Паспорт был немецким. «Имя, фамилия?» И тут меня осенило. Полный назад! Я ведь вполне дозрел до того, чтобы вежливо, чрезвычайно вежливо поздравить марсельскую полицию с моей поимкой, признаться во всех прегрешениях — или хотя бы в тех, которые они будут готовы внести в протокол, — а потом получить кормежку и койку или койку и кормежку: точная последовательность не имела для меня никакого значения.

Однако передо мной лежал паспорт. Я поглядел на него повнимательнее — и меня пронзила мысль, что он может стать моим, когда я выйду из тюрьмы. Он был так близок. Хорошо, я проявил малодушие, я был близок к тому, чтобы расколоться (учтите: я не выспался, был при смерти, рассудок мне не повиновался, а кураж — выветрился). Я был готов подарить этому легавому шанс пойти на повышение, готов был облагодетельствовать его семью и детей. У меня кружилась голова, мне казалось абсурдом врать и изворачиваться только ради того, чтобы снова выйти на свободу.

Это было мгновение, когда я едва не явил пример самопожертвования, в нашем столетии почти немыслимого. По счастью, в этот момент восстала та сторона моей натуры, которой мысль о побоях была отвратительна, и я уже провел в кутузке достаточно времени, чтобы новизна пребывания за решеткой несколько притупилась. Мне удалось овладеть собой, подавить желание капитулировать перед лицом рока, и я принялся лгать и темнить. Возможно, моя ложь была не очень эффектна, но она вполне удовлетворяла моих аргусов.

— Меня зовут Роберт Оскар Крюгер, — отчеканил я.

Паспорт — вот все, что было нужно, чтобы вывести меня на свободу. Он был моей подорожной, моим путеводителем, звездою волхвов.

Гомерический хохот стражей не огласил своды узилища при этих словах. Не последовало и саркастических ухмылок, так же как и выразительных гримас, опровергавших мое утверждение. Я несколько приободрился. Отклонив предложение позвать переводчика (а то нужен мне кто-нибудь, владеющий немецким, — меня тут же выведут на чистую воду), я попытался перетрясти все закоулки моего поскрипывающего, как несмазанный механизм, сознания и вспомнить, наличествуют ли какие-нибудь воспоминания, улучающие меня в противоправных действиях, совершенных с того самого момента, когда я вышел на улицу, дабы промочить горло ящиком-другим бельгийского пива. Я готов был поклясться, что при этом у меня был с собой один из моих настоящих паспортов. Я почувствовал, что нахожусь на грани разоблачения — и однако оставалась надежда, что я его где-нибудь потерял.

Роберт Крюгер: зануда бош с потерянным паспортом

Его паспорт был вручен мне Юбером. «Тепленький, как яичко: только-только из-под туриста», — патетически сообщил мне напарник. Юбер просто помешался на фальшивых документах. А как известно, лучшие из фальшивых документов — настоящие. Неудивительно, что это последнее приобретение — паспорт, еще минуту назад лежавший в кармане законного владельца — доставило Юберу такое удовольствие. Приметы герра Крюгера один в один совпадали с моими, и напарник вполне резонно решил, что его паспорт придется мне впору.

Можно было сказать, не ходя к гадалкам, что за моего двойника прекрасно сошел бы любой придурковатый разжиревший немец в летах, а если и нет — учитывая разросшуюся буйными зарослями бороду и подведенные синяками глаза, чтобы установить между нами разницу — нас бы пришлось вести к рентгенологу.

Через слово выслушивая похвалы моему французскому, я вслух изложил те немногочисленные детали биографии герра Крюгера, которые осели в моей памяти. Подобно мне, он родился под знаком Близнецов. Я сообщил домашний адрес, телефон офиса в Зиндорфе, домашний телефон и адрес гостиницы в Марселе. Знание неправильных глаголов, адресов и телефонов всегда было моим козырем.

Возможно, я опустил как не имеющие отношения к делу некоторые подробности моей биографии. Кому-то они могли бы показаться весьма существенными (так, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год — настоящая terra incognita), но: я помнил телефон самой первой девицы, к услугам которой я пробовал обращаться в Марселе. Я помнил не только ее телефон, но даже тот факт, что она сказала «нет», — и при этом я напрочь забыл ее имя. Что до номера — он запечатлелся в моей памяти потому, что шесть из этих семи цифр я набрал в течение недели раз двести и только потом набрался мужества довести дело до конца. Такого рода память — отличительная черта нашей профессии. В моем же случае она стимулировалась еще и тем, что я беспрестанно терял записные книжки, бумажки с телефонами, стикеры, органайзеры — любые носители информации, которыми пользуется большинство людей. Скажу в защиту того престола знания, служителем которого мне выпало быть: вы можете быть лентяем, подлецом, омерзительным типом, человеком, начисто лишенным воображения, занудой, алкоголиком, шизоидом, неряхой, у вас может вонять изо рта, — при наличии любого из вышеупомянутых качеств и даже всех их, вместе взятых, у вас есть твердый шанс получить место преподавателя в Кембридже, но только при условии, что вы не серая личность и не страдаете потерей памяти (какой бы избирательной она ни была).

Поделившись интересующей легавых информацией (под аккомпанемент их восторгов по поводу моего французского), я объяснил, что пару дней назад меня избили на улице (нет-нет, я не стал обращаться в участок, так как не хотел беспокоить полицию своей персоной — последнее было истинной правдой), после чего я отправился на дружескую пирушку. Затем я каким-то образом выпал из реальности (правда-правда) и не имею ни малейшего представления, как очутился в этой квартире и почему на мне были надеты кальсоны «в зеброчку», от одного вида которых можно лишиться рассудка. Очевидно, меня угораздило связаться с какой-то темной компанией, и я крайне сожалею о том, что не могу сообщить ничего более дельного на сей счет.

Они задали мне массу вопросов по поводу Ангулема и каких-то товаров. Потом те же вопросы повторялись в другом порядке — видимо, они хотели проверить, не изменил ли я свое мнение. Я держался достаточно уверенно, хотя моя версия базировалась в основном на отрицаниях: «нет» в качестве главного блюда, приправленного «нет» и «нет» в качестве памятного сувенира. Возможно, пойди допрос по третьему кругу, мои ответы были бы уже не столь гладки, но копы ограничились парой дублей. «На данный момент я не связан каким-то определенным бизнесом... Время от времени я провожу отдельные финансовые операции...» — заявил я, отвечая о моей профессиональной деятельности, ибо, глядя на содержимое бумажника герра Крюгера, было невозможно точно определить, чем же он занимается.

Красавчик, облаченный в щегольской цивильный костюм, старательно записывал мои ответы. Он был молод, энергичен, и, судя по всему, ему пришлось полгода откладывать деньги, чтобы купить этот шедевр портновского искусства. Костюм был из числа тех, что неизменно вызывает восхищение у людей, у кого нет — или почти нет — времени следить за модой и за собой (как у меня, например). Такие костюмы шьют не для того, чтобы их носили. Их шьют, чтобы они навеки врезались в память. Этот малый — слишком уж он был хорош собой (профиль — хоть в камне высекай) — слишком широк в плечах для полицейского. И его костюм был чем-то вроде посмертного разоблачения: полиция, как и армия, соблазняет тех, кто бежит проблем с портными и не любит прикладывать в этой жизни лишних усилий. Кроме того, костюм выдавал человека, который каждое утро ездит на работу новой дорогой. И все же этот щеголь оказался истинной находкой для избитого философа, который, вопреки внутренним убеждениям, на глазах превращался в немца.

