Исторические ли условия, при которых слагался характер русского человека, или критическое положение, в котором находился город, а может быть, и обе эти причины вместе подействовали так, что севастопольцам нужен был человек, которому они могли бы поклоняться, как кумиру. Корнилов был как нельзя более пригоден для этой роли. В памятные севастопольцам дни, когда Меншиков совершал со своей армией стратегические движения и предавался бездействию у Бахчисарая, когда все начальство потеряло голову и отдавало порою нелепейшие приказания, необходим был человек, который, разделяя в глубине души общие опасения, умел бы показать другим, что он уверен в своих силах. Таким человеком был Корнилов. Проведя ночь в мучительных мыслях о будущем Севастополя и России, он утром стал придумывать средства, как бы ободрить защитников города. Позвав денщика, он спросил блестящую парадную генерал-адъютантскую форму и велел созвать всю свою многочисленную свиту. По распоряжению Корнилова был устроен крестный ход по Южной оборонительной линии. Войска были поставлены на боевые позиции: некоторые батальоны раскинуты цепью вдоль стены и по завалам; другие собраны в ротные колонны и колонны к атаке. Духовенство с образами, хоругвями и крестами совершило крестный ход, на дистанциях отслужили молебны и окропили войска освященною водою. Корнилов делал смотр войскам и всюду произносил крат
      кие речи. С армейскими 'Корнилов говорить не привык, и речь его вышла довольно казенною. Армейским батальонам он сказал: "Ваше дело сначала строчить неприятеля из ружей, а если ему вздумается забираться на батареи, так принимайте его по-русски. Тут уж знакомое дело - штыковая работа". Проезжая мимо матросов и экипажей, Корнилов сказал просто: "Знаю вас за молодцов, а с молодцами говорить много нечего". Затем, обратясь ко всем вообще, он сказал, напрягая все силы своих легких: "Помни же, не верь отступлению! Пусть музыканты забудут играть ретираду! Если я сам прикажу отступать - коли меня!"
      - Вот это, братцы, енерал так енерал! Скажет слово - за версту узнаешь, что начальник, не то что наш черт, - говорили солдаты, невольно сравнивая Корнилова с Меншиковым, которого за его мрачность и неумение говорить в войсках прозвали довольно нелестным именем черта.
      Меншиков часто оправдывал себя за свое обращение с солдатами, говоря, что терпеть не может никакой театральности. Корнилов, несомненно, был до известной степени театрален, если можно назвать этим словом умение возбуждать в других одушевление и мужество даже тогда, когда сам сознаешь, что дело почти проиграно. Корнилов отлично знал, что без известных внешних приемов, без некоторого актерства, требующего особого искусства и таланта, нельзя влиять на массы и покорять сердца людей. Действительно, в эти дни все стали смотреть на Корнилова как на вдохновенного человека, и, будь это где-нибудь на Востоке, его провозгласили бы пророком. Даже англичане, смотря впоследствии в подзорные трубы на наши укрепления и видя постоянно одного и того же всадника, ездившего в шинели нараспашку вдоль оборонительной линии, сравнивали Корнилова с бедуином, носящимся в пустыне, - сравнение едва ли удачное, но показывающее, что самый неприятель окружал Корнилова поэтическим ореолом.
      Слыша крики солдат: "Рады стараться, ваше превосходительство!" - и восклицания матросов: "Умрем за родное место, Владимир Алексеевич!" Корнилов осмотрел боевые позиции, сделал небольшие изменения и переговорил на Малаховом кургане с Истоминым. Здесь, как и всюду, кипела работа: укрепления вырастали, будто волшебством. Но если бы кто-нибудь заглянул вечером в дневник Корнилова, то мог бы убедиться, что, одушевляя других, сам Корнилов далеко не питал розовых надежд. Он знал, что неприятельские кавалерийские разъезды еще с утра показались на седьмой версте Симферопольского шоссе. К вечеру же аванпосты союзников утвердились над хутором Сарандинаки. Неприятельские пароходы хозяйничали в Балаклаве и в Херсонесских бухтах, посылали шлюпки к маяку и зажгли ночью маячный огонь. "Чего ожидать, кроме позору, с таким клочком войска, - писал Корнилов в своем дневнике. - Если бы я знал, что это случится, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу... Осматривал войска... Из матросов четыре батальона приобучены порядочно, а остальные и плохо вооружены, и плохо приобучены. Но что будет, то будет - других нет. Чтобы усилиться, формируем еще команду из обоза. Может завтра разыграться история. Хотим биться донельзя, вряд ли поможет это делу. Корабли и все суда готовы к затоплению, пускай достанутся одни развалины..."
