Третий батальон было зашевелился и вскоре снова скрылся в садах.
      Немного погодя Боске, взяв с собой бригаду Отма-ра, двинулся по Алма-Тамакской дороге, а бригаду Буа отправил вместе с турками морским берегом. Вскоре зуавы из бригады Буа подошли к реке и искали на ней удобные переходы. Ни одного русского солдата не было перед ними. Переправа началась. Вскоре французы, а вслед за ними и турки были уже на левом берегу Алмы.
      К половине двенадцатого лишь одна маленькая группа из бригады Буа дожидалась очереди перейти морскую отмель. Некоторые лежали на песке, другие, полуодетые, бродили по воде. Перебравшись через реку, Буа увидел перед собою узкое ущелье. Пехота шла с удобством, но артиллерию еще не успели переправить. В то же время сам Боске с бригадою Отмара приближался медленно, постоянно останавливаясь, к реке через деревню Алма-Тамак, ведя с собой артиллерию. Некоторые из зуавов - народ нетерпеливый - бросились вперед и, вместо того чтобы идти по дороге, перейдя Алму, взобрались на вершины по тропинкам и прямо по камням. Наконец целый батальон зуавов вскарабкался на "неприступный" западный утес, но и отсюда не было видно русских войск. Бывший невдалеке батальон Минского полка еще скрывался от глаз французов, а находившаяся там же русская полубатарея еще молчала.
      Командир минского батальона, однако, давно уже заметил движение французов и просил помощи, которой ему все еще не давали.
      Князь Меншиков оканчивал расстановку батальонов Московского полка, как вдруг к нему с разных сторон стали являться офицеры и казаки с известиями о переправе через Алму части неприятельского войска у самого морского берега. Фальшивая атака оказалась настоящей. Сомневаться более было невозможно, и князь, сконфуженный, взбешенный своей собственной недогадливостью, вдруг решил, что все его внимание должно быть обращено на дивизию Боске и что недаром же он до сих пор так заботился о левом фланге. Князь в эту минуту совсем забыл, что до сих пор предметом его забот был не Боске, а Кирьяков.
      В сопровождении адъютантов и свиты князь поскакал по направлению к обрывам крутых высот, стоящих у моря.
      Как раз в это время движение вновь началось по всей неприятельской линии.
      Громадная красная лента, образованная развернутыми английскими дивизиями, уже поравнялась с ожидавшими ее французскими колоннами. Причудливые уборы шотландцев, белые перья на касках всадников, окружавших лорда Раглана - старичка в долгополом синем сюртуке, - все это уже было видно невооруженным глазом в нашей первой линии. Наши аванпосты начали стрелять и понемногу отступали за реку. Только штуцерные по-прежнему сидели в алма-тамакских виноградниках и стали оттуда не без успеха стрелять по французам.
      Как раз против того места, где левый фланг французов сближался с правым флангом англичан, по ту сторону Ал мы, была крайняя правая рота третьего батальона Московского полка. Командовал ею поручик Ол ов.
      Вдруг войско в красных мундирах значительной массой и бегом бросилось на него. Олов отодвинул своих людей влево и пустил на англичан беглый огонь, но в то же время в его роту стали стрелять французы.
      - Бросайся, ребята, в воду! - крикнул Олов в надежде перебраться на левый берег Алмы прежде, чем враги сблизятся с ним. Но крутые берега задержали как его, так и весь третий батальон, последовавший его примеру. Произошла странная сцена: французы, англичане и русские - все смешались в общую кучу, но враги не трогали друг друга, и все пустились вброд; в этом месте было довольно глубоко и кое-где пришлось подпрыгивать, чтобы не захлебнуться. Наконец наши выбрались раньше неприятелей, вышли из речки и, отряхаясь, ушли за второй батальон, чтобы осмотреть свои патроны. Французы же и англичане вскоре попятились назад, так как их стали беспокоить наши штуцерные.
      На левом фланге уже слышалась сильная, перестрелка. Еще раньше грянуло несколько пушечных выстрелов. Ружейный огонь все усиливался. Над Алмою уже поднимались клубы порохового дыма.
      Князь Меншиков наконец прискакал на высоты, с которых было ясно видно, как врассыпную переправлялись хвосты французской бригады Буа. С моря было слышно, как гремели цепи пароходов. Подле самого берега, почти скользя по песчаному дну, неприятельские пароходы укрепляли себя на якорях, приготовляясь к пальбе из своих огромных орудий.
      XVI
      Бой кипел уже почти по всей линии. Движение англичан было несколько замедлено тем, что саперы подпилили мост через Алму, а казаки, удаляясь из аула Бурлюк, зажгли его. Палящий зной и способ постройки татарских домишек, в особенности же высокие заборы, способствовали распространению пламени, и вся деревня вдруг запылала, как будто от какого-нибудь пиротехнического фокуса.
      Густой дым мешал противникам разглядеть друг друга.
      На крайнем левом фланге подполковник Ракович держался еще несколько времени со своими минцами, но, не видя ниоткуда помощи, стал отступать, чтобы соединиться с остальной частью того же полка, находившеюся чуть не за две версты.
      В числе полков, расположившихся у маяка, был Тарутинский, все еще ровно ничего не делавший из-за отсутствия ~ каких бы то ни было приказаний главнокомандующего. Командир этого полка Волков с утра усердно слушал молебен, а во все время дела был без лошади, ходил взад и вперед, суетился, но толку из этого выходило мало. Он даже не догадался послать своих штуцерных на помощь Култашеву, который один задерживал движение неприятелей по Алма-Тамакской дороге.
      Был час пополудни. К тарутинцам из английской цепи стали долетать пули. Солдаты, никогда не бывавшие в огне, оторопели, слыша странные звуки, вроде жужжания камня, брошенного из пращи. Пронзительный визг пуль, напоминающий звук "пэ-энь", все учащался, и наконец отдельные звуки слились в одно общее, непрерывное "пэ-энь", сопровождаемое как бы легким дуновением ветра. Вдруг один из рядовых, Черепов, съежился и с искривившимся лицом упал. Лица солдат вытянулись: это был первый раненый в их полку.
      - Черепова, Черепова ранили, - вдруг заговорили солдаты. Составили носилки из ружей и понесли его на перевязочный пункт.
      В этот момент наша земляная батарея открыла огонь ядрами по англичанам. Было видно, как англичане припали к земле, за исключением нескольких наездников, вероятно офицеров. Выстрелы нашей батареи были не особенно удачны: снаряды то не долетали, то перелетали узкую ленту, образованную английским строем.
      Как раз в это время мимо тарутинцев проскакал на левый фланг Меншиков со своею свитой, а дым горящего Бурлюка скрыл англичан, подходивших к мосту.
      Князь Меншиков со своими адъютантами был над обрывом и беспомощно смотрел на переправлявшихся зуавов. Вдруг с моря загрохотал выстрел, другой, третий, вскоре целая туча снарядов стала перелетать через головы главнокомандующего и его свиты.
      Меншиков лично не был трусом, да ему и не в первый раз в жизни приходилось слышать музыку ядер: в различных сражениях он получил раны, и теперь дававшие себя чувствовать, когда он сидел в седле. Не страх, а полная растерянность выражалась в его взгляде. Адъютанты храбрились, .хотя в душе почти всем им было жутко, и можно смело сказать, что трусили более всех те, которые наиболее старались показать себя храбрецами.
      В числе таковых был Панаев, юноша, до сих пор свято веривший в главнокомандующего и думавший, что он может управлять войском, как шахматный игрок своими пешками. "Если бы не этот Кирьяков, - думал Панаев, светлейший давно бы уничтожил половину неприятельского войска". Эти мысли были прерваны ревом неприятельских морских орудий, и все внимание Панаева обратилось на летевшие снаряды, производившие в воздухе шум, подобный урагану.
      "Неужели и в меня попадет один из гудящих снарядов?" Эта мысль овладела Панаевым, и он забыл обо всем остальном.
      Князь Меншиков, возвращаясь назад, наконец увидел пушки, переправленные бригадою, которую вел сам Боске. Эти пушки, очевидно, намеревались обстреливать отлогую балку, куда спускался князь со своею свитою. Князь сообразил, что надо пустить в дело нашу кавалерию. Он подозвал к .себе бывшего с ним офицера Генерального штаба Жолобова.
      - Приведите два дивизиона гусар, - сказал князь, - направьте их против правого фланга французов и сбейте при мне их батарею с позиции.
      Не успел Жолобов отъехать нескольких шагов, как вдруг лошадь его, пронизанная ядром, пущенным с моря, грохнулась вместе с всадником. Жолобов очутился на земле, сидя возле упавшего седла. Панаев, ехавший между казацким урядником и каким-то греком, бросился к Жолобову, забыв о собственной опасности.
      - Что с вами? - спросил Панаев. - Ваша лошадь, кажется, убита; возьмите лошадь грека.
      Лошадь была действительно убита ядром наповал.
      - Кажется, у меня тут что-то вырвало, - сказал Жолобов, указывая на ногу.
      Панаев и два других адъютанта соскочили с лошадей и подошли к товарищу. У Жолобова было изорвано платье, белье и рейтузы, но больше ничего не было видно.
      Мимо проезжал казак. Его подозвали, он хотел удрать, но, увидя урядника, остановился.
      - Стой, ты, такой-сякой! - закричал на казака Панаев, приправляя эти слова отборными юнкерскими выражениями.
      - Полно, ваше благородие, - заметил урядник. - Того гляди, срежет - и помрете с скверным словом на языке.
      Панаев был пристыжен и, велев казаку подержать лошадей, стал помогать Жолобову. С помощью урядника и грека Панаев потащил Жолобова за бугор, где было безопаснее от снарядов.
      - Скажите светлейшему, чтобы берег себя, - говорил Жолобов, не издавая ни одного стона.
      Когда его положили и попытались раздеть, то увидели огромную как бы обожженную рану: крови не было. У Панаева мурашки побежали по телу. Вдали ехала какая-то фура, Панаев велел греку остановить ее, но грек, не поняв или не желая исполнить приказания, ускакал в обоз. Панаев поскакал сам и привез фуру, куда уложили Жолобова. Жолобов обернул ногу полой своей шинели солдатского сукна. Урядник повез его в тряской фуре на перевязочный пункт. За гусарами вместо Жолобова послали Грейга. Прискакал-гусарский офицер и отрапортовал Меншикову, что лишь только гусары появились во фланге французов, как их батареи снялись с передков, почему гусары и отступили.
      - Это почему же? - спросил князь. - Повторяйте атаки, не давайте им покоя.
      - Слушаю-с! - Офицер ускакал обратно.
      Гусары, опасаясь пароходов, и не думали повторять атаки. Они стояли за бугром, французская батарея уже была установлена, и раздался первый выстрел. В это время примчалась и наша батарея (номер четвертый семнадцатой бригады) под начальством Кондратьева.
      При третьем пушечном ударе Меншиков быстро обратился к бывшему подле него батальону московцев и скомандовал:
      - Второй полубатальон вполоборота налево, первый вполоборота направо! Шагом... марш!
      По этой команде выбившиеся из сил московцы бросились к батарее Кондратьева и за спиной стоявших без дела тарутинцев быстро прошли обе низины, далее они наткнулись на роты своего же полка, при которых был и командир полка Куртьянов, еще раз скомандовавший им: вполоборота направо! Но необходимо вернуться несколько назад и проследить движение Московского, полка еще до того, как его повел Меншиков.
      Следуя параллельно батарее Кондратьева, московцы приближались к крутизне, оканчивающейся обрывом над рекой. Уже перевал очутился под их ногами; тут ротные командиры повернули фронт к морю. Над головами визжали пули и гудели ядра.
      Ротный командир штабс-капитан Селихов шел впереди всех. Вдруг остановился; остановились и солдаты. В целом батальоне не оказалось никого, кто бывал бы в прежних сражениях, никто не знал, куда идти: впереди не было видно ни одного нашего солдата.
      Молодой офицер Бейтнер, командовавший одним из взводов, указал на невысокий, но крутой холм, близ которого стояла батарея Кондратьева, бывшая без всякого прикрытия.
      - Кажется, нам надо идти туда, - сказал он штабс-капитану.
      В это время всем показалось, что с моря усилился ветер; на самом деле участились выстрелы с пароходов.
      - Вперед - марш! - скомандовал ротный командир, видя, что его рота может быть укрыта холмом от пароходов.
      Солдаты невольно пригнули головы, хотя это и не могло спасти от пуль и ядер, и почти бегом пустились к холму. Подпоручик Перов вместе с Бейтнером отважились взобраться на вершину холма, откуда было видно устье Алмы и слышно, как гремели цепями неприятельские пароходы.
      Перед фронтом московцев и левее виднелись французы, которые выстраивались бегом и тащили орудия. Одно из них оборвалось и стало катиться вниз. Произошла остановка, лошади взбесились, но вскоре все пришло в порядок, и орудие втащили люди. Шесть французских орудий уже стояли в ряд, потом появилось еще два.
      - Смотри, Бейтнер, - сказал Перов, - у них перед рядами скачут всадники, должно быть, начальство. Баранов! - крикнул он штуцерному (при этом батальоне были штуцерные). - Нельзя ли снять того, что на белом коне?
      - Сейчас посмотрю, ваше благородие, - сказал штуцерный, взобравшийся на холм также из любопытства.
      Штуцерные составляли привилегированное меньшинство, они стреляли из ружей, бивших на полторы тысячи шагов, и знали себе цену. Даже вид у них был более молодцеватый и независимый, чем у остальных солдат. Баранов считался одним из лучших стрелков в полку. Командир другой роты, бывший у подошвы холма, услышал слова Перова, прокричал тому же стрелку:
      - Пожалуйста, Баранов, убей того, что на белом коне; наверное, он у них какой-нибудь начальник большой.
      Баранов прицелился, выстрелил, и белый конь бежал уже один, влача на стремени седока.
      - Молодец, Баранов, спасибо! - закричали офицеры, а вслед за ними и солдаты.
      - Чарка водки за мной! - крикнул ротный командир.
      - До белого коня сколько было шагов? - спросил Бейтнер.
      - Во весь визир, ровно тысячу четыреста шагов, - отвечал Баранов, нисколько не сомневаясь в точности своих слов.
      Весь неприятельский фронт, которому принадлежал убитый всадник, рассыпался в стрелки, не кончив построения. Неприятельские пули жужжали, все еще не задевая никого.
      - Смотрите, господа, - сказал штабс-капитан Селихов стоявшим подле него двум молодым офицерам, - вот что-то упало подле меня, кажется, это пуля... Да, посмотрите, какой странной формы. Вот она: настоящий наперсток. Надо спросить наших артиллеристов: что это за диво? Неужели этими штуками думают стрелять в нас?
      Один из офицеров, подобрав коническую пулю, так называемую пулю "Минье", вызвался перебежать к артиллеристам Кондратьева и узнать, что за новинка. Артиллерийские офицеры повертели пулю в руках и наконец решили, что, вероятно, это особые маленькие снаряды, наполняемые взрывчатым составом и предназначенные для того, чтобы взрывать патронные ящики.
      Двое из офицеров даже стали рассуждать о траектории, описываемой подобным снарядом, и только удар неприятельского ядра, сваливший одну из наших лошадей, прекратил их спор.
      Перов и Бейтнер все еще стояли на холме в виду неприятеля.
      - Смотри, Бейтнер, - сказал Перов, - ведь наискось от нас стояла неприятельская батарея, пока я засмотрелся на Баранова, она куда-то исчезла, что за пропасть такая! Блестит всего одна пушка, других как не бывало.
      - Это значит наводят орудия на нас, - ответил Бейтнер. - Жерлами глядят на нас они, оттого их не видно... Берегись, Перов! Опускайся!
      Мелькнули огни, поднялся дымок, и о подошву холма шлепнулось несколько ядер.
      - Мимо! - сказал Перов веселым голосом.
      - Идем вниз! - крикнул Бейтнер. - Не спеши, а лучