- Так вы меня приняли за французского шпиона! - сказал Стеценко, расхохотавшись. - Благодарю, не ожидал! Ну, господин полицмейстер, теперь одно из двух: либо на ваш счет выпивка, либо я вызываю вас на дуэль за оскорбление.
      - Я, разумеется, предпочитаю первое, так как для дуэли я слишком стар, а в свое время и мы дрались... Хе-хе-хе!
      - Нет, господа, как хотите, я хозяин, и вся история вышла по глупости моего остолопа, поэтому выпивка на мой счет...
      - Если хотите, грех пополам, - настаивал полицмейстер. - Только уж если выпивка, так знаете, чтобы был настоящий пунш, не так, как теперь пьет молодежь, а по-старинному.
      - Будет. Эй ты, образина! - позвал Викорст своего денщика. - Следовало бы тебя вздуть за излишнее усердие! А знаете, - сказал он, когда денщик ушел за напитками, - в народе ужасно тревожное настроение. Сегодня здесь на базаре исколотили одного татарина, приняв его за шпиона.
      Недоразумение было заглажено пуншем, приготовленным самим полицмейстером по всем правилам искусства.
      Ночью Стеценко отправился назад, в главную квартиру, отыскав на базаре нового проводника.
      X
      В ауле Дуванкиой, подле Бахчисарая, стоял. Тарутинский полк в составе трех батальонов: мы уже знаем, что один батальон был по ошибке брошен на дороге и давно вернулся в Севастополь.
      Был вечер. Горели костры. Солдаты отдыхали, кто сидел или лежал, вытянувши ноги, кто разувался и сушил портянки, кто снимал шинель и украдкой вынимал назойливое насекомое.
      - Этого, ребята, стыдиться нечего! - сказал своим солдатам батальонный командир Горев и для примера снял с себя все и велел денщику подержать свою одежду над огнем. Солдаты увлеклись примером начальника, и вскоре бивуак принял вид стана краснокожих дикарей.
      Не успели солдаты одеться, как им представилось развлечение. Привели первого французского дезертира. Это был немец, насильно взятый на службу в Париже. Когда с ним заговорили по-французски, он покачал головой и сказал: "Ich bin]а еш ОеШзсЬег (ведь я немец)". Позвали поручика Гове, отлично знавшего по-немецки, и повели дезертира к командиру полка генералу Волкову.
      - Вы хотите поесть? - спросил генерал, а Гове перевел по-немецки.
      - O Ja (о да), - ответил немец и объяснил, что голоден, целый день не ел, да и убежал главным образом потому, что плохо кормят.
      Немец довольно добросовестно отвечал на расспросы, только уменьшил число неприятелей.
      На другой день тарутинцев повели еще ближе к Бахчисараю, и тут-то было бы им раздолье, если бы не два обстоятельства: отсутствие черного хлеба и строгость генерала Кирьякова, начальника их дивизии.
      Несмотря на то что варились отличные щи, жарилась баранина, которую можно было за бесценок иметь от казаков, а порою попадались арбузы и дыни, солдатские желудки скучали за черным хлебом и не довольствовались татарскими булками. Зато фруктами просто объедались.
      Раз как-то ночью известный нам талантливый тарутинский поэт, бывший подпрапорщик Иванов 2-й, уже произведенный, гулял с товарищем-поручиком в окрестностях Бахчисарая. Он был в самом поэтическом настроении, задумывал написать поэму под заглавием "Мария Потоцкая, или Прекрасная крымская пленница" и рассказывал поручику сюжет поэмы.
      - Конечно, я не думаю соперничать с Пушкиным, - скромно сознался юный поэт, - но у меня выйдет ближе к местным преданиям, чем у Пушкина. Вот послушай...
      Вдруг за стеною, окружавшею сад хутора, мимо которого они проходили, послышался странный, подозрительный шум. Слышалось какое-то щелканье, сопровождаемое звяканьем оружия.
      - Слышишь? - сказал Иванов, схватив за руку поручика. - Что бы это значило, -уж не забрался ли туда неприятель?
