Философы с большой дороги

довольно известного философа, ни у кого не вызывало подозрений.

В конце концов я бросил эту волынку и просто капнул полиции, что в

комнате Клерика они найдут кое-какие предметы, хранение которых сопряжено с

грубейшим нарушением закона. Что ж, я пал жертвой порочной привычки судить

всех по себе: в моей комнате всегда валялась какая-нибудь херовина, тянущая

на приличный срок за решеткой, откуда ж мне знать, что у Клерика в его

берлоге ничего подобного не сыщется! Полиция ушла от него в весьма дурном

расположении духа.

Я должен был это предвидеть! Прежде чем капать полиции, следует

увериться самому, что капаешь по делу. Посему я взял «Анатомию

растений» Грю (1682), которая уже несколько месяцев числилась среди

книг, пропавших из нашей библиотеки, — все это время я использовал ее в

качестве стопора, мешающего закрываться двери, подумывая при том, что

неплохо бы толкнуть ее какому-нибудь букинисту, — и направился в сторону

Клерикова жилища с пакетом, где, помимо прочего, находилось и некое

количество порошка.

Пришлось два часа простоять на страже, прежде чем я наблюл Клерика,

выбравшегося из своей норы. Я подхватил свои кулонки и поспешно проник в эту

обитель зла, открыв дверь преподавательским ключом. Окинув взглядом комнату,

я пришел к выводу, что лучше всего спрятать пакет в ванной.

— Рад тебя видеть, Эдди, — раздалось вдруг за моей спиной. Клерик,

лениво развалившись, лежал на постели.

У меня даже дыхание перехватило. Хоть в кино показывай: человек в

состоянии шока. Я знаю, что часто допускаю какие-то промашки, что

невнимателен, — но я видел Клерика своими глазами. Он уходил из дому.

Я перевел взгляд на открытое окно. Должно быть, он засек меня и

поторопился вернуться, чтобы обрушиться на меня во всей мощи своей. При этом

вся его поза выражала полнейшую безмятежность — просто удивительно!

— Я тут принес тебе... — пробормотал я. — Помнится, ты интересовался

ботаниками семнадцатого века... Или я с кем-то тебя перепутал?

— Может быть, не важно. Мне не в тягость сдать ее в библиотеку вместо

тебя. Она уже и так давно просрочена. А пакетик наверху — это кокаин? Хм...

Довольно чистый...

— Ну... да. Я хотел немного позаботиться о тебе. Это ведь я зачислял

тебя в колледж. Я как-то чувствую, что несу за тебя ответственность... Я

знаю, это не очень-то принято. Но тебе нужно слегка развеяться...

В общем, я ретировался. Клерик же, зная, что от меня можно ждать

подвоха, был теперь постоянно настороже. Он позабыл про голод, усталость,

жажду удовольствий — он бдел. При мысли о том, что теперь все может

сорваться, у меня начинала подергиваться челюсть.

В день экзамена я не без удовольствия отметил, что, покидая аудиторию,

Клерик выглядел слегка озадаченным. Я видел его сидящим в кафе, где он

приказал столь некстати оказавшимся там актерам своей труппы улечься на пол,

однако по всему было видно, что настроение у него не ахти. Я следовал за ним

в автомобиле с затемненными стеклами, каковой одолжил по такому случаю у

Зака. Несколько велосипедистов едва не кончили жизнь под моими колесами, и

все же мне удалось ни разу не упустить из виду Клерика, раздраженно

шагающего по дороге к Грочестеру.

Спускались сумерки. Я не мог взять в толк, чего ради Клерика понесло за

город, но нутром чуял: здесь что-то нечисто. Кто из нас хоть раз в жизни да

не писал в раковину на кухне (хотя иным это дается и нелегко). Он исчез в

какой-то рощице. Выбравшись из машины, я последовал за ним.

Я спасаю мир

Я был уверен, что упустил его, и тут я на него наткнулся — наткнулся,

едва не растянувшись на земле, ибо мой башмак зацепился за распростертого

там Клерика. Вернее, о четыре голых ноги, каковые при ближайшем рассмотрении

оказались принадлежащими Клерику — все четыре. Я застал его в неглиже и за

весьма увлекательным занятием: он как раз перепихивался... с Клериком. Или,

если вам угодно, Клерик имел Клерика. Он раздвоился. Захлестнувшая меня

паника превосходила разве что накатившее на меня удивление. Или наоборот:

удивление — панику.

Это был он, застывших два, в тандеме слившихся едва, или, пользуясь

политкорректной метафорой a'la Хайдеггер, — он в момент «воплощенного

бытия в другом себе». Две пары этих ужасных глаз уставились на меня.

Моей сердечно-сосудистой системе пришлось туго.

— Я же говорил, чем это обернется. — Я же говорил, чем это обернется.

Они произносили слова одновременно — одно и то же, одним и тем же

голосом.

— Ты? — Ты?

— Это ты предложил на свежем воздухе. — Это ты предложил на свежем

воздухе.

Тут до меня стало доходить, что я оказался не свидетелем раздвоения, а

участником нелепого недоразумения. У Клерика был брат, и, естественно,

Клерик был неравнодушен к Клерику.

— Близнецы, — пробормотал я, делясь своим открытием.

— Долго же до тебя доходило, Эдди... И угораздило же тебя! У меня

слабость: люблю смотреть на звезды! На собственную вотчину, так сказать. Они

будут моими. Неплохое зрелище, верно?

Неплохое. Лицо мое как вытянулось, так и застыло. Какое там изумление:

моя способность изумляться чему бы то ни было истощилась и была на нуле, и я

испытывал серьезное затруднение, пытаясь скормить эту информацию моему

сознанию.

— Немногим дается шанс заняться любовью с самим собой. Я — я столь

красив, что явился на свет дважды.

Говоря все это, один Клерик ласкал другого. Даже учитывая очарование

молодости, вид Клерикова тела был не из тех зрелищ, что тешит взор, — говорю

это, как ветеран всевозможных стриптиз-шоу в Амстердаме, Бейруте и Токио.

— Но... почему? — спросил я, сознавая, что вопрос мой выстраивается в

длинную очередь таких же, заданных до меня. Он неоригинален, как слон,

поддерживающий черепаху: всегда найдется как минимум три таких же.

— Потому что... Уверовавший... — ...живет уворованным разумом.

— Считая себя всемогущим... — ...ты и впрямь им становишься.

— Не дрожащим же тварям... — ...меня удерживать!

— Но чего ради. — Я никак не мог взять в толк, какой смысл близнецам

притворяться одним человеком — разве что это дает возможность появляться

только на половине занятий.

— Империя сфер... — ...мир созрел для того, чтобы в нем был только один

владыка — мы.

— Армии хватит и дня, чтобы... — ...обойти мир.

— Прочие империи пали... — ...под натиском внешних сил.

— Откуда им взяться теперь? Мир... — ...созрел.

— Один не может видеть... — ...сразу два пути. Двое — легко.

— Правитель должен вставать рано... — Мы никогда не спим.

— Десять лет на покорение Англии... — Десять лет — на покорение мира.

— А потом — к звездам... — ...потом — к звездам.

Ситуация из числа тех, когда мысль, что бы такое подобающее ответить,

если и крутится в голове, то — задним числом, но учтите: я был совершенно

обескуражен, оказавшись в чистом поле лицом к лицу не с одним, а -

сосчитайте-ка — сразу с двумя итифаллическими маньяками. Я обратился к опыту

прошлого, к фигурам великих садоводов идей вроде Аристотеля или Кинея,

пытавшихся отвадить монархов от привычки подминать под себя всю реальность,

до которой тем удавалось дотянуться, и приучить их несколько урезать свои

притязания завоевателей. Что ж, попробуем рассмотреть проблему.

— Так. Власть над мирозданием. Зачем она вам?

— Посмеяться.

Тут близнецы переглянулись — понять значение этого взгляда было легче

легкого: пора его кончать. Клерик сгреб меня за грудки и, пользуясь

преимуществом, которое давало мое недоумение и дополнительные две руки,

принялся меня душить.

Перед моим взором замелькали черные полотна — куда более убедительные,

чем картина в комнате у Клерика. Я попытался припомнить, сколько остается в

запасе времени у того, на чьей шее сомкнулись чужие пальцы, попутно

размышляя о том, что если еще какой-нибудь кембриджский дон окажется задушен

парой голых юнцов, его смерть будет всего лишь банальной тавтологией.

Но, видно, Клерик слишком часто выбирал это поле местом своих забав,

так как мое самосознающее «я» — последняя его частица, перед тем

как угаснуть, уловило звук полицейской сирены, доносящийся из-за живой

изгороди. Полагаю, булькающие звуки, вырывающиеся из моей глотки, заставили

полицию поспешить. Владельца поля явно заколебал тот факт, что кто-то раз за

разом срывает цветы удовольствия в его посадках. Первый и последний раз в

жизни я испытывал глубокую признательность к полицейским, которые волокли

меня в участок.

Нас бросили в соседние камеры и принялись выяснять нашу подноготную.

Сквозь окошко в дверце камеры Клерик злобным шепотом поведал о детстве,

проведенном ими в Зимбабве. Как у них не осталось там родных и они приехали

в Англию: двое в обличье одного. Как он потом планировал умереть и

воскреснуть, убив брата (интересно, не было ли брата у Иисуса...). Право

слово, диссимиляция эта стара как мир. Мне вспомнился раб Пифагора,

Залмоксис, собиравшийся убедить этих дуболомов из Траса в своем бессмертии,

запершись в тайном покое, а через несколько лет вновь явившись своим

согражданам.

Но все планы Клерика пошли прахом, стоило мне узнать, что он един в

двух лицах.

Бекширская свинина

Клерик нашептал мне еще кое-что: блюдо, которым он любезно угощал меня

в своей комнате, на самом деле было обдирным бродягой. Я полакомился голенью

Авиатора. Волокнистой. Обильно перченной. По полной программе.

Суббота

Что я могу сказать? Суббота состояла из положенного числа часов и

секунд. Достаточно было взглянуть в окно, чтобы удостовериться: Тулон еще не

провалился в тартарары. Жаль — это решило бы все проблемы.

Воскресенье

Поздно вечером: возвращение Юппа из Парижа. На лице у него было

написано: съездил он не просто так, в Париже что-то произошло. Что-то, о чем

ему не терпится рассказать.

— Удалось?

— Я провел с ней ночь, — подтвердил Юпп.

Если быть точным, ночь он провел у нее под кроватью — тоже способ

удовлетворить желание близости с возлюбленной: быть с ней рядом,

«вдыхать ее дыхание». Убедившись, что она ушла на дежурство, Юпп

забрался в квартиру, чтобы провести целую ночь под тахтой в спальне. Он

затаился там, недвижим и нем, вникая в сопение, бормотание, покашливание

своей пассии. Когда в спальню проникли первые лучи зари — лучшей зари в его

жизни, — он понял: ему хочется хоть словечком перемолвиться с возлюбленной.

Дождавшись, когда она закроется в ванной, Юпп выскользнул из квартиры и

позвонил в дверь.

— Мы с вами встречались... Двадцать лет назад... Извините, что я вам

надоедаю: все это время я думал только о вас.

Они отправились завтракать.

— Она вспомнила тебя?

— Нет.

— А она знает, кто ты такой?

— Думаю, да.

— Ты еще будешь с ней встречаться?

— Нет. Хватит и раза. Не забывай: сейчас достаточно одной кости, чтобы

нарисовать динозавра — во всей красе. Для воспоминаний мне хватит и этого

завтрака.

Он показал фотографию: они сидят за столиком.

— Отгадай, сколько лет мы знакомы?

Это было правдой: ее и его взгляд — они были неотличимы, казалось, это

взгляд одного и того же человека.

— Мы есть все мгновения нашей жизни. Это — одно из мгновений. Я могу

писать мемуары. Мне хватает того, что она есть в этом мире.

* * *

— Чай с молоком или без? — спросила Сесиль.

Кроме этой фразы, все, что я слышал от нее за вечер, было бесконечным

нытьем. Воспитанность отнюдь не мешала ей плакаться в жилетку. Запас ее

причитаний значительно превышал запасы нефти у арабов. Что ж, для этого у

нее были резоны: семью Сесиль трудно было назвать благополучной.

Тринадцатилетний сын затих в углу с выражением человека, знающего, что ему

осталось подождать всего несколько лет — и тогда он сможет влиться в ряды

эскадрона смерти. Параллельно он азартно ждал и другого: когда же ему

предоставится следующая возможность погасить окурок о свою семилетнюю

сестрицу.

