Осажденный Севастополь

      Пользуясь сравнительным затишьем, наступившим по случаю зимнего времени, Глебов выбрал день и, узнав от Лихачева адрес Лели, отправился к ней, чтобы поддержать знакомство.
      Он имел глупость взять с собою брата. Посещение двух офицеров, из которых одного она видела в первый раз в жизни, показалось Леле крайне бестактным и даже обидным.
      "Чего они от меня хотят? - думала Леля. - Неужели они не видят и не понимают, что, живя в этой трущобе, я желала бы, чтобы все забыли о моем существовании?"
      Она приняла братьев довольно сухо, но старший Глебов был так сконфужен, так извинялся, что ей стало жаль его, и она постаралась быть более любезною и даже предложила братьям напиться с нею чаю. Младший Глебов сказал с нею всего несколько слов, но, возвращаясь домой, он был уже безумно влюблен и на следующий день явился без приглашения уже один.
      На этот раз Николай Глебов не притворялся. Он действительно был по отношению к Леле так скромен, так робок, так застенчив, что удивлялся самому себе. Убогая комната с двумя кроватями, едва прикрытыми ситцевым пологом, показалась ему райским уголком, а грустная, задумчивая, сосредоточенная Леля - существом не от мира сего, к которому он недостоин прикоснуться своей кощунственной рукою, еще недавно обнимавшей продажных красавиц. Нескольких случайных слов, брошенных Лелей, было, однако, для него достаточно, чтобы понять, что его чувство едва ли встретит взаимность. Желая от души быть скромным, юный Глебов предложил не совсем скромные вопросы:
      - Скажите, Елена Викторовна, случалось ли вам встречать женщину или девушку без предрассудков?
      - То есть как это? - спросила Леля. - Предрассудки бывают различные. Я, например, не верю тому, что тринадцать за столом приносят несчастье, но в предчувствие я верю, и оно меня никогда не обманывало.
      - И я также верю. Я, например, предчувствую, что мне вскоре суждено испытать нечто весьма важное в моей жизни, - сказал Глебов.
      - Значит, вы не похожи на меня, - сказала Леля с грустной улыбкой и, как бы размышляя вслух, добавила: - В моей жизни все важное было в прошедшем, а в будущем я вижу лишь однообразное и скучное прозябание.
      - Вы так еще молоды! - сказал Глебов. - Возможно ли в ваши годы так мрачно смотреть на жизнь!
      В соседней комнате, за деревянной стеною, послышалось кряхтенье разбитой параличом старухи, которая проворчала:
      - Вишь, кавалеры к ней ходят, и такой гвалт в доме, что спать нельзя! Просто срам, да и только.
      Леля вспыхнула.
      - Там живет сумасшедшая старуха хозяйка, - сказала она вполголоса и прибавила по-французски: - Не обращайте на нее внимания, она не виновата: даже в образованном обществе посещение одинокой девушки мужчиною считается чем-то предосудительным. Но вы не бойтесь, в этом отношении я намерена бравировать предрассудки.
      - Хорошо делаете, - сказал Глебов и задал уж совсем нескромный вопрос: - Ну, а в отношении любви вы также без предрассудков?
      Леля строго посмотрела на него.
      - Об этом вы меня не спрашивайте, - сказала она. - Я предупреждаю всех, кто со мною желает быть знакомым, вопроса о любви не касаться, так как для меня он не представляет никакого интереса.
      - Вы меня не так поняли, - сказал Глебов, сильно покраснев. - Я никогда не мог думать, что мой вопрос покажется обидным.
      - Ну так знайте впредь: о чем хотите говорите со мной, только не о любви. Может быть, мы с вами будем когда-нибудь друзьями, но для этого первым условием должно быть: никогда никакого разговора о любви, я это слова не могу слышать равнодушно.
      - Ну, хорошо, обещаю, не буду. Но вы не сердитесь?
      - Не сержусь, но только предупреждаю вас.
      Странно устроена натура человеческая! Уходя от Лели, Глебов давал себе клятву навсегда отказаться от распутства, жить одними чистыми помыслами и довольствоваться платонической любовью к ней, но, возвратившись на свою квартиру и застав там двух полупьяных приятелей-кавалеристов, отправился вместе с ними, как выразился один из этих приятелей, "с места в карьер" на пирушку, которая и закончилась упомянутой уже нами оргией. Само собою разумеется, что на следующее утро у Глебова трещала голова и он даже не сразу разобрал значение слов, сказанных ему одним из товарищей:
      - А знаешь, брат, сегодня ночью у нас будет дело.
      XII
      Велико было разочарование офицеров, когда они узнали, что вместо предполагаемого дела три батальона их полка назначены в работы, а именно для закладки на Корабельной стороне, влево от Килен-бал-ки, редута, получившего впоследствии название Селенгинского. Работа была мешкотная и утомительная: по причине каменистого грунта местами пришлось взрывать камни порохом. Работали всю ночь, весь следующий день и все еще не кончили работы. Лишь к вечеру одиннадцатого февраля ров перед правым фасом редута был углублен аршина на два. Даже терпеливому русскому солдату становилось порою невтерпеж. Зададут бедняге урок, он долбит, долбит шанцевым инструментом, а все толку мало. С левого фаса едва удалось углубить ров на аршин.
      Поставили туры - круглые плетенки из прутьев вышиною в полтора аршина и насыпали их землею и камнями, но орудий ввезти не успели: французы уже заметили наши новые работы и еще за день перед тем имели незначительную перестрелку с нашими штуцерными.
      В это время на редуте уже находилось четыре тысячи войска: весь Волынский полк, три батальона селенгинцев, небольшие команды саперов, моряков и пластунов.
      Хрущев, командир волынцев, уже произведенный в генерал-майоры, был главным начальником отряда. Новый начальник гарнизона Остен-Сакен{125}, прощаясь с Хрущевым на втором бастионе, так расчувствовался, что благословил его.
      Маленький круглолицый генерал с орлиным носом далеко не имел героического вида, но солдаты любили его и знали, что он их любит - а это самое главное.
      Ночь с 11-го на 12 февраля была ясная, лунная. Селенгинцы продолжали работу, волынцы образовали цепь, пластуны залегли в секрете, высматривая своими зоркими глазами, нет ли где неприятеля.
      О пластунах ходили в Севастополе самые разнообразные анекдоты. Действительно, это было весьма своеобразное войско. Есаул их Даниленко, бодрый седой старик лет шестидесяти, жил в так называемой штаб-квартире; эта "квартира" находилась в старом туннеле, пробитом для водопровода. Здесь, на вечном сквозном ветре, жили с ним сотни две пластунов, защищаясь от непогоды только рогожами. Раньше всех и без приказания высшего начальства стали они делать вылазки. Впрочем, это были вылазки весьма оригинальные. Пойдет десяток пластунов шляться по Корабельной, идут, идут, выйдут далеко за оборонительную линию и доберутся до самых неприятельских траншей. Раз они добрались до английского редута "Виктория" и, не долго думая, подцепили часового, стащив его с вала особенным крючком. Ночью они ловили неприятелей бечевками и связывали их оригинальным способом: стянут пленному только большие пальцы, повернув руки за спину, а потом одной бечевкой свяжут четверых вместе. Такая кучка была послушна малейшему движению и не требовала более одного провожатого. Французский главнокомандующий Канробер, человек весьма гуманный (несмотря на то что участвовал в избиении своих сограждан на парижских бульварах), возмутился таким странным способом ведения войны, се тойе ёггапе де сотЪа!, и написал Остен-Сакену: "Не желая утверждать, что употребление этих средств противно правилам войны, мне, быть может, дозволено сказать, пользуясь старинной французской поговоркой, что это вовсе не вежливое оружие (яие се пе зоШ рош! 1а ёез аппез соиПо1зе)".
