Философы с большой дороги

Также я думал о том, что (z) сохраните что-нибудь достаточно долго — и люди начнут воспринимать это всерьез.

Однако, подойдя непредвзято к собственной личности — иначе говоря, совершив над собой надругательство, я знал: все кончено, а потому — бесполезно. Судить. Быть осужденным. Отказаться от суждения. Легко ли это, коллега? Вам нелегко? А мне? Легко. Коллега... Кол... Лег... Коллега слег. В гроб.

Я пришел слишком поздно, чтобы исследовать что бы то ни было в этом мире. Жизнь — подлая штука, когда у вас есть масса времени, слишком много времени, а потом вдруг — нет, и все. Я не могу припомнить ни одного фрагмента, написанного представителями рода человеческого, где была бы хоть немного схвачена суть времени.

Когда именно моя жизнь пошла наперекосяк 1.1

Это было одно из тех мгновений, когда соzerцая жизнь мою, я не мог сказать, когда же я таки поставил на zero — и просадил все к черту, так как мне казалось, что все мое существование было ошибкой от начала и до конца; я не мог вычленить в нем и намека на смысл.

Рецидивист не может удержаться...

Моя агония никак не отразилась на Юбере и затеянном им предприятии. Подсев к телефону с блокнотом в руке, он стал что-то строчить; «Не хочу упустить мелочей». Затем снял трубку, набрал номер и попросил позвать Корсиканца. Потом еще раз повторил просьбу.

— Привет, это я! — представился Юпп, которого, по всей видимости, соединили наконец с нашим хозяином. — Я буду предельно краток: долгие разговоры могут дурно сказаться на моем пребывании на свободе. Так вот, объясняю что и как: мы забираем розового бегемотика и в придачу — три сотни франков, что припрятаны у тебя в ящике, где вилки. Да, еще — мы тут смотрели кассеты. Иные даже по нескольку раз. Нет... нет... не стоит так говорить. Откуда тебе знать, кто я? Я тридцать лет прожил с собой бок о бок и до сих пор не знаю, кто я на самом деле... Угу... Угу... Нет, ты можешь думать по этому поводу что угодно, но... да, но кто бы я ни был, мне не нужно два часа уламывать женщину, чтобы она пришла ко мне. Ладно, нам уже пора. Мы тут выпили твоего вина; мне оно показалось ничего, но проф говорит, что для полицейского твоего ранга... Он тебе сочувствует... Да.. И мы прихватили фотографию твоей сестренки... жаль, что она замужем... Но над этим я еще подумаю, однако уверен, ребята в Ле Бомметт будут рады получить по экземпляру, чтобы зимними вечерами им было не так одиноко... да, список мы пошлем твоей страховой компании, так что не вздумай раздувать выставленный им счет и включать туда черт-те что... И последнее: мы на таких, как ты, клали фекалии — и будем класть... Фе-ка-ли-и. На тебя. Понятно?

Едва Юпп распрощался, мы выскочили из квартиры — быстрее, чем зебры, пустившиеся в галоп. Лишь оказавшись в машине и глядя, как Юпп рвет на мелкие клочки фотографию сестрички Корсиканца, я спросил его про фекалии.

— Ну да. Пусть побесится. Для копа нет ничего обиднее, чем уголовник, десять лет отсидевший от звонка до звонка — и при этом лучше владеющий родным языком. Это же оскорбление!

Прощание с Марселем

Вестей о Корсиканце нам пришлось подождать; Жослин обнаружила, что его похотливость вдруг как рукой сняло. Однако ее вызвали в полицейский участок: у них там сидел некий склонный к добровольным признаниям тип, настаивающий, что он и есть Эдди Гроббс; у полиции не было особых сомнений в том, что именно про такие случаи говорят «сон разума рождает чудовищ», однако Жослин попросили явиться для опознания — взглянуть на самозванца и сказать веское «нет!». Она поведала нам, что Корсиканец поседел за одну ночь и сильно сдал: он даже похотливым не выглядел.

