* * *

По возвращении в отель Юпп решил еще раз наведаться в банк Жослин, чтобы открыть там счет, на который намеревался положить часть украденных денег. Слишком тяжело было таскаться с ними с места на место. «В конце концов, в этом банке были так любезны — почему бы и нам немножко им не помочь». Он ушел, переодевшись в костюм арабской женщины и полностью скрыв лицо чадрой. Не думаю, чтобы при выборе наряда он руководствовался опасением быть узнанным, хотя, может, и это сыграло свою роль, — скорее Юпп просто вошел во вкус и маскарад его забавлял. Я остался валяться в постели и размышлять о Зенобии и ее генералах, Заббае и Забде.

Когда мы добрались до вокзала, выяснилось, что наш поезд отправится лишь через час. Юпп предложил оставить тюки в камере хранения. Я было выразил опасение: а что, если служащим взбредет в голову сунуть нос в наш багаж, а там лежат костюмы, в которых мы грабили банки, и прочее...

— Брось! — фыркнул Юпп. — Мы избранные! Мы неуязвимы! Мы непобедимы! И к тому же — считай, что невидимки! — И он закричал на пределе легких, перекрывая гомон толпы на перроне: — Мы Банда Философов! Арестуйте-ка нас!

Никто нас не арестовал (всем и каждому известно: вокзалы, как магнит, притягивают всяких психов — что ж на них обращать внимание), так что в конце концов, дабы убить время, мы забрели в привокзальный секс-шоп (еще один непременный вокзальный атрибут).

Честно говоря, даже испытывая искреннюю благодарность производителям оных товаров, войдя в магазин, я поймал себя на мысли: вид спаривающихся парочек уже не вызывает во мне прилива страстного энтузиазма, как в молодые годы. Я не могу избавиться от ощущения, что все это (за исключением, может, закинфодескии и иоанесеймании) я уже видел, поэтому не испытываю особой склонности к соответствующим зрелищам. Я бы, конечно, разглядывал плоть оценивающим взглядом профессионала (мясника, скажем) — предстань моему взору нечто невиданное...

Но в магазинчике ничего кардинально нового не обнаружилось. Я не мог отделаться от впечатления, будто эротические картинки не очень-то изменились со времен гетер, наводнявших Коринф IV века до н.э., когда зеркала с «затейливыми» подставками шли на рынке нарасхват.

Любовь втроем... малые оргии

Прогулка в постель втроем имеет один недостаток: вдвое увеличиваются шансы, что вы окажетесь в объятиях кого-то, кто вам неприятен или немил. Доведись мне оказаться в такой ситуации, и я бы вряд ли счел это достижением. И считать подобную оплошность победой на эротическом фронте я бы поостерегся: по мне, это не победа, а с точностью до наоборот — полное фиаско... но лучше начистоту.

Портрет философа в юности, или Эдди как составная часть любовного сандвича

Зимний вечер, клубы кембриджского тумана. На углу Силвер-стрит троица: Трикси, фантастически бездарный поэт по имени Артур и ваш покорный слуга. Я — кровь с молоком, загадочно-молчаливый, подающий надежды, двадцатилетний. Трикси, стоя посреди тротуара, слегка пошатываясь после бурной вечеринки, подбрасывает монетку — никак не может решить, с кем из нас отправиться в койку. Я с интересом неофита осваиваю технику покорения дам на вечеринках по принципу «оставайся-на-ногах-и-что-нибудь-тебе-да-обломится».

Трикси номинально числилась студенткой колледжа, по сути же была «из актерок» — а не одно поколение выпускников близко знает на собственной шкуре, что бишь это значит и почему Церковь решительно проводила политику, запрещающую хоронить представительниц сей профессии в освященной земле, покуда, уже в наше время, святые отцы не сдали свои позиции.

Что касается тружеников пера... Замечу: есть фантастически бездарные поэты вроде Артура, столкнувшись с которыми вы через пятнадцать секунд можете гарантированно предсказать не только то, что они за всю жизнь не написали ничего стоящего, но и то, что стоящего они никогда, ни-ко-гда, ни при каких обстоятельствах (даже случайно!) не напишут, а растратят жизнь в ночных бдениях, мрачной нищете, делая все, чтобы еще и еще усугубить свои страдания.

Именно так — однако к Артуру это не относилось. Он сколотил себе состояние (я бы даже сказал — не одно состояние), сочиняя тексты для вест-эндских мюзиклов. Тексты столь отвратительные, что, заслышав их, в пору было посылать за полицией. Отвратительные тексты, но очень доходные — настолько, что у вас не оставалось никаких сомнений: мы вступаем в мир, где Истина, Справедливость и Вкус стали достоянием прошлого; теперь они столь же актуальны для человечества, как астероиды Захия, Зерлина или Зеиссия.

Артур принадлежал к числу тех живчиков, которые готовы отыметь все, что движется, независимо от пола, возраста и облика — лишь бы оно было живое и теплое. Он даже не обижался, когда ему говорили об этом в лицо. В довершении всего он писал еще и детские книжки. Вот уж кем бы я не хотел быть, даже учитывая, что у него денег — куры не клюют.

Однако в тот вечер мы стояли на углу и ждали, кому же доведется сегодня играть роль кипятильника у Трикси в колбочке. Монетка мелькнула в воздухе и тут же была убрана в карман. Трикси даже не посмотрела, что там на ней выпало. «Э, плевать... Я хочу переспать с вами обоими!»

Я было подумал, что это шутка, но оказалось, что нет. Я так и не смог понять, хотя минуло множество лет и эта сценка неоднократно всплывала у меня перед глазами, был ли то мгновенный порыв или же барышня решила все заранее. Помнится, как-то раз, по другому случаю, она заявила, что хочет стать красавицей, — примерно так, как иные говорят, что хотят стать врачом, торговцем, банкиром или зоологом.

— Философ и поэт. — Она облизнула губы. — Что за сочетание!

Дежурная банальность, но большинство образованных женщин проходят через фазу — длится она несколько недель, — когда им кажется, будто философия — чрезвычайно важная штука. Главное, это дело не проворонить — и можно брать их тепленькими. Как ни странно, перспектива закончить вечер, потакая капризу Трикси, меня почему-то не вдохновляла (может, всему виной — поэтические таланты Артура), но я был в том возрасте, когда немыслимо отступиться от чего бы то ни было, попахивающего наслаждением или изысканным пороком, наоборот, стоит чему-то такому замаячить на горизонте, как бросаешься во все тяжкие, считая своим долгом это не упустить.

В нашем трио мне выпало быть внизу, и, лежа на спине, я думал лишь об одном: Артуровы занятия поэзией, по-хорошему, должны бы исключать для него возможность занятий вроде того, которому мы в тот момент предавались. Трикси же, казалось, пребывала от восторга на седьмом небе, но, в конце концов, она была той еще лицедейкой. Мое равнодушие они истолковали совершенно превратно, списав его на усталость от любовных подвигов; «Ты так холоден, Эдди... Неужто ты только этим и занимаешься?!»

Все так же ожидая поезда

Я перевел взгляд от хитросплетений тел, восьминогих пауков о двух спинах, гланд, обложенных ангиной, причиной коей — любовь к леденцам весьма своеобразным, телесных соков на сочных телах распутниц, к воплощению суеты вавилонской, тикавшему на моем запястье. До отхода нашего поезда оставалось лишь несколько минут.

Юбер рассеянно расхаживал по магазинчику, рассматривая все это добро, однако раз за разом возвращался к одному и тому же журнальчику на полке. Журнал принадлежал к числу банальных изданий, которые встречают вас в любом газетном ларьке или захудалой книжной лавке: на страницах его женщины предавались одиноким радостям. Заинтересовавшее Юппа произведение полиграфии было уценено и явно завалялось на полке лишь потому, что владелец магазинчика не исключал: вдруг кому-то из клиентов захочется полюбоваться на простое старомодное рукоблудие. Девица на обложке была той еще оторвой — из лапушек, что ни при каких условиях не потупят глазки в землю. Мужчины кажутся баранами, едва им говорят «сейчас вылетит птичка», тогда как женщины почему-то всегда лезут в кадр и при этом смотрят на мир сверху вниз, пусть даже на них нет ничего, чтобы прикрыть срам, кроме капельки духов (что бы там Шопенгауэр ни говорил об убожестве женской души). Юпп долго держал журнал перед глазами — более чем достаточно, чтобы обложка врезалась в сознание до мельчайших деталей, а потом вяло поставил его на полку. Мы вышли.

На полпути к перрону Юпп вдруг резко остановился и, бросив мне: «Подожди», трусцой устремился обратно в магазинчик, чтобы вынырнуть из него уже с журналом в руках. «Этот ее взгляд!»

Само...

Хиромантия. Помесь рукоблудия с гаданием... Занятие любовью с невидимым партнером. Утешительный приз матушки-природы. У нас руки той самой длины, чтобы доставали...

Поезд как способ замести следы

Все выезды из Монпелье были блокированы. Усиленные посты на дорогах. Юпп помахал им ручкой из окна поезда. Вой сирен. Несомненно, полиция испытывала сильную потребность продемонстрировать всем и каждому, что она — при исполнении. Не знаю уж почему, мне вспомнилось, как в 1641 году запорожские казаки взяли Азов. До Тулона было три часа езды, поэтому я вытащил одно из лоэбовских изданий и погрузился в чтение.

— Славный денек выдался, — подвел Юпп итог, — только... все одно и то же... Как на службу ходишь...

— И философии в том, что мы делаем, все меньше... Может, пора придумать самим какой-нибудь новый философский подход?

— Да, послушай... Уходить на покой надо... красиво. Чтобы запомнилось... С ограблениями пора кончать. Еще одно, под занавес, — и баста. Но оно должно быть таким, чтоб нас уже никто не смог переплюнуть. Что-нибудь вроде прощальных гастролей в Париже... А потом — потом я займусь чем-нибудь еще... — Слова звучали все глуше — Юбер проваливался в сон. «Как же давно он не высыпался», — подумал я.

Я погрузился в лоэбовского Диогена. Обычно в дорогу я беру тойбнеровские или оксфордские издания (знай, мол, наших), но из Англии я бежал в такой спешке, что искать нужный том мне было недосуг, и я прихватил лоэбовскую книжку, смахнув с нее многолетнюю пыль. Перелистнув очередную страницу, я случайно потревожил лежащий в книге клочок бумаги с нацарапанным на нем «Спасибо!» — и тот спланировал на пол.

Закон не имеет обратной силы?

Естественно, лучший способ уберечь нежную юную девушку, покинувшую на свой страх и риск отчий дом в провинции и приехавшую в Лондон без денег, от лишенных совести беспринципных насильников — взять их работу на себя.

Ибо покуда вы самолично бдите за юной особой, как ветхозаветный пророк за народом Израилевым, вы (a) точно знаете, где она и что она, ей не удастся тайком улизнуть из дома и связаться с дурной компанией — только через ваш труп, и (b) у барышни нет никаких шансов предаться плотским пляскам с одним из явно недостойных ее субъектов по той причине, что подобное безобразие не укроется от вашего всевидящего ока; право, это один из самых действенных способов удержать юных девиц от морального падения.

Каждому из нас доводилось, только-только насладившись эротическим единением с барышней (сплошной шарм и очарование — мы о такой не смели и мечтать!), покуда она плещется под душем, судорожно извлечь откуда-нибудь из сумочки ее паспорт и, погрузившись в его изучение (я лично прочел все, включая засунутые под обложку записки), обнаружить, что ряд цифр, который, надеялись вы, не более чем серия документа, на самом деле является датой рождения... После чего, трижды произведя некоторые вычисления, сперва на бумаге, а потом и с помощью калькулятора, вы осознаете, что содеянное вами не только аморально — это-то еще полбеды, с чувством вины еще можно жить, но и незаконно — и тут уже не до шуток.

Я воочию мог себе представить прокурора, в чьем голосе слышатся еле сдерживаемые рыдания: «Итак, доктор Гроббс, вы купили девушке билет до Кембриджа, предложили ей стол и кров — и все только потому, что вам было известно ее стесненное материальное положение? На это вас подтолкнула исключительно трогательная забота о юной леди? Да вы редкостной души и щедрости человек!»

К тому же я почувствовал укол стыда — такое нечасто со мной случается; моя трогательная забота оказалась слегка не ко времени — всего-то на несколько месяцев! Беда лишь в том, что для составителей уголовного кодекса эти несколько месяцев играли весьма существенную роль!

Она осталась до конца недели. Мы обсуждали досократиков, немало времени уделив первому развернутому фрагменту ионийцев, первых из греков, посвятивших себя занятиям философией, дошедшему до наших дней в виде прямого философского высказывания. Анаксимандр, книга первая, первая глава, стих первый, цитата номер один: живое, непосредственное высказывание этого милетца, датированное примерно 550 годом до н.э.; этот Анаксимандров фрагмент принадлежит к числу тех, которые проглядели восторженные поклонники ясности, отличающей всякое слово и творение детей Зевса.

Фрагмент этот «врос» в комментарии к Аристотелевой «Физике», что написаны Симпликием, и его можно по праву считать истинным ядром всей и всякой философии: «А из каких начал вещам рождение, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды в назначенный срок времени» [Фрагменты ранних греческих философов. Пер. А. Лебедева. Ч. 1. М., 1989. С. 127].

1. Высказывание — это свара: Анаксимандр ополчается здесь на Фалеса, своего учителя и земляка, и смешивает того с грязью. Критицизм восприятия — самая греческая из греческих черт, отличающая эту культуру от всех иных, прирастающих знаниями по принципу «так молвил мудрейший»: Заратустра шпрехал, Конфуций рек, Пифагор говорил. Едва лишь критическим подходом (соревнование идей, сопоставление концепций, битва духовных представлений — желательно на кулаках) стали пренебрегать, как наступили Темные века. Немножко ионийской желчи — и мы на пути к звездам.

2. Цепь преемственности. Попробуйте-ка назвать философа, выросшего на голом месте! Встречаются самородки среди поэтов, среди художников и писателей, среди ученых, в конце концов, но философов-самоучек точно не бывает! Это — закрытая гильдия, чья история началась в портовых кабаках города Милета!

3. Говорите слегка неясно (или, если вы наделены недюжинным умом, — преднамеренно темно). Это позволит прочим вчитывать в ваши творения свои идеи или предрассудки; наша философствующая братия страсть как любит, показывая свои фокусы, извлекать кроликов из чужой шляпы. Желательно, чтобы это была ваша шляпа. А если ваши высказывания отличаются ясностью, их остается лишь принять или отбросить. Так что постарайтесь сохранить открытость для интерпретаций.

Весь конец недели я не брал в рот ни крошки — страх возмездия начисто парализовал мой аппетит. Что до моей гостьи — она вся светилась от радости, заинтригованная и возбужденная моими объяснениями. Перед отъездом она взяла лист бумаги, нарезала его на маленькие треугольнички и забавным почерком на каждом вывела: «Спасибо!» Эти записки она рассовала по всей квартире, чтобы я не сразу на них наткнулся. Она вложила их между страницами книг, между моими рубашками в шкафу, одну засунула в коробку с пылесосом (чтобы обнаружить эту записку, мне понадобилось пять лет), еще одну — за каретку пишущей машинки; я натыкался на них раз за разом — и вот еще одна выпала, словно закладка из лоэбовского Диогена.

Конец недели мы почти целиком посвятили совместному исследованию тактильных восприятий. К моему великому облегчению, ни разгневанные родители, ни ухмыляющийся представитель полиции так и не появились на пороге моего дома (не только не появились, но даже ногу на него не занесли). Я получил от нее три письма: когда она поступила на философский факультет, когда она защитила бакалавриат и когда получила доктора за работы по папирологии.

Я ни разу ей не ответил. Писание писем, как и писание книг, — не мое призвание. Есть народ Книги. А я — я человек чека. Банковского.

* * *

Юпп скупал все газеты, какие можно. Как-то, праздно просматривая их несколько дней спустя, в одном из местных листков я наткнулся на сообщение о смерти Жерара. Судя по всему, смерть наступила от естественных причин — в заметке не было ни намека на «загадочные обстоятельства».

 Судорожные мысли, навеянные смертью Жерара

Еще один типичный случай: человеку незачем больше жить. Рыдать — что толку рыдать? Да и неурочно плакать — однако в этом и состоит весь урок. Что же тогда — выскочить на улицу, надрывно голося «Все там будем!»? Жизнь только и делает, что имеет нас в задницу, а мы — мы судорожно придумываем какую-нибудь очередную смазку, универсальный вазелин, чтоб было не так тошно... Тошно все так же, однако — переносимо. На что и рассчитано. Но смерть — она прорывает любую преграду принципов, любой символ веры, как бумажную салфетку, в которую от души высморкались. Далеко за полночь, в келье колледжа у отцов иезуитов — да где угодно — все тот же позорный, липкий страх. Попробуй укройся от него овчинкой рациональных рассуждений... Чтобы с этим совладать, надо быть совсем уж того... Жизнь ли, смерть — рано или поздно тебя... Просто зажопят... Как два легавых на допросе: один добренький, а другой — злой. Да помогите же мне, кто-нибудь! Кто-нибудь... Кто-нибудь...

Как ты, Эдди?

Плохо. Как тварь дрожащая. Жалко и муторно.

И всего хуже — черт бы с ним, что я жалок и сир, так ведь мы все такие... Это же... Это же каждый про себя чувствует...

Удирая из Монпелье, в вагоне поезда сквозь шум голосов я услышал, как кто-то произносит затасканно-пошлое: «Только не надо жаловаться...» Всего-то — расхожая реплика, так, разговор поддержать, но стоит стереть с лучших из перлов мудрости весь мишурный блеск — и что останется? Именно это «не надо жаловаться». Забавно, а? Со времен Сизифа-Зиушудры[Герой шумерского эпоса, переживший потоп]-Птаххотепа «не надо жаловаться» — основополагающая аксиома, строительный камень и крепящий раствор, которыми только и держится большинство философских систем да лестниц познания, по которым мудрые... «Ясьтаволаж одан ен», мать вашу! Не ерзай под клиентом. Не хнычь. Что вам посоветует ваш врач, которому не до вас — он страшно загружен? Именно... Не надо видеть все в черном свете. Будьте добры к людям. Радуйтесь, коли можете. Много не пейте. Физические нагрузки. Старайтесь не переходить дорогу перед стрелковой ротой, открывшей заградительный огонь.

А вы — что вы делаете? Племя, населяющее страну Зира в Африке, убеждено, что самое важное — прошить кожу нитями кокоса, важнее этого в жизни нет ничего.

Смотреть с презрительной усмешкой на копошение людского муравейника, на все эти потуги мысли — легче легкого. Слишком легко. Но только... Даже охальник вроде меня, для которого нет ничего святого, видел в этом мире и что-то иное. Проблески божественности. Проявления храбрости. Искры интеллекта. Мне выпало знать несколько по-настоящему достойных людей, о них никто слыхом не слыхивал. Истинное достоинство не терпит высоких должностей и публичного признания. Но — эти люди живут среди нас, бок о бок. А те, которых хлебом не корми, дай только позаботиться о ближнем, все эти монстры из комитетов благотворительности и иже с ними, — это они помыкают официантками, бросают детей и платят гроши садовнику. Что до божественности... Имеют ли к ней отношение орлиный нос или пушистая бровь?

