Вот так я получил место ассистента в лицее имени Золя в Тулоне. Работа вполне меня устраивала, ибо все, что от меня требовалось, — бездумно открывать рот и вещать нечто изнывающим от скуки подросткам.

— Эти выходные мне пришлось провести в Нормандии, — объявил Жерар через пятнадцать секунд после того, как я впервые столкнулся с ним в столовке вышеупомянутого учебного заведения. — Честно пытался сохранить верность жене, но куда уж там! — У Жерара были проблемы по этой части. Не такие, конечно, как у Ника (а знал ли я уже тогда Ника?), однако раз за разом он не без удивления обнаруживал еще одну обнаженную женщину насупротив себя, ровнехонько на расстоянии своего радунчика. Жерар служил в лицее кем-то вроде воспитателя (то есть ему платили за то, чтобы он кричал на подростков, едва только они переставали изнывать от скуки) и работал над диссертацией по философии.

Наибольшее впечатление на меня производили его талант заговаривать женщин до состояния, когда они начинают срывать с себя тряпки одну за другой, пока не останутся в чем мать родила, и его ненасытная способность читать. Он прочел все, что не было исповедальной чушью, и всегда таскал с собой книги (на французском, немецком, английском), о которых я слыхом не слыхивал, но которые очень даже стоило прочесть; кроме того, он таскал как минимум одну «запасную» книжку, на случай, если кончится та, которой он поглощен сейчас, или он решит, что она на самом деле не стоит его внимания. Всего на три года старше меня, Жерар всерьез готовился выполнить нормативы на звание великого французского философа и разминался перед тем, как выйти на арену. Я склонен считать, что вполне в состоянии рассматривать мироздание (включая вашего покорного слугу) диалектически, но он одним ударом мог вышибить из-под меня интеллектуальные подпорки, напав ли из-за кустов во главе оравы немецких мистиков, отфильтровав ли некий интеллектуальный осадок — кто бы подумал, что он там есть, — из очередной идеологии и заткнув мне рот выдержкой-другой из американских философов-прагматиков, о существовании которых я даже не подозревал, — в их сочинения с 1913 года не заглядывала ни одна живая душа! И все это — во время большой перемены, за чашкой кофе!

Карусель софистики — еще один оборот

Жерар имел склонность к софистике, присущую всем лягушатникам: соединить две не имеющие ничего общего сущности и заставить их кружиться в безумном вальсе. Это отличало его от отца основателя всей лавочки — Горгия, который был все же достаточно милосерден, чтобы в панегирике Елене, превознеся до небес женщину, которую античность — от мала до велика — не уставала поносить последними словами, обмолвиться под конец, что все это «сказано им забавы ради» [«Эту речь я захотел написать Елене во славу, себе же в забаву». См.: Горгий. Похвала Елене. //Ораторы Греции. Пер. С. Кондратьева. М.: Худож. лит., 1985. С. 31]. Многие из учеников Горгия обошлись бы тут элипсисом, фигурой умолчания. Но Жерар — Жерар бы кончил все легкой улыбкой!

Жерар был также единственным известным мне человеком, у которого я видел то же выражение лица, на котором однажды поймал себя, случайно взглянув в зеркало; левый и правый глаз походили на супругов, подавших на развод, — каждый смотрел в свою сторону, ничего толком не видя. Выражение при этом — на редкость тупое: я всегда рвал фотографии, где меня подкараулили в таком виде. Но пару раз я видел это выражение на лице Жерара. Окружающие частенько принимали нас за родственников (остается предположить, что они страдали врожденной близорукостью).