      - Пойдем, скорее известим ротного, - сказал поручик, но из сада вдруг послышалось забористое русское словцо, тотчас изобличившее присутствие в нем своих.
      - Э, да это, кажется, наши молодцы там забавляются. Эй, ребята, кто там? - крикнул поручик.
      - Свои, ваше благородие, там кругом есть калитка, зайдите. Страсть сколько орешков!
      Офицеры последовали приглашению. Несмотря на ночную темноту, было видно, что под деревьями лежат груды миндальной скорлупы. Солдаты штыками сбивали миндаль и волошские орехи и лакомились всласть.
      - Ах вы скоты этакие! - для начала выругался поручик. - Ведь это чужое добро, как же вы смеете обрывать деревья?
      - Помилуйте, ваше благородие, - сказал один из солдат побойчее, - тут орехи всякий татарин ест, так уж как не взять солдату? В Москве, чай, одни дворяне да купцы едят такие орешки, а тут сколько хошь. Пожалуйте, ваше благородие, скорлупу я камешком разбил.
      И он протянул поручику шапку, полную очищенного миндаля.
      - А все-таки не следовало бы брать без спросу, - говорил поручик, уписывая миндаль за обе щеки. Поэт последовал его примеру и даже забыл о Марии Потоцкой.
      - Смотрите, ребята, впредь чтобы этого не было! - говорил поручик, выходя из сада и робко озираясь, нет ли где начальства.
      Но генерал Кирьяков был не так снисходителен к мародерству солдат. На следующее утро расставленная им цепь поймала одного солдатика, который сцапал где-то ягненка. Солдатику связали назад руки, поставили, скомандовали: "Пли!" - и он упал, пронзенный пулями. Это страшное наказание отбило у многих охоту мародерничать.
      Когда Стеценко возвратился из Севастополя с известием, что дорога совершенно очистилась от неприятеля, Меншиков тотчас велел двинуться назад к Бельбеку и объехал войска.
      Всегда угрюмый, князь на этот раз просиял. Отправляя в Петербург флигель-адъютанта Альбединского, князь долго говорил с ним о своем фланговом движении. Альбединский также был в восторге и изумлялся стратегическим способностям князя. Даже между офицерами, не любившими Меншикова, прошла молва, что после флангового движения француз сидит как бы в клетке. Объехав войска, князь остановился у своей палатки, чтобы перед отъездом позавтракать, и пригласил флигель-адъютанта на прощание разделить его трапезу.
      - Только у меня завтрак самый скромный, самый скромный, - сказал князь. - A la guerre come a la guerre, уж не взыщите.
      Альбединский не знал подробностей походной жизни князя, а потому был немало изумлен, когда Меншиков велел подать себе жаровню с горячими угольями и мешочек с картофелем, достал из бокового кармана небольшие щипцы и стал собственноручно печь картофель, который и вынимал щипцами.
      - ЗипрНсИё сНпе сГип СшсшпаШз (простота, достойная Цинцината), сказал Альбединский.
      - Самая практичная закуска, - сказал князь, - и главное, никаких хлопот.
      Закусив, князь спрятал щипцы обратно в карман. Здесь, кстати, не мешает описать карманы князя. Они были в своем роде столько же энциклопедичны, как и его мозг, то есть начинены самым разнообразным содержимым. В них находились разные записки, документы, планы, циркуль, лупа, бинокль, хирургические инструменты, патроны, маленький револьвер, один-два ржаных сухаря, мятные лепешки, фляжечка коньяку - и все это в систематическом порядке.
      Простившись с Альбединским, Меншиков переговорил с Жабокритским, которому предстояло идти в авангарде.
      - Вы видите, удача флангового движения полная, - сказал князь. Надеюсь, теперь нам удастся запереть неприятеля. Но нам предстоит еще несколько важных диверсий. Мы еще слишком слабы, чтобы атаковать союзников. Надо подождать!
