Я мог лишь вывернуть его вопрос наизнанку и вернуть обратно:

— А почему нет? Почему бы тебе не быть счастливчиком? Почему бы одному из нас не стать им?

— Я скажу тебе почему. Потому что не было и не будет абсолютно счастливого человека на этом свете. Я ведь не имею в виду тех, кто ведет тихую, незаметную жизнь, — они не сталкиваются ни с чем очень уж болезненным: им случается по мелочи быть обманутым, или потерять сумку, или работать под началом не очень-то приятного шефа — все это ерунда; я не говорю о тех, кто ведет жизнь совсем уж серую, — у них хватает мудрости довольствоваться тем малым, что у них есть. Но истинно обласканный Фортуной человек, Эдди, — его в этом мире быть не может, об этом говорил еще Солон. Я не счастливей других, просто меня откармливают на заклание. А все мое везение — лишь затем, чтобы я расслабился и потерял бдительность, а там... Не знаю, что там меня впереди поджидает, но это... что-то такое... Возьми любую биографию: ты прочтешь, что тому-то везло два года, тому-то — десять лет подряд, но никогда, понимаешь, никогда, никогда везение не длилось всю жизнь! Потом наступала такая чернуха,.. Боги отворачиваются. Мы окружены печалью, она — повсюду, неужто я какое-то исключение из правила? У меня что, иммунитет? Рано или поздно приходит время платить по счетам: за образование, за удовольствие... И, боюсь, мне не по силам оплатить счет, который обязательно выставят в конце праздника.

Мое желание как-то ему помочь — что бы я мог тут сделать? Я оставил Ника в его клетке и отправился к Уилбуру сообщить ему, что он был прав и с Ником не все в порядке.

О чем я не напишу 1.3:

Что доброго я сделал для Ника?

Через три месяца я, помимо желания, вернулся в Кембридж, дабы вести там жизнь созерцательную, приняв по наследству должность Ника, который, стремясь избежать ужасного будущего, уготованного судьбой, не нашел ничего лучше, как сунуть свой сосуд разума в духовку. Уилбур, озабоченный тем, чтобы добиться для меня места в колледже, сам стал предметом навязчивой заботы плоских как вобла белоснежек из одного фешенебельного дома отдыха — ростом за метр восемьдесят, — спящих и видящих, как бы всучить ему пожизненную страховку, предусматривающую пребывание в одной из тех обителей, где отсутствуют колющие и режущие предметы, а также все прочее, способное причинить вред здоровью тамошних постояльцев. Как бы ни было, философии все это не пошло на пользу, и, конечно же, многие из моих коллег (в первую очередь Фелерстоун) шушукались, что рассудок Уилбур потерял еще до того, как заняться моим трудоустройством.

 Жерар, еще Жерар...

— О чем ты думаешь? — спросил Жерар, заметив, что мысли мои где-то далеко-далеко.

— Об оплате счетов...

— Черт, хорошая мысль! Слушай, ты платишь за выпивку, а я... Предлагаю тебе сделку: проходя Великую Завесу — если за ней и впрямь есть что-то, о чем ни одна живая душа не подозревает, — я вернусь (если придумаю какой-нибудь способ вернуться) и все тебе продиктую. Ты это дело напечатаешь — и место в первых рядах тебе обеспечено. Хороший будет урок для надутых философов, которые знать не знают, каково быть спившимся художником или потрошителем банков.

— Я готов сделать то же самое для тебя. Дам тебе краткий отчет — как оно, по ту сторону, а ты — ты напишешь книгу и напечатаешь под моим именем.

— То-то утрутся все эти дрочилы-трудоголики с чернильницами. По рукам: кто бы ни миновал первым Великую Завесу — обещает контрабандой просунуть данные о том, что ждет нас на другой стороне. Почему никто не додумался до этого раньше?

Оплата счетов: Так это делают в Афгане

Ник, полагаю, был прав: нечего и рассчитывать хоть что-то получить задарма. Дармовых завтраков не бывает, за просто так нам достается только материнская любовь (да и та чревата необходимостью выслушивать нотации). А чтобы заполучить остальное, извольте попотеть или отдайте за это соответствующую цену. Даже благороднейшее из физических удовольствий (право слово, большее, чем заслуживают многие из нас) требует, чтобы мы немножко поработали тазом.

Я таки добрался до Пешавара: на грузовике, битком набитом ранеными — безногими, с развороченными внутренностями, гниющими заживо. Я выбрался — при одной мысли об этом меня накрыла волна тихого удовлетворения. Я, так сказать, выплыл. Ускользнул из зоны военных действий, цел и невредим. На самом деле не совсем так: я подхватил желтуху и амебную дизентерию, на несколько месяцев приковавших меня к толчку, не говоря уже о том, что истощен я был до предела. Последние четыре недели все то время, что я не спал, я только и делал, что проклинал, беспрестанно, безостановочно проклинал этот чертов мир и себя идиота. Я повидал такое, что лучше этого не видеть. Эти четыре недели — они, пожалуй, стоят тридцати лет, которые я провел, размышляя по долгу службы. Проводись первенство страны по выпавшему на вашу долю ужасу, я бы побил все рекорды.

Я стоял, опираясь о грузовик, и тут водитель резко захлопнул дверцу, не заметив моей руки, так что мне раздробило три пальца. Я завопил и покатился по земле — уши, как и рот, мне раздирал крик боли. Раненые моджахеды недоуменно на меня уставились. Они решили, что я услышал что-то ужасное, что-то связанное со смертью всех самых близких и дорогих мне людей, иначе с чего это я веду себя столь недостойно мужчины, катаясь, как собака, в пыли.

То было предостережение: расплата — или, как в мусульманских странах называют налог, закат. Я усвоил урок — ничто не бывает бесплатно.

Обидней всего, что случилось это уже на территории Пакистана. Я даже не мог похвастаться тем, что получил в Афганистане ранение.

Еще, совсем недолго — Жерар

Мы вышли в ночь. Ночь. Слегка прохладная. Как тысячи других. Однако чем дальше, тем больше такая вот банальная ночь может оказаться не просто заурядной ночью в Тулоне, одной из многих; она может стать моей последней ночью в этом мире. И в последние мгновения я буду думать: какая тихая нынче ночь — и что за дурацкие серые здания понастроили тут вокруг. Я почувствовал, как откуда-то снизу, из глубины сознания поднимается что-то вроде отрыжки. Хватит, с меня слишком. Я хотел прочь из этого мира, избавьте меня от этого испытания, суда, чего бы то ни было! Я хотел к маме — она бы во всем разобралась...

Дружба может пережить и это. Есть же дружба на расстоянии. Правда, жизнь не предлагает нам особого выбора. «Я бы сказал — я бы хотел с тобой повидаться, но, будучи философом и пьяницей, не думаю, что это столь уж приятно, так что лучше я воздержусь. Кто это сказал, что наши ближайшие друзья — те, на кого было угроблено больше всего времени только затем, чтобы обнаружить: они нам не по душе? Ну да, конечно же, это я — где-то когда-то что-то такое брякнул».

Жерар поцеловал меня. «Эдди... Эдди... Эдди...» Стоило ему это сказать, как в сознании что-то вспыхнуло, мелькнула этакая звездочка — как примечание в тексте или как удар гонга. Очень редко, но со мной такое бывает. Я вдруг догадываюсь: то, что мне сейчас говорят, — истинный смысл сказанного я пойму очень не скоро. Порой, чтобы понять сказанное, нужно десять, двадцать лет — и только потом тебе откроется внутреннее значение этих слов. Часто — совсем невинных слов, прозаичных, серых, однако эти слова вонзаются в сознание, как заноза, и проходят годы, прежде чем ты обнаружишь за ними некое тайное значение, некое сообщение, точно так же, как это бывает с иными высказываниями великих.