Моя последняя попытка жерардомании

Давно в прошлом. Я попытался дозвониться по телефону его последнего пристанища — этот телефон он дал мне двадцать лет назад, и, соответственно, я полагал, что мой порыв к общению останется скорее всего безответным. Наградой мне послужила беседа с домовладельцем, который крайне витиевато, но вместе с тем доходчиво объяснял, что найти Жерара — это и его самое сокровенное желание, ибо квартира, которую тот снимал — и покинул, сделав ноги, — после отъезда квартиранта представляла собой лишь груду дымящихся головешек. «Бывало, жильцам удавалось попятить у меня вилки-ложки или, съезжая, прихватить и кое-что из мебели, но мне еще никогда не приходилось лишаться целой квартиры!»

А вместо дома (чужого) — дым

В подобной ситуации испытываешь некоторую неловкость,..

Полагаю, каждому приходилось хоть раз в жизни обнаружить себя в несколько странной роли — например, содержателя борделя в Амстердаме, — при этом не имея ни малейшего представления о том, как с этим делом управляться.

В подобную переделку я, совершенно неумышленно, вляпался, получив в полное свое распоряжение на лето роскошный особняк о двадцати пяти комнатах. Особняк был предоставлен доброхотом — голландским хирургом, решившим, что жизнь в его доме облегчит мне написание книги о Спинозе; судя по всему, милейшие люди спешат поднести мне такого рода дары, когда я менее всего того хочу или нуждаюсь в чем-то подобном.

Но за это предложение — пожить если не во дворце, так в палаццо — я ухватился. А когда я переселился туда, случилось так, что во время одного из загулов я разговорился с некой леди в кафе. Слово за слово, она поведала, что ей негде жить; с присущей мне галантностью я предложил девушке временное пристанище (однако за моей галантностью притаилась иная мысль: возможно, и моя vis-

Я с головой ушел в не-писание книги о Спинозе (она ни на шаг не продвинулась дальше титульного листа), однако даже это не помешало мне обратить внимание на то, что с тех самых пор, как юная чаровница стала насельницей моего палаццо, в нем все время вертятся какие-то американцы, спрашивающие, а где же бар и есть ли у нас фрукты. Занятия философией вообще обостряют наблюдательность... Я также обратил внимание на то, что у юной леди — звали ее Оленка — есть еще и множество подружек, которым, судя по всему, тоже негде переночевать в славном городе Амстердаме.

Ладно; я — безответственный субъект; но все же я не настолько безответствен. Мне подумалось, что содержание дома терпимости вряд ли укрепит в международных кругах мое реноме философа, а досуги приапической молодежи мужского пола, протекающие у меня под боком, вряд ли пойдут на пользу дому, который, когда я въезжал в него, был на диво чист и обихожен. Поэтому я внутренне поежился, выслушивая признание одной из девиц, будто среди процедур, пользующихся популярностью у клиентов, является эпиляция волосяного покрова на телах красоток посредством паяльной лампы.

Я провел неделю, ну, может быть, десять дней, возможно, даже две недели, готовясь к тому, что на следующее утро мне придется предаваться невеселым размышлениям по поводу того, что делать (и как я буду обходиться без толпы полуодетых красоток, скандирующих: «Ну же, Эдди, ну же!»), когда дом сгинет в пламени пожара.

Если вы непременно должны спалить ваш дом, рекомендую выбрать для этого приятный летний вечер, чтобы вы не чувствовали себя совсем уж неуютно, стоя на улице перед пожарищем в одних лишь подштанниках, украшенных изображением британского флага (хотя это — совсем другая история). Вообще-то пожарище похоже на костер на туристской стоянке. Только сильно побольше.

Один из пожарников угостил меня косяком. Прикурив от отлетевшей в сторону головни, я стоял и размышлял, что же мне теперь делать. В Амстердаме не проблемой было угнать моторку и вернуться на ней в Англию, а там — сменить имя и открыть винную лавку где-нибудь в Данди, Зарко или Закинфе — в любом месте, где меня не достанут жаждущие возмездия владельцы или их агенты.