      VII
      Работа на батареях кипела днем и ночью. С кораблей свозили туда пушки, станки и снаряды; от порта стали отпускать лес, шитые мешки, железные цистерны для воды, инструменты, даже гвозди; все средства города были обращены на усиление обороны: частные подводы возили снаряды и материалы, из жителей Севастополя была образована милиция для караулов и обходов, мужчины и женщины добровольно приходили работать на батареи. Даже арестанты просили, чтобы их употребили в работу. Узнав об этом, Корнилов явился к ним лично и, сказав, что они могут загладить свою вину, велел освободить всех, не исключая прикованных к тачкам. Весь город принял военный вид, работа кипела весело, без малейшего принуждения. Кто имел лошадь, сам отдавал ее на бастионы возить снаряды и землю. Дети тащили лопаты, женщины и девушки носили воду и пищу. Всюду носили и возили бревна, доски. Почти все полки были вооружены лопатами, кирками, мотыгами. Рабочие таскали землю в корзинах, в мешках, в полах шинелей.
      Некоторые жители укладывали свое имущество и перебирались с Южной стороны на Северную, другие уныло бродили по улицам, но большинство стремилось на бастионы хотя бы из любопытства. Многие запаслись подзорными трубами и беспокойно посматривали с библиотеки и с других возвышенных мест города на неприятельские позиции.
      Если с Театральной площади ехать по балке, где идет Балаклавская дорога, то влево останется холм, где воздвигался четвертый бастион; вправо, в сторону кладбища, была оборонительная казарма пятого бастиона. Эта казарма была одним из самых ранних укреплений Севастополя.
      Во время дела под Алмой это укрепление отличалось далеко не грозным видом. Казарма не многим отличалась от обыкновенных мирных казарм, только нижний этаж ее полукруглого выступа был вооружен тремя пушками, да наверху, за каменным, не заштукатуренным, насухо сложенным бруствером, находилось пять длинных чугунных пушек двенадцатифунтового калибра, действовавших через амбразуры по расходящимся радиусам. Артиллерийская прислуга также набрана далеко не из заправских артиллеристов. Команда была в буквальном смысле слова сборная, состоявшая более чем наполовину из писарей, вахтеров, музыкантов и кантонистов морского ведомства. Батарейный командир ежедневно учил их артиллерийской стрельбе. Народ оказался такой понятливый, что сам Нахимов, не слишком щедрый на похвалы, посмотрев, как они стреляют, сказал:
      - Ничего-с! Хорошо-с!
      Жизнь на батареях сначала разнообразилась частыми отлучками в город, но после алминского дела и затопления кораблей на оборонительной казарме закипела работа. Белено было устраивать деревянные щиты для защиты прислуги от штуцерного огня: ждали штурма. 11 сентября приказали всем ночевать на батареях. Началась настоящая батарейная служба. Батарейный командир получил приказ никого не пропускать через казарму. Отзыва не дали, поэтому командир распорядился попросту запереть входные двери, поставить часового и не пускать никого.
      Была ночь. Батарейный командир, уставший от дневных забот, прилег соснуть, как вдруг в дверь послышался сильный стук.
      - Кто там? - сердито спросил он.
      - Это я, ваше благородь, - послышался голос денщика.
      - Что тебе?
      - Часовой не пущает охвицера, а они лаются...
