете распрощаться с батареей.

У меня есть свои недостатки (легче сказать, каких недостатков у меня нет), но, как бы там ни было, я человек спокойный и рассудительный. Лежа на холодном полу, прикованный к батарее — да просто-напросто похищенный и увезенный бог весть куда, — я ухитрялся вежливо и благожелательно поддерживать беседу. Возможно, дело в том, что все происходящее я воспринимал как бы со стороны; но неожиданно мое «я» вылезло из своей конуры и зарычало. Я озверел — и разве я был не прав?!

Да знаете ли вы, кто я?!

Хитрость эта довольно рискованного свойства. Прыгая с парашютом, вы должны быть уверены, что тот раскроется, иначе вы обречены с чувством стремительно нарастающей досады следить за дальнейшим развитием ситуации. Это был тот единственный раз, когда я сказал себе, что цель оправдывает средства. Порой достоинство приходится отстаивать ценой падения.

Если вы готовы потерять остатки самоуважения, выглядеть до отвращения нелепо, поступиться всем, что вам присуще как личности, и жалко хныкать — лучшего места, чем хижина на острове Барра, где всем на вас наплевать, представить трудно.

У всех бывают в жизни мгновения, которые хочется, замуровав в бочку с цементом, утопить в море забвения — в самом глубоком его месте. Если после смерти мне предстоит повторно смотреть свою жизнь в замедленной съемке, эпизод на Барре будет единственным фрагментом, который заставит меня сгорать со стыда (ну разве что еще один эпизод времен моей юности, тот самый, где в кадре присутствует арбуз, подаривший мне опыт, который заставил меня уверовать в богатые возможности романтических связей).

Узы слова, капканы словесности

Около четырех минут я бился в конвульсиях и исходил пеной. После этого у меня уже не было сил проповедовать. Я просто хмуро молчал — этого молчания хватило бы, чтобы вогнать в тоску небольшой городишко. Мое молчание продолжалось пять минут. Однако я не мог обманывать себя и дальше, я понимал, что необходимость выпить хоть что-нибудь подступает стремительно и неотвратимо — в чем, в чем, а уж в этом я был профессионалом. Я сделал попытку пойти на переговоры. Это не сработало.

— Я вовсе не похищала вас, доктор Гроббс. Ну кто, скажите мне, способен поверить, будто такая хрупкая девушка, как я, могла похитить старого пирата вроде вас, знакомого с насилием отнюдь не понаслышке. У меня есть множество свидетелей, которые подтвердят, как вы рвались поехать сюда, размахивая бутылкой виски. Я не могу заставить вас писать, но предупреждаю: у меня две недели отпуска, а для человека в вашем положении это слишком долгий срок...

Я взвесил все «за» и «против». Какое же из двух решений дастся мне болезненней: кипятиться, отвечать гордым отказом, стиснув зубы терпеть — или капитулировать и написать все, от и до? В конце концов, сколько великих произведений было создано под давлением обстоятельств?

— Ладно, черт с ней, с едой. Лучше дайте мне выпить, — сказал я героическим голосом стоика.

Мы заключили новую сделку. Я остался лежать на холодном полу. В качестве письменного стола мне был предоставлен том «Сокращенного Оксфордского словаря английского языка» (Marl — Z), а напротив, в другом углу комнаты, была поставлена бутылка виски, желанная мне, как глоток воздуха, когда вы оказались под водой на глубине десяти метров.

Если писать крупным почерком, используя слова подлинней и повторы... Когда она вошла вновь, я заканчивал десятую страницу.

— Это — эпоха Возрождения, — объявил я, показывая на стопку бумаги. — Бутылку, пожалуйста.

Покуда я корчился от мук, она изучала исписанные мной листки.

— Я не могу это прочесть, — наконец произнесла она. — Я не могу прочесть ни слова. Нет, вот одно, похоже на «герань», но при чем здесь это?!

Я напомнил ей, все так же валяясь на полу и давясь очередным унижением, что она, кажется, не говорила о десяти листах большого формата. Она принесла журнальный столик и пишущую машинку.

Гримаса досады перекосила мое лицо: мысль о том, что придется все перепечатывать, меня не радовала, однако настоящее раздражение я испытал, когда обнаружил, что тоже не могу прочесть ни строчки. Зарядив бумагу в машинку, я стремительно застучал по клавишам: когда что-то делаешь, не так хочется выпить.