Мать Сесиль не удостоила нас присутствием — она давно уже не спускалась

из своей комнаты, где дни и ночи напролет только и делала, что играла с

компьютером.

— В тот самый день, когда ей стукнуло шестьдесят пять, она объявила:

«Я тяжко трудилась всю мою жизнь. Тяжко трудилась, чтобы вырастить

тебя, тяжко трудилась, чтобы поддерживать твоего отца, тяжко трудилась,

растя внуков; я сделала больше, чем кто бы то ни было, теперь я собираюсь

проводить время за компьютером, играя в игры».

Чистюля муж давно умыл руки и отстранился.

Жослин бросила на меня умоляющий взгляд: прости-но-будь-снисходителен.

Я вовсе не скучал, а просто изучал кабинет, отделанный деревом «под

зебру». Сесиль была просто прелесть.

* * *

Не надо мне было садиться в машину, ох не надо! Но я сел: кто бы шепнул

мне, что в этот день лучше воздержаться от дальних поездок, кто бы рассыпал

угли, на которых можно обжечься, кто бы намекнул на то, что я рискую

получить послание, начертанное чернилами, которыми обычно пишут свои шедевры

киллеры... А так — с чего бы отказываться от поездки? Я просто послушался

Юппа, когда он предложил: «Поехали на футбол».

Футболом я совершенно не интересуюсь и сроду не интересовался. В первый

и последний раз я ходил на футбол, когда мне было двенадцать — попробуйте-ка

в этом возрасте возражать дяде! Ну еще меня заставляли играть в футбол в

школе, и один раз я даже забил гол.

Как выяснилось, этот гол был забит в собственные ворота: у меня

вылетело из головы, что после перерыва команды поменялись воротами. Мысли

мои блуждали где-то далеко-далеко, когда внезапно я обнаружил, что мяч — у

меня. В полном восторге по этому поводу, ничего не соображая, я пробежал с

ним несколько метров и отправил точно в сетку. При этом я искренне удивился

тому, что (a) я забил гол, (b) голкипером, стоявшим в воротах, был Гатри,

при том что обычно он играл за нас, но в конце концов мы частенько менялись

полевыми игроками. Едва мы зашли после матча в раздевалку, как остальные

десять мальчишек из моей команды бросились дружно меня оплевывать (при том

что продули мы со счетом шесть — ноль), а следом нападающий наших супостатов

набросился на меня с кулаками, сочтя мой невольный фортель личным

оскорблением.

— Сегодня там играет кое-кто из моих друзей, — объявил Юпп.

Футбол; чего ждать от матча, известно заранее. Примерно двадцать два

здоровых бугая будут в течение девяноста минут — или даже чуть дольше -

пинать ногами мяч. Но, соглашаясь ехать, можно было потом свалить все на

Юбера: и что я провел еще один день, ленясь как следует пораскинуть мозгами,

и все прочее.

Мы выехали из города и вскоре превратились в точку на горизонте. Машину

вел Юпп. На редкость молчаливый Юпп. Мы неслись на безумной скорости,

воплощая в жизнь теорию Юппа о том, что нет ничего подозрительней, чем

ездить, подчиняясь правилам дорожного движения.

Неделя до операции

— А что ты собираешься делать после? — поинтересовался я. — Если, конечно, у нас будет «после».

Юпп только пожал плечами:

— Я не думал об этом. Знаешь, есть вещи, о которых не хочется думать... о них и думать не хочется. И есть вещи, о которых не хочется говорить, потому что, чтобы говорить о них, сперва надо об этом подумать. Помнишь Эмиля?..

Мы неслись по шоссе, погрузившись в молчание. Притопив акселератор, Юпп пошел на обгон автобуса. Смазанные лица пассажиров со свистом исчезли у нас за спиной.

Великие мгновения жизни:

автобус проносится мимо. Со свистом. 1.1

Подходя к автовокзалу в Кембридже, я увидел, как мимо меня несется автобус и в окне его, похожий на промельк блеснувшей в воздухе монетки, профиль Зои [Zoe — по-гречески «жизнь». Кроме того, это имя византийской императрицы, увековечившей свой профиль на монетах]; склоненный вниз, грустный профиль — видно, она рылась в сумочке. Искала расческу прихорошиться напоследок. Оставшиеся полмили я бежал до автовокзала бегом: только ради того, чтобы побыть с ней на несколько минут больше.