      - Пошел, скотина, спроси часового, кто там." Оказалось, что приехал адъютант начальника дистанции. Батарейный командир засуетился и, еще раз обругав денщика, велел просить войти. Адъютант вошел и сказал сердитым голосом:
      - Что это у вас за порядки! Меня послали с спешным поручением, а эти остолопы не пускают.
      - Извините, ей-Богу, не знал, что это вы... Я уже выругал этих подлецов, - оправдывался батарейный.
      - Готова у вас батарея?
      - Как же может быть готова? Видите, все орудия завалены щепою и брусками щитов. Не понимаю, на кой черт эти щиты! От штуцеров еще туда-сюда, но первое шальное ядро разнесет их в щепы...
      - Это не мое дело, - сказал адъютант. - А я вот прислан заявить вам, что идет неприятель!
      - Как неприятель! Откуда он взялся? А у меня ровно ничего не готово!
      - Ничего не хочу знать, - сердито ответил адъютант. - Ваша батарея передовая, а у вас не готовы орудия! Смотрите, расстреляют вас за это!
      - Ну уж и расстреляют! Это вы еще атанде.
      - А я вам говорю, чтобы сей же час была готова батарея! Генерал приказывает вам стрелять, как только покажутся в поле огни!
      - Эх, черт возьми, значит, вы не шутите? Где же огни? Никаких огней1 не вижу.
      - Я и не думаю шутить. Исполняйте все без рассуждений!
      Видя, что дело плохо, батарейный подошел к барабанщику, который спал сладким сном, и толкнул его ногою. Тот вскочил, на разбирая спросонок, в чем дело.
      - Колоти тревогу! Валяй во всю ивановскую! Живо!
      Барабанщик вскочил, не успев даже надеть портянки, и забил тревогу.
      Быстро повскакивала спавшая в казарме батарейная прислуга. Подбежал фейерверкер.
      - Что делать, ваше благородь?
      - Раздавать боевые заряды, разжигать фитили, по заряду картечью к орудиям.
      Через пять минут все было готово. Огни действительно показались в отдалении.
      - Черт их знает, что за ослы эти французы, - сказал батарейный. - Уж, по-моему, идти на штурм, так идти в темноте, а никак не с факелами! Пусть только подойдут на картечный выстрел! Задам я им маку с перцем.
      Вдруг прибежал казак, который еще издали закричал, махая руками:
      - Не стреляйте! Генерал приказал не стрелять! Оказалось, что идет не неприятель, а сотни две наших гусар. Подобно батальону тарутинцев, они были отрезаны неприятелем от нашей армии и по незнанию местности вместо Балаклавской дороги попали на Маячную.
      - Слава Богу! - сказал батарейный командир и даже перекрестился, радуясь, что так счастливо отделался.
      На следующий день, в полдень, на Балаклавской дороге показалась цепь неприятельских застрельщиков. Из казармы было видно, как перебегали люди в красных штанах и синих куртках (это и были зуавы), прячась то за одним, то за другим бугром. Они были, впрочем, вне пушечного выстрела. У нас ожидали штурма. Батарейной прислуге были розданы ручные гранаты и заклепки для орудий. Ночь прошла тревожно, но утром, не видя нигде неприятеля, все весело взялись за работу. Впереди казармы вскоре выросли пятый бастион и редут Белкина{90}. Стали привозить страшные морские орудия. Края отверстий, или амбразур, были выложены железными цистернами, насыпанными глиною, позади казармы были поставлены на весьма удачно выбранном пункте четыре мортиры. Вскоре оказалось, что оборонительная казарма из передового и сравнительно хорошо оборудованного пункта сделалась одним из слабейших на пятом бастионе. Но все же оборона заставляла ожидать многого, от казармы до редута Шварца{91} шла лишь невысокая каменная стена. Против пятого бастиона была, на высотах за балкой, каменная кладбищенская стена, за которой легко мог укрыться неприятель, сверх того, виднелось на окружных высотах немало хуторов, обнесенных каменными стенами и как бы нарочно приготовленных для неприятеля. Полагая, что неприятель атакует нас непременно с Северной, никто не догадался заблаговременно разрушить этих стен.