      Неуклюжие, мешковатые, флегматичные пластуны, сначала возбуждавшие одни насмешки солдат, давно уже попали в почет. В так называемых секретах они были незаменимы. Они ползали, как кошка, подкрадывающаяся к птичке, и вдруг бросались на ошеломленных неприятелей. Они же научили пехотинцев, ходивших в охотники, следующему приему. Сначала они подползали к неприятельской траншее, шагов за тридцать останавливались, давали залп и с криком "ура" снова падали; как только неприятель ответит на залп, они с новым криком "ура" быстро бросались в траншеи и шли в штыки. Особенно удавался этот маневр с англичанами, которые вообще не отличались бдительностью, так что часто удавалось колоть штыками сонных. Случалось, что ошалевшие англичане бросали спросонок ружья и одеяла, которыми накрывались сверх плащей. Такие случаи были для пластунов и соперничавших с ними матросов настоящим праздником: одеяла были для них кладом, и долго потом ходили на бастионах рассказы, кто кого хватил и сколько одеял удалось стащить у англичан.
      На этот раз у Хрущева был маленький отряд пластунов с самим есаулом Даниленко, однако и эта горсть сослужила свою службу.
      В этот вечер они, по обыкновению, раньше всех выследили неприятеля. Лежа в секрете, они услышали шум от неприятельских кирок и лопат. Ясно, что неприятель в свою очередь сооружал траншеи. К полуночи эти звуки затихли. У нас тишина прерывалась ударами кирок: селенгинцы продолжали работу.
      - Подпоручик Глебов, - сказал ротный командир младшему Глебову, - вы сами вызывались в охотники, а потому полковник требует вас. Вам и прапорщику Яковлеву будет дано важное поручение.
      Глебов приосанился и как будто вырос на пол-аршина.
      Он и прапорщик Яковлев подошли к полковнику Сабашинскому.
      Прапорщик Яковлев был одним из любопытнейших явлений николаевских времен. Это был прапорщик, имевший густые бакенбарды с весьма заметною проседью и поседевший не от горя, а от солидного возраста: ему было за сорок лет, а в этом возрасте брюнеты часто седеют. Был ли он когда-либо разжалован в рядовые или по другим каким причинам остался до седых волос в чине, о котором сложилась поговорка: курица не птица, прапорщик не офицер, - об этом история умалчивает. Достоверно, что таковой прапорщик существовал в Севастополе и есть, стало быть, лицо историческое, а не измышленное автором ради каких-либо целей чисто романтического характера.
      Несомненно также, что этот седой прапорщик давно заслуживал высшего чина, потому что был не только просто храбр, но храбр в превосходной степени. Не было вылазки, в которую бы он не вызвался охотником, и всегда сражался с поразительным хладнокровием, которое гораздо важнее для воина, нежели безумная, кипучая отвага.
      Почему его обошли при производстве по случаю шестого декабря - день, с которого месяц службы стал считаться за год, - это также покрыто мраком неизвестности. Да мало ли кого обходили, в то время как другие получали незаслуженные награды! Князь Меншиков вообще был скуп на награды, и лишь новому начальнику штаба Семякину удалось сделать его более щедрым.
      Полковник Сабашинский, подозвав Яковлева и Глебова, первому сказал только куда идти, но ко второму отнесся совсем по-отечески, ласково дал ему несколько советов, как исполнить возлагаемое на него поручение. Поручение состояло в том, чтобы осведомиться, что делается в нашем секрете, и спросить у пластунов, не заметили ли чего нового. Каждому из офицеров дали по солдату; до известного пункта им надо было идти вместе. До последней минуты Глебов приосанивался и храбрился, но наконец надо было отправиться. Внезапно на Глебова нашло самое отвратительное настроение духа. Он не был трусом. Но кому из военных неизвестно, что бывают минуты, когда на храбреца вдруг находит точно столбняк. Является совершенно беспричинная тревога и тоска, ноги подкашиваются и отказываются служить, холодный пот выступает на всем теле. Чертовски скверное чувство! И что всего более странно, оно иногда исчезает так же внезапно, как и появляется.
      Глебов подошел к товарищам:
      - Ну, господа, иду... Прощайте...