Ограбить пять банков и умереть

А потом всегда наступает утро, когда нужно встать омерзительно рано и пойти ограбить пять банков в Монпелье. Возможно, ярче всего меня характеризует то, что в этом начинании больше всего раздражала необходимость рано вставать. Я смутно рассчитывал: авось Юбер забудет про выработанный план, авось его захлестнет какое-нибудь новое увлечение или хобби — но, увы, он ничего не забыл. Газеты объявили, что мы собираемся это сделать, нам оставалось лишь собраться — и совершить сие.

Я согласился на очередное ограбление главным образом потому, что больше мне ничего не предлагали.

День начался с того, что выстрелом из пистолета я выбил кусок мыла у Юбера из рук: с трех с лишним метров — и через закрытую дверь ванной. Весьма неплохо для стрелка, если бы только я и впрямь пытался меткой пулей выбить мыло из рук напарника, а не копался в сумке в поисках расчески, чтобы слегка облагородить с ее помощью выданный мне Юбером парик.

— Ты страшный человек, профессор. Полиции ты явно не по зубам. Поражаюсь, почему они еще не расписались в своем бессилии, — покачал головой Юпп.

Хорошенькое начало дня. Так сказать, предзнаменование, вот только чего — того, что Фортуна покуда не покажет нам задницу, или же того, что нас ждет неизбежное фиаско. Делайте ваши ставки, господа.

— А я-то думал, ты покончил с насилием, — вырвалось у меня.

— Я-то покончил. Но тот, кто продавал эту штуку, — он полагал, мне будет приятнее получить пистолет, уже снаряженный для ограбления.

Мы сели в поезд, нагруженные огромными кофрами, в которых лежала масса добра, позволяющего быстро сменить облик (этого реквизита с лихвой хватило бы на постановку всех пьес Жами разом), а также клеткой с Фалесом (модель, предназначенная для перевозки кошек и собак мелких пород). Фалес вызвал у нескольких пожилых дам оторопь, переходящую в визг, — старушки ожидали увидеть в кошачьей клетке существо несколько более крупное и мохнатное и вообще более похожее на кошку. «Можете его погладить. Он добрый и дружелюбный», — отважно предлагал им Юбер.

На самом деле Юпп был немного не в форме. Накануне вечером по телевизору выступал Корсиканец: отвечал на вопросы телезрителей, заинтригованных серией предстоящих ограблений. «Я не авгур и скажу прямо: если эти джентльмены посмеют завтра высунуть нос, их карьере будет положен конец».

Юпп словно с цепи сорвался, услышав подобное бахвальство, — и не только из-за апломба нашего приятеля Корсиканца (который, показалось мне, и впрямь поседел), но и из-за его лексики.

— Авгур? Авгур, предсказывающий конец карьере, — интересно чьей?! Клянусь, он даже не способен толком написать это слово! Нет, подумать только! Все, хватит откладывать, завтра же купим толстенный словарь. На досуге ты мне выпишешь слова позабористей, чтоб сразу было ясно, с кем они имеют дело.

От Юпповых осведомителей мы узнали, что марсельская полиция переведена на режим усиленного патрулирования. Готовясь к нашему показательному ограблению, Юпп заплатил паре приятелей (одному из них заради такого дела пришлось побриться наголо и выучить несколько фраз на английском), дабы они изображали из себя Банду Философов, вызывающе подозрительно околачиваясь подле городских банков, сея тем самым дезинформацию и создавая нам прикрытие.

Надо сказать, в те мгновения, когда Юпп думал, что я на него не гляжу, выглядел он не ахти. Помимо зиккуратов поддельных удостоверений, гор оружия, тюков костюмов и одежды, в нашем багаже все больше места стали занимать россыпи склянок с таблетками: всякие зидоведины и феназепамы.

Мы сняли номер в гостинице в самом центре Монпелье.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты считал: вся концептуальная часть нашей работы ложится на твои плечи, проф. Сегодня организацией «отходной» трапезы займусь я — идет?

С крысой вышла небольшая заминка. Накануне мы с Юппом обсуждали метампсихоз, переселение душ, отследив всю цепочку, от Пифагора до Жерара.