Всем головам голова

Самый яркий ум, который мне доводилось встречать в этой жизни, принадлежал сержанту из парашютного полка Ее Величества. Познакомились мы за стойкой одного бара в Кембридже. Он помог мне заполнить пробелы в кроссворде, который я решал, и разъяснил кое-какие проблемы, связанные с вольфианцами, над которыми я тогда тщетно бился (я, положим, не особый поклонник их философии, но едва я худо-бедно объяснил ему, кто это такие, он тут же разделал их под орех). Еще он ознакомил меня с парой на редкость интересных положений индийской философии, о которых я понятия не имел (десять лет назад, когда он служил в Адене, попалась ему на эту тему одна книжица). Для моей профессиональной гордости это был черный день, при том что в основном беседовали мы совсем о другом (вроде того, из какого пулемета лучше всего получить пулю в лоб) и сама беседа мало меня трогала.

Раскаяние

Право слово, надо мне было тогда задать ему вопрос вопросов, О ГЛАВНОМ: к чему все на этом свете? Может, его бы и зацепило, может, он бы и ответил что-нибудь интересное. Дело ведь не в том, что нам не выпадает шанс, а в том, что мы раз за разом его упускаем...

Достижение: чем гордится Эдди

Не так уж многим могу я гордиться. Оглядываясь назад, скажу: единственный здравый шаг, о котором мне не пришлось пожалеть, — покупка дома. Если живешь в Кембридже, главное — поселиться поближе к вокзалу: в случае чего всегда можно легко и быстро свалить из города, а коли доведется возвращаться из Лондона (Афганистана, Зальцбурга — далее везде) с пустыми карманами — от поезда до родной двери рукой подать, мозоли не натрешь, пока пехаешь. Мой дом был шестым от вокзала (а запасной ключ я держал у дежурного по станции). Прожив в Кембридже тридцать лет, я, как ни старался, не смог распроститься со страстью к бутылке, но хотя бы облегчил себе возможность в любой момент улизнуть из города, не обременяя себя прощаниями.

Это не шутка.

* * *

Мы сняли новую квартиру и залегли на дно. Даже Юпп с его-то убежденностью в нашей неуязвимости — и тот, казалось, вполне смирился со старой, как мир, доктриной, утверждающей, что грабитель-сидящий-дома — это-грабитель-который-будет-арестован-последним. Я делал заметки для книги. Юпп читал дни напролет или ломал голову над тем, как организовать ограбление, достойное стать венцом всех и всяческих ограблений. Красота!

Однако выяснилось, что по ночам Юпп уходил из дома. Как-то утром, проснувшись, я обнаружил его сидящим на полу среди веера фотографий, цветных постеров, черно-белых отпечатков и прочей полиграфической продукции. На всех снимках была представлена некая юная леди в разной степени наготы; вернее, у меня сложилось впечатление, что леди везде одна и та же, хотя с того места, где я лежал на ковре, трудно было с уверенностью сказать, обложился ли мой приятель множеством копий одного лика или это разные лица.

— Познание — тяжкий труд; особенно когда это связано с исследованием прошлого, — объявил Юбер.

— Да? И кто же это?

— Та самая мадемуазель, что красовалась на обложке журнала, купленного на вокзале.

— И где ты всем этим разживился?

— У фотографа. Он вручил мне всю пачку. В придачу и адресом поделился.

— Чертовски мило с его стороны.

— Ну, знаешь ли, попробуй-ка сам отказать посетителю, решившему пощекотать твою левую ноздрю дулом пистолета!

— А я-то думал, ты отказался от насилия...

— Отказался. Я очень аккуратно пропихивал дуло в ноздрю. Очень осторожно. Я и сказать-то ничего не сказал, но люди в таких ситуациях почему-то воображают бог весть что... Просто пистолет был такой холодный, а его ноздря казалась такой теплой и ухоженной... Мне было интересно — влезет туда дуло или нет? И знаешь, у него такая работа, что там, в студии, должна быть понапихана куча всяких сирен, звоночков — мало ли чего... О безопасности он основательно позаботился... Я, так сказать, оценил. Мне пришлось поискать концы. Журнал-то был не первой свежести, фотография — и того древнее, так что след был довольно сомнительный. Пришлось порасспросить сперва управляющего той лавчонкой, потом — владельца, поставщика... Попутно узнал много интересного... И заметь — я всего лишь однажды стал тыкать человека пистолетом в ноздрю. Для этого, знаешь ли, учитывая, как оно все было, требуется немалая выдержка. Однако, как выяснилось, фотограф оказался просто кладезем информации.

— И что же? Ты собираешься назначить ей свидание?

— А почему нет? Но сперва мне надо ее найти. Адрес, который мне дали, похоже, устарел. Или подложный. Но для этого я кого-нибудь найму. Деньги здорово упрощают дело... — Он еще раз всмотрелся в один из снимков — лицо крупным планом. — По глазам видно: она прошла через приют! Абсолютно точно!

Глядя на фотографию, я бы так не сказал.

— Откуда ты знаешь?

— А ты не видишь? Ты взгляни в глаза. Типичное выражение... Отсутствие всяческих ожиданий...

Юберов «день, который стоит запомнить»

Один счастливый день. Ему было тринадцать, и было решено передать его в другой приют. И вот он сидел в новом приюте перед кабинетом директора и ждал — а тут рядом села красивая девчонка. Очень красивая девчонка. Они и слова друг другу не сказали, но Юбер обратил внимание — вдруг как-то оказалось, что они сидят вплотную друг к дружке. Как друзья; кушетка, на которой они сидели, — она стала поскрипывать. В общем, они ждали бумаг. Только Юбера переводили сюда, а ее — отсюда.

Юпп еще раз впился взглядом в фотографию:

— Знаешь, это — она.

* * *

Жослин очень добра, но... но женщины всегда тянутся к детям, даже если эти дети прикидываются философами, ступившими на стезю грабежа. Это Жослин предложила воспользоваться услугами медиума.

Снедаемый эгоизмом, я только и думал о Жераре — если бы он все-таки подал о себе весть! Как Юбер изводил меня просьбами о шпаргалке — десять заповедей философии на все случаи жизни, — так и я алчно желал заполучить список Жерара: этакий перечень покупок, покрывающий смысл «здесь-бытия». Что-то вроде: самое важное в этой жизни — привязать грузик к члену, чтобы тот вытянулся до восемнадцати дюймов. Или — каждому, чья фамилия начинается с буквы «З», следует засветить в рыло. Да что угодно! Но только — коротко и ясно! Однако этот самовлюбленный сукин сын — Жерар — не подавал о себе никаких вестей. Я как зачарованный следил за каждой тварью, от таракана до кошки, которая, казалось, готова чем-то со мной поделиться. Я держал на письменном столе стопку бумаги и почти невесомую ручку, чтоб ею мог писать даже призрак. Ни черта...

Жослин цокнула о зубы сережкой, которая украшала теперь кончик ее языка. Я все ждал, когда же появятся первые признаки того, что, с ее точки зрения, наш роман близится к концу. Она сделала пирсинг; проколола кончик языка (ушло на это две недели — две весьма болезненные недели, покуда ранка пришла в норму), заставив меня вспомнить о церемонии прокалывания языка первой жене Ягуарового Щита, племенного вождя индейцев-яки (24 прокола), состоявшейся 28 октября 709 года н.э.; по мне — жест совершенно бессмысленный, но если это было хорошо для древних майя...

— Зачем тебе это?

— Я хотела наказать мой язык за то, что он говорит то, о чем лучше помалкивать. — Цок.