«Костюм» даже не пытался скрыть своего разочарования, однако, как истинный мужчина, принял ситуацию такой, какова она есть. Одно из преимуществ здорового климата: он совершенно не предрасполагает к тому, чтобы перерабатывать. Попадись я в лапы полиции где-нибудь в Булони или другом северном городке, где то и дело льет дождь, а жизнь метеорологов — увлекательная авантюра, я был бы выпотрошен и распят на стене в качестве пугала или наглядного пособия. Местные же полицейские — они отнюдь не были глупцами, но у них было невпроворот дел, а солнце так заманчиво светило в окно...

А я — я давал правильные ответы. Это был тот случай, когда фантастическое невезение в итоге оборачивается невероятной удачей. С одной стороны — быть арестованным блюстителями порядка прямо в постели, представ перед ними в кальсонах «в зеброчку», надеть которые не пожелаешь и злейшему врагу... Я, несомненно, предпочитаю лежачее положение стоячему, поэтому я допускаю, что во мне живет некая склонность к самоуничижению — но не до такой же степени! И арест, который довелось мне пережить, — не думаю, что кто-нибудь хотел бы испытать это на себе. Однако учитывая, сколь ревностно полицейские силы двух государств ищут мою бренную физическую оболочку, можно считать, что мне редкостно повезло, если я смог выйти из этого участка на свободу.

Найдись среди полицейских хоть один человек, сносно говорящий по-немецки, и — оставь надежду... А точнее — из этой надежды можно было бы готовить жюльен с дерьмом.

Разрядка напряженности

Напрягся я лишь один раз, когда у меня сняли отпечатки пальцев. Ну да и черт с ним — что они с этого поимеют? Откуда им знать, что паспорт на имя герра Крюгера — краденый? Или — паспорт угулял из гостиничного номера, а герр Крюгер того не заметил? Может, у него были веские основания об этом умалчивать? А может, в полиции никто дальше своего носа не видит? Паспортный отдел занят паспортами, «Костюм» — Ангулемским делом, Корсиканец — ограблением банков, и обитатели соседних кабинетов принципиально не разговаривают друг с другом? Здравый смысл, судя по всему, в это утро решил отдохнуть от дел праведных и взял выходной.

Двадцать лет я только и делал, что пытался внушить коллегам: я не способен подобающим образом исполнять обязанности наставника юных душ (собственно, в большинстве случаев я вовсе не способен исполнять указанные обязанности). И что же? Они демонстративно игнорировали все мои попытки, делая вид, что так и надо. Я же страдал от неутоленного желания возопить: «Да неужели вы так и не поняли, что я за фрукт?»

Полагаю, эти господа из полиции могли бы не полениться и позвонить по телефонам, которые я им дал. Просто чтобы убедиться в существовании Роберта Крюгера. Могли бы проверить гостиницу, где Крюгер остановился, — он как раз в этот момент выходил из своего номера...

Я начинаю полагать, что реальная работа, а не симуляция таковой, — горячечный плод воображения, точно такой же, как единорог или лох-несская змеюга. Или же работа подобна миражу, чья реальность весьма убедительна издали, но тает по мере приближения. И коли мне не в чем исповедоваться, исповедуюсь-ка я хотя бы в том, что я был искренне разочарован.

На обед подали вполне сносный омлет, аранжированный двумя порциями салата: бедолага из соседней камеры от своей доли отказался. Услышав его заявление, я тут же предложил беспризорному кушанью кров в виде моего желудка.

Если бы я мог получить еще порцию, чтобы разобраться, из чего же приготовлена салатная приправа! — я даже подумывал о том, а не спросить ли мне у шефа, как он готовит этот шедевр, ибо что-то в нем дразнило мои вкусовые рецепторы, никак не поддаваясь определению. Салат был своего рода произведением кулинарного искусства, ибо очарование его крылось не в дорогостоящих продуктах или особо сложных методах приготовления, но исключительно в невозможности определить его исходные ингредиенты. Я поедал его, глядя, как паук-зебра (salticus scenicus) суетливо кружит по полу в надежде, что и ему достанется крошка-другая.

«Костюм» и его присные, придя к выводу, что ничего подсудного за мной не водится, тут же стали обходительно-вежливы. Они предложили отвезти меня обратно на машине и позвонить моей жене. Предложение я отклонил, сославшись на то, что сейчас мне бы не повредил небольшой моцион. Мы расстались — при расставании они вновь пели хвалы моему французскому и выражали надежду, что постигшие меня неприятности все же не помешают мне насладиться отпуском во Франции. Я самым вежливым образом выразил свою признательность и даже оставил им бейсбольную кепку с изображением скрещенных молотов — вдруг, паче чаяния, ее станет искать истинный хозяин.

На воле

Едва я вышел навстречу свету и воздуху, как волна противоречивейших эмоций накрыла меня с головой. «Засранцы! Тупые засранцы!» — этот вопль просто рвался из глубины моей души. Я даже забыл о загадочной приправе к салату, еще мгновение назад занимавшей все мои мысли. Сам факт моего освобождения был столь возмутителен, что, попади я в лапы французской полиции вторично, одного упоминания о нем было бы достаточно, чтобы они отпустили меня на свободу или перевели в камеру улучшенного содержания, лишь бы только замять скандал.

Но по мере того, как увеличивалось расстояние между мной и полицейским участком, в мозгу все настойчивей царапалась мысль: а что, если следователь, ведущий мое дело, предпринял дьявольски хитрый ход и выпустил меня на свободу лишь затем, чтобы я вывел его на остальных членов Банды Философов? Он и его присные вовсе не отправились обедать, а крадучись следуют за мной по пятам в надежде, что я приведу их к Юберу. Подобная перспектива внезапно заполонила все мое сознание.

Выходя из центрального полицейского участка города Марселя, вы попадаете на лестницу — своего рода шедевр архитектуры, — насчитывающую не один пролет. Спускаясь по ее ступенькам, всецело сосредоточившись на том, как бы избежать встречи с напарником, покуда на хвосте у меня висит целая гроздь шпиков, я заметил поднимавшуюся навстречу фигуру, чьи черты до удивления напоминали Юбера — по той простой причине, что это был не кто иной, как Юбер, угрюмо кутающийся в макинтош. Замечу, что наряд этот для столь жаркой погоды выглядел довольно эксцентрично. Из кармана макинтоша высовывалась мордочка Фалеса.

— Ага! — ликующе закричал Юпп. — Нет, чтоб мне раньше сообразить, что копам тебя не ущучить! Кишка тонка!

С холодным безразличием я проследовал мимо, делая вид, что жестикуляция и вопли этого человека вызывают во мне разве что недоумение.

Но Юпп не среагировал. Вместо этого он вытаращился на меня во все глаза — вернее, глаз.

— Как тебе удалось оставить их с носом, а, проф? Я шел вызволять тебя, а ты... — с чувством воскликнул мой напарник. На мой взгляд, столь недвусмысленное высказывание, озвученное всей мощью легких, звучало на ступеньках полицейского управления несколько самоуверенно — особенно в устах банковского налетчика, объявленного в международный розыск. В подтверждение своих слов Юпп распахнул полы макинтоша, являя моему взору небольшой, но внушающий уважение арсенал огнестрельного оружия.

— Нет, я все-таки должен был сообразить, что ты им не по зубам! Рядом с тобой все эти рецидивисты, с которыми я сидел, — просто сосунки!

— Уматывай! — прошипел я, склонившись в его сторону. Однако моя попытка отмазать напарника ни к чему не привела.

— Что за черт? — закричал он на всю улицу.

— Вали отсюда, пока цел! — Я старался говорить, не разжимая губ.

— Нет, вы только посмотрите! — Юбер распалялся все больше. — Нет, подумайте — вот его благодарность! Я рискую головой, чтобы его спасти, и меня же после этого отшивают ко всем чертям. Выкидывают, как старую тряпку! Что за фигня, проф?!

— Какая фигня, идиот! Я тут пытаюсь быть профессионалом, а ты... — Я задохнулся от бешенства. Пылая праведным гневом, мы уставились друг на друга, и тут краем глаза я заметил, как маленький кругленький человечек, мучительно напоминающий мне герра Крюгера, поднимается по ступенькам. Во взгляде его читалось искреннее недоумение, с которым обычно смотрят на людей, непонятно почему орущих посреди улицы.

Версия Юбера

После того как я не явился на встречу тем памятным утром, Юбер, решив, что я увяз у Жослин, позвонил ей и высказал все, что он по этому поводу думает. Жослин же поведала ему, что не находит себе места от беспокойства: ей звонил Корсиканец и злорадно сообщил — перемежая свое сообщение нытьем, что он изнемогает от желания изведать с Жослин все хитросплетения любви, — будто полиции удалось выяснить, где остановился этот жирный бриташка. Его таки опознал служащий одного из банков, удостоившихся внимания Банды Философов, и теперь арест этого типа неминуем, как только он, Корсиканец, вернется в город. Жослин, пытаясь меня разыскать, колесила по городу всю ночь, но, увы, ей это не удалось. Последнее вовсе не удивительно — если учесть, что я и сам не знаю, где я провел тот вечер.

Юбер повис на телефоне и, перемежая звонки в больницы и вытрезвители звонками Жослин, выяснил наконец, что какой-то Крюгер сидит в полицейском участке. Тогда Юпп решил нанести визит в полицию.

— И что же ты собирался делать?

— Ну, смотря как там все обернется...

Перед этим Юпп осторожно наведался в пансион, где я снял комнату, и убедился, что там и впрямь отирается куча переодетых копов.

Эдикт старины Эдди

Лучший способ избежать ареста теми, кто спит и видит, как бы впаять тебе срок побольше, — быть арестованным кем-нибудь еще.

— И как ты думаешь, долго еще копы будут там крутиться? — поинтересовался я у приятеля.

— Да уж преизрядно. И чем дольше — тем лучше.

Ограбление банка

Мы припозднились из-за того, что не могли отыскать в пригороде банк, рекомендованный нам Юпповым приятелем. По словам этого приятеля, банк был на редкость живописен. Управлял банком его шурин, которого Юппов знакомец искренне ненавидел. «Человек просит — почему бы не пойти ему навстречу?» — резонно заметил Юбер. Мы ехали по пригородному шоссе, однако банк вовсе не спешил попасться нам на глаза: либо мы сбились с дороги, либо что-то не так было с этим банком.

Машину вел Юбер; именно он настоял на том, чтобы притормозить у полицейского участка и спросить дорогу у стражей закона. И вот Юпп с Фалесом в клетке, изготовленной для крысака на заказ, отправился в участок, я же, зная, что протестовать бесполезно, остался со скорбным видом сидеть в машине (полицейским все же удалось накануне оскорбить меня в лучших чувствах — это оскорбление все еще отзывалось болью в душе, а главное, во всем теле, которому выпало испытать на себе прочность их обуви). Что до Юбера — несмотря на то, что философия, этот плод разума, приобретала в его глазах все большее очарование, порой он вел себя ненамного разумнее какого-нибудь гутея [Гутеи — полукочевые племена, во 2-3 тыс. до н.э. обитавшие на западе Иранского нагорья], только-только спустившегося с отрогов Загроса. К моему удивлению, вскорости Юпп вернулся.

— Я только хотел проверить, что и как. Представляешь, мне минут десять пришлось ждать, пока они оторвутся наконец от своих важных дел: они так заняты, так заняты — пьют кофе да перекладывают с места на место свои бумажки! Я поинтересовался, как проехать до этого банка. Они такого не знают! Сперва они спрашивали друг у друга. Потом звонили. Потом запрашивали по рации. Нарезали круги по всему зданию — будто от этого у них в голове возникнет ответ... Спросили меня про крысу. Ну, я сказал, что это — эксперимент. Они долго переваривали мой ответ, наконец решили сострить: а мы, мол, думали, что вы пришли сообщить — найдена бездомная крыса. Потом, чтобы только от меня отделаться, стали меня посылать — кто куда. И главное — у них там повсюду висят наши с тобой портреты. Я показываю на свой и говорю: «Это я! Если я сам сдамся, то сколько мне дадут?» А они только: мы, мол, заняты, не мешайте. И подливают себе кофе. Страшно важное занятие! Ты подумай! И после этого говорят, что больше всего дураков — в тюрьме! А?! Мы — невидимки! Мы — непобедимы! Неуловимы!

Трогая машину, он достал из бардачка дольку шоколада с изюмом и дал ее Фалесу. Жизнь все-таки забавная штука: ты становишься основателем всей западной науки и философии — и зачем?! — чтобы через две с половиной тысячи лет двое шутников окрестили в твою честь крысака!

Навстречу нам попался мужик, ведущий за руку двух малышей. Впереди него гордо, как павы, шествовали две дамы — жена и теща, не иначе. Мужик в двух словах объяснил, как доехать до банка, а напоследок добавил заговорщицким шепотом: «Не знаю, парни, что вы там собрались делать, только — если совет мой еще не запоздал — ни за что не женитесь!»

Перед этим мы как раз обсуждали особенности употребления слова «voluptuousness» [Чувственность. От французского voluptuoux — но с английским суффиксом субстантивации прилагательного] у Ламетри, но после встречи с умудренным жизненным опытом прохожим Юпп стал настаивать, что пора переходить к непосредственному action de philosophes — в чем, признаться, я был не столь уж уверен.

Для фирмы, избравшей себе столь громкое имя, эти французские господа внесли на редкость скудную лепту в дело, процентами с которого до сих пор живет моя братия. Les Philosophes! Известно, от кого берет начало подобная «скромность». Отец основатель компании едва ли утруждал себя хоть чем-то — даже составлением списка покупок для похода в магазин, и тем не менее, тем не менее...

«Простак» Вольтер... Зануда Вольтер! — человек, изначально чуждый всякому проблеску оригинальной мысли. Согласен: он выпестовал не одну актрису, держал неплохой салон — и его будут читать и тогда, когда Эдди Гроббс уже давно станет пылью, оседающей на городских улицах. Руссо: человек, сделавший себе карьеру на желании досадить окружающим и таки доставший современников своим прожектом запуска воздушного шара к Марсу. Прочие: кучка доморощенных химиков — в отличие от Бэкона им даже не удалось убить себя своими опытами, а жаль [Имеются в виду Гельвеций и др.]! По мне, читать из всей честной компании можно лишь двоих: Дидро (не из-за философских, а из-за литературных достоинств его писанины) и Ламетри — ибо человек, закормивший себя до смерти, все-таки достоин того, чтобы принимать его всерьез.

Право слово, своей известностью эти господа обязаны отнюдь не великому вкладу, внесенному ими в копилку идей, а тому факту, что по чистому недоразумению за ними закрепилась слава продюсеров действительно грандиозного шоу — Французской революции. А как известно любому автору, секс вкупе с насилием — беспроигрышный ключ к успеху.

Историки и литераторы особо падки до карнавально-каннибальского дискурса, ведь их собственная жизнь сера и невзрачна, как стоячий пруд. А особую пикантность торжественному выносу и сортировке трупов на публике — отличительной черте всех трудов по истории Революции — придает то, что погибшие в ее жерновах — представители родного и любимого пишущего класса: несчастные, впавшие в наркозависимость от алфавита, торчки от философии, буквоеды-галлюцинаторы. Террор был в те годы обыденностью — мы до сих пор пишем это слово с заглавной буквы, ибо он не считался ни с кем и ни с чем. Что с того! Мы готовы вновь и вновь обсуждать казнь нескольких тысяч аристократов и адвокатов, подставивших голову под резак гильотины! Почему, интересно, мы ничего не слышим о десятках миллионов китайских крестьян, умерших от голода?