Юбер вернул бедняге его шмотье (добавив от своих щедрот надувную куклу — штуку, которая не запрещена законом, но бросает тень на репутацию владельца), отнеся оное в редакцию городской газеты нашему карманному журналисту: членская карточка спортивного клуба, выданная на имя Корсиканца, и оригиналы банковских счетов, приложенные к посылке, яснее ясного свидетельствовали о подлинности ее происхождения.

Мошенник журналюга, к слову, поверг Юбера в гомерический хохот; он выразил желание немедленно напечатать материал, в котором разложил бы по полочкам мотивы (те самые), определяющие деятельность Банды Философов. Я не возражал — при условии, что он пойдет на первой полосе и к тому времени мы сделаем ноги. У меня было сильное подозрение, что, пусть даже нам неотступно сопутствует удача, лучше не засиживаться на одном месте.

Кроме того, мне хотелось взглянуть на Тулон — остался ли он тем же, каким врезался мне в память: истинная помойка, но помойка, неповторимая в своем очаровании. Обычно посещение достопамятных мест отзывается в моей душе лишь приступом черной меланхолии, но это — одна из особенностей возраста: разменяв соответствующий десяток, мне болезненно хочется чувствовать, чувствовать хоть что-нибудь, пусть даже это будет боль...

По пути мы заехали в Бандол (городишко, достойный занять почетное место в «Путеводителе банковского грабителя»). В Бандоле воздух столь свеж, а свет столь солнечен, что вы начинаете думать: а не три ли солнца жарят в небе над вами? Право слово, я никогда не мог взять в толк, каким образом Средиземноморье оказалось одной из колыбелей цивилизаций: я бы здесь только и делал, что нежился в протонных потоках солнечного тепла да отправлял в рот виноград или оливки. Как же правы были гелиасты [Гелиаст — член Гелиэи, афинского народного суда, учрежденного Салоном. Название происходит от имени бога Гелиоса], поклоняясь солнцу; в идолопоклонстве все-таки есть своя притягательность: что еще нужно человеку? Стоики были едва ли не первыми из тех бездельников, что большую часть времени околачиваются на пляже.

С видом на море

В Бандоле я угодил в ловушку, расставленную мне грустью. Один из любимейших моих ресторанов приказал долго жить. Что еще способно вызвать в вашей душе такую же скорбь, как закрытие хорошего ресторана или смена в нем шеф-повара — последнее еще горше и точно так же выводит вас из равновесия. О да, рестораны исчезают, это неизбежно, однако каждый раз вы чувствуете себя почти беззащитным перед лицом потери. По мере того как молодость удаляется, сделав вам ручкой — лет этак после сорока, — что-то происходит с вашим времяпрепровождением: вы все чаще обнаруживаете себя присутствующим на похоронах (а если среди ваших друзей и однокашников были солидные люди, на ваши плечи ложится еще и бремя присутствия на торжественных службах в память усопшего) или безрезультатно кружащим по знакомому кварталу в поисках не существующего более ресторана; и раз за разом вам приходится немало помаяться, чтобы найти заведение, где бы стоило бросить якорь.

Больше всего наше земное бытие омрачает не грусть, причина которой в том, что «все пройдет» (то есть исчезнет и растает все, что было нами столь любимо), а тот факт, что вновь и вновь приходится напрягаться, обрастая новыми связями, учась жить с чистого листа, врастая в мир заново.