      - С Богом! В добрый час! - ободряли товарищи.
      - Прощайте...
      Глебов стал целоваться с товарищами.
      - Пора! - сказал он еще раз. Голос его задрожал, и при ярком свете луны было видно, что слеза катится по его бледной юношеской щеке. - Не поминайте лихом!
      - Ну, брат, да ты, я вижу, нюня, - сказал один из офицеров. - Пожалуй, и в неприятельских траншеях ты разрюмишься. Смотри, еще, чего доброго, станешь пардон просить у французов.
      Глебов побледнел еще более. Когда человек начинает не то что трусить, но волноваться, надо оставить его в покое. Насмешки не только не придают храбрости, но еще более угнетают человека. Теперь Глебов не на шутку стал трусить.
      - Что делать? - сказал он. - Отказываться поздно! Стыдно!.. Чувствую, что не вернусь... А если вернусь, ну, тогда посмотрим! Сами меня в герои произведете... А не хотелось бы погибнуть... Жить еще хочется... Ну, прощайте!
      Он поспешил догнать седого прапорщика, который молодцевато шагал по направлению к цепи, составленной волынцами. Секрет был еще ближе к неприятелю.
      "Если умру, пусть она хоть раз вспомнит обо мне, - подумал Глебов, припоминая до мельчайших подробностей свое свидание с Лелей. - Ах как хочется жить!.. Не вернуться ли? Нет, стыдно!.. Пожалуй, останусь жив, произведут в поручики, нет, даже сразу в высший чин... Теперь чины идут скоро... к концу кампании буду, может быть, майором... Тогда и она переменит мнение... Вот уже близко... Неужели убьют?"
      Луна уже спускалась к горизонту, и стало темнеть; ветер нагнал тучи, и они постепенно заволакивали небо. Яковлев хорошо знал местность и шагал с уверенностью. Глебов раза два споткнулся.
      Вдруг послышался выстрел, и вскоре Яковлев молча указал Глебову на какие-то фигуры, промелькнувшие за бугром шагах в пятидесяти от, них. Еще выстрел, и завязалась перестрелка, а затем мимо Яковлева и Глебова пробежал пластун, очевидно посланный к генералу Хрущеву с донесением.
      Яковлев понял, что их донесение не будет теперь иметь значения, и, свернув в сторону, он повел товарища ближайшей дорогой к месту, где стоял один из батальонов их полка. Пластун донес Хрущеву, что неприятель, наступая, наткнулся на наш секрет.
      Волынцы стали в ружье, селенгинцы побросали лопаты и кирки, быстро разобрали ружья и стали в резерве.
      Хрущев велел дать условный сигнал - зажечь фальшфейеры.
      Наведенные заранее с парохода "Владимир" орудия загремели из бухты по направлению, где должен был идти неприятель. Французы по своей привычке не шли, а бежали в атаку стремительным гимнастическим шагом. Уже ясно были слышны одобрительные понукания их офицеров, и послышался крик вроде нашего "ура".
      Волынцы дали залп, но французы местами уже прорвались сквозь цепь и бросились на редут со всех сторон, особенно же с левого фланга. Многие из них, хватаясь за туры, еще не засыпанные землей - а таких оставалось немало, - скатывались в ров; но другие вскочили на вал, и в числе их генерал де Моне, получивший тут же три раны, что не остановило его. Над рвом редута начался упорный штыковой бой. Отборные французские охотники-зуавы, венсенские стрелки и моряки боролись с нашими волынцами. Сначала можно было еще видеть что-нибудь.
      Седого прапорщика, судя по бакенбардам, французы приняли за полковника, и он был убит, так и не дослужившись до высшего чина. Молодой Глебов получил несколько довольно тяжелых штыковых ран и свалился в ров. Командир зуавского полка Клер был ранен, генерал Хрущов чуть не был убит зуавом. Между тем стало темно хоть глаз выколи, стрелять боялись, чтобы не попасть в своих, и бой был в полном смысле слова рукопашный. Стреляли только в упор, да и то нередко попадали в своих. Озлобленные крики людей, боровшихся грудь с грудью, раздавались в ночной темноте. Французы и наши звали своих, окликали друг друга. Старик Даниленко бился с помощью трех пластунов с несколькими французами, как вдруг услышал крик:
      - Ребята, русские, сюда!
      Он бросился на зов, но его схватили двое французов и потащили за руки. Старик упирался, один из французов споткнулся о труп товарища и упал; Даниленко упал на него, высвободил руку и пырнул француза кинжалом; другой же француз побежал. В течение нескольких минут французы овладели редутом, но вскоре были, выбиты с большим уроном. Целый час продолжалась эта бойня. Выбитый штыками неприятель отступал в беспорядке и при отступлении пострадал еще от огня, открытого не только с пароходов, но с двух ближайших бастионов.
      Победа была за нами. Французы оставили на поле битвы более ста тел, в том числе девять офицеров.
      XIII
      На следующий день в Севастополе только и было речи что об удачном ночном деле.
      На Северной стороне, в пресловутой "Одесской гостинице"-палатке, собралась группа офицеров. Идут бесконечные толки и споры о подробностях дела. Каждому хочется показать, что он знает лучше всех, и каждый рассказывает по-своему. Один уверяет, что генерала Хрущева чуть не взяли в плен и что дело было так: зуав схватил генерала за ворот и уже потащил к своим, но тут подоспел горнист Павлов и бац француза пипкою трубы в голову наотмашь - у зуава череп раскроился надвое. Другой обижается за генерала:
      - Помилуйте, как это можно, за ворот! Ничего подобного не было, я сам видел. Не зуав, а зуавский офицер напал на генерала с саблей наголо. Генерал глядел в другую сторону и погиб бы неминуемо. В это время горнист отвел удар сабли трубой, а один из солдат воткнул французу штык в живот.
      - Ну уж, позвольте, - замечает третий. - И вы также неверно рассказываете. Горнист не только отвел удар, но и выхватил у француза саблю.
      - Позвольте, да как он мог ее выхватить?
      Прапорщик Маклаков, ординарец Хрущева, в свою очередь уверял, что он знает лучше всех, но не сказал ничего нового, подтвердив лишь слова последнего рассказчика.
      Зашел в "Одесскую гостиницу" и есаул Даниленко, разыскивавший кого-то из пластунов. Его осадили со всех сторон, приставая, чтобы и он рассказал что-нибудь.
      - Та що ж я вам расскажу, - ответил Даниленко, смешивая русские слова с малороссийскими. - Такое лихо, шашки моей не найду...
      - Скажите, капитан, правда ли, что вы справились с тремя французами?
      - А то що ж?
      - Да как же это было, расскажите, интересно! Даниленко долго отнекивался, но наконец рассказал:
      - Я себе иду, ничего не бачу; и я шашки вытягнуть не поспил, схватили меня бисовы французы та и тянут; а я упираюсь, не иду; хочу кричать - за горло держат, я того, что за горло держит, схватил за ружье, а другого держу за грудки, а ружье ему из рук вышиб и тяну их обоих к шашке. Тут я подумал: при мне кинжал. Как брошу того, которого держал за грудки, да кинжал ему в брюхо, а другой давай бежать. Чуть стало светать - смотрю: где моя шашка? Нет шашки. Ах ты, сто сот ее маме! Говорю своим: глядите, щоб була моя шашка, а то и служить не хочу! Ищу своих, мабуть, нашли шашку. А то и справди не хочу служить. О таке лихо!
      Но к комическому элементу этого дня примешалось много трагического. Конечно, это ночное дело было шуткой по сравнению с Инкерманским сражением, стоившим нам одиннадцати тысяч человек, тогда как на этот раз у нас было убитых каких-нибудь шесть десятков да раненых сотни три. Но ведь и одна человеческая жизнь стоит чего-нибудь.
      Убитых русских и французов одинаково подобрали наши солдатики. Офицеры и солдаты единогласно хвалили храбрость неприятеля. "Французы молодцы драться, ну да и наши не плошают", - говорили солдаты. "Считаю долгом уведомить, - писал барон Остен-Сакен Канроберу, - что ваши убитые храбрые солдаты, оставшиеся в наших руках ночью 23(11) февраля, были погребены со всеми почестями, подобающими их примерной неустрашимости".
      Убитых французов положили поодаль от наших. Многие любопытные пришли посмотреть. У некоторых черепа были раскроены пополам. Полковник Сабашинский объяснил, что некоторые из селенгинцев вместо штыков пустили в дело кирки и мотыги, которыми раньше копали землю.
      Мирно лежали французские трупы поодаль от русских. Для французов вырыли две большие ямы: в одну положили офицеров, в другую - солдат. Зуавы имели широкие шерстяные кушаки вроде шарфов, их размотали и закрыли покойникам глаза. Католический священник отслужил панихиду. Взвод наших солдат сделал залп, отдав последний долг убитому неприятелю; в то же время могилы были засыпаны землей. Наших хоронили отдельно. С неприятельских батарей масса зрителей следила за этим зрелищем.
      У Северной пристани, в сарай, были свезены умирающие и мертвые, подобранные после этого погребения. Здесь русские и французы лежали рядом и вперемешку, в одних рубашках и нижнем платье, без обуви. В головах у русских теплились восковые свечи, приткнутые к земле. Все обратили внимание на одного зуава поразительной красоты, черноволосого, с высоким лбом, правильными чертами лица и голубыми глазами; он был еще жив. Пробитая пулею грудь подымалась, пальцы шевелились. Он умер тут же, в сарае, до подания медицинской помощи. Рядом с ним испустил последний вздох здоровенный русский фельдфебель, весь залитый кровью.
      Остальные раненые, свои и французы, были отправлены на перевязочный пункт.
      В Инженерном доме, где был в то время главный перевязочный пункт{126}, работа кипела. Палаты были полны ранеными. Слышались стоны, крики и причитания, но иные раненые лежали спокойно и только стискивали зубы от боли. У входных дверей здания постоянно появлялись носилки. Вот несут солдата с исковерканной нижней челюстью и вывороченным наружу языком, придающим ему вид снятого с петли. Он дико водит глазами и стонет. Далее следуют носилки с капитаном зуавов, у него прострелена нога. Он глядит бодро. На голове у него белая повязка вроде чалмы. Капитана понесли в операционный зал. Внутри зала стояли кровати в два ряда, над ними шкафчики, куда раненые клали свои вещи. При входе стоял операционный стол. Близ стола, на кровати, лежал уже русский солдат, раненный пулею в локоть. Около этого солдата столпились доктора, осматривавшие рану. Две сестры милосердия из приехавшего около месяца тому назад третьего отделения Крестовоздвиженской общины готовили инструменты, бинты, корпию и воду. Одна из них, Бакунина{127}, смотрела на окружающее совершенно спокойно, другая была несколько взволнована, но крепилась. Эта вторая была родная сестра подпоручика Глебова, и ее взволновала не столько предстоящая операция, сколько известие о штыковых ранах, полученных братом, которого она еще не успела видеть - так была завалена работой.
      Солдат, которому готовились отнять руку, стонал, страдая от невыносимой боли. Искусный флотский хирург Земан{128} дал знак хлороформировать. К носу солдата поднесли белый полотняный мешочек, наполненный смоченною хлороформом корпиею. Крепкая натура солдата долго не поддавалась; наконец его одолело, он заснул, даже захрапел, стал бредить. То вдруг запоет: "Прощай, девки, ан прощай, бабы, нам таперича а-ах ни до вас!" - то начнет стонать, ругается, кричит о какой-то пуговице и отпускает слова, способные оскорбить слух сестры милосердия. Но Бакунина по-прежнему смотрит строго и спокойно, а Глебова, видимо, сама начинает страдать за солдата.