Тут мои муки усугубились тем, что до моих ноздрей дошел характерный запах, источником которого был я сам. Однако моя мучительница продолжала все так же невозмутимо читать текст.

— И этим вы зарабатываете себе на жизнь?! Я приняла вас за специалиста по истории философии по ошибке?

Тут последние остатки достоинства меня покинули, во мне что-то резко надломилось, как это бывает иногда с людьми, пережившими катастрофу: они больше не могут радоваться жизни.

С наступлением темноты моя тюремщица принесла мне миску овсянки и банан. Ночь я провел, дрожа от холода, чувствуя себя обезьяной, подвергающейся жестокому обращению, почти смирившись с тем, что остров Барра станет местом моей смерти. Но на следующее утро, когда она появилась в дверях, неся мне несколько тостов на тарелке, она вручила мне главу.

— И как вам это?

— Захватывающе.

— Что ж, прекрасно, — сказала она, расстегивая державшие меня наручники. — То есть я правильно поняла, что вы не будете возражать, если я напишу книгу за вас?

— Я не согласен на такую подмену. Только если вы дадите мне твердые гарантии, что проценты с продаж пойдут мне.

Продолжим, Монпелье

К слову, обнаружив собственную физиономию, приветственно улыбающуюся с первой страницы газеты, постарайтесь убедиться, что накануне вы позаботились изменить свой облик и ваше лицо украшает здоровенный синяк всех оттенков радуги — как у меня. Подбитый глаз тому виной или полное отсутствие гражданского самосознания у соседей, но я беспрепятственно вернулся в нашу берлогу. Войдя, я увидел Юбера, подле него пустую коробку из-под патронов, разбросанные по всей комнате шматки козьего сыра, а в руке у моего напарника, несущего крысиную стражу, был зажат пистолет с навернутым на него глушителем.

«Пожалуй, — мелькнуло в моем сознании, — было не совсем правильно оставлять Юбера одного...» Я молча швырнул ему газету.

Приближаясь к шестому десятку, как-то полагаешь, что кроме иных мелких млекопитающих и довольно компактной группы беспозвоночных, как то: troshus zezephinos [вид улиток], taenia zaginata [бычий солитер], zaperda carchares [один из видов жуков-дровосеков], zipunkulus nudus [вид звездчатых червей] и иже с ними, — все остальное в этой жизни ты уже видел, а потому, с чем бы тебе ни пришлось столкнуться, вряд ли это вызовет у тебя недоумение, близкое к шоку. Однако прав был Солон: пока ты не ушел в раздевалку, матч продолжается. Я мог бы лет десять ломать себе голову, откуда газетчики прознали мою подноготную, так и не найдя на это ответа.

— Ну что, хорошо, — вынес Юбер свой вердикт. — С фотографией, и текст на всю страницу.

— Откуда они знают мое имя?! Что это за банда философов?

— Так я ж им сказал...

Порой просто отказываешься верить своим ушам — хотя на расстройства слуха вроде бы никогда не жаловался.

— Ты сказал им?

— Ну да!

— Ты... им... сказал...

—Ну?

Это, в моем понимании, противоречило элементарным основам логики, которой должен руководствоваться налетчик, желающий остаться на свободе. Юбер действовал, руководствуясь каким-то весьма странным категорическим императивом.

— Я позвонил им после твоего ухода. Начиная карьеру, важно не выпускать такие вещи из-под контроля. Если бы не я, они бы ввек не догадались, что оба налета — наших рук дело. И потом — рано или поздно не журналисты, так полиция нас как-нибудь обозвала бы. А это — только наша привилегия!

— Банда философов?

— Ну да. Я сказал, что консультантом у нас — выдающийся философ, он знает, как грабить банки, чтобы не завалиться на этом деле.

— И ты... Ты назвал им мое имя?!

— Конечно, проф. Согласись, ты это заслужил. И ты ведь сам сказал, что и так находишься в бегах...

Туше. Конец сократического диалога. Юбер привел вполне убедительные доказательства. Однако я не мог отделаться от подозрения, что французские власти скорее озаботятся поимкой вооруженного грабителя, чем предоставлением убежища философу, известному своими неблагонадежными взглядами.

— Ладно, кончай метать икру. — Юбер решил, что пора меня подбодрить. — Что мы, туристы какие-нибудь?!

Не в силах справиться со всем, что разом свалилось на мою голову, я представил моих коллег в профессорской, перелистывающих утренние газеты.

«Однако! Гроббс грабанул какой-то банк у лягушатников...» — «Да? С него станется... Мне кажется, он всегда отличался склонностью к какому-то... как бы это сказать? — экстремизму во взглядах... Кстати, как его книга? Он так и не опубликовал ни строчки?» Сдержанное хихиканье... Головная боль, связанная с писательством, если только ты принимаешь таковое всерьез, состоит в том, что чем серьезнее относишься к написанному, тем труднее писать. Может, никто из авторов не относился к этому столь ответственно, как я! Подобный подход способен многое объяснить. Или если не многое, то хотя бы — объяснить короче. Игра в одно касание, сжатость мысли...

Что скажут обо мне люди? По большей части — ни-че-го. Ну, может: а это не тот, что ограбил банк? Или; не тот ли это, что жутко много ел в жутко дорогих ресторанах и жутко много пил жутко дорогого вина, чтобы оставить кучу известно чего куда большую, чем у среднего логического позитивиста?

Может, и не следует так заводиться. В конце концов, и до меня на этой ниве подвизались отнюдь не ангелы. Взять хотя бы Дионисия Отступника. Его афоризм: удовольствие — венец всякого деяния. Он был павшим стоиком, и в его устах подобное утверждение не имело ничего общего со всем этим скулежем о созерцательной жизни или стремлением отгородиться от боли, хотя как раз в последнем он был дока. Он не вылезал из домов с сомнительной репутацией, открыто позволял себе всевозможные излишества и дожил до восьмидесяти лет. Живи он в наши дни, не было бы отбою от желающих провести с ним субботний вечер... И при этом он оставил после себя увесистый том!

Мысль о тюремном заключении не принадлежит к числу тех, которые заставляют радостней биться мое сердце, и все же я решил: мне пора отпустить бороду, именно борода была в древности отличительным знаком философов, готовых идти в тюрьму за свои убеждения, и именно она придавала величие благородным изгнанникам...

Но не будем забывать пример бессмертного Агриппина. По мне, он был единственным римлянином, чьи специи, брошенные в общий котел, огонь под которым поддерживаем и мы, не выдохлись до сих пор. Агриппин принимал ванну, когда узнал, что его дело рассматривается в Сенате. Услышав, что приговорен к изгнанию, он задал один-единственный вопрос: «Будет ли конфисковано мое имущество?» Ах нет? Тогда он сел завтракать.

Я считаю себя его учеником.

* * *

Я пытался взывать о помощи.

Как-то мне пришлось составлять годовые экзаменационные вопросы. В деканате, где я пытался разжиться на дармовщинку всякой канцелярской дребеденью под предлогом написания книги о Зодиаке, которую я, разумеется, никогда не написал, я был пойман Профессором. Его идеальная беседа со мной: «Как жаль, что вы потеряли вашу работу, Эдди». Его идеальная форма контакта со мной: он в огромном, очень тяжелом автомобиле, начисто лишенном тормозов, несущемся со скоростью вдвое выше допустимой, я — перед ним, посреди дороги.

Как бы ни было — он спешил на охоту с какими-то миллионерами, и ему было нужно, чтобы кто-то срочно проверил работы. Мое «да» удивило меня не меньше, чем его. Собственно, проверять работы по философии совсем не сложно. Скорее наоборот. Нужно лишь ставить на полях вопросительные знаки. По любому поводу. Мораль. Мораль? Платон. Платон? А невнятность ваших замечаний придает им особый шик. Заир? Зинджантроп [ископаемый высший примат]? Замзумимы [cм. Втор. 2, 20]? В конце концов, важны ответы, а не вопросы.

Таким же образом я проставил оценки. Легенды гласят, что в Кембридже экзаменаторы спускали экзаменационные сочинения по лестнице и выставляли оценку в зависимости от того, где приземлилась работа. Я не имел ничего против этого метода, но собирать разбросанные бумаги — слишком обременительно. Я пробежал (не читая, хотя это некритично и несправедливо по отношению к тем, кто ленив и туго соображает), чисто механически расставляя оценки: от низшей к высшей и обратно. Это был тот период моей жизни, когда я едва ли не молился о том, чтобы меня уволили, но моих оценок никто не оспаривал.

Работы по этике, которую я читал в том семестре:

«Может ли лысый, страдающий одышкой жирный философ иметь право на самоуважение?»

Никто не взялся за эту тему. А самое тощенькое сочиненьице приветствовалось бы.

«Если бы вы тихонько сунули в почтовый ящик доктору Э. Гроббсу (Теннисон-роуд, дом 1) конверт с 50 фунтами, чтобы он натянул вам оценку, это сильно бы омрачило вашу жизнь?»

Ни одного конверта.

«Если бы это не сочли самоубийством, мы бы уже давно наложили на себя руки».

Ни одного желающего.

* * *

Прошу — Монпелье

Завтрак — штука замечательная, вопрос в том, сколько раз в день человек может завтракать. Воистину деньги лишают человека разума! Увы: звон чистогана берет верх над рассудком. Я записываю этот афоризм на краешке салфетки, тянусь за графином и замечаю, насколько я располнел.

В конце концов я уступаю натиску Юппа, надеясь, что пребывание на свежем воздухе способно развеять мое отвращение к себе, а в банке найдется что-нибудь достойное внимания.

Машину мы взяли напрокат, благо Юпп обзавелся целой кипой поддельных документов (у моего напарника коллекция поддельных удостоверений пополнялась с такой же скоростью, что и арсенал).

По пути во Фронтиньян Юбер, залитый роскошным сиянием солнца, поведал мне, что философия изменила всю его жизнь. Ему самому это стало ясно, когда он отправился с визитом вежливости к Фредерику.

— Я хотел пристрелить его, как собаку. Вышибить из него мозги. Но потом взглянул на дело философски. Я подумал: разве это научит его чему-нибудь? Поэтому, когда он проснулся и обнаружил, что я жду-поджидаю его с парой мешков цемента, он сразу сделался тише воды. Больше всего люди боятся неведомого. Он знал: стоит мне выстрелить из пушки — и он покойник; не то чтобы это ему очень нравилось, но как это бывает, он прекрасно знал. А цемент — этого он никак не мог взять в толк. Он не мог понять, чего ради я заставил его сбрить волосы: выбрить себе голову, брови, грудь. Клянусь, на это ушла уйма времени! Его растительности хватило бы, чтобы набить подушку, а то и две! Потом он не мог врубиться, почему я заставляю его разводить цемент в ванне. Но цемент застывает часа два — так что у нас было время поговорить. Я все ему объяснил: и то, что это урок, и что потеря всех волос — это символ перерождения, и что я надеюсь — новый Фредерик будет лучше. Я прихватил с собой резиновую утку — чтобы все было цивильно. Потом, когда Фредерик был замурован, я спустился в бар и пригласил всех наверх — выпить со мной по стаканчику в ванной. Фредерик — он просто исходил пеной от злости. Я сказал ему: «Фредерик, разве ты не понимаешь, как ты не прав? Хоть кто-нибудь из твоих друзей бросился тебе помогать? Неужто ты не видишь: ты прожил эту жизнь так никчемно, что никто из присутствующих не хочет вмешаться и освободить тебя. Они пьют твой коньяк, но ради тебя они не шевельнут и пальцем». Думаю, это пошло ему на пользу.

Я в этом был не слишком уверен.

Наша методика поиска подходящего для ограбления банка заключалась в одном: мы ехали, покуда на пути не попадался банк. Юпп настаивал на небольшой дозе философии перед работой, поэтому, чтобы помочь ему настроиться на нужный лад, мы коротали время за сократическим диалогом.

— Ну, Юпп, что ты предложишь на этот раз?

— Я бы предложил найти честную работу.

— Хорошо. Но каков твой мотив?

— Зарабатывать деньги.

— Думаешь ли ты, что неквалифицированный, необразованный тип вроде тебя и неквалифицированный, чересчур образованный тип вроде меня могут рассчитывать на должность, где бы им платили разумное — а вернее, неразумное — жалованье?

— Сомневаюсь.

— В таком случае не будет ли более эффективным пройтись до ближайшего банка и потрясти этих толстосумов? Ибо разве не деньги являются необходимым средством для достижения того высшего блага, которым является созерцательная жизнь?