Оказавшись вновь в Бандоле, в центре, я почувствовал, что мне нанесено оскорбление: я почти ничего не мог узнать. Если вы хотите почувствовать, как давит груз прожитых лет и каково на вкус древо заккум [«Ведь древо заккум — пища для грешника». Коран, 44: 43-44], от которого вкушают престарелые грешники, — поезжайте в какой-нибудь городишко, где вы не были неведомо сколько и где все, все изменилось! Господи, неужели у жителей таких городков нет хотя бы зачатков совести: ну что им стоило подождать, пока я умру! Нет же, они начинают глумиться над моими воспоминаниями еще при жизни... Человек, может быть, и мера всех вещей, но ему нужно себя с чем-то соотносить, а они — что они делают с моим метром-эталоном, с моей памятью! Изменения — штука замечательная, но как же без эталона? Эталон: главная улица, на ней — библиотека, ресторан, магазины, полицейский участок, застывшие на своих местах, как деления шкалы. Этот эталон нам нужен не меньше, чем дом, куда можно вернуться, где тебе говорят «Привет!», даже если ты и говорящий тихо друг друга ненавидите, где можно занять денег, где твое отсутствие, в конце концов, имеет смысл. Все это — подсказка, шпаргалка, по которой ты вспомнишь, что же такое юность...

Грабя банки, состояния не сделаешь — тут и говорить не о чем. Это — тяжелая работа, в наши дни нечего и ожидать, что на одном налете ты заработаешь больше нескольких тысяч, хотя бы потому, что масса времени уходит на укладку выручки в тару, с которой идешь на дело: в обращении-то в основном мелкие купюры. Этих доходов вполне хватает, чтобы потягивать «Шабли», но особо на них не разгуляешься, а уж о том, чтобы уйти на покой так, как тебе хотелось бы, и речи быть не может: картинка предстоящей старости — учитывая столь скудное обеспечение — отнюдь не тешит воображение...

Вернемся к нашим мутонам

Ирония судьбы: я вовсе не был предрасположен грабить банк; я — я был раздосадован исчезновением любимого ресторанчика. По сути, в мире есть лишь две категории людей: те, чьи деяния тянут на срок заключения, заметно превышающий среднюю продолжительность жизни, и те, которые до этого явно недотягивают. Если вы принадлежите к последней категории, нет ничего легче, чем измыслить тысячу и одну причину, дабы воздержаться от налета на первый попавшийся банк; если нет — если вы погрязли во зле до зет-знает-какой степени, так что уже и помыслить не можете о том, чтобы манкировать своим долгом служителя порока, — вам будет нелегко обойти этот банк сторонкой. Утверждение типа «Что-то мне лень» звучит не очень-то убедительно и достойно порицания. Так что юной энергии Юбера вполне хватило, чтобы я (помимо воли) отправился на дело.

Банк был из числа тех, где, прежде чем войти, надо звонить и беседовать по переговорнику. «Не понимаю, зачем так усложнять жизнь, — усмехнулся Юбер. — Они же все равно мышей не ловят. Смотри, что сейчас будет!» С этими словами он дал мне подержать свой берет, а сам полез в сумку, откуда извлек два дамских пистолетика и прицепил их к сережкам в ушах, так что те превратились в самые экстравагантные висюльки, которые мне только приходилось видеть. Гигантский «Desert Eagle» Юпп пристроил в своей культяпке.

— Они и надеяться не могут на такое развлечение. Ты представь: мы с тобой в этом, как его, — Бандоле! Где разбитая витрина — и то событие!

Он нажал звонок.

— Они просто не готовы к приему. Еще бы — самый модный философский дуэт по эту сторону Замы. Затмить нас под силу лишь Платону с Сократом.

Пока нам открывали дверь, я думал о том, сколь ненасытна в Юбере жажда знаний. Как и предсказывал мой напарник, войти в банк не составило никакого труда — хотя сам наш вид должен был бы наводить на мысль об ограблении.

— Это неоплатоническое ограбление, — объявил Юбер. — Если вы хотите высказаться по поводу того, чем оно отличается от платонического посягновения на собственность, оратору будет уделено особое внимание. Со всеми вопросами прошу обращаться к профессору.

Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь заметил неоплатонические черты в нашем образе действий (хотя, если очень напрячься, парочку-другую я бы все-таки нашел) или мог внятно провести различие между платонизмом или неоплатонизмом, — более того, не похоже, чтобы кого-то из присутствующих это серьезно волновало. Нам не задали ни одного вопроса. Миловидная девица занялась сортировкой причитающихся нам денег, Юбер принялся с ней шутливо заигрывать, чтобы скоротать время: «Извините за прямолинейность, но вы столь красивы, что мы обязательно вернемся сюда вновь». Мой напарник на глазах превращался в просто очаровательного бандита. Проводись у нас опрос «Лучший грабитель года», Юбер вошел бы в число лидеров.

Управляющий банком выглядел глубоким стариком — даже по моим стандартам, хотя вряд ли он разменял хотя бы на десяток лет больше, чем я.

— Вы ведь пришли нас обчистить? — В голосе его звучала странная настойчивость.

— Нам не хотелось бы слишком вас утруждать, — отозвался я в ответ. На многое мы здесь не рассчитывали, да и банк выглядел, честно говоря, пародией на заведения такого рода: не банк, а одно название. Однако Юбер изголодался по работе.

— Вы просто читаете мысли, — со смехом заметил мой напарник. — Управляющий банком, наделенный способностями телепата, — да вас же в рекламе надо показывать!

— Деньги в сейфе, но если вы будете мне угрожать... Я буду вынужден его открыть. Против своей воли, подчеркиваю...

С этими словами он провел нас в нишу, где был установлен сейф, вызывавший смех одним своим древним видом. Управляющий, подгоняемый нашим на редкость агрессивным сопением, открыл дверцу. Должен заметить, мне вовсе не казалось, что, стоя за спиной почтенного месье, я просто-таки источал угрозу. «Пожалуйста, не надо тыкать в меня пистолетом!» — нарочито громко воскликнул старик; главное, в этом не было никакой нужды: мы и в мыслях ничего подобного не держали — мы же не отморозки какие-нибудь.

В сейфе лежали пачки пятисотфранковых купюр. Много пачек, серийный номер на первой был Z.34150701, а далее... Сумма явно тянула на ту, про которую хочется сказать: «Считать вам не пересчитать!» Один вид этого сейфа возвратил мне радость, которую испытываешь, начиная карьеру банковского грабителя. «Здесь четыре миллиона франков», — пояснил управляющий и выдержал паузу, давая нам возможность оценить добычу.

— И часто у вас бывают такие деньги? — поинтересовался Юбер.

— Нет. Нам еще никогда не приходилось делать подобных выплат. Так же как не доводилось подвергаться ограблению. Я работаю здесь уже тридцать лет. Однако по сравнению с сегодняшним днем... Нет, это потрясающе. Этот день — последний день, я запомню его навсегда. Завтра меня увольняют на пенсию. Нет, я не хочу уходить — но разве меня кто-нибудь спрашивал! Когда кто-нибудь интересовался мнением человека, прослужившего здесь верой и правдой тридцать лет?

Он произвел на меня очень приятное впечатление. Я бы пригласил его выпить со мной, но нам надо было спешить, поэтому я так и сказал; «Я бы с удовольствием с вами выпил — но, увы, нам надо поторапливаться».

Юбер порылся в сумке и извлек оттуда несколько футболок («Может, вашим детям или внукам будет приятно?») с надписями «Я граблю, следовательно, я существую» и «Банда Философов, объективно данная мне в ощущениях», а также пригоршню значков: «Задаваясь вопросом, воистину ли...» и «Знание — сила».

Мы пожали друг другу руки — далее наш путь лежал в Тулон.

Величайшие бяки цивилизации

Похоже, я собирался начать не с того конца. Все мы привыкли — слишком привыкли к победным реляциям о триумфальном шествии нашей цивилизации. А как насчет великих боен? Резни? Непрекращающегося мародерства и грабежей? Как насчет бесподобного идиотизма человечества? Редкостного пофигизма современного мира? Как насчет издержек философии? Как вам расплата за познание? Какая же жопа...

Всезнание:

Вот вам типичный образчик. Можно подумать, что все точки над «i» уже расставлены. Дидро («Мысли об объяснении природы», 1754 г.), с безапелляционностью Папы Римского заявляющий, что вскоре математика обречена остановиться в своем развитии. Кант, изведший столько чернил на трактат по астрономии [«Всеобщая естественная история и теория неба»]. Не говоря о Резерфорде, в начале века заявившем, что, занимайся сотворением Вселенной ученые, они справились бы с этой работой гораздо лучше. Особенно если учесть, что об ту пору они располагали одной только ньютоновской физикой... Физики и иже с ними — знатоки, вооруженные не счетами, так калькуляторами — все время заявляют что-нибудь подобное. Этакое словесное недержание. Еще бы: до горизонта всегда — рукой подать.

Покажите мне хоть одно поколение, не считавшее, что оно подошло к краю познания: еще немного — и все. Кому только это не свойственно! Это было свойственно еще грекам: хотя они и допускали, что кое-какие неясности имеют место, но и тогда в воздухе носилось убеждение, что еще немного — и человечеству останется лишь стричь купоны с Древа Познания... Хилиасты-пророки-милленаристы вкупе с любителями водяных ванн и прикладной физики, все они согласны в одном: сущее — вот же оно, под рукой, а на вопрос, откуда это сущее берет начало, ответ почти найден. То же самое с цивилизациями, с нами, любимыми: у нас так и чешутся руки подбить бабки, состричь все купоны и наконец-то завладеть «настоящим»; наградой нам оказывается слепящая тьма. Что до цивилизаций, их претензии не чета нашим, зато разочарования — вполне сравнимы. Охотно допускаю, что в данный момент я испытываю ту же жестокую радость, что и какой-нибудь пророк, напророчивший Цвиккау.

Десять жемчужин человеческой мысли

1. Рецепт Иоганна Ван Гельмонта, как добиться самозарождения мыши в искусственных условиях (восхищаюсь сдержанностью своих оценок!).

2. Замечание Фурье, что с наступлением эры справедливости моря превратятся в лимонад.

3. Приговор, вынесенный Вольтером Бюффону. Доказывая оппоненту, что морские раковины, обнаруженные в горах, оставлены там господами, выбравшимися на пикник, а не отступившими древними морями, Вольтер наглядно продемонстрировал, кто на самом деле буффон и шут гороховый.

4. Представление Аристотеля, будто обиталище интеллекта — грудная клетка.

5. Видовая классификация утконоса по Дюре.

6. Рецепт алхимика Парацельса, как вырастить человека. (Кончите в тыкву, оставьте ее гнить — и вот вам ваш гомункулус.)

7. Горгий, переплюнувший всех софистов, заявив что ничто не существует, и следом за этим воздвигший золотую статую себе, любимому.

8. Кондорсе — «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1794). Его идея о десятой эпохе (1789-) — эпохе уничтожения глупости. (Мы все еще там, тот памятный год — он рядом с нами.)

9. Проект вечного мира (1713) Сен Пьера. Европа без войн, отныне и навсегда. (Чеки высылать по почте.)

10. Жизнь: одинокая, нищая, гадкая, жестокая и короткая. Нет. Порой чек и впрямь ждет нас на почте. Взять хотя бы Гоббса — его жизнь была совсем, совсем не такой. На фоне Галилео, Декарта, Гарвея — настоящая белая ворона. Получал солидную пенсию. Дожил до девяноста трех лет. Фактически если что и можно сказать в пользу философии, так это то, что, судя по всему, она продлевает жизнь.

И какому же из наших убеждений — или наших рутинных деяний — суждено стать камнем преткновения в будущем? Возможно, у будущего нет никаких шансов. Возможно, мы не дадим ему шанса состояться. Мы подошли к грани, за которой — грандиознейшая катастрофа. Ибо, что бы ни претерпел род людской, этот век был достаточно щедр к людям. Да, первая половина столетия отличалась воинственностью, но при всем изобилии войн, катастроф, эпидемий, партийных чисток, когда одни заединщики едят других заединщиков (самые жестокие споры — те, когда одна часть секты сводит счеты с другой частью секты из-за материй, которые, с точки зрения непосвященных, если не чушь, так заумь), да, этот век наплодил великое множество злобных уродов, однако по большей части эти прелести процветали в странах, где днем с огнем не сыщешь приличного французского ресторана, а потому ими можно пренебречь; но меня настораживает иное — затишье на фронтах Апокалипсиса, а это — дурной знак. Еьшитаз отэ енм ястиварн ен.