Однако мораль этой истории такова: не стоит пребывать в убеждении, будто только из-за того, что на вас лежит ответственность за появление на свет еще одного сомнительного заведения, моральное растление окружающих и уничтожение одного из самых прекрасных зданий в столице Голландии, равно как из-за того, что вы потеряли все свое достояние, появились на людях в идиотских подштанниках, убили два месяца, не написав ни строчки, не написав даже коротенького предложения о Спинозе (и даже не записались в библиотеку, не говоря о том, чтобы взять там хоть одну книгу о старине Барухе!), — будто из-за всего этого вы здорово влипли.

Владелец особняка возник совершенно неожиданно — чтобы успеть застать последние отблески пламени, пожирающего его собственность. И что, по-вашему, произошло вслед за этим? Попытка членовредительства? Убийство?

Я получил в дар три новых костюма, так же как множество иных предметов туалета, билет домой в первом классе, весьма щедрую сумму на продолжение моих изысканий, зафиксированную на банковском чеке, волшебный фонарь с фривольными картинками — на память о Голландии, бесконечное число раз повторенное погорельцем приглашение в любой момент воспользоваться его гостеприимством и пожить в холе и лелее в Голландии, в любом месте, по моему выбору, за его счет, а также извинения за все причиненные мне неудобства.

Если в вашей голове это не укладывается, воспроизведу нашу с ним беседу:

Вандермор: Слава богу, вы живы? Я пытался до вас дозвониться, чтобы предупредить о приезде, но у вас все время было занято...

Эдди: М-м-м-м...

Вандермор: Ужасно, просто ужасно... Все ваши вещи погибли...

Эдди: Ну...

Вандермор: Господи, и ваш труд! Ваш труд, что с ним?!

Эдди: Ну...

Вандермор: Три месяца труда, боже! Все прахом! Я так виноват перед вами...

Эдди: Простите...

Вандермор: Это я во всем виноват! Надо было предупредить вас перед отъездом, но я так замотался... Понимаете, в доме иногда искрило — плохая проводка... Но такого... Такого просто не было... Только не беспокойтесь, я обязательно обо всем позабочусь...

Поиски Жерара — мотивация

Всякий раз, оказавшись подле Жерара, я чувствовал: меня переполняет внутренний жар, мозги крутятся на полную катушку; сознание радостно пускалось танцевать этакий интеллектуальный зикр, и казалось, молодые побеги лавра щекочут мои виски. Именно Жерар мог бы в последнее мгновение обратить меня на путь истинный — предложить ту крупицу, которой так недоставало вынашиваемой мной книге, дать мне что-то, что я мог бы поведать urbi et orbi в конце тысячелетия.

Тогда я не ударил бы в грязь лицом перед Великой Двойкой. Момент смены тысячелетий — кому удалось его обуздать и заставить работать на себя? Христу разве что. А ведь это идеальный момент для прорыва на рынок — тут бы и стричь купоны! Эдди и его книга олицетворяют саму кульминацию истории! Надо просто позаботиться о собственной делянке. Это поле для игры несколько повытоптано? Однако (насколько мне известно) мы впервые имеем дело со вторым тысячелетием...

Кроме того — я беспокоился о Жераре. Еще с тех самых пор, когда у него возникли проблемы.

Ладно, допустим, моя озабоченность его судьбой не шла дальше того, что время от времени я заглядывал в какой-нибудь французский философский журнал, надеясь, что на его страницах всплывет упоминание о старом приятеле. Я всерьез рассчитывал, что он заявит о себе: выступит с какой-нибудь статьей — так сказать, объявит крестовый поход — и наголову разобьет эту Нантеррскую бригаду, всех этих муэдзинов деконструктивизма [Среди прочего — намек на то, что Жак Деррида родился в Алжире], заодно образцово нашлепает всю эту мелкую шваль из Французского Колледжа. Но, не давая знать о себе во плоти, он не проявлялся и ни в одной из черно-белых проекций на страницах журналов, что меня озадачивало — он ведь дорогого стоил: не слабак какой-нибудь, а из лучших, из тех, кто входит в двадцатку. После того как Ник вышел из игры (по крайней мере в этом мире), я намекал Уилбуру, чтобы он разыскал некого философа по имени Ж. и взял его на работу, но шеф был одержим мыслью, как бы сподвигнуть на что-нибудь путное меня, а Жерар — Жерар делал все, чтобы его нельзя было найти.

Я наткнулся на него в старом порту, в том самом кафе, где мы просиживали часами, — не сильно-то оно с тех пор изменилось, разве что на стенах наросла еще пара слоев краски... Сейчас обилием посетителей кафе напоминало пустыню — один Жерар сидел за столиком в своей обычной позе. Я узнал друга почти сразу, хотя черты его были сильно трачены жизнью: дряблая кожа обвисла, а цвет ее напоминал вчерашнюю овсянку. Передо мной сидел старик. Запаршивевший старик, страдающий чесоткой или лишаем.

То, что он меня узнал, несмотря на синяки под глазами и нелепую пилотку на голове, было куда удивительнее, чем тот факт, что мне удалось-таки отыскать его в этой забегаловке. С расстояния в несколько метров мы пожирали друг друга взглядами.

— Ты, братец, — кивнул он, — сроду не приходил вовремя, но опоздание на двадцать лет — это нечто феноменальное. Правда, я знал, что, если у меня хватит терпения, ты вернешься и оплатишь счет.

Когда я садился за столик, сознание кольнула мысль: перед Жераром не лежит ни одной книги. Подле моего старого друга не наблюдалось и не угадывалось ни одного талмуда, тома, томика или хотя бы брошюрки. И это — рядом с Жераром, который таскал по три книжищи одновременно, при нем всегда было около тысячи страниц печатного текста; видеть в его руках книгу было столь привычно, что та казалась просто неким новым органом, приобретенным в результате эволюции. Мне вдруг вспомнилось, как он говорил, что больше всего боится оказаться в ситуации, когда нечем занять свой ум и под рукой нет книги, чтобы скормить ее этой бестии. Он мог говорить, гулять, делать что бы то ни было — с книгой в руке; подозреваю, что даже его возлюбленные делили подушку с книгой.

Он перехватил мой взгляд.

— Угу. Без книги. Мне и без того есть о чем подумать. Вся эта писанина — как-то она мне не в радость. У умирающих, знаешь ли, свои причуды.

Поджераривание: что я в нем нашел

Урок, как надо заканчивать что бы то ни было. Курс, как выходить из игры. Сцена беседы Гамлета с Йориком. Или есть что-то, кроме этого? Жерар был лишь немногим старше меня — но старше. И он дорогого стоил! А я ломал голову над тем, что же он скажет... Думал, смогу ли я поживиться чем-нибудь из его откровений, подобрать какие-нибудь крохи с его стола... Черт! Что унизительнее всего после того, как жизнь — какая уж есть — позади: я так и не стал ни на йоту умнее! Нет, я не жду слишком многого, но ведь жду, жду до сих пор!

У ложа умирающего 1.1

Уилбур все же обрел святость — перед тем как покинуть этот мир навсегда. Я зашел его навестить. Он почти не говорил. «Предполагается, что в моем положении нужно изрекать что-нибудь запоминающееся, трогательное, просветленное». Пауза. «Должен сказать, я не вижу ничего достойного запоминания, ничего умильного или близкого к озарению».

Это — почти все, что он сказал за те полчаса, когда я сидел возле него. Разве что добавил — уже перед моим уходом: «Проблема не в том, что люди, которые чего-то стоят, — не сахар. Иные из них могут быть вполне милыми людьми, жить себе, как все... Горгий — он ведь никогда никого не доводил до белого каления. А Протагор — доводил. И Анаксагор — тоже. И Парменид. Так вот оно... С истинными талантами — с ними всегда что-нибудь да не так. Я только одного не могу понять: ты талантливый разгильдяй или просто разгильдяй...»

И это тоже. Там, где-то в глубинах моего черепа, под хилыми остатками шевелюры, среди прочих мыслей шевелилась и такая: мне хотелось понять, правда ли Жерар не испытывал искушения встретиться со мной, чтобы убедиться: не только ему не удалось увидеть свое имя на табло, в числе победителей соревнования, рядом был еще один многообещающий — или же только раздающий обещания? — философ, который точно так же не преуспел на этом поприще.

Жерар в старой гавани 1.1

Я смотрел на Жерара, полагаю, примерно так же, как иные в последние годы посматривали на меня: и он еще жив? Этакое потрясение — да как же можно было довести себя да такого состояния?! Ж. окинул меня взглядом, покуда я рассматривал его.

— Повторяй за мной: Жерар, ты ужасно выглядишь, большинство людей даже на собственных похоронах выглядят лучше, чем ты сейчас. Брось пить. Жерар, возьми себя в руки. Есть же у тебя хоть какое-то самоуважение?! Подозреваю, Эдди, что все это доводилось слышать и тебе. Ну а теперь, когда мы с этим покончили, давай-ка выпьем.

Решение решений

Дилемма: большинство наших проблем неразрешимы — вы можете метаться по улицам и рвать на себе волосы, от этого ничего не изменится в вашей жизни, но в большинстве цивилизованных стран вы не пройдете по той же улице и сотни метров, чтобы не набрести на оазис, таящий в себе некий запас бутилированной жидкости, и если вы разрешите себе глоток-другой, бремя вашего «я», а вместе с ним и проблемы тут же от вас отступят.

Жерар в старой гавани 1.2

— Ну, Эдди, как ты? Я листал твои книжки. Они довольно забавны... Кто их тебе писал?

Жерара мне упрекнуть было не в чем.

Первую книжку пришлось написать моей редакторше, по той простой причине, что от меня самого толку было как от козла молока. В равной мере и вторая вышедшая под моим именем книга была свободна от присутствия каких-либо творческих соков, выделенных мной: разбирая на правах душеприказчика вещи в комнате Уилбура, я раскопал рукопись, о которой он, должно быть, забыл. Перед смертью шеф упорно настаивал, что от него не останется ничего длиннее абзаца.

Рукопись была посвящена внушающей ужас школе логиков, процветавшей в средние века под сенью Парижского университета (в 1136 году — ровно за год до того, как император Иоанн II показал Занти, где раки зимуют — Иоанн Солсберийский изучал там логику, чтобы, вернувшись в стены университета через двенадцать лет, застать бывших наставников за дискуссией вокруг той же самой проблемы, которую они обсуждали еще в бытность его студентом. Право, я не слишком удивился бы, узнав, что они и по сей день сидят все в той же зале, исступленно препираясь, забыв обо всем на свете за тончайшими нюансами дефиниций — в том числе забыв умереть. Обратитесь к Падуанской школе и аристотелианцам вроде Марка Антония Зимары и Джакомо Забареллы, заигравшихся в бисер бессмертного интеллекта, чтобы представить себе такого рода попытки укусить себя за хвост.

220 стр. Изрядно.

Напечатать книгу — штука непростая. Рукопись — вполне респектабельная, все же не была эпохальной книгой, но у нее было одно несомненное достоинство: она уже была перепечатана. Моим первым порывом, когда я ее раскопал, было тут же связаться с издателем, а там пожинать славу и наличные, однако я размяк и не уступил с ходу этому побуждению, лежащему в основе всех наших поступков.