Великие мгновения жизни:

автобус проносится мимо. Размышления над...

Почему из множества часов, осевших в памяти — выбирай любой, — мне вспомнился именно этот, почему так задевает этот проносящийся мимо профиль, похожий на голову кометы?

Футбольный матч 1.2

Немного не доехав до Ниццы, мы остановились перед входом на скромный

стадион — из тех, что может позволить себе одержимый тщеславием крупный

поселок.

Наша попытка зарулить на пятачок земли рядом со стадионом, игравший

роль парковки, была пресечена двумя бугаями, которым платили именно за их

агрессивность: они, казалось, вовсе не напрягались по поводу того, что в

отличие от них мы располагали массивным металлическим объектом, приводимым в

движение мотором мощностью в триста лошадиных сил.

— Вы? — поинтересовался один из этих ребят.

— Участники благотворительной акции, — представил нас Юпп. От вопросов

я воздержался: став заложником нелепого каприза судьбы, толкающего философов

на ограбление банков, не станешь особо переживать по поводу того, как именно

твой приятель решил отбрить незнакомца. Но, если интуиция меня не

обманывала, грядущие полтора часа, посвященные созерцанию того, как два

десятка бугаев пинают мяч, обещали быть несколько напряженнее, чем

предполагалось.

Мы припарковались, и Юпп стал за ручку здороваться с окружавшими нас

людьми; выглядели эти типы сурово, недружелюбно и внушительно (некоторые из

них, видно, этим и зарабатывали на жизнь, однако не все), но были дорого и

безвкусно одеты — на редкость безвкусно. На крыше стадиона я приметил пару

типов в темных очках, с винтовками в руках. На площадку для паркинга

неуклюже вполз фургон. Один из тех фургонов, в котором полиция возит

заключенных. На нем не было никаких надписей — только камуфляжная окраска.

Фургон остановился и изверг из своих недр дюжину мускулистых, коротко

стриженных, злобно глядящих исподлобья парней. Эти черных очков не носили -

возможно, по той причине, что даже солнце избегало заглядывать им в лицо.

Все были одеты в дешевую спортивную форму и почему-то до ужаса напоминали

мне школьных хулиганов, от которых в детстве мне регулярно доставались

щелчки и подзатыльники.

— А это кто такие?

— Полиция, — произнес Юпп тоном, предполагавшим, что говорящий

надеется: сказанное им будет восприниматься не совсем так, как оно сказано.

— Полиция, — повторил я задумчиво — без всякого нажима. Он кивнул, но

совсем слегка, словно надеясь, что я не придам значения его кивку, и вовсе

не желая нарочитого повторения произнесенного им слова, дабы не укреплять

мое убеждение в том, что перед нами и впрямь полицейские.

Я был захвачен врасплох, но не очень-то этим обеспокоен. В конце

концов, арестуют тебя на футбольном матче — чем это хуже ареста где-нибудь

еще...

— Полиция — люди, нанятые обществом, чтобы разыскивать таких, как мы,

ты это имел в виду? — Я варьировал всю ту же мысль, лишь бы увидеть со

стороны Юппа хоть какое подтверждение моих слов. Но Юпп не воспринял

сказанное мной как вопрос, а потому ничего мне не ответил.

— Думаешь, они поленятся нас арестовать?

Тут Юпп снизошел до беседы:

— Я не думаю — я знаю. В день матча это невозможно.

Матч. По словам Юппа, начало этим встречам было положено много лет

назад, когда начальник полиции ужаснулся, обнаружив, что в квартиру под ним

въехал известный наркоделец. «Я раз пять арестовывал этого мерзавца, а

теперь — теперь он живет подо мной! У него даже балкон больше! Куда мы

идем?!» Как именно эмоциональная реакция начальника полиции

трансформировалась в идею проводить ежегодный товарищеский матч между

полицией и преступниками, Юпп толком не знал, известно было лишь, что начало

данной традиции положил некий спор на прогулке, вспыхнувший между двумя

папашами, двумя их отпрысками, и последовавшие вслед ему две игры между

представителями преступного мира и стражами порядка. Организацию первого

матча взяла на себя полиция, она же обеспечивала судейство — и преступники

проиграли. Потерпевшие поражение настаивали на матче-реванше, судить который

должны были мафиози. На этот раз победа осталась за преступным миром.