      Наконец войска двинулись. Местность была им теперь более или менее знакома. Вот долина, где был устроен наш привал и где потом останавливались французы. Здесь валялись обожженные шомпола от русских ружей, подобранные неприятелем под Алмой. Этими шомполами французы мешали уголья, варя свой кофе. Здесь же валялись штиблеты, лоскутки французских газет и разная подобная дрянь и несколько истрепанных русских ранцев, тоже, вероятно, подобранных под Алмой и, должно быть, не понравившихся французам. В некоторых ранцах был оставлен нетронутым кое-какой хлам, но нигде не оказалось сапог, взамен их французы бросили свои деревянные башмаки. Как видно, русские сапоги пришлись им весьма по вкусу.
      Авангард наш набрел по дороге на нескольких убитых и раненых. У многих остались в памяти два трупа: один казацкий, другой татарский, лежавшие рядом. Труп казака весь распух, из обезображенных рук были вытянуты жилы.
      - Господа, чьи это штуки, французов или татар? - спросил один офицер.
      - Разумеется, татар, не видите, что ли, подле казака труп татарина, сказал с досадою ротный командир. - Разве французы способны на подобное варварство?
      - А может быть, тут виноваты турки?
      - Ну, турок они, по-видимому, держат в черном теле. Под Алмой мы их что-то совсем не видали.
      Несколько дальше набрели на татарскую арбу, конвоируемую казаками. В арбе сидел казак, правивший волами, а подле него лежало какое-то человеческое существо.
      Подошедшие владимирцы тотчас признали своего, сказав: "Да это, ребята, наш унтер-офицер шестой роты Алексеев".
      Несчастный походил, скорее, на ободранный скелет, чем на человека. Он был полуодет, да и то в рваном белье, и видны были его раны, в которых копошились черви. Тем не менее он был при полной памяти. Его обступили и с участием расспрашивали.
      - Здравствуй, Алексеев, где это тебя подобрали? - спрашивал офицер.
      - Под Алмой, ваше благородие. - Алексеев старался привстать.
      - Какие негодяи его так ободрали? - спросил офицер у казака.
      - Известно дело, татары, ваше благородие.
      - Орлы заклевать хотели, - слабым голосом проговорил Алексеев, - а тут еще татары всю одежу сняли... Одной росой пять дней питался. Когда бы не добрые люди, там бы и околел, как собака.
      - Господа, надо ему дать чего-нибудь поесть, - говорили офицеры.
      - Покорно благодарю, ваше благородие... Есть теперь не хочется. Все нутро печет. Пить страсть хочется. Водицы бы испить.
      - Не хочешь ли винограду? - спросил кто-то, подавая ему гроздь крупных, душистых ягод. Винограду Алексеев обрадовался, - как ребенок, и стал сосать сок.
      Долго еще толковали офицеры об этом случае и радовались, что спасли человека от ужасной смерти - быть заживо растерзанным орлами.
      Наконец 18 сентября авангард наш подошел к Северному укреплению. Неожиданное появление армии произвело в городе неописуемую радость. Войска наши остановились на высотах против так называемой Голландии.
      Меншиков приехал в два часа пополудни в свой домик на Северной. Не успел он пообедать, как явился Корнилов.
      Владимир Алексеевич был так рад приезду Меншикова, что забыл всю свою прежнюю досаду и радостно приветствовал князя.
      - Теперь у нас войска довольно, - сказал он, - и надеюсь, что ваша светлость прикажете тотчас переправить большую часть войска на Южную сторону. Наши дела по-старому: укрепления умножаются, мы все осматриваемся и готовим в случае атаки русский отпор. У нас была утром перепалка с неприятельскими пароходами, впрочем незначительная. Неприятельские корабли становятся на якорь снаружи: они завладели всеми бухтами. У нас, ваша светлость, можно еще все сделать, была бы только армия.