      В следующие дни работа кипела по всей оборонительной линии. За четвертым бастионом все обращали внимание на одну батарею, которую сооружали исключительно женщины; они были одеты по-мещански, но руки, мало привычные к грубой работе, лица с своеобразным выражением глаз, как бы стыдящихся дневного света, - все указывало на их профессию. Это были проститутки, живущие в трущобных домах за Театральной площадью. Пошли они на работу добровольно, когда узнали, что их притоны, по всей вероятности, одни из первых подвергнутся неприятельским выстрелам. Здесь были слишком знакомые севастопольским юнкерам и молодым офицерам Дуньки и Таньки, были и девицы самого дешевого сорта, знавшиеся только с солдатами и матросами. Последние работали живее и подсмеивались над белоручками.
      - А что, мамзель, - говорил одной из девиц поприличнее проходивший мимо щеголеватый штабной писарь, - небось не хотите попасть в руки французу? А ведь французы, говорят, преантиресные кавалеры. Скажите, вы бы дали французу поцеловать себя в ваши сахарные уста?
      - Я бы ему все глаза выцарапала, - ответила ночная фея, продолжая свою работу.
      Она, видимо, устала, вся обливалась потом и тяжело дышала.
      - Как же! Дождутся они от нас, проклятые, чтобы мы их еще целовали! подтвердила другая, с виду попроще, говорившая сиплым пьяным голосом. Разве мы не русские? У нас также есть крест на шее! Целоваться с французом! Вишь, что выдумал, оголтелый черт.
      Она даже сплюнула и с ожесточением ткнула лопатой в землю.
      Батарея так и была прозвана "Девичьей"{92}.
      VIII
      Укрепления Севастополя принимали постепенно все более грозный вид. Каждую минуту ждали штурма, и наши работы были приноровлены не столько к правильной осаде, сколько к отбитию штурмующих колонн. Слова: "штурм", "град картечи" и "удар в штыки" - не сходили с языка у распорядителей работ.
      Об армии не было никаких известий и даже слухов. Князя Меншикова уже обвиняли даже в том, в чем он, конечно, не был виновен: его называли изменником. Говорили, что он позорно бежал со всей армией, предоставив Севастополь его собственной судьбе.
      Между тем главная квартира сначала расположилась у деревни Отаркиоя. Тринадцатого сентября обнаружилось движение неприятеля в Балаклавскую долину, и на следующий день Меншиков послал полковника Хрущева с небольшим отрядом. Хрущову{93} было дано шесть батальонов, дивизион артиллерии, сотня черноморских пластунов и полсотни казаков и велено устрашить неприятеля видом этой армии и, если возможно, атаковать. Отдавая это приказание, Меншиков прибавил:
      - Грустно, что мы, русские, бежим от неприятеля.
      Хрущев - маленький, круглолицый полковник, с круглым подбородком и гладко причесанными, довольно длинными, но редкими волосами, с свежим, как у юноши, цветом лица - ехал впереди своего отряда. Проехав так называемое Королевское ущелье, он вел свой отряд всю ночь, и утром, в то самое время, когда в Севастополе по приказанию Корнилова совершался крестный ход, Хрущев расположил свой отряд на высотах, с которых было видно движение неприятельской армии. Далее идти с артиллерией было невозможно. Хрущев успел, однако, убедиться, что союзники перешли с Северной стороны на Южную. Но прежде чем он мот донести об этом главнокомандующему, Меншиков отправил вдогонку своего ординарца Стеценко, причем велел передать Хрущеву: "По возможности растягивайте ваш отряд, выставляйте его на вид неприятелю, дабы парализовать его решимость напасть на Севастополь, если бы таковая решимость входила в его планы".
      Стеценко возвратился с донесением, что неприятель переходит со всеми главными силами в Балаклавскую долину. Князь немедленно распорядился отступать еще ближе к Бахчисараю и перенес свою главную квартиру. Стеценко же отправил в Севастополь узнать, что там делается.
      - Смотрите, - сказал он, - лошадь оставьте на Мекензиевой. Будьте осторожны. У Жабокритского готов для вас проводник-татарин, человек надежный. Идите ночью пешком, весьма возможно, что неприятель уже находится подле самых стен Севастополя и вы можете встретиться с ним. Быть не может, чтобы все неприятельские силы успели перейти в Балаклавскую долину... Думаю, что неприятель желает обмануть нас фальшивым движением.
      Расположившись почти у самого Бахчисарая, князь послал туда Панаева узнать, какое количество хлебов можно напечь в местных пекарнях.
      Панаев много наслышался об измене татар, о том, что они в Евпатории будто бы стреляли в русских. Понятно поэтому не совсем приятное чувство, овладевшее им при въезде в чисто татарский город в сопровождении одного лишь казака. Город имел, однако, необычайно мирный и благодушный вид, скоро придавший Панаеву храбрости. Многие знают Бахчисарай только по описанию фонтана в поэме Пушкина. На самом деле Бахчисарай представляет длинную, грязную, вонючую улицу, к которой примыкает несколько переулков. Город имеет вполне восточный вид. Проезжая по этой главной и чуть ли не единственной улице, по которой не в состоянии ехать рядом два больших экипажа, Панаев видел по обе стороны не столько дома, сколько усадьбы с садами, обнесенными снаружи глухими стенами, так что трудно было сообразить, как попасть в дом. Впрочем, у большинства домов были деревянные пристройки с лавками и мастерскими, придававшими улице вид восточного базара. В лавках было навалено всевозможное добро: овощи, мясо, сахар рядом с дегтем, пачки чая подле ремней, конфеты и смола, пряники и нагайки. В других лавках на открытом воздухе татары месили ногами тесто, предназначенное для печения булок и бубликов. Точно так же на открытом воздухе мяли овчину, шили, лудили, ковали и золотили. На гвоздях всюду висели кафтаны, конская сбруя, халаты, шапки, бурки. В съестной лавке один татарин рубил конину, другой вырезал из мяса маленькие куски и бросал их на сковороду, шипевшую на огне. Всюду по улице сновали, грязные, оборванные ребятишки, просившие милостыню; казак с трудом мог отогнать их, а когда Панаев бросил в толпу ребят несколько монет, между мальчишками произошла жестокая потасовка.
      Проехав несколько далее, Панаев вынужден был остановиться, так как дорогу загородили две столкнувшиеся арбы: одна была запряжена парою верблюдов, другая - четырьмя парами волов. Возницы неистово ругались. Панаев со своим казаком должны были проехать гуськом, да и то чуть не ткнулись лбами о низкие навесы татарских лавок. Проехали еще несколько лавок, где продавались кошельки, яблоки и туфли. Торговцы-татары в широких шароварах и в овчинных и верблюжьих шапках важно сидели на полу перед грудами товара, не зазывая покупателей. Вот к одному торговцу зашел гость в желтых туфлях, сел и, свесив ноги с помоста на улицу, стал курить, беседуя с хозяином, который также курил.
      Проехав далее, Панаев увидел, что перед ним мелькнуло что-то белое: это была татарка, покрытая чадрой; из отверстия покрывала блеснули два черных как уголь глаза, быть может засмотревшиеся на русского офицера; но татарка поспешила скрыться, не удовлетворив любопытства Панаева. А вот и русская вывеска с надписью: "Чайный трахтир". Панаев даже обрадовался этой вывеске, как чему-то родному посреди чужой азиатчины. Наконец добрались до квартиры коменданта. Комендант оказался болтливым старичком; принял он Панаева, как родного сына, угостил сытным завтраком, немного в татарском вкусе, и сказал ему, что у них в городе все смирно, только наши солдатики и особенно казаки бесчинствуют и мародерничают по хуторам, да, говорят, какие-то разбойники-татары разорили хутор одной помещицы.
      - У нас, государь мой (комендант всех называл "государь мой"), полицмейстер молодчина. Представьте, ни одного случая неповиновения! Проезжали тут из Симферополя - удивлялись: говорят, у них все боятся, что татары перережут русских. А я вам скажу, государь мой, что все это вздор. Татары самый смирный народ, только с ним надо "уметь обращаться. Татарин терпелив, но уж если озлобится, тогда он хуже зверя. Говорят, после взятия Евпатории где-то в окрестностях татары выпороли станового, так я вам доложу, государь мой, этого станового я бы сам велел выпороть в пример другим: известный был картежник и взяточник. А из русских помещиков никого не тронули, напротив, еще помогали им увозить хлеб. Подумайте, что за безобразие: говорят - татары бунтуют, татары изменники, - а казакам позволяют бесчинствовать! На днях казаки у одной здешней помещицы угнали сотни две овец. Ну на что это похоже!
      "Однако как он любит татар!" - подумал Панаев.
      Поговорив с комендантом, который помог ему устроить дело с печением хлеба, Панаев собирался уехать, но, когда они прощались, пришел бахчисарайский голова, почтенный седой купец-татарин, довольно хорошо говоривший по-русски.
      Он просил Панаева, чтобы тот представил князю о необходимости прислать от войск караулы на мельницы, чтобы прекратить хозяйничанье казаков. Панаев обещал, но, выезжая из города, встретил команду из лейхтенбергских гусар, присланную князем для присмотра за печением хлеба и еще потому, что князь стал тревожиться долгим отсутствием Панаева.
      - Светлейший там чуть не плачет о вас, - сказал гусарский офицер, - и велел доставить вас живым или мертвым.
      Панаева покоробило от этой шутки. Проехав еще версту, он встретил бричку, в которой ехал татарин парою добрых коней. Татарин вдруг приподнял шапку и, оскалив зубы, окликнул Панаева:
      - Барин, барин, не узнаешь?
      - Ах это ты, Темирхай! Какими судьбами?
      - По своему делу... В Бахчисарай.
      - Слушай, Темирхай, это правда, что у тебя под Алмой пропала бричка?
      - Правда, правда. Бричка якши! Пропала.
      - Это у тебя что за медаль?
      Темирхай снова улыбнулся и с чувством собственного достоинства сказал:
      - Это мне миндал за храбрость. За бричка деньги не брал, казна деньги давал, Темирхая говорит: не нада, не хочу денег!
      - Ведь это та самая бричка, в которой ехал бедный писарь его светлости Яковлев?
      - Тот самый, самый... А у меня беда!
      - Что такое? Лошадь, верно, околела?
      - Ну нет, лошадь - беда большой, а у меня беда небольшой. Брат сбежал...
      - Куда сбежал? Какой брат?
      - Мой брат, нехорош брат.
      - Да его брат, ваше благородие, известный забулдыга, - сказал казак, провожавший Панаева. - Я их всех знаю. От него и родные отступились. Он англичана, говорят, в Балаклаву провел, мне в Бахчисарае наши станичники сказывали.
      - Ах какой негодяй! - воскликнул Панаев.
      Как же это, Темирхай, ты сам хороший человек, а брат у тебя такой?
      - Нехорош брат, - согласился татарин и, приподняв еще раз шапку, поехал своей дорогой.
      Панаев возвратился к князю с различными известиями, слышанными им в Бахчисарае, и с донесением, что черного хлеба во всем Бахчисарае нет и печь не умеют, а потому солдатам придется довольствоваться татарскими булками. Сверх того, он передал князю важное известие, слышанное от Темирхая, что союзники, по-видимому, овладели Балаклавой.
      - Видишь, братец, - сказал князь, - я и на этот раз был прав. Быть не может, чтобы они вздумали атаковать Южную сторону. Они хотели обмануть нас, да ведь и мы не дураки! Все их движение было фальшивым. Знаешь, вчера у них, говорят, была тревога: кажется, они побили своих. Мы слышали какую-то перестрелку. Я очень рад, что они сунулись в Балаклаву. Теперь мы их запрем и отрежем От всяких сообщений, а уж флот свой они никак не проведут в Балаклавскую бухту, там и барка сядет на мель.
      - Ваша светлость, я слышал от одного грека, что Балаклавская бухта вовсе не так мелка, как думают, и что лет пятьдесят тому назад туда входили большие суда.
      - Это вздор, - сказал Меншиков. - Можно ли верить всяким бабьим сказкам?.. Знаешь что, братец, после обеда я поеду с тобой в Бахчисарай. Я давно, там не был, интересно посмотреть, да и тебе, кстати, покажу достопримечательности ханского дворца. Ты, конечно, помнишь пушкинскую Зарему? Настоящее имя ее было, говорят, Феря - не особенно благозвучное имя!
      - Разве, ваша светлость, Пушкин не сочинил все это из головы?
      - Нет, он основывался на местных преданиях. Поедем, я тебе все покажу и расскажу.
      После обеда князь с Панаевым, другими адъютантами и значительным конвоем поехал в Бахчисарай. Как раз в то время, когда в Севастополе Корнилов, сделав смотр войскам, окончательно распределял позиции, князь Меншиков, посетив полицмейстера и побывав в ханском дворце, заехал на обратном пути в татарскую кофейную. Жители города со старшинами и муллами толпились по улицам, глазея на княжескую свиту; князь сошел с коня и вместе с Панаевым пошел в кофейную. Кофейная была вполне в татарском вкусе, над оврагом, ход с улицы вел в нее по длинному узкому пешеходному мостику. У входа на мост также стояла толпа в ожидании князя.
      - Сейчас, братец, убедишься, что татары не уступают туркам в умении приготовлять кофе, - сказал князь Панаеву. Толпа расступилась, князь прошел под навес и спросил кофе. В несколько минут кофейные зерна были изжарены, столчены, сварены и поданы по-турецки, с гущей, в крошечных фарфоровых чашечках, вставленных в медные рюмочки вместо подноса. Напиток оказался превкусным.
      - Видишь, братец, как расторопны татары, - сказал князь. - Пожалуй, расторопнее нашего Кирьякова.
      Уходя, князь положил золотую монету и возвратился в главную квартиру в весьма веселом настроении духа.
      IX
      Ординарец Меншикова Стеценко, следуя совету князя, тогда еще не знавшего, что неприятель окончательно перешел в Балаклавскую долину, отправился в Севастополь ночью пешком, с проводником-татарином, соблюдая всевозможные меры предосторожности.
      Стеценко прошел по тому месту, где авангард лорда Раглана напал на наш парк; место это было заметно по остаткам разломанных повозок. Проводник боялся идти прямым путем и повел Стеценко глубокими лесными балками. Подошли к долине Черной.
      - Там лагерь французов, - сказал татарин, указывая рукой в темноту, но Стеценко ровно ничего не видел, как ни напрягал зрение.
      Подошли к реке. Мост был разрушен, и пришлось пробираться по сваям.
      Уже светало, когда Стеценко со своим татарином поднялся по Саперной дороге. С горы спускалось несколько всадников. Они вдруг остановились. У Стеценко дух замер.
      "Вот чертовщина! - подумал он. - Неужели это неприятель?"
      Тут он увидел казачью пику.
      "Слава Богу, Севастополь еще не взят!" - подумал Стеценко и участил шаги.
      - Обезьянинов{94} да это ты! - вскричал он, узнав приятеля-лейтенанта, который вдвоем с казаком ездил сюда смотреть, нет ли неприятеля.
      Обезьянинов велел казаку слезть с лошади, и Стеценко поехал вместе с ним к Малахову кургану. Здесь под наблюдением контр-адмирала Истомина и инженера Ползикова{95} возводились укрепления. За эти дни Малахов курган стал неузнаваем.