— Мой дорогой сэр, — тоном, не терпящим возражения, обратился Юпп к портье, с крайним неудовольствием рассматривающему Фалеса и уже почти готовому... — Во-первых, — продолжал Юпп, — в этой стране мы отнюдь не туристы. Во-вторых, перед вами вовсе не крыса, а очередное воплощение духовного гуру миллионов индусов — глава секты, название которой я не буду произносить здесь, ибо все равно вам вряд ли когда-либо придется столкнуться с ее представителями. Что касается нас — перед нами стоит задача доставить его назад на родину, туда, где его истинное место и где он должен выступить с изложением некоторых доктрин своего учения.

Нельзя сказать, что вспышка Юбера растопила лед недоверия, однако небольшую полынью свободы нам все же обеспечила.

Войдя в номер, Юпп вдруг усмехнулся:

— Мне тут пришло в голову — на самом-то деле мы не знаем, — а вдруг Фалес и вправду является инкарнацией какого-нибудь святого?

— Будь он и вправду каким-нибудь гуру или по крайней мере гуру, который хочет нам что-нибудь поведать, он бы сейчас выбивал свои откровения азбукой Морзе на прутьях клетки...

Банки

Порождения привычки, порождения ностальгии. Мы начали с исходной точки. Вернулись к истокам — и ограбили банк Жослин. К моему облегчению, Жослин на работе не оказалось: то ли у нее был выходной, то ли она куда-то отъехала. В этот день я все предоставил решать Юппу (избрав, так сказать, покорность судьбе, дарующую отдохновение). Юпп же почему-то был уверен, что наш визит должен доставить Жослин удовольствие. «Ты же знаешь, женщинам внимание всегда льстит...»

В банк мы вошли, нацепив карнавальные маски. Маски Ницше.

Юппов приятель — кутюрье, с весьма своеобразной клиентурой — когда-то приобрел их по случаю. Остановив выбор на Ницше, я уповал на то, что он — один из немногие философов, которые широкой публике известны, а маску его сделать легче легкого, главное, чтобы усы были покустистее. Для нашей братии, философов, узнаваемость — штука крайне важная; яркая черта — облика ли, биографии — значит почти столько же, как броская фраза. Диоген — бочка; Сократ — цикута; Аквинат — толстяк; Кант — неописуемое занудство. Привлечь внимание публики нужно сразу — потом это уже бесполезно. Вот почему иные западают на Ницше — ни у кого больше нет таких кустистых усов. У масок были глаза навыкате, с черными точками зрачков; если вы возьмете на себя труд бегло просмотреть портреты философов, вы обнаружите, что у многих из них лишь невыразительные белки; таких настораживающе много — с вызывающе пустыми белками глаз.

Перед налетом было решено провести инструктаж.

— Итак, — поинтересовался Юпп, — что можно сказать о Ницше?

— Ницше любил скрываться за маской. Быстрота, с которой он менял маски, обличает в нем истинного виртуоза своего дела. Что еще? Ну, если ты хочешь что-нибудь более пространное... Можно поразмыслить над проблемой, имеет ли знание хоть какую-нибудь цену...

— Отлично. Однако мне нужно кое-что еще: я не могу появиться в банке просто так. Надо же что-нибудь сказать. Пару мудреных слов...

Создать жаргон — значит создать источник пропитания.

— Доброе утро, леди и джентльмены, сейчас мы исследуем вопрос — есть ли у вас несколько тысяч франков, с которыми вы готовы расстаться, не слишком в них нуждаясь.

Позавтракать никогда не рано

Могли ли мы сделать что-то иное? Естественно, мы отправились в тот же рыбный ресторан, что и в прошлый раз. Если это сработало однажды, то будет работать вновь и вновь. Вновь и вновь, покуда не заставит вас задуматься: а все ли тут в порядке?