      - В том-то и беда, ваше превосходительство, что армии у меня нет, сказал Меншиков. - Разве это армия? Дали мне какие-то сборные войска и удивляются, что я проиграл алминское дело. А тут еще такие полководцы, как Кирьяков со своим полковником Залеским! Этот Кирьяков стоит самого Дибича! Неприятель очень силен. Надо ждать прибытия новых войск. Я думаю сделать еще одно движение с целью соединиться с двенадцатой дивизией.
      - Стало быть, вы опять предоставите Севастополь своим средствам? спросил Корнилов, чувствуя, что едва сдерживает себя.
      - Называйте как хотите, ваше превосходительство! У вас довольно войска, чтобы держаться, а у меня его слишком мало, чтобы атаковать неприятеля в открытом поле.
      - Но если так, ваша светлость, то - прощай Севастополь! Если только союзники решатся на что-нибудь смелое, нас задавят. Я прошу, наконец, немногого: дайте мне три полка по вашему выбору, и я берусь отстоять Севастополь... Созовите, наконец, военный совет: я уверен, что большинство будет одного со мной мнения.
      - Пожалуй, я созову совет, - сказал Меншиков, - но предупреждаю вас, ваше превосходительство, что решения совета для меня не обязательны.
      - Но мне кажется, важность недопущения неприятеля в Севастополь даже не подлежит суждению, - горячо сказал Корнилов. - Даже последующее истребление всей неприятельской армии на развалинах Севастополя не вознаградит государю гибель этого важного порта и всего Черноморского флота - не только с кораблями, но и с офицерами и матросами.
      - Вы, вероятно, думаете, ваше превосходительство, что я без вас не знал этих истин, - надменно сказал Меншиков. - Вы думаете также, что я не знаю, какие здесь обо мне распускают слухи. Но для меня это безразлично. Вы могли убедиться, что мое фланговое движение принесло свои плоды. Теперь я намерен сделать новое движение с целью отвлечь внимание союзников от города.
      - Но, ваша светлость, это движение может быть неудачным, а по малочисленности войск, о которой вы сами говорите, оно не может быть грозным. Неприятель, имея лазутчиков, скоро удостоверится в слабости гарнизона и под носом у нашей армии вырвет и город, и флот! Я считаю единственною мерою обеспечение значительной частью войск обороны Севастополя и наблюдение небольшим отрядом Северной стороны, куда могут быть направлены следующие из России подкрепления.
      - Я спорить более не намерен, - сказал князь. - Если хотите, составьте записку и подайте в военный совет. Но повторяю, если обстоятельства не изменятся, никто не отклонит меня от моего решения.
      Корнилов вышел от князя в состоянии, близком к отчаянию. Единственная надежда его была на военный совет.
      Но по уходе Корнилова Меншиков вдруг изменил свои намерения. Пересматривая полученную во время его отсутствия корреспонденцию, Меншиков, между прочим, прочел несколько писем, в которых его умоляли не оставлять Севастополь. Два-три письма были гораздо более неприятного содержания. Князь поморщился и позвал Панаева.
      - Ты знаешь, братец, новость, - сказал князь.
      - Что такое, ваша светлость?
      - Да вот что! Я, видишь ли, хотел продать Севастополь англичанам, да дешево давали! Вот, прочитай это письмо.
      Панаев пробежал письмо и с негодованием бросил его на стол.
      - Ваша светлость, только отъявленный негодяй мог распустить о вас подобную гнусную клевету.
      - Позови мне Вунша, надо распорядиться.
      Князь не созвал обещанного совета, но решил дать Корнилову три полка Кирьякова - Московский, Тарутинский и Бородинский, - а также часть резервов и две легкие батареи.
      Корнилов торжествовал. Он немедленно приказал, чтобы все пароходы развели пары. Два полка были поставлены на Театральной площади, откуда их разместили по бастионам, а Бородинский - на Ушакову балку.
      "Теперь войска много; будем стоять и отстоим", - писал Корнилов в своем дневнике.