— Но ведь он-то в этом не виноват. Он лишь повиновался приказу.

— Пора бы ему узнать свою хозяйку и быть с ней поосторожнее. И кроме того, это — символ. — Цок.

— Символ чего?

— Так. Каждый день — чего-нибудь еще. Есть же многозначные символы.

Сережка как символ: что об этом следует помнить

Ее сережка — это:

«Символ нужды в символах»;

«Свидетельство того, что всех нас слегка покалечило жизнью»;

«Подтверждение того, что и помощница управляющего банком в глубине души остается дикаркой»;

«Символ того, каково мне на самом деле»;

«Подтверждение того, что совершать глупости никогда не поздно».

Жослин была правоверной поклонницей той философской школы, что учит, будто всякая мысль имеет отражение в мире физических проявлений. Однажды она ни с того ни с сего залепила мне пощечину.

— Ну как, лучше тебе теперь?

И ведь она была права.

— Что я такого сделал?

— Ничего, но ведь сделаешь. И лучше отбросить это сразу. Я точно знаю, что из-за тебя меня ждет облом. И тогда у меня уже не хватит на это сил. Так что — получи-ка авансом.

Жослин о Жераре

— Один мой приятель — он как-то имел дело с медиумом, — заметила она.

Первой моей реакцией была презрительная гримаса. Пусть за философией числятся кое-какие грехи, но она хотя бы принадлежит к кругу университетских дисциплин. Мы по крайней мере разумным образом задалбливаем мысли разумных людей; а вот кто откровенно занят наглым обманом, надувательством, шарлатанством и одурачиванием простаков — так это медиумы; хотя, с другой стороны, вреда от них человечеству куда меньше, чем от философов (особенно немецких).

В конце концов... Деловых встреч и светских визитов на ближайшее время я не планировал. А мысль о том, чтобы повидаться с медиумом, посредником между мирами, вызывала у меня меньшее раздражение, чем воспоминания о том, как — в течение двух десятков лет! — я подвизался на ниве мысли в качестве штатного философа. Н-да. Медиумы как-то симпатичнее... Надо же хоть раз попробовать в этой жизни все — исключая то, что вам заведомо не по душе или требует чрезмерных усилий и сопряжено с необходимостью рано вставать (мне, например, вовсе не улыбается бороться за титул чемпиона Европы в танцах на льду). Но если ради чего-то вовсе не надо особо напрягаться, грешно класть пределы естественному любопытству. И кто знает, вдруг этот медиум и впрямь снабдит меня каким-нибудь конспектом вечности?

Пора обратиться к классике?

А почему бы и нет? Даже Сократ, этот мистер Анализ, мистер Разум, мистер Точное Определение, Сократ, чей свет до сих пор почиет на нас, — даже он якшался со старыми ведьмами.

Жослин обо всем договорилась — и мы отправились в Иэер. Перед тем как выйти из дома, я облачился в рясу священника (еще один из многочисленных нарядов, приобретенных Юбером в целях маскировки; я совершил непростительную ошибку, позволив ему снять с меня мерку). Не то чтобы я чувствовал потребность в камуфляже, просто, встав с постели, я обнаружил, что вся остальная моя одежка просится в стирку. Жослин объявила, что зукетто весьма мне к лицу. «Глядя на тебя, хочется исповедаться: у тебя такой всепонимающий вид...»

Мадам медиум встретила нас широкой улыбкой (прикидывая мысленно, сколько запросить за свои труды; Жослин пообещала двойную оплату). Мадам была слегка подшофе и весьма в теле (медиумам это вообще свойственно — можно подумать, что склонность к оккультизму напрямую связана с ожирением), а стены ее приемной украшали полки, уставленные бесчисленными бутылочками с ликерами — из тех, что подают в самолетах: в них-то и пить нечего, так, понюхать только. Этих бутылочек были сотни. Они рядком стояли на полочках, сделанных явно на заказ; в глазах мадам они воплощали все культурное разноцветье этого лучшего из миров.