Прежде всего я куда-то ее засунул. Через год я вновь обнаружил ее — она завалилась за обивку кресла. Две недели ушло на перепечатку титульной страницы и адреса — не мог же я отправить рукопись в издательство в неподготовленном виде. Уик-энд был съеден угрызениями совести, уязвленной моими пиратскими действиями, чисткой стиля, призванной придать книге хоть какие-то черты моего интеллектуального отцовства, — последнее выражалось в том, что я внес правку ручкой, заменив некоторые глаголы на синонимы помоднее. Месяц я покупал конверт, а купив — тут же потерял. Месяц или около того я пытался его отыскать, затем еще месяц понадобился на то, чтобы купить новый. Столько же — чтобы отнести посылку на почту. Собственно, я так и не отправил рукопись. Я забыл ее в поезде (насколько я понимаю), однако доброхот, нашедший мою посылку, послал ее по указанному на конверте адресу, потому что в конце концов я нашел в своем почтовом ящике издательский договор. Я могу быть чертовски настойчив, если захочу.

Способность Фелерстоуна принимать факты на веру объявила по этому поводу забастовку. Все аспиранты и студенты старших курсов были приглашены им на своего рода прием; он изобильно потчевал гостей шампанским, копченым лососем и олениной и тщетно допрашивал их, пытаясь выяснить, кто же все-таки стал жертвой подкупа, шантажа-или-лести с моей стороны и подрядился написать эту книгу. Но он доставал расспросами совсем не тех, кого нужно; человек, знавший, что к чему, (a) был забыт, (b) умер.

О чем я не напишу 1.2:

Жерар в старой гавани 1.3

Жерар резал правду-матку, не стесняясь моего присутствия. Я уже накормил его и чувствовал себя довольно неуютно, сидя напротив старого приятеля на жестком стуле; он переключился на английский, отчего его манера говорить стала еще жестче.

— Не надо делать резких движений, Эдди. Назад из ада дороги нет, а сковородка под задницу для нас там и так найдется. Отправиться в ад — прямиком, без пересадок, в любой момент, из любой точки планеты — ты можешь всегда. Без всякого предупреждения. Будь ты в Арктике, будь ты в открытом море. Ад для одного, скроенный по индивидуальной мерке, похожий на одиночную койку где-нибудь в больнице: и капля серы не упадет на твоего соседа. Ад, проклятый как Зангарская пустыня, — при этом соседу не перепадет ни песчинки. Эх... Молчи, Жерар, молчи!

О чем я не напишу 1.3:

Жерар в старой гавани

Тут он перешел на немецкий.

— Давай закажи что-нибудь подороже! Не забывай — ты философ первого ряда и к тому же еще подрабатываешь ограблением банков!

Я был несколько удивлен — он-то откуда знает? Даже в те времена, когда Жерар запоем читал все подряд, он практически не тратил времени на газеты. «Если это имеет хоть малейшее значение, я прочту об этом в книге».

Когда мне удалось разыскать Жерара в прошлый раз, он жил в хижине, в деревеньке, где не было электричества, водопровода и прочего — тамошним жителям исторический прогресс и достижения цивилизации были до лампочки, — на промышленную основу там было поставлено только распределение виноградной крови для жаждущих. В те времена, когда мы жили в Тулоне бок о бок, он немало сделал для того, чтобы обзавестись этакой представительной дородностью. Теперь мы являли собой разительный контраст: я раздался до комплекции пивного бочонка, он же выглядел (зоотомически) так, словно с его костей некие производители филе срезали все мясо или — пользуясь сравнением, которое не заденет нежные души вегетарианцев — как старательно обгрызенная сердцевина яблока. В этом возвращении Жерара из небытия (или мое возвращение, если хотите) было нечто, неуловимо напоминающее ощущение, когда вы разглядываете любимый сандвич, купленный в закусочной на углу: сверху тоненький ломтик дружбы — но в этот раз политый какой-то неизвестной вам (и малоприятной) приправой.

— Итак, Эдди, ты собрался покинуть сей мир в дыму и пламени, под залпы салюта, устроенного в твою честь солдатиками из расстрельного взвода? Пожалуй, я тебе завидую. — Он извлек из кармана мятую газету (к газетным сообщениям он обращался как к самому последнему подспорью), развернул ее, разгладив первую страницу — на ней красовался комментированный анонс нашего грядущего тура по банкам Монпелье. — Ад, Эдди, будет тебе в самую пору — будто по твоей мерке кроили.