      XI
      Отставной капитан Спицын в последнее время часто был не в ладах с дочерью, но только со времени возвращения графа Татищева в Севастополь он вполне почувствовал значение слов Фамусова: "Что за комиссия, Создатель, быть взрослой дочери отцом". Даже постоянные мысли о Черноморском флоте не могли отвлечь его внимания от странного поведения Лели. В день затопления кораблей капитан Спицын был так расстроен, что не мог думать ни о чем другом, но на следующий день он прочел лежавшую у него на столе записку, принесенную человеком мадам Будищевой. В этой записке было сказано: "Мне весьма неприятно, что я совершенно против своей воли сделалась участницей странного поступка вашей дочери. Как это ни грустно, я должна сообщить вам, как отцу, что ваша дочь ведет себя не так, как следует благовоспитанной девице. Вчера вечером она была у меня, и я, не желая отпускать ее так поздно даже со своим человеком, оставила ее ночевать. Представьте себе мое удивление, когда утром моя девка Палашка, войдя в комнату, где я устроила вашу дочь, нашла ее пустою! Я тотчас стала допрашивать всех своих людей и наконец дозналась, что на рассвете дочь ваша ушла пешком куда-то по Екатерининской улице, поставив тем меня в крайне неловкое положение".
      Прочитав это послание, капитан не на шутку рассердился и тотчас отправился в комнату дочери.
      Посещения отца были так редки, что Леля не приняла никаких мер предосторожности. Она сидела за своим рабочим столиком и внимательно рассматривала портрет.
      Капитан, не утративший с годами своего острого зрения, отворив дверь, в одно мгновение разобрал, кто был изображен на портрете. Он с шумом захлопнул дверь и подошел к дочери. Леля, как провинившаяся школьница, покрыла портрет лежавшею на столе книгою.
      - Покажи-ка мне этот портрет, - сказал капитан. В голосе его чувствовалась особенная твердость.
      - Разве я маленькая девочка, что должна вам показывать все портреты, которые мне дарят мои знакомые?
      - Прошу без глупостей. Дай сюда этот портрет. Леля вспыхнула.
      - Зачем вам, папа? Капитан топнул ногою.
      - Отдашь ли ты мне портрет, гадкая девчонка! Ты думаешь, я не знаю, чей он? Петербургские графчики тебе дарят свои портреты! Отлично! Что сказала бы покойница твоя мать! Дай сюда, говорю тебе.
      - Возьмите, если вам так хочется, - сказала Леля, отдавая портрет, и хотела выйти из комнаты, но капитан грубо схватил ее за руку.
      - Постой, ты не уйдешь! Говори сейчас, как ты смела уйти ночью от Будищевых? Это что еще за фантазии? Уж не назначила ли ты свидание своему графу?
      Он сжимал руку дочери до боли.
      - Да, я гуляла с графом на пристани и не вижу в этом ничего дурного, сказала Леля, стараясь сдержаться, чтобы не заплакать.
      Капитан оттолкнул от себя дочь.
      - Так вот что! На пристани! В общем присутствии! Как я тебя там не заметил?! Ведь я был там! Все подумают, что с моего ведома! Так вот какая у меня дочь! Подожди же!
      Он бросил портрет на пол и, прежде чем Леля успела поднять его, стал топтать его ногами. Стекло распалось в мелкие кусочки.
      Леля бросилась на свою кровать и, уткнувшись головой в подушку, истерически разрыдалась. Капитан отшвырнул исковерканный портрет ногою и быстро вышел, изо всех сил хлопнув дверью.
      Леля недолго плакала: гордость взяла свое. Она вскочила и, подняв остатки портрета, бережно спрятала в ящик комода, очинила перо, достала лист почтовой бумаги, на котором сверху красовался вид Севастополя, и села писать. Написав письмо, она запечатала конверт и вышла в сад. Отыскав сына дворника, она велела ему поскорее отправиться с запискою в город по указанному адресу. На конверте было написано: Екатерининская улица, дом Попандопуло, графу Татищеву от Е. С. Внизу было приписано: "Весьма спешное". Мальчику велено было ждать ответа.