Premi

[Первые из врат войны (фр.). При этом — аллюзия на «La premi

Едва мы оказались в пригороде Тулона, я озаботился тем, чтобы дать Юберу жесткие инструкции:

— Я хочу сделать в Тулоне остановку. Хотя бы на несколько дней. Хочу немножко осмотреться. Потому: никаких ограблений. Никакой головной боли. Никаких прискорбных инцидентов. Никаких ссор. Короче — ничего, о чем стоило бы писать домой. Никакого членовредительства. Никаких экспериментов. Можешь пройтись по магазинам и посмотреть телевизор.

— Хорошо, проф. Я согласен.

Последовала пауза: Юбер хотел, чтобы его согласие просияло во всей славе своей. Он хотел показать мне, что наш союз строится на равновесии «давать» и «брать». Что такое «давать», Юпп продемонстрировал. Теперь настал черед «брать». Поэтому он продолжил:

— Но, знаешь, я тут подумал... Этому делу надо придать остроту. Внести изюминку. Мы должны объявить о следующих ограблениях. Чтобы запутать след, надо вернуться в Монпелье. Итак: мы объявляем, что собираемся совершить пять ограблений в течение дня. Тем самым заставляем этих тупиц из полиции кусать локти. И еще. Мы предупреждаем: входя в банк, мы каждый раз будем объявлять, что это — Банда Философов; если они смогут привести какую-нибудь подходящую к случаю цитату из великих — мы уходим, ничего не забрав. Наш лозунг: лишь в истинном знании вы обретете спасение от Банды Философов. Не обрывайте телефоны полиции — лучше читайте классиков. Не покупайте охранные системы — покупайте Зенона. Эти отморозки из Ле Бомметт — их кондратий хватит, когда они о таком услышат.

В этом что-то было. История пестрит примерами, к чему приводит недомыслие типа: этого не произойдет, потому что это не может произойти. Тедйозиорп ен оготэ. Гунны. Черная смерть. Монголы. Сифилис. Турки. Бомба. Конкистадоры. Немцы, опять вторгающиеся во Францию. Миллионы мужчин и женщин, твердящие как заклинание: подобное не может повториться. Интересно, не это ли твердили динозавры, когда залетное небесное тело врезалось в Землю?

Как бы то ни было, мой здравый смысл, видимо, остался в другой галактике.

— Мы даже могли бы объявлять Философа месяца, — продолжал развивать свою идею Юпп.

* * *

Тулон 1.1

Мы сняли квартирку поближе к морю, в районе, что тщился выдать себя за благопристойный буржуазный квартал, но дальше намерений дело не шло. Наше обиталище располагалось на первом этаже, а наверху жили хозяева.

Удивляюсь, что банки до сих пор не назначили премии за нашу поимку. Я бы сказал, что в глубине души Юпп чувствует себя уязвленным, он затаил зуб на всю нашу систему наказания, но при том ограничился одним лишь замечанием:

— У них просто нет на это денег — откуда им взяться? Мы же выпотрошили их подчистую!

Улицу под нашими окнами подметает древний старик. Он столь стар, что едва способен держать метлу. Подметать на улице особенно нечего, и он уже подметал вчера, но так ему есть чем заняться. Я было думал, что это какой-то почтенный родственник хозяев, которые, заботясь о его физической форме, выпускают бедолагу с метлой во двор — чем не зарядка для старика, но нет: он здесь в отпуске, снимает конуру рядом с нами, сидит тихонечко под окнами, иногда вставая поразмяться с метлой в пустом дворе.