Уилбур был убежденным противником всякой рутины и всякого шаблона. Он даже в колледж каждое утро шел другой дорогой (строгая приверженность этому правилу означала, что, если другие добирались до колледжа минут пять — десять, Уилбур кружил наугад по улочкам и переулкам с полчаса). «Разум вполне готов блуждать вслепую», — утверждал он. Он отказывался дважды объявлять один и тот же семинар, что порождало среди коллег — лихих жокеев, привыкших объезжать самые дикие мысли — страх и смятение: вдруг подобная практика станет нежелательным прецедентом, а то и обязаловкой. Ежегодно он переезжал в новый дом, что было сопряжено не только с упаковкой и распаковкой книг: переехав, он начинал учить новый язык и заводил себе новое хобби. «Дай малейшую слабину — и все: мозги полностью размякнут. А ведь так просто нагрузить их работой». На мой взгляд — слишком уж все это утомительно: всякое мгновение быть самосознающим бытием и прочее в том же роде.

Я взял заливного судака и углубился в размышления о том, сколь много есть иных профессий, замешанных на бесчестии и обмане, представителям которых удается избежать докучливого внимания полиции: агенты по торговле недвижимостью, политики, маляры, председатели международных организаций, стоматологи — вся их деятельность вопиет к небу. Ведь очевидно, что, если, например, всех торговцев подержанными автомобилями собрать на какой-нибудь лужайке и расстрелять из станкового пулемета, мир станет только лучше; подобные действия, правда, не приветствуются в академической среде, но попробуйте-ка предложить более эффективный способ санации окружающей среды, чем расстрел из пулемета людей, которых просто необходимо расстрелять.

Ограбление банков, если в роли грабителя выступает истинный философ, никому не причиняет вреда. Мы внушаем трепет публике. Забавляем ее. Развлекаем. Стимулируем экономику. Заставляем чаще биться сердца. Провоцируем на размышления. А что до самого ограбления, коль речь идет о банке, — оно не более чем иллюзия. Вы выносите из банка некую сумму денег. Но где же она потом оседает? В каком-нибудь другом банке. Подобно воде, деньги совершают круговорот: они движутся от банка к банку. Мы же — мы же просто ненадолго выносим их на воздух.

Номер два и три

Мне неприятно об этом говорить, однако довольно быстро ограбление банков становится утомительным. Zensho [Полная победа (яп.)] — это вам не телешоу. «Сейчас мы выясним, сколько денег удастся вам засунуть в наш чемоданчик». Самым приятным в серийном ограблении была смена костюмов после очередного визита.

Никто не сделал попытки предотвратить ограбление, процитировав хоть какой-нибудь отрывок, имеющий отношение к философии. Юпп, полагаю, был этим не на шутку раздосадован. Он бы охотно ушел из банка с пустыми руками, если бы только его встретили там цитатой из какого-нибудь самого завалящего философа. Я же был рад, что никто не пытался нас остановить: как бы я поступил, если бы не узнал цитату или бы начисто не помнил соответствующего автора? Я не любитель высказываний типа: «А вот и не угадали! Что поделаешь...»

Номер четыре и пять

Мы поспешно вернулись в отель; улицы полнились воплями сирен на полицейских «синеглазках». Юпп смотрел что-то по телевизору, я колдовал над мини-баром. Потом в номере возник посетитель — странный тип с овчаркой на поводке и доской для серфинга под мышкой. Судя по всему, он был знаком с Юппом, так как они обменялись какими-то приветственными банальностями.

Неожиданно выяснилось, что доска для серфинга предназначалась мне.

— Думаю, если мы дорожим своей шкурой, лучше исходить из того, что копы на данный момент вовсе не сидят в столовой полицейского управления, с головой уйдя в игру в карты, — усмехнулся Юпп, — а потому нам нужно позаботиться о дополнительном прикрытии. Мы сыграем на их высокомерии...

Овчарка тем временем дружески лизнула меня в руку, как бы говоря: плевать мне, Эдди, на твой статус, комплекцию и прочее. Когда-то я презрительно относился к людям (особенно это касается моих зоолюбивых соотечественников), которым свойственно преувеличивать человеческую — слишком человеческую — привязанность к братьям нашим меньшим, но с возрастом я открыл радости, связанные с тем, что в каждом из нас живет потребность быть любимым хоть кем-то, пусть это даже псина, готовая вилять хвостом перед первым встречным, лишь бы он не бил ее палкой.