Я хотел спросить, а у него-то что за проблемы, но вместо того у меня вырвалось:

— Ты, я вижу, сидишь за тем же столиком.

— Угу. Сказал бы я пару ласковых о мире, где цепляешься за привычный столик в кафешке, но, честно говоря, тебе повезло, что ты меня тут нашел. Я, так сказать, только что вновь получил здесь права гражданства — много лет мне даже в этом было отказано. Долгая жизнь имеет свои преимущества: запреты и те остаются в прошлом. В Тулоне появилось новое поколение барменов и завсегдатаев злачных мест. Они уже не зовут полицию при одном только моем появлении на пороге и не суют какому-нибудь бугаю мелочь в ладонь, чтобы тот расквасил мне нос.

Он взглянул на меня:

— Ну. Ты ведь собирался о чем-то спросить?

Проблема Жерара

Его проблема: он допустил ошибку. Величайшую ошибку. Не переспал с девицей. Не дал свершиться адюльтеру. Классическая ошибка в его стиле: соблюл приличия и сохранил верность.

Он женился в юности, однако, будучи самым известным умником в родном городе — учитывая, что жил он в стране, где мыслители в особом почете, — Жерар страдал от того, что постоянно был окружен восхищенным женским вниманием, с которым он просто не знал, что делать.

Его жена вообще-то была на редкость терпима, но у нее был нюх на мужнины шалости, так что порой Ж. приходилось очень и очень несладко.

Как-то в открытом поле Жерар уже готов был предаться радостям улучшения мироздания с очередной напарницей, как вдруг им на голову на парашюте сваливается его жена, которую капризным порывом ветра отнесло за семь километров от того места, где ей следовало бы приземлиться. Ситуация крайне удручающая, особенно если учесть, что он сам же подначил в тот раз жену прыгнуть развлечения ради (чтобы сбыть ее хоть куда-нибудь) и что «дрянь, ожидающая тебя, коль ты застигнут в чистом поле с голой красоткой, с которой не занимался любовью, ничуть не меньше, чем если бы тебя заловили на том же месте с красоткой, прелестям которой ты успел порадоваться, а меня зажопили в поле с голой красоткой, с которой я не занимался любовью».

Можно было с одного взгляда сказать, что Жерар опять поссорился с женой. Он ходил бледный, страдающий угрызениями совести и воздерживающийся от всяких приключений на стороне, покуда жена не возвращалась под семейный кров. Тогда Жерар поднимал голову и вновь становился манящ и неотразим для противоположного пола.

В лицей устроилась работать новая воспитательница. Он ослепил ее книгами в траченных временем обложках, афоризмами философов, импровизированным очерком всей системы Гегеля. Он пригласил ее в ресторан, накормил устрицами и предложил подбросить до дому, подбираясь тем самым к сокровенной цели своих усилий.

И тут, поведал мне старый друг: «Я сказал самому себе — нет, не в этот раз. Я просто увидел, что все это — тщета, суета сует, Я только сделаю троих людей несчастными. И чего ради? Ради удовольствия, весьма мне знакомого и ничем не отличающегося от радостей брака? И коль мне нужна новизна — то почему бы не с женой? Может, я повзрослел; как бы то ни было, служение удовольствию и боли казалось мне в тот момент не лучшим из занятий. К тому же — мораль, о ней нельзя забывать».

Далее:

— Я видел, ей этого хотелось. Мое тщеславие было удовлетворено.

Он высадил ее на углу.

— Она несколько удивилась, что я не набиваюсь в гости. Но я только вырос в ее глазах. «А он не похож на прочих женатиков, — прочел я в ее глазах. — Он может порадоваться просто милому ужину». Знаешь, мне это понравилось! Я не хотел, чтобы она обнаружила: как и большинство мужчин, я — всего лишь система жизнеобеспечения для моего хрена.