Ответ: потому что (x) они были крестьянами, (y) смерть их не привлекла внимания архивистов, (z) исследованиями куда приятнее заниматься в городе, известном своими ресторанами.

Почему начало Нового (вот уж слово, давно утратившее смысл!) времени так настойчиво относят к 1789 году — поистине выше моего понимания. Нет, посещать французские рестораны я люблю не меньше любого из собратьев ученых. Но... Если вы хотите более приемлемую дату — почему бы не взять 1776-й? Вполне здравая мысль: Соединенные Штаты Америки — единственная в истории страна, импортирующая бедняков, единственная страна, привлекательная для шутов и инакомыслящих, единственная страна, которая обладала достаточной мощью, чтобы подчинить мир своей воле, однако не стала этого делать.

Новый мир — стар, как Рим

Это не самое популярное летоисчисление, но лично для меня Новое время началось в 1759 году в Восточной Пруссии, в городишке Кенигсберг (ныне почти деградировавшем и дегерманизировавшемся), в таверне под названием «Ветряная мельница».

Вот как?

Именно. Именно так. «Ветряная мельница» была местом встречи трех бошей: Гамана, Беренса и Канта.

Прошло каких-то девятнадцать лет с тех пор, как Юм издал «Трактат о человеческой природе», и всего-навсего шесть, как Локк разродился «Гражданским правлением» и «Опытом о человеческом разумении». Клевреты этой английской фирмы уже готовы развязать гражданскую войну в Америке и во Франции — обе войны получат ярлык «революции», потому что под этой вывеской людей легче сподвигнуть на убийство.

Германия, к тому времени уже вдоволь натерпевшаяся от Франции (Лейбниц, основной немецкий спец по части дрессировки идей, — тот вообще писал по-французски), была готова взять реванш, разгоряченная — надолго и всерьез — Юмом и Локком. В Германии был некий любитель заложить за воротник по имени Гаман — двадцатидевятилетний бездельник, только-только вернувшийся из Лондона, где в кутежах и попойках спустил немыслимую сумму денег (и тем самым вплотную подошел к тому, чтобы принять религиозный взгляд на мир). Деньги были предоставлены ему Беренсом: сей бизнесмен, как большинство прямодушных людей, у которых слишком много денег, хотел купить самое свежее — и единственно верное мировоззрение. Беренс же привел на встречу и Канта — сорокапятилетнего философа и спорщика, чья репутация росла как на дрожжах. Кант был нужен, чтобы между парой стаканов горячительного пообтесать Гамана и наставить его на путь истинный — дальше же все будет тип-топ.

Это — отнюдь не встреча трех торговцев сосисками; это — само оглавление нашей эпохи. Гаман — глоток веры, Кант — великий паук, сделавший рассудок своей ловчей сетью, Беренс — деловой человек, взявший на себя оплату всего предприятия. Цель встречи — вырвать Гамана из рядов пиетистов. Партнеры сошлись в клинче: Гаман отстаивал — и тогда, и потом — примат доверия в вере, Кант отстаивал освобождение через разум, утверждая, что разум может объять мироздание. Оба течения, прорывая свои русла, намыли солидные берега. На этих берегах стояло великое множество людей, чувствуя, что в затылок им смотрит вороненое дуло пистолета.

Торговцы заняты созданием изобилия, легкости и разнообразия; истинным героям не находится места в памяти потомков — в лучшем случае их имена на протяжении нескольких поколений красуются над дверями помпезных контор и представительств. Какое нам дело до купцов, продающих маслины, виноделов, римских или греческих рабов?