— Да, Юпп, и что с того? — вернулся я к нашей беседе.

— Вот ты — что ты думаешь, увидев человека с серфингом? Что он только что вернулся из отпуска, а? Или собирается в отпуск — или несет серфинг в машину? Или в ремонт? Я бы тоже с удовольствием провел субботу-воскресенье, катаясь на серфинге, думаешь ты. А вовсе не о том, что перед тобой — английский философ, направляющийся грабить банк и прихвативший серфинг для отвода глаз, и поэтому надо бы проверить у него документы!

— Хорошо. Но собака-то тут при чем?

— Что ты думаешь, увидев человека с собакой? Что он...

— Ладно, оставим. Пошли!

Ограбление номера четвертого прошло в духе киников. «Благосостояние не есть благо. Деньги не есть необходимость — а потому швыряйте-ка их в эту сумку, и поживее». Серфинг я решил оставить в банке — все больше склоняясь к той точке зрения, что пребывание в тюрьме пошло бы мне на пользу. Тюремная дисциплина могла бы подвигнуть меня сесть писать. Просто в мире за пределами тюремной ограды на каждом шагу вас поджидает монастырское пиво и припущенный судак. И вдруг оказывается, что переход от состояния, когда у тебя нет денег, чтобы сесть и писать книгу, к состоянию, когда для этого денег слишком много, протекает слишком незаметно. Этакое скольжение по наклонной плоскости.

Мы совершили неспешную прогулку по ботаническому саду, направляясь к банку, который наметили на сегодня пятым. «Вот это жизнь! — восхищался Юбер. — Не уверен, что хотел бы жить вечно, но лет пятьсот пожить так... Я бы не отказался!»

В последний банк Юбер вошел уверенной походкой эстрадного артиста, который целый день купался в лучах обожания публики. Мы не стали затруднять себя стоянием в очереди к окошку кассы — проще было выпотрошить весь банк.

— Можете больше не ждать — мы здесь, — объявил Юпп. — Давайте же рассмотрим данную ситуацию: мы получаем все деньги, однако сперва... Сперва мы немного почитаем античных философов вслух.

Я предлагал ему — давай я просто процитирую что-нибудь по памяти, однако Юбер возразил на это: нужна книга, как для богослужения нужна дароносица, не важно, что это за книга, — но нужно позаботиться о создании подобающей атмосферы. Я извлек своего Диогена Лаэртского в лоэбовском издании, раскрыл и принялся читать самое начало — там, где рассказывается о возникновении философии, когда обратил внимание на то, что мужчина, стоявший в очереди, чтобы открыть счет, и сжимающий в руках огромный букет, завернутый в целлофан, вдруг начал срывать с него упаковку. Я было даже подумал, что сейчас он бросится к Юппу или ко мне и начнет, источая неуместную лесть, рассказывать, как он нами восхищен... Но тут последние обрывки целлофана упали на пол. Кажется, Элиот сказал: «Не взрыв — но всхлип»? На нас смотрели не нежные левкои — но ржавый «ствол». В руках этот тип сжимал обрез. Нагло уставившийся вам в глаза двумя черными, грубо спиленными стволами. Стоящий следом за любителем цветочков парень заорал:

— А ну, с дороги, тупицы! И всем заткнуться. Мы тут грабим!

Это было слишком. Для меня. Что до Юппа — казалось, непредвиденный конфликт интересов его даже забавлял. Он облокотился о стойку и смотрел, что же будет дальше.