Встречи вошли в традицию. Войдя на стадион и достигнув края поля, мы уже

знали, что на этот раз судьба приготовила мафии позорнейший провал — под

густым соусом автодорожной катастрофы. Одиннадцать игроков основного состава

(преступный мир на них возлагал большие надежды — достаточно сказать, что

команда включала трех профессионалов, попавшихся в свое время на криминале),

ехавших на игру в автобусе (вместе с запасными игроками), врезались в

придорожную надолбу, и на данный момент их по одному вырезали автогеном из

груды покореженного металла и отправляли в больницу: на месте катастрофы

непереломанных костей не набралось бы и на одного полевого игрока.

Был предпринят ряд спешных консультаций. Добровольцы из числа зрителей

стягивали с себя одежду, обнажаясь до футбольных стандартов наготы.

Одиннадцать игроков выставили на поле, но толку от того было немного.

Несколько мафиози играли чуть получше других: их хватало на то, чтобы

завладеть мячом и слегка с ним разбежаться, но все эти виртуозные выкрутасы

тут же пресекались полицейскими, быстренько перехватывавшими мяч. Ни о какой

сыгранности мафиози говорить не приходилось, тогда как полицейские,

казалось, пять лет как минимум спали под одной крышей.

Игра все время шла у ворот Мафии, но полиции никак не удавалось

отправить мяч в сетку. Мяч то попадал в штангу и отскакивал, то просто

задевал ее по касательной, то с грохотом врезался в перекладину, то летел

вдоль штрафной линии: вратарь раз за разом накрывал его телом, ловил руками,

отбивал головой, но, как бы то ни было, полиции не удавалось открыть счет.

Мафию здорово выручал вратарь, чьи навыки отступали на второй план по

сравнению с его габаритами. То был мужик под два метра ростом и примерно

столько же в обхвате. Прямую атаку на ворота он предупреждал заранее,

надвигаясь всей тушей на тех, кто вышел на позицию для удара или еще только

к ней приближается, и нанося смельчакам сокрушительный удар головой — по

большей части в лицо. Назначался пенальти, полицейские в очередной раз

промахивались, а последующие их попытки атаковать вновь наталкивались на

жесткий стиль вратаря.

Чем больше они промахивались, тем меньше оставалось у них шансов

открыть счет, и все же мяч лишь раз пять помаячил на чужой половине поля,

уверенно возвращаясь на облюбованный им пятачок — в штрафную площадку,

поближе к воротам преступного сообщества.

Наблюдать за зрителями на этом матче было куда интереснее, чем за

игрой. Право слово, что за удовольствие ходить на футбол, особенно на такой

футбол, если нельзя оттянуться и распоясаться по полной, ругательски

ругаясь, насколько хватает глотки. Определить, кто за кого болел, не было

никакой возможности: зрители самовыражались напропалую, мало считаясь с тем,

что происходит на поле. Игроков осыпали отборной руганью. Ругань

сопровождалась каскадом на редкость выразительных жестов. На месте

футболистов я бы, бросив игру, раззявив рот, смотрел на трибуны: там

развертывалось соревнование типа «кто лучше покроет бранью ближнего

своего».

В какой-то момент Юпп, как обычно, ни слова сказавшись, куда-то исчез,

чтобы столь же неожиданно возникнуть, протягивая мне какую-то спортивную

форму.

— Что это? Зачем? — удивился я.

— Пришлось сплутовать, — пожал плечами Юпп. — Переоденься и сядь на

скамейку запасных.

Я как-то не понял, зачем мне туда садиться. С уст моих слетело что-то

типа «не имею склонности...», но слух Юппа отказывался

воспринимать возражения. Я с недоверием потрогал принесенную форму. На ней

красовалась эмблема с изображением Гермеса — известная (или неизвестная -

для кого как) отсылка к богу-покровителю совершаемых втайне сделок,

воровства и бизнеса.

Время проникнуть в суть вещей

Меня вдруг осеняет, что искушенный вор мало чем отличается от

искушенного мыслителя: он должен хорошо знать, что почем и что из этого

может получиться. И тут озарение покинуло Эдди Гроббса.