      Оператор нагибается над раненым и в два приема обнажает кость, отделив мясо. Кровь потоком льется из перерезанных артерий в медный таз, который подставила Бакунина; другой врач и фельдшер придавливают артерии, и кровь останавливается. Оператор быстро пилит кость. Каждый звук пилы отзывается во всем организме Глебовой, но она пересиливает себя и подает шелк, которым оператор быстро перевязывает артерии. Операция кончена, только фельдшер заканчивает ее, заложив корпией обрезанное мясо и облепив рану пластырем.
      - Ах ты... - ругается все еще спящий больной, отпуская самое забористое словцо. Наконец он просыпается, ослабевший, утомленный, бессмысленно осматривает присутствующих и снова начинает стонать. Вдруг он замечает, что у него отрезана рука выше локтя, и повторяется обычная в таких случаях сцена. "Батюшки, отцы родные, погубили!" - кричит солдат, обливаясь слезами. В углу зала валяется отрезанная рука в числе прочего подобного же негодного мусора.
      Теперь приходит очередь капитана зуавов. Он, по-видимому, хладнокровен и даже бравирует, отказываясь от хлороформа. Ему отнимают ногу; капитан не испускает ни одного стона, и только когда резали мускул, он не выдержал и слегка вскрикнул. Его положили на кровать. На стол положили зуава, красавца атлета с черной бородкой, в феске и синей куртке с шитьем на плечах и на рукавах. Дали хлороформ. Операция кончилась, хлороформ отнят. К ране приставили теплую губку.
      - Аи пот де В1еи! Уоиз те Ьгй1ег! Уоиз те Ьгй1ег (ради Бога, вы меня жжете! Вы меня жжете)!.. - кричал зуав и боролся с фельдшерами. Шесть человек с трудом могли удержать его.
      - Тепех поиз Ъгауе, топ ёпгаШ;! Моиз иёпгоп5 Ыеп, уоуе2-уои5 (мужайтесь, дитя мое! Посмотрите, мы выздоровеем), - сказал капитан, которому только что отняли ногу.
      Гигант, услыша слова капитана, притих и только стиснул зубы. Его положили неподалеку от капитана.
      Немного погодя и капитан приуныл. Мимо него проходил доктор, капитан попросил сдвинуть его, так как он съехал на край кровати и может упасть, но, когда доктор стал приподнимать капитана, обхватившего его за шею, он опустил в изнеможении руки и сказал:
      - Коп, 1а155е2 то!, 1а155ег то!, раз з! у11е (нет, оставьте меня, оставьте меня, не так скоро).
      Но вот и еще операция: раненому пластуну вынимают пулю. Он хладнокровно курит трубочку и шутит, насмехаясь над докторами, которые ищут, ищут и не могут найти. Один из зуавов заявляет доктору претензию на пластуна за варварский поступок с ним во время боя. Может быть, это был и другой пластун, но все они похожи, как родные братья. Оказывается, пластун во время борьбы искусал французу все лицо.
      - Слышишь, брат, что говорят про одного из ваших? - сказал доктор пластуну, переведя ему слова зуава.
      - Шкода, що ему зовсим ниса не видгризли (жаль, что ему совсем не отгрызли нос), - саркастически, но вполголоса говорит пластун, с улыбкой поглядывая на француза, у которого лицо было покрыто сине-багровыми знаками.
      - А ведь, в самом деле, что за варварство, - сказал доктор. - Матрос и даже солдат никогда бы этого не сделали...
      Жалкую фигуру представлял бывший тут же французский перебежчик, слегка раненный пулей, пущенной ему вдогонку своими. Он как-то скорчился и сидел в углу. С ним не хотели говорить ни русские, ни французы.
      Знаменитый хирург Пирогов{129} был болен и в этот день не пришел совсем. Один из докторов сказал другому, что теперь из сестер милосердия только пять или шесть на ногах, остальные заболели: одни - тифом, другие просто от истощения сил.
      - Еще бы, - сказал он. - Подумайте только! Черт знает какую дрянь возят по распоряжению светлейшего из Симферополя в Севастополь чуть ли не в каретах: недавно таким образом приехало несколько симферопольских... - а несчастные сестры должны весь день бегать пешком по невылазной грязи. Это просто возмутительно.