      Увидя Стеценко, Истомин даже всплеснул руками.
      - Да скажите наконец, лейтенант, куда запропал главнокомандующий? спросил он. - Что он там делает? Где он? Что все это значит?
      - Ваше превосходительство, его светлость близко. Князь велел мне узнать, что делается в Севастополе, и обратить особое внимание на укрепление Докового оврага.
      - Вы видите, что мы здесь не сидим сложа руки. Говорите же, где князь и когда именно он вернется?
      - Армия дня через два покажется в виду, - сказал Стеценко, так как надо было сказать что-нибудь. - Да притом, ваше превосходительство, судя по тому, что я вижу у вас на бастионах, Севастополю нечего опасаться, если б армии и не было.
      Но Истомину было не до выслушивания комплиментов.
      - Хорошо вам говорить, - сказал он. - Отправляйтесь немедленно к адмиралу Корнилову и, пожалуйста, сообщите подробно об армии. Мы здесь все не знаем, что и думать.
      Стеценко поехал к Корнилову, который, выслушав его подробно и узнав, что к Меншикову присоединился Хомутов{96} с десятитысячным отрядом, что на днях прибудет вся 12-я пехотная дивизия и что тогда князь намерен атаковать врагов, сказал:
      - Вы видите, мы здесь не унываем, укрепляемся, как умеем и как средства позволяют. Удивляюсь, почему князь не двинулся сюда немедленно по прибытии отряда генерала Хомутова. Прошу вас сейчас же ехать со мною на оборонительную линию: я должен показать вас моему гарнизону в подтверждение того, что армия с князем не находится в бегах. Потом милости просим ко мне отобедать.
      Взяв с собою Стеценко, Корнилов поехал по бастионам и проехал всю линию, передавая главным начальникам вести из армии.
      После этого объезда Стеценко почувствовал себя совершенно разбитым от усталости и зашел к своему знакомому моряку Викорсту, жившему на Северной. Не застав хозяина, он велел его денщику стащить с себя сапоги, преспокойно разлегся на его постели и заснул сном праведника. Проспав несколько часов, Стеценко был разбужен сильным стуком в дверь.
      - Кто там? - спросил он.
      - Вставайте, ваше благородие, - сказал денщик, - за вами пришли.
      Денщик был из молодых и довольно нерасторопный и непонятливый. Он даже не знал фамилии Стеценко и не догадался спросить его, кто он.
      Наскоро одевшись, Стеценко отворил дверь. Вошел господин, в котором Стеценко тотчас узнал севастопольского полицмейстера. Полицмейстер, наоборот, не знал в лицо Стеценко.
      - Честь имею рекомендоваться: здешний полицмейстер, - официальным тоном произнес вошедший и сел на стул. - Позвольте спросить ваш паспорт...
      - Паспорт? Да ведь я ординарец главнокомандующего, - ничего не понимая, спросил Стеценко.
      - Как ординарец?.. Да что же это я, в самом деле, ослеп, что ли?! воскликнул в свою очередь полицмейстер. - Да вы правду ли говорите, милостивый государь? Вы русский или поляк?
      - Удивляюсь вашим вопросам. Да вот, слава Богу, Викорст. Выручи, голубчик. Не знаю, за кого меня принимает господин полицмейстер.
      - Что? В чем дело? - спросил вошедший Викорст, обнимаясь с товарищем и подавая руку полицмейстеру, которого знал лично. - Рекомендую: лейтенант Стеценко, ординарец светлейшего.
      Полицмейстер совсем опешил.
      - Простите, ради Бога! Представьте, какое недоразумение! Ко мне прибежал ваш денщик, заявивший, что какой-то незнакомый ему офицер явился на вашу квартиру и расположился как дома. Между тем в городе ходит слух, что к нам пробрался какой-то переодетый поляк, неприятельский шпион... Я и вообразил! Ведь находит же иногда на человека затмение!