Горлодер выхватил нож весьма внушительных размеров, хотя это мало что меняло, а вот обрез меня беспокоил. Выглядела эта штука древней, мерзкой и ржавой, а щетинистый тип, сжимавший обрез в руках, принадлежал к числу тех субчиков, которые жмут на курок не только тогда, когда сие не обещает принести никакой выгоды, но и в тех случаях, когда стрельба крайне невыгодна — учитывая последствия. Лицо у него было какое-то впалое: словно начиная с шести лет пацана — в качестве подарка на день рождения — приводили в гольф-клуб и каждый из завсегдатаев вмазывал ему по морде мячом, норовя попасть в рот. Если этот урод жаждал самоутверждения, дело наше было дрянь.

— Вы хоть знаете, кто мы? — поинтересовался Юбер.

— Два кретина, которые сейчас схлопочут свинец промеж глаз, ясный хрен!

— Жаль, что вы так настроены, — пожал плечами Юпп. — Но боюсь, право первой ночи у нас. Мы, понимаете ли, уже зарезервировали это ограбление. Еще на прошлой неделе.

Парень с ножом — щеки гладко выбриты, ниже кустится рыжая бороденка, право, не знаю, кто согласился бы носить такую по доброй воле — здорово смахивал на идиота. Негоже судить ближнего и выступать этаким Зоилом, к чужим вкусам и чуждым культурам надо относиться с почтением (а взвешивай кто нашу красу на весах, я бы заведомо много не потянул), но этот тип с ножиком — выглядел он козел козлом.

Разводка мизансцены

Юбер с пистолетом, я с томиком лоэбовской библиотеки в шуйце и овчаркой (на поводке) одесную меня по одну сторону сцены, напротив нас — этот козел без привязи, размахивающий ножом, и щелкунчик с бластером. Мы имели некоторое преимущество: наши антагонисты никак не могли врубиться, в чем дело: то ли у Юппа давно и прочно сорвало башню, то ли он крутой малый и сейчас сам сорвется с цепи.

— Болтать все горазды... — пробормотал козел, словно не подозревая, что наши ограбления уже не первый день и были основным предметом досужей болтовни для всех и вся в Монпелье. Очевидно, умение вести такого рода дискуссии не было сильной стороной нашего оппонента.

— Про это во всех газетах писали. — Юбер перешел в наступление.

— Я не видел.

— Вы что, газет не читаете?

— Ну читаю...

— А если читаете, должны знать!

— Я ничего такого не видел. В общем, деньги берем мы — и лады, — истерично взвизгнул бедняга. Звучало это не очень-то убедительно.

— Может, мне их поделить на две части? — подал голос один из кассиров. Никто, однако, не сдвинулся с места. Была одна из тех ситуаций, когда никто не рвется быть первым — слишком очевидно, что, играя ва-банк, тут можно ненароком сыграть и в ящик.

— Что-то вид у вас какой-то нездоровый, ребятки, — лениво заметил Юпп, все так же опираясь о стойку. — С вами все в порядке? Может, вам лучше поискать какую работку на свежем воздухе? Непыльную, для здоровья полезную, а?

— С нами — полный ажур! — совсем тоненько заблеял этот тип, не оставляя никаких сомнений, что он за штучка. — А ну, проваливайте!

Тут уже даже я напрягся. Это, знаете ли, слишком. Мне как-то не улыбалось повиснуть ошметками на стене, получив в упор заряд крупной дроби в брюхо. Думаю, подобная перспектива никого бы не порадовала. А этот гвардеец с обрезом и его козлиный подпевала — они как-то не напоминали мне хладнокровных профессионалов. Здесь вообще не пахло профессионализмом. Можете считать меня снобом, но мне невдомек, почему я должен лишаться чего бы то ни было, не говоря уж о жизни, по вине каких-то двух слишком о себе возомнивших сосунков-любителей. Я — налетчик-ветеран, неужели же я должен терпеть это безобразие?!

— Хорошо, пусть все будет по-честному, — пожал плечами Юпп, открывая барабан револьвера и один за одним вынимая из него патроны. — Если вам удастся доказать, что вы и впрямь заслужили эти деньги — что вам досталось в этой жизни больше, чем мне, — хорошо, забирайте все и проваливайте. Мы сейчас устроим этакую ордалию. Божий суд. Там побеждает только тот, кто достоин.

Высыпав на пол горсть патронов, он оставил в ладони один, который поднял высоко вверх, чтобы присутствующие хорошенько его рассмотрели, потом загнал патрон в барабан — и резко тот крутанул.

Затем вставил револьвер в рот и нажал на курок. Раздался негромкий щелчок. Щелчок, который, услышав однажды, не забудешь всю жизнь. Выстрела, однако, не последовало. Юпп слегка дернул головой, как человек, глотнувший слишком грубого виски.

— Хм... Забавно. Я бы, может, еще повторил это дело, — пробормотал он, передавая револьвер парню с козлиной бороденкой. — Ну а теперь попробуй ты, задротыш.

Становилось все интереснее смотреть, как наши бедолаги выпутаются из ситуации.

— Он.., он... ссо... со-всем... от...моро...женный, — пробормотал небритый, судорожно вцепившись в свой обрез.

— Чтобы не уходить с пустыми руками, можете взять у нас автограф, — смилостивился Юпп.

Они мучительно не знали, как поступить. Бедняги впали в ступор, на манер буриданова осла: им надо было как-то выпутаться из переделки, а они не могли сообразить, что делать, — происходящее было не для их слабых мозгов. Ретироваться — значило бы открыто признать, что они просто-напросто недоумки, а усилия и время, затраченные на подготовку к налету, пошли псу под хвост; рискнуть же на что иное — дело пахло жареным, без кровопролития и дырок в животах не обошлось бы. Все, однако, клонилось к тому: подмышки присутствующих потели все яростнее. Лишь мгновение отделяло нас от обмена свинцовыми любезностями и последующей уборки помещения, точнее — уборки трупов из помещения, когда с улицы вдруг донесся вой полицейских сирен, этих вестниц мерзости и запустения.

Мы вежливо ждали, покуда обросший щетиной детина, вцепившийся в обрез, словно тот был волшебной палочкой, выдавит из себя фразу:

— Эээ... э... это... ппэ... пппэ... полиция.

— Прекрасно, — кивнул Юбер, не разделяя ажитации собеседника. — Вот пусть они и решат, кому грабить банк. Дождемся и увидим, кого они арестуют.

Может, эта парочка и не выказала особой прыти во время переговоров с Юбером, однако, услышав его последние слова, бедняги резко ожили и ринулись к выходу с потрясающей скоростью и редким воодушевлением — откуда что взялось! Они совершенно недвусмысленно продемонстрировали: у них нет ни малейшего желания быть застигнутыми на месте преступления. Делая гигантские прыжки, они в мгновение ока оказались у двери, однако дверь почему-то не открывалась. Решив, что тому виной какая-то навороченная охранная система и им придется вырываться из ловушки с боем, бедняги дали по двери залп возмездия из обоих стволов.

Прошло некое время, прежде чем они оставили попытки бросаться на дверь и толкать ее от себя (возможно, им на глаза попалась прикрепленная на двери табличка) и догадались потянуть за ручку — после чего наконец попали в предбанник. О том, что они достигли выхода, возвестили крики, сопровождаемые ритмичным чмоканьем пуль о стены здания.

— Ну что ж, — удовлетворенно заметил Юбер. — А теперь спокойно забираем деньги — и пробираемся к заднему выходу.

Уходя, мы слышали за спиной какую-то судорожную возню, шум которой периодически перекрывали выстрелы. Что, надо сказать, не очень мешало нашей неспешной прогулке по направлению прочь от банка. По пути Юбер извлек откуда-то из-за уха пистолетный патрон (тот самый, который, полагал я, должен был находиться в барабане револьвера).

— Я сидел в одной камере с карманником — тот, правда, настаивал, чтобы его называли волшебником с улицы, не иначе. В моем распоряжении была масса времени, чтобы научиться этому делу. А наш супостат — невооруженным глазом видно: слишком уж ему хочется жить. Он и банк-то грабил только из-за денег. У нас в тюрьме рецидивисты живо бы из него душу вытрясли...