      Мальчик не застал графа и возвратился с известием, что граф отправился опять в поход. Действительно, граф участвовал во фланговом движении. Камердинер Матвей передал мальчику записочку, в которой было сказано: "Елена Викторовна. Внезапно получен нами приказ опять выступить в поход. Когда мы вернемся, не известно. Желаю вам всего хорошего. Ваш Т.".
      "И.больше нечего", - подумала Леля. Записка показалась ей мертвенно холодною, и ей было досадно, что она написала графу. Она была рада, что граф не получил ее письма, и решила отправиться завтра в город и взять письмо назад. Но, перечитав записку графа еще раз, она обратила особенное внимание на слова "ваш Т.", и мнение ее изменилось.
      "Он так был озабочен, что ему не было времени заботиться о любезностях", - решила Леля.
      Целую неделю Леля провела в томительном ожидании. В эти дни жизнь для нее была настоящей каторгой. Ей постоянно приходилось встречать суровый взгляд отца; в город она не могла отпроситься ни под каким предлогом, и только раз ей удалось побывать там тайком у Будищевой, которая приняла Лелю очень холодно, сказав, что ей неприятно видеть у себя в доме девушку, которая так мало дорожит своей репутацией. Леля запальчиво ответила совсем несообразную вещь, а именно, что Будищева напрасно надеется, что граф Татищев сделает предложение ее дочери. Будищева с чувством оскорбленного достоинства сказала, что после такой выходки она запрещает Леле переступать порог своего дома. Леля и сама сознавала, что сделала непростительную глупость и что выдала себя, но дело уже непоправимо, и оставалось только надеть шляпу и мантилью и уйти. Она поспешила на квартиру графа, но и Матвей ничего не мог сообщить.
      По возвращении нашей армии Леля, улучив минуту, поспешила опять в город и на этот раз узнала от Матвея, что граф вскоре поступит на бастионы и что сегодня и завтра он ночует дома.
      - Ради Бога, голубчик, не забудьте передать ему мое письмо.
      - Не забуду, не забуду, барышня... Да скажите на милость, какой вы родственницей доводитесь их сиятельству? Я, кажись, по пальцам всю их родню знаю. - Матвей давно уже начал относиться к посещениям Лели подозрительно.
      - Граф знает, знает, - нетерпеливо сказала Леля. - Ради Бога, передайте, это важное письмо по его личному делу, он сам вас поблагодарит.
      - Передам, барышня, отчего не передать, - сказал Матвей, а в душе подумал: "Должно быть, завел себе граф цыганку. Прежде за ним этого не водилось... В отца пойдет! Старый граф был страсть охоч до женского пола".
      Леля ушла, а часа два спустя граф возвратился к себе на квартиру. Матвей передал записку, граф довольно равнодушно прочел адрес, бросил конверт на стол и велел дать себе пообедать. После обеда он закурил сигару и, распечатав конверт, стал читать.
      - Интересно, - сказал он вслух, но чем более читал, тем лицо его становилось серьезнее.
      У графа было много напускного фатовства. Искренние, горячие и наивные признания девушки растрогали его. Волна нового, неведомого чувства охватила его; это не была любовь, даже не была страсть, вроде той, которую он испытывал к великосветской красавице Бетси, это было теплое, почти братское чувство, удивившее самого графа: он не считал себя способным к такому чувству. Ему становилось совестно за свое легкомысленное отношение к Леле, он был поражен, уничтожен глубиною ее чувства и не знал, как отнестись к нему. Граф чувствовал, что еще минута - и он прослезится, как сентиментальная институтка. Он поспешил дочитать письмо до конца, спрятал его и стал придумывать ответ, но никак не мог придумать.
      "Что я ей напишу? - думал он. - Написать, что она слишком молода, - не имеет смысла, так как и моложе ее выходят замуж. Намекнуть о неравенстве наших общественных положений, о том, что брак наш был бы в большом свете принят как тёзаШапсе (непристойный союз), - это оскорбит ее, да я и сам чужд глупых светских предрассудков. Сказать просто, что я, не люблю ее или люблю другую, - пожалуй, не поверит или сочтет меня весьма дурным человеком, который хотел воспользоваться ее неопытностью..."
      Наконец граф взял лист бумаги, на котором был изображен его герб с короной, и написал: "Если возможно, приходите завтра в десять часов утра к памятнику Казарскому. Завтра вечером или послезавтра я поступаю на бастионы, и нам долго не придется видеться. Ваш Т."
      Леля была в девять часов в назначенном месте. Час ожидания показался ей вечностью. Она подошла к библиотеке, увидела, что с террасы сняты украшавшие ее статуи (это было сделано по приказанию Корнилова на случай бомбардировки), подошла к чугунной решетке сада и вошла через калитку. На скамье под густой акацией сидел граф и читал книгу.
      - Вы здесь? - сказала Леля, садясь подле него и отнимая книгу.
      Граф вздрогнул от неожиданности.
      - Я вас испугала? - спросила Леля. - Отчего вы не пришли к памятнику?
      - Я ждал условленного времени, - сказал граф, оглядываясь по сторонам. В саду никого не было видно, кроме матросов, чистивших дорожки.
      - Вы получили мое письмо? - спросила Леля.
      - Вы могли в этом убедиться из моего ответа, Елена Викторовна. Я написал вам, чтобы разъяснить вам мой взгляд на наши отношения...
      - Я думаю, разъяснять тут нечего, - сказала Леля. - Я написала вам все и начинаю раскаиваться в этом... Папа прав! Я совсем не дорожу своей репутацией... Но если бы я знала, что вы отнесетесь ко мне так, я бы сумела дорожить собой...
      - Какая вы странная, Елена Викторовна! Я еще ничего не сказал вам, а вы уже истолковываете мои чувства, как будто вы их знаете.
      - Разве я не вижу? - сказала Леля дрожащим голосом. - Вы как будто не рады моему приходу, вы оглядываетесь по сторонам, как будто боитесь не за мою, а за свою репутацию.
      - Вы, кажется, намерены сегодня поссориться со мною, Елена Викторовна, - сказал граф. - Но я бы этого не желал; я считаю вас очень хорошею, но упрямою и капризною девушкой. Вы мне написали много такого, что не принято писать хорошему знакомому, который ничем не заслужил вашего особого внимания...
      Граф внутренне любовался собою, произнося последние слова. "Мое благоразумие охладит пыл этой горячей головки, - думал он, - и заставит Елену Викторовну быть осторожнее в своих поступках".
      - К чему вы мне все это говорите? - спросила Леля. - Если я для вас только хорошая знакомая, значит, я ошиблась в вас. Возвратите мне мое письмо: оно, вероятно, при вас.
      - Нет, я его спрятал на память, - сказал граф. Леля встала со скамьи.
      - В таком случае уничтожьте его, когда придете домой, - сказала она. А теперь прощайте, граф. Я сознаю, что поступала очень глупо и была слишком легкомысленна.
      Граф тихо взял ее за руку и снова усадил на скамью.
      - Елена Викторовна! Будем говорить хладнокровно. Ведь вы меня совсем не знаете. Вы, вероятно, создали ваш идеал по романам, а я, наверное, весьма далек от воображаемого вами идеала. Вы еще так молоды, так мало знаете жизнь, а я ее изведал вполне...
      Рука Лели была в его руке.
      - Я сам, - сказал граф после некоторого молчания, - я сам был бы счастлив, если бы мог полюбить так искренно, так чисто, так непосредственно, как вы способны полюбить... Вы мне не сказали в вашем письме прямо, что любите меня, и, быть может, я не имею права говорить с вами таким образом, но я сердцем угадываю, что у вас натура глубокая, способная к сильному чувству. А я, я светский человек, и больше ничего... Быть может, если бы вы меня серьезно полюбили, я бы и сам нравственно переродился, но ведь вы мне не сказали, что любите меня... Граф с ужасом заметил, что говорит совсем не то, что положил себе сказать.
      - Разве вы не поняли из моего письма? - сказала Леля, задыхаясь от волнения. - Неужели вы хотите, чтобы я непременно произнесла эти слова, как будто и без них вам непонятно! Ну хорошо, я скажу вам, я люблю вас, слышите ли? - почти вскрикнула Леля. - Я люблю вас! Теперь вы поняли?
      У нее закружилось перед глазами, Леля не понимала, что делается вокруг нее.
      Граф помог девушке встать и, взяв ее под руку, пошел по дорожке, мимо цветочных клумб.
      "Однако это подлость с моей стороны!" - подумал граф. Он вдруг вспомнил о своей великосветской связи.
      Леля ничего не вспоминала, она вся отдалась настоящему и только улыбалась, глядя то на цветы, то в лицо графу. Граф избегал ее взгляда.
      - Вы, вероятно, не успели позавтракать, - сказал вдруг граф. - Пойдем ко мне, я угощу вас чем-нибудь. У меня найдется закуска и фрукты.
      Леля вовсе не думала о завтраке, но тем не менее сказала:
      - Ах, как это весело! Идем к тебе. Не говори мне больше "вы". Ведь я твоя невеста, не правда ли?
      - Да, - подавленным голосом сказал граф.
      "Какой я подлец!" - снова подумал он, но продолжал вести Лелю и наконец переступил вместе с нею порог своей квартиры.
      Граф, как было уже сказано, занимал теперь из своего прежнего помещения только две комнаты: в остальных были расквартированы другие офицеры. Но никого не было дома, о чем граф узнал от своего камердинера, который, увидя графа с барышней, нахмурился и что-то проворчал себе под нос.
      - Ступай, купи нам фруктов и чего-нибудь закусить... Возьми у Томаса котлеток, - сказал граф камердинеру.
      Матвей удалился. Граф нервно кусал губы.
      Он чувствовал, что им овладевает неудержимая страсть - и боялся за себя.
      Леля, ничего не подозревая, улыбалась и болтала всякий вздор, рассматривала портреты, висевшие у графа над письменным столом, садилась подле Татищева на диван и смотрела на графа, любуясь им.
      Граф отвечал односложными "да" и "нет".
      - А это чей портрет? Какая красивая! - сказала Леля, увидя портрет молодой женщины. В ней зашевелилось чувство ревности.
      - Это моя петербургская знакомая, - уклончиво сказал граф.
      - У тебя много знакомых? Ты богач, аристократ... Я не хочу, чтобы думали, что я выхожу за тебя, потому что ты богат и знатен... Мысль, что кто-нибудь подумает так, мучит меня...
      - Никто и не подумает, - сказал граф.
      Он встал, подошел к окну, налил и выпил залпом стакан холодной воды, хранившейся в большом глиняном кувшине.
      - Ты любишь меня? - спросила вдруг Леля. - Ты - еще ни разу не сказал мне этого, а от меня как требовал!
      - Люблю, - прошептал граф, привлекая к себе девушку. Она хотела отвернуться, но не успела, и поцелуй графа обжег ее губы.
      - Оставь, оставь, - слабо защищаясь, говорила Леля. Граф поднял ее на руки, как ребенка, посадил на диван и опустил зеленые шторы. В комнате наступил зеленоватый полумрак.
      В соседней комнате послышался старческий кашель Матвея. Граф быстро вошел туда, сказал несколько слов камердинеру и, отослав его с новым поручением, возвратился к Леле. Леля полулежала на диване, не понимая, что с нею делается и где она находится... Граф осыпал поцелуями ее руки и плечи.
      XII
      Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, Леля возвратилась домой, вошла в свою комнату и бросилась на свою девическую постель. Полежав несколько минут, она села и долго сидела, низко склонив голову и закрыв лицо руками. Щеки ее пылали. Жгучий стыд все ниже и ниже клонил ее гордую голову. Смутный рой мыслей и совершенно новые чувства и физические ощущения, которых она вчера еще не могла бы понять, угнетали все ее существо, придавливали ее.