Во времена античности разум был чем-то вроде новинки, одним из видов развлечения на досуге; только в восемнадцатом веке он начал сам зарабатывать на жизнь: его стараниями дорога из Лондона в Эдинбург стала отнимать меньше времени и все такое прочее... Эти господа, оседлавшие Ньютона, почувствовали, что у них есть повод для куража. Впервые мыслители заявили: а ну, все назад, сейчас мы разберемся, что к чему! У нас есть теория на этот счет! Наконец-то мы раскусили тайну Мироздания!

С тех пор не проходит и года, чтобы мы не слышали о закрытии этой лаборатории и вывозе очередных бунзеновских горелок на свалку.

Разум готов проявить себя с лучшей стороны, когда надо побыстрее доставить нас из Лондона в Эдинбург (и приглушить боль, которой одаривает подобное путешествие). Однако он отнюдь не так хорош, едва только речь заходит о том, а стоило ли пускаться в подобное путешествие. Мы — на том же пути, которым шли Гаман и Кант, разве что забрели чуть дальше них. Собственно говоря, мы были там всегда, только сами того не замечали. Разум породил компьютер, но мы все так же стоим перед выбором: или — или. Идти к мессе или в Интернет? Молитвенные четки или программное обеспечение?

Не надо забывать: Гаман и Кант могли уживаться друг с другом как кошка с собакой, но в безднах онтологии чувствовали себя как рыба в воде и, главное, поклонялись, среди прочих идолов, одному общему богу — и тот и другой всегда были не прочь промочить горло. Ибо — человек слаб. И не всем дано осушить бутылку до дна. А пить лучше в хорошей компании.

Банк, готовящийся к ограблению

Когда наконец мы достигли нашего забытого Богом и людьми банка, Юбер извлек из бардачка два шиньона. Я запротестовал: мне казалось, что это абсурд — идти грабить банк, нахлобучив на лысину парик, и выдавать сие деяние за наращивание философской мускулатуры.

Я схватил Юбера за локоть: «Слушай, не смеши людей!»

Юбер замер. Потом ощупал протез, опустил черные очки и с удовлетворением окинул взглядом свое отражение в зеркале заднего вида. «Просвещение, раз так его и разэтак!» — вздохнул он, вылезая наружу.

Я остался в машине дуться на весь мир. Однако мне не понадобилось много времени, чтобы путем нехитрых умозаключений прийти к неутешительному выводу: независимо от того, хожу я в парике или нет, граблю я банки или воздерживаюсь от этого, с моей деятельностью философа покончено. Что толку впадать в раздражение, коли ты превратился в ходячую нелепость всемирного масштаба. С тем же успехом рыбка может лить слезы по океану.

Юбер поднялся по ступенькам банка. «Не закрывайте дверь перед Просвещением», — обратился он к клерку, пытавшемуся запереть дверь, в то время как Юбер давил на нее снаружи, что пробуждало в клерке желание как можно скорее захлопнуть створку, дабы ни в коем случае не дать этому детине с протезом войти. Нежелание пускать посетителя еще могло бы найти оправдание, будь оно продиктовано недоверием к облику Юппа, не очень-то вписывающемуся в каноны представлений о рядовом клиенте банка. Однако клерк (ох, не надо бы ему этого делать) демонстративно указал на табличку, возвещавшую, что в 17.00 банк закрывается. Юбер со своей стороны пустился в объяснения того факта, что мироздание еще не подошло к этой точке: мои часы, подтверждая правоту напарника, показывали лишь 16.56 — в этом я был уверен не меньше любого вавилонского звездочета.

Однако ключник местной финансовой твердыни не принял Юпповы разъяснения — или не придал им значения, — он повел себя так, словно было пять вечера, и продолжил свою возню с замком и дверью. Однако я бы не сказал, что он преуспел в этом занятии, так как запорный механизм двери явно не был рассчитан на появление в пространстве между дверью и косяком Юппова ботинка. Завязалась борьба — каждый давил на дверь плечом, и было неясно, чья возьмет. «Спорю на пятьдесят франков, я все-таки заставлю вас открыть!» — не выдержал наконец Юбер.