Месье Тома объяснил мне это, когда я как-то высунул нос во двор. Месье — единственный встреченный мной француз, на котором берет выглядит абсолютно нелепо. Есть люди, которые в любом наряде будут смотреться самим воплощением элегантности. У месье Тома талант совсем иного рода: на нем стиль одежды предстанет воплощенной карикатурой. Он мог бы зарабатывать на жизнь, предлагая свои услуги домам моды для демонстрации одежды дизайнеров-конкурентов. Идеальная антимодель.

Что до мадам Тома, она, как и муж, всякий момент готова обрушить на меня свои соображения по тому или иному поводу, упуская из виду: эту квартиру я снял потому, что стен в ней больше чем три и она значилась как лучшая в списке, предложенном мне в турбюро. Меня подмывало сказать ей что-то вроде: «Знаете ли, я грабитель, и ваши проблемы — сменили вы или нет шланг для душа — мне до лампочки». Она объяснила, что от прошлой квартирантки, девицы из Югославии, она избавилась: та имела отвратительную привычку водить к себе морячков и спать вчетвером в одной постели. Я подивился информированности моей собеседницы. В конце концов, если она имела возможность при этом присутствовать, ей, право, не на что жаловаться. За что она выставила бедняжку?

Хозяевам импонировало, что у них будет жить немецкий профессор (из Тюбингена), — по их мнению, это придавало меблирашкам респектабельность. На договоре еще не успели высохнуть чернила, как у мадам Тома и ее благоверного появились на сей счет серьезные сомнения: ко мне зашел Юбер. Он окинул их хищным взглядом матерого уголовника, заставив испуганно встрепенуться: на месте ли столовое серебро? не пострадает ли от этого визита их репутация? Любое движение моего напарника было им аки нож острый: они чувствовали — такому, как он, ничего не стоит подпалить их домик, лишь бы погреть над огнем руки.

Явление Фалеса заставило их разрываться между желанием объявить мне обструкцию и отказать от квартиры и вожделением к денежным знакам (я платил наличными и готов поклясться, что этим бумажкам было не суждено оставить след в недрах налоговых ведомств). Они разразились уничижительной тирадой в адрес всех грызунов, а Фалес — Фалес рассматривал их с брезгливым любопытством. Слоновье дерьмо в голубом галстуке-бабочке меньше бы удивило моих хозяев и вызвало бы с их стороны прием куда более радушный. В отличие от большинства диких животных, которые, говорят, так и не могут примириться с потерей свободы, наш крысак по достоинству оценил прелести угощения на дармовщинку. Он обзавелся выразительным брюшком, воспылал чувством собственника к своей клетке, не желая отходить от нее дальше чем на пару шагов, а если его что и тревожило, так это перспектива лишиться своих апартаментов и вновь вернуться к бытию вольного крысака.

Юппа я представил как профессора-невропатолога из университета Монпелье. «Я должен извиниться за коллегу, но, как вы, возможно, знаете, невропатологи — люди со странностями».

Жослин пришла вскоре после того, как Юбер покинул мое обиталище, получив выразительное напутствие на дорожку: «Что бы ни случилось — сюда не суйся. Объяснения, кто мы, да что мы, — в гробу мы их видали!» Я даже написал ему памятку того же содержания, дабы, в случае чего, он не бил себя в грудь, утверждая, мол, — да, да, но он просто запамятовал или недослышал. В общем-то я понимал: с Юппом — что в лоб, что по лбу. И все же записочка — может, попавшись на глаза моему напарнику, она освежит его благоразумие?

Мы быстренько облачились в одежды похоти.

Я набрал воды в ванну. Намекая, что нам самое место в ней. «Мы же не влезем», — смутилась Жослин, но мы влезли. Вода ее прелестям была нипочем. Жослин обладала таким редким качеством, как водостойкая красота. Грудь Жослин, все выпуклости и впадинки тела сияли влажным блеском. «Я никогда этого не делала», — улыбнулась она (брызгая на меня ладошкой). Пожалуй, я не ожидал, что с ее губ может сорваться что-либо подобное.

— Что не делала?

— Никогда не принимала ванну вдвоем.

Я был поражен. И одновременно польщен. Польщен тем, что впервые это происходит именно у нас с ней, что старина Эдди показал ей что-то такое, что до него никто не делал. Спустя годы она скажет, если даже кроме этого и говорить-то будет нечего: «О, Эдди — в ванной он вел себя как бандит!»

Жослин мне нравилась, нравилась до бесконечности. Один из немногих даров, которыми награждает подкрадывающийся солидный возраст: ты перестаешь чего-нибудь ждать от жизни, и когда она тебе улыбается, ты способен оценить эту улыбку. Вечер, проведенный с Жослин. Даже если бы мне никогда больше не суждено было увидеть ее, у меня останутся эти 14 400 секунд вместе. С годами как-то все больше учишься ценить приятное общество. Жослин никогда не доставала меня мелочами, никогда не пускалась в разговоры о дальнейшем нашем маршруте, связанном с четвертым измерением, никогда не предлагала мне сделку, не вытаскивала на свет глагол урегулировать.

— Ты никогда не был женат?

— Это — единственная ошибка, которой я не сделал. Жизнь слишком коротка, чтобы совершить их все. Если только ты не ложишься спать далеко за полночь — или не сильно засветло, — чтобы все успеть.

Ее ноги — они казались бесконечными; само совершенство форм, устремленное в небо. Я тоже почувствовал, что я пока еще вполне в форме.

Окинув взглядом мои формы, Жослин пробормотала:

— Жизнь коротка, но кое-что другое весьма изрядно. У некоторых.

* * *

Кафе Жерара

Будет ли Жерар там? — спрашивал я себя. То ли это время, когда его можно застать? Я предпочел выйти на улицу и отправиться в кафе, отдавшись импульсивному желанию повидать старого приятеля. Тут уж либо — по вере вашей, либо — не взыщите, да не взыскомы будете... Бесполезно играть в предусмотрительность, когда с момента вашей разлуки минуло столько лет.

Города — это люди, и если Бордо — это Монтень, то Тулон — это Жерар.

Я не слышал о нем уже двадцать с лишним лет. Не видел же — все тридцать, а ведь пребывание в его компании всегда доставляло мне удовольствие.

Он был симпатичен мне по множеству причин; несмотря на то что Жерар преуспел там, где я потерпел фиаско, среди всех, с кем довелось сталкиваться в этой жизни, он был едва ли не единственным, чья неорганизованность, разгильдяйство и непрактичность могли затмить мои собственные. Про его закидоны я уж не говорю...

Первое поджераривание

То был год, когда я взял академический тайм-аут и отправился во Францию. После двух лет беззаветного служения философии в Кембриджском университете моя вера в избранное поприще начисто повыветрилась, поэтому Уилбур, мой научный руководитель, предложил мне съездить за границу и освежить любовь к мудрости новыми впечатлениями:

— Проведи-ка ты годик вне университета — поповесничай и все такое. Делай что угодно, только помалкивай о поисках истины, умоляю. Не выношу подобных разговоров. Если тебе невтерпеж докопаться до истины — лучший способ: поднесите электроды к чьим-нибудь гениталиям. Чертовски быстро все узнаешь, от и до.

— Везет же сукиному сыну, — напутствовал он меня на прощание. — Хотел бы я на годик вырваться из этого болота! — Последнее я меньше всего ожидал услышать: в моих глазах Уилбур всегда был олицетворением сдержанности и светскости — качеств, которые воспринимались и как маска мудреца-философа, и как проявление его истинного «я». Об ту пору я не осознавал: гребаная рутина из семестра в семестр настолько погребает тебя, что, как бы ты ни любил свое дело, на душе под конец остается лишь осадок досады — и ничего больше.