Он ехал домой, поздравляя себя с тем, что нашел новый способ словить кайф. На следующее утро ее нашли в гараже рядом с домом. Лежащую буквой Z. Убитую. Изнасилованную. Патологоанатом в полиции определил, что смерть наступила через полчаса после того, как Жерар ее высадил. Ей перерезали горло.

— Ты когда-нибудь видел, как это выглядит, Эдди? Куда грустней, чем ты думаешь. Так, что комок в горле. Слова для этого фиг подберешь.

А завтра был Афганистан

Единственный совет, который я могу дать: если кто-то приглашает вас на войну, заорите в ответ «Нет!!!», а если этот кто-то меньше вас ростом и не может дать сдачи — заткните ему рот кляпом, чтобы, не дай бог, он не предложил это еще раз и вы не передумали.

Если хотите узнать, каково оно, — не ешьте и не спите трое суток, устройте себе кросс по болоту, посетите морг, а потом завяжите себе глаза поплотнее и попробуйте перейти автостраду (оставьте все же себе некий шанс — делайте это в три утра); если вы выживете, это все же обойдется вам дешевле и проще. Когда Зак спросил меня, не хочу ли я отправиться в Афганистан, я ответил что-то вроде: «Почему бы и нет — передай-ка мне соль». Несколько опрометчиво для человека, жизнь потратившего на занятия философией; что и требовалось доказать: многознание уму не научает — это еще Гераклит заметил.

Причины, по которым Зак и я ввязались во все это

1. Мы вместе сидели в кутузке на Майл-Энд.

2. У нас обоих был Вьетнам за плечами. Он прошел его в качестве пушечного мяса, я — в качестве цели для корректировки полета управляемых реактивных снарядов (летняя практика в Плимуте).

3. Мы оба интересовались философией.

4. Мы оба интересовались выдержанными французскими винами.

5. Мы оба интересовались той пылью, что осыпается с крылышек ангелов.

6. Наш проект рассылки дорогих изданий греческих классиков, напечатанных в Колумбии, с приложением к ним бесплатного подарка в виде популярного порошкообразного средства от насморка пошел прахом.

7. Я всегда легко проникался дружеской привязанностью к неудачникам.

Что делает в Афганистане несостоявшийся философ вроде тебя?

Заку взбрело в голову скупать рубины, которые Афганистан продолжал выдавать на-гора даже во время войны. Следует сказать, что Зак принадлежал к той породе людей, которые только и ищут, как бы усложнить себе жизнь.

Так, отправившись на отдых в Швейцарию, он вставал ни свет ни заря и бросался штурмовать какой-нибудь горный пик. Что до меня, я продирал глаза поближе к ленчу, доезжал на канатке до вершины и устраивался за столиком в самом дорогом ресторане из тех, что притулились на склоне. Там я сидел, карауля местечко для Зака и на всякий случай держа под рукой дежурный томик Платона (я как бы исполнял по совместительству обязанности репетитора) — без всякой страховки и прочего барахла, снижающего риск увечья или смерти, — в то время как Зак карабкался к месту нашего свидания.

Что делает Афганистан

в контексте проблем Жерара?

Мы пробыли там неделю. Я жил в каком-то мареве страха, истощенности и болезни — настолько, что, когда бомбили деревню, через которую мы шли, я почти не придавал этому значения: во мне просто не осталось места для беспокойства; ужас вытеснил саму память о моем «я».

На окраине деревни мы нашли девочку-водоношу, набиравшую из колодца воду, — она лежала рядом со своими ведрами. Ей было лет одиннадцать-двенадцать. Очень хорошенькая. И хорошо одетая — для дочери нищего крестьянина, живущего в зоне ожесточенных военных действий. Она прекрасно выглядела — ни крови, ни грязи, никаких следов ранения, за исключением того, что у нее была начисто снесена верхняя часть черепа; просто девочка с фотографии, у которой кто-то ножницами отрезал верхнюю часть головы; красивая девочка, слегка подрезанная.