Футбольный матч 1.3

Я признался Юберу, что лет сорок как минимум не подходил к мячу. Он же

настаивал, что делается это исключительно ради того, чтобы доказать всем и

каждому: Философ — вот он, на поле (при этом он не сморгнув глазом принялся

в моем присутствии доказывать какому-то типу, что в свое время я зарабатывал

на жизнь выступлениями за профессиональный футбольный клуб!). Как

дух-хранитель у какого-нибудь племени зулусов.

— Мы должны быть здесь, понимаешь!

— Но мы же и так здесь, — упирался я.

— Здесь — значит на поле, — почти взмолился Юпп. — Я бы сам вышел

играть, но по мне же видно, что толку от меня — ноль!

— По мне — тоже! — Несмотря на то что конечностей у меня было вдвое

больше, чем у Юппа, я вряд ли обладал одной десятой его живости и энергии;

когда бы речь шла о том, кто выстоит в поединке, где удары наносятся

головой, я бы без колебаний поставил на Юппа — против любого

профессионального футболиста. За минувшие десять лет я ни разу не развивал

скорость больше двух миль в час; когда я последний раз попробовал

пробежаться за автобусом, то едва потом оклемался (это кончилось тяжелейшим

приступом).

Самая экстремальная физическая нагрузка, которую я могу себе позволить,

— извлечение пробки из горлышка при помощи штопора; даже развлечениям,

связанным со скольжением трубчатого тела в туннеле, я предаюсь в стиле

выброшенного на берег кита.

Развязка

Почему Юпп, не первый день со мной знакомый и отлично знавший, что я

совершил несколько самых коротких поездок на такси за всю историю

человечества, — почему Юпп тем не менее счел разумным посадить меня на

скамейку запасных, это мой рассудок понять отказывался.

Однако я натянул на себя форму и сел где было сказано. До конца матча

оставалось несколько минут, счет был ноль — ноль — лучшего Мафия не могла и

желать.

Я сидел и размышлял, что меня почти угораздило попасть в ситуацию, в

которой я менее всего хотел бы быть. Среди всех тягот и горестей зрелого

возраста, на мой взгляд, есть и свои преимущества. И одно из них заключается

в том, что никто уже не заставит тебя выйти на грязное поле, где

полным-полно крутых ребят, одержимых желанием сбить тебя с ног.

Покуда я сидел, погруженный в свои мысли, к скамейке, ковыляя,

приблизился один из игроков, всем видом демонстрируя, что его правая нога

что-то засбоила и резвости от нее теперь ждать не приходится. Наглый

пройдоха, в расцвете сил...

— Ладно, толстый англичашка, давай-ка ты! — скомандовал тренер или

распорядитель, ткнув меня большим пальцем под ребра. — Продемонстрируй-ка,

на что ты способен!

Я было кивнул на двух верзил, сидевших со мной бок о бок, и жестом

показал на свои ноги, в обычных ботинках, вместо подобающей обувки. Но этот

тип вновь ткнул в меня пальцем, восприняв мои возражения не как страстный

отказ, а как чистой воды желание покобениться. Я перехватил умоляющий взгляд

Юбера. Если бы он сейчас попросил меня, я бы мог отказаться, но он этого не

сделал — и отказаться я не мог.

Пожав плечами, я выкатился на поле, пытаясь напустить на себя вид,

будто знаю, что мне делать, а вразвалочку иду не потому, что я не в форме и

из меня песок сыплется (этакий антифорвард), а потому, как настолько

превосхожу по классу всех прочих игроков, что напрягаться, играя с ними, мне

нет никакой нужды.

Я подбадривал себя мыслью: за несколько минут игры в футбол вряд ли я

успею напортачить больше, чем за тридцать лет воспитания научной смены в

родной Британии.

Надо было внимательно следить за мячом (который все так же продолжал

крутиться у ворот Мафии), чтобы не упустить момент, когда он окажется рядом

со мной. Я старался держаться поближе к защите команды противника, чтобы

ненароком не забить гол в собственные ворота. Юпп бросил на меня взгляд, в

котором читалось явное облегчение. По сути, кем бы вы ни были, что бы вы