— Я что, должен возражать дальше?

— Достаточно. Давай-ка перейдем к делу.

Хей-хо

Это уже начало приедаться. На этот раз мы даже не стали терять время на то, чтобы становиться в очередь. Мы не спеша вошли в банк, Юбер объявил присутствующим, что происходит. Один из клиентов приветственно помахал Юберу рукой:

— Юбер! Сколько лет, сколько зим! Чем ты ныне занят, старина? Прости, я не очень тебя отвлекаю?

Они обменялись рукопожатием, и покуда очаровательная кассирша ссыпала деньги в нашу емкость, Юбер был занят непринужденной болтовней со старым приятелем.

Итоги нашего бенефиса мы подбили уже в машине.

— Минута двадцать семь секунд на всю работу и двадцать секунд на то, чтобы воскресить десять лет жизни, — задумчиво покачал головой Юпп.

— Думаю, тебе есть что вспомнить: десять лет за решеткой — это не шутка.

— Пожалуй. Особенно если сидеть с Эмилем.

— С каким Эмилем?

— Ну с тем парнем... Он сидел в тюрьме Ле Бомметт, я-то попал туда уже под конец срока. Его звали не иначе как королем рецидивистов. Не так-то просто объяснить, что значит быть королем в тюрьме. Даже если ты способен объяснять такие веши, вопрос, охота ли тебе это делать...

У него явно не поворачивался язык рассказать мне все. Я напомнил ему про красотку за стойкой и спросил, почему он не взял у нее телефон.

— А, Юпп? Она очень даже ничего. Очень миленькая.

— Миленькая. И прикидик у нее — миленький. А я, знаешь ли, хотел бы девицу без закидонов с прикидами...

На этот раз полиция решила поторопиться. Мы ехали по узкой дороге, вьющейся вдоль берега моря, когда увидели спешащую навстречу нам полицейскую машину. Я понял, что она ехала по нашу душу, когда копы включили свою мигалку. Надо заметить: они были не очень настойчивы — им явно хотелось жить. Когда я, прибавив скорость, рванул им навстречу, они недвусмысленно продемонстрировали свое желание, поторопившись уступить нам дорогу. Я не помышлял о лобовом таране, но задним числом до меня дошло: если бы полицейские и не бросились от нас, как наседка от коршуна, это меня не остановило — я бы и в последний момент не крутанул руль в сторону. Больше полицейских машин в зеркальце заднего обзора я не видел. Мы поспешили добраться до городской окраины, где, бросив машину, пересели на автобус и без приключений доехали до дома.

* * *

Телефон долго звонил, прежде чем Жослин сняла трубку.

— Ты становишься знаменит, — усмехнулась она, выслушав второе за день предложение руки и сердца. — Горячий парень из полиции, — пояснила она.

Из отдела по борьбе с бандитизмом. Корсиканец. Откомандирован с поручением взять дело в свои руки и проследить за тем, чтобы Банда Философов предстала перед судом закона. Занимался осмотром мест преступления и массу времени потратил на «допрос» Жослин. Весьма пристрастный. Будем объективны: последнее — не его вина.

— Что мне в тебе нравится, — вздохнула Жослин, — ты не кричишь о том, что, мол, любишь меня...

С Жослин я стараюсь помалкивать. Это (a) уменьшает вероятность ляпнуть что-нибудь, что вызовет ее раздражение и, подобно землетрясению, разрушит наш союз; (b) моя немногословность заставляет Жослин думать, будто мои мысли текут в правильном направлении. Налетчик на банки — неплохая оправа для мыслящей женщины, однако для этой роли нужна не только твердость духа, но и твердость иного рода. Я искренне стараюсь не разочаровывать Жослин.

Жослин — дополнительные данные:

1. Зарабатывала на жизнь в качестве модели, демонстрируя не столько одежду, сколько тело. Из модельного бизнеса ушла в банковские сферы, «полагая, что это и впрямь интересное занятие».

2. Начальники игнорируют ее истинные таланты — и все из-за прежней карьеры. «Они хотят выжить меня, завалив всякой скучной рутиной».

3. Первый муж. «Зануда занудой. Я-то думала, что он добрый. А он был рохлей, и только. И все время доставал меня вопросами — можно или нельзя... Хоть бы раз попробовал сделать это не спрашивая...»

4. Второй муж. «Этот не спрашивал никогда. Никогда не говорил „пожалуйста“. Так же как и „спасибо“. Никогда не приходил домой. Я хотела мужчину, который бы был полной противоположностью моему бывшему мужу, — что ж, я его получила. Поначалу он казался мне загадкой — но знаешь, даже законченная сволочь в конце концов начинает вызывать скуку».

5. Брак рухнул, когда Жослин — подначиваемая мужем — улеглась в постель с его лучшим другом. «Ему это казалось забавным. Однако он не смог смириться с тем, что я тоже позабавилась от души».

У закона длинные руки? Не только...

Задребезжал дверной звонок.

Жослин, проявив свойственное ей равнодушие к одежде, отправилась открывать, накинув на голое тело длинную жилетку — нисколько не заботясь о том, что этот наряд ассоциируется с несколько иной обстановкой.

Что было бы, если бы мы встретились раньше — когда внутри у нас еще не все перегорело и мы еще не были похожи на два ходячих крематория? В любом случае она была бы слишком привлекательна, слишком неотразима, слишком женственна, чтобы тратить время на меня. Пусть материнское начало и свойственно большинству женщин, но кто по своей воле усыновит столь проблемное чадо, как я?

Жослин говорила тихо — разговор касался какого-то дела. Или, во всяком случае, то был разговор по существу. Ибо таким тоном не говорят со свидетелем Иеговы или торговцем, пытающимся всучить вам свой товар. С ними говорят куда резче. Хотя с другом или знакомым тоже не будешь так говорить.

Голос Жослин звучал суховато-официально.

Я подошел к окну и глянул на улицу.

Там стоял какой-то хлыщ, тщетно пытающийся не смотреть на Жослин выше талии. Каким-то нутряным чувством я знал — это и есть Корсиканец. Мне даже сверху было слышно, как ему неймется. Казалось, он весь пузырится от страсти — как бекон, брошенный на сковородку, — и это при том, что от Жослин веяло могильным холодом.

— Жослин, ну войди же в мое положение, — разорялся он. — Я должен выслеживать преступников — опасных, крайне опасных! А я? Я ни о чем не могу думать, кроме как о тебе! У меня вся работа встала! Ты просто должна мне помочь — хотя бы как сознательная гражданка!

Жослин оставалась неколебима как гранит:

— Я уже все сказала. Меня уже допрашивали на эту тему.

— Не лучшим образом, — парировал он. (Я вынужден был отдать должное его напору и самоуверенности.) — Имей же жалость, в конце концов! Покуда я не натворил дел...

Насколько я понимал, дело шло к тому, что еще немного — и дверь захлопнется перед носом у посетителя. Он был отнюдь не дурен собой, и тем забавнее было думать, что дорогу этому красавчику перебежал стареющий философ, лысый, как кашалот. Философ, чей рейтинг в мировой табели о рангах лучше всего выразить понятием, знакомым разве что служащим подземных автостоянок: 20-й уровень.

— Жослин, ты хочешь, чтобы я пошел домой и в одиночестве предался неразделенной любви, лелея твой образ?!

— Мой друг ждет меня наверху, — пожала плечами Жослин, вложив в голос всю возможную язвительность, то был не голос, а ланцет коронера.

— Что ж, в следующий раз, — объявил он, вовсе не обескураженный отлупом.

— Полагаю, следующего раза не будет, — заметила Жослин, заменив слова прощания резким хлопком дверью.

— Знаешь, я все больше начинаю думать, что знакомство со мной не пойдет тебе на пользу, — промямлил я, глядя, как Жослин поднимается по лестнице. Я чувствовал себя старой калошей, источником несчастий для ближних...

— Так, теперь поспорим еще и здесь, — с улыбкой сказала Жослин.

* * *

Превосходный философский опус — замаскированный под одну фразу.

* * *

Вернувшись домой, я обнаружил Юбера, скорчившегося на полу за деревянным ящиком, накрытым одеялом: ни дать ни взять охотник на крупного зверя, притаившийся в засаде. Крысиный полевой командир этой ночью вновь вышел на тропу войны: отдав должное моему паштету из трюфелей, он проигнорировал яд, щедро сервированный ему Юппом на полу нашего жилища, а в память о своем посещении оставил нам некоторые характерные отходы своей жизнедеятельности.

Юпп по своим каналам (я не мог не вспомнить ту забегаловку, где недавно мы вкушали плоды Бахуса) уже был оповещен о том, что Корсиканец взял наш след. Прознав, что тот все время крутится вокруг Жослин, Юпп (a) решил, что это непрофессионально, (b) облачившись в костюм, предоставленный ему по дружбе одним кутюрье, известным в соответствующих кругах, отправился взглянуть на Корсиканца — иными словами, наведался в главное полицейское управление.

— Зачем?

— Хотелось познакомиться с ним поближе. В этом что-то есть. Надо же оценить противника.

— А риск? — Я не очень-то переживал по этому поводу: мы уже миновали стадию, когда беспокоиться о чем бы то ни было имеет хоть какой-то смысл. Любой наш поступок значил уже не больше, чем чашка воды, вылитая в океан. Мне было просто интересно исследовать мотивы, определяющие поведение напарника.

— Риск? Мы — неприкасаемые. Мы — непобедимы!

— Ага! До тех самых пор, пока нас не зажопили. Я бы исходил из предпосылок, что скорее полиция отпердолит нас, чем мы — полицию.

— Кстати, пора прикупиться книгами, — оживился Юпп, выпутываясь из-под одеяла. — Я чувствую, что еще недостаточно окультурился. Моя глупость растет с каждым днем.

Я вовсе не жаждал вновь тащиться на улицу, но тут у меня мелькнула мысль, что пара толстых томов способна надолго запереть Юбера в четырех стенах, заставив его позабыть и о сведении счетов с коллегами, и об ограблении банков. Читал Юбер едва ли не по слогам (но зато — от корки до корки, прямо на глазах превращаясь в одного из тех студентов, которые еще немного, и займут место наставников).

— Подберешь для меня что-нибудь, ладно? — попросил он у входа в магазин. Я высказался в пользу Диогена Лаэртского — какая разница, главное, чтобы Юпп перестал меня доставать. Однако нас угораздило забрести в магазинчик из тех, где видишь множество книг по диетологии, мемуары политиков и актеров да несколько романов с полуобнаженными красотками на обложке.

Юпп обвел все это книжное богатство внимательным взглядом и направился прямиком к продавцу, всем своим обликом напоминающему лектора по социологии, привыкшего выступать перед школьниками.

— Я не вижу у вас отдела философии, — произнес Юпп тем неестественно громким голосом, который — я уже это знал — был рассчитан на публику.

— Ну? Нету такого, — буркнул продавец, судя по всему, на редкость мало обеспокоенный продажами и на редкость краткий в своих ответах: больше всего на свете его интересовал глянцевый журнал, раскрытый, видимо, на самом захватывающем месте.

— И где мне найти Диогена Лаэртского? — поинтересовался Юбер с интонацией, в которой, сказал бы я, звучала слабая надежда, что Диогена-то здесь и не найдется. Однако продавец за прилавком, не будучи близко знаком с Юбером, на это не среагировал.

— Не здесь, во всяком случае, — пренебрежительно бросил он.

Мы обречены всю жизнь плясать под дудку всевозможных торговцев и угождать тем, кто нас «обслуживает». Однако сейчас — я чувствовал это всеми фибрами души — дело неотвратимо шло к тому, что поплясать придется как раз нашему книгопродавцу. И надо заметить, меня это отчасти радовало.

— То есть у вас нет Диогена?! — повысил голос Юбер — разъяренный и обрадованный одновременно. Подобную возможность он просто не мог упустить.

— А у кого есть?! — отрезал продавец, все так же не отрывая глаз от журнала и даже не пытаясь вложить в свои слова хоть намек на вежливое сожаление по этому поводу; а уж о том, чтобы заказать труды достопочтенного ДЛ у поставщика или же порекомендовать ближайший магазин, в изобилии располагающий сочинениями данного автора, не было и речи. Нет, он предпочел избрать тон, делающий невозможным продолжение диалога. Характерной чертой зрелого капитализма является то, что в условиях данной формации торговлей заняты люди, абсолютно не обремененные желанием что-нибудь продать, — такова оборотная сторона жизни в обществе, где, увы, людям не грозит голодная смерть, если они потеряют работу.