      Другие два доктора говорили о ссоре, возникшей между Гюббенетом{130} представителем немецкой партии, и Пироговым - представителем русской партии, хотя, впрочем, при Пирогове был секретарем немец Обермиллер. Сам Пирогов боролся не столько против немцев, сколько против ученого педантизма, принятого Гюббенетом под свое покровительство.
      Ночь. В палатке, где лежат безразлично и офицеры, и солдаты, уже стихло. Только изредка слышится стон страдальца или просьба дать ему водицы. Сестры и фельдшера обходят больных. Из фельдшеров есть два-три старательных, остальные грубы и неловки. Сестры, наоборот, успели приобрести любовь раненых. К подпоручику Глебову подходит бледная девушка и чуть не вскрикивает: она узнает брата. Подавив крик, она шепчет:
      - Коля, голубчик, наконец я тебя нашла!
      - Наташа! - может только выговорить Глебов. Слезы выступают у него на глазах. - Вот что со мной сделали, - говорит он. Ему хочется еще более разжалобить сестру, хоть раны его неопасны.
      Сестра наклоняется над ним, и они долго шепчутся, вспоминая то родной дом, то недавно пережитые сцены.
      - Старуха Ульяна прислала тебе крестик, - сказала Наташа. - Ты помнишь Ульяну?
      - Твою няню? Как не помнить! Помнишь, как мы с тобою плакали, когда мамаша велела высечь старшую дочь Ульяны, которую подозревали в какой-то мелкой краже...
      - И потом оказалось, что украла не она, - сказала Наташа. - Ах как я тогда плакала... Но лучше не говори об этом.
      - А эта дура Ульяна меня же разбранила, - сказал Глебов. - Грех, говорит, на маменьку сказать дурное, я еще им ручку поцеловала: что за беда, что девку девки же высекли, вот у других бар хуже... Вот дура так дура! Я этого случая долго не мог забыть.
      Наташа немного покраснела, ей было совестно и за мать, и за брата.
      - Ну, оставим об этом говорить, Коля. Мама - женщина старых понятий, но, право, она всех нас любит. Теперь и она стала мягче с крестьянами.
      - Ты не поверишь, Наташа, - сказал Глебов, - как я переменил за это время свой взгляд на русского мужика. Что за народ наши солдаты! Я сжился, сроднился с ними, я понял, что они во многом лучше нас!
      - Голубушка, дайте, Христа ради, водицы, - взмолился солдат, лежавший неподалеку.
      - Ну, до свидания, Коля, надеюсь, скоро поправишься. При первой возможности опять подойду к тебе!
      Наташа перекрестила брата и, поправив ему подушки, подошла к солдату. У солдата глаза горели лихорадочным огнем, жар был сильный.
      Он выпил воды.
      - Теперь легче, голубушка-барышня (в то время солдаты еще редко употребляли слово "сестрица").
      Наташа совершила обход других больных. Когда она еще -раз проходила мимо умирающего солдата, тот сказал слабым голосом:
      - Барышня! Явите божескую милость, пройдите еще раз.
      Спустя полчаса Наташа исполнила эту наивную просьбу. Когда она подошла к солдату, суровое лицо умирающего прояснилось. Он взглянул с неизъяснимой благодарностью на это, казавшееся ему неземным, существо и умер с улыбкою на устах.
      Часть пятая
      I
      Грозные события шли своим чередом, а наряду с ними текла и мелкая будничная жизнь, сотни и тысячи маленьких драм разыгрывались точно так же, как и в мирное время.
      В первые дни после разрыва с дочерью капитан Спицын крепился. Уже не раз случалось, что, поссорившись с ним, дочь убегала на день или два из дому и ночевала у знакомых, но теперь проходили дни, недели, месяцы - о Леле не было ни слуху ни духу. Лишь случайно, благодаря наивной болтливости Лихачева, капитан узнал, что дочь его живет у акушерки. Он написал ей письмо, в котором приглашал вернуться, но Леля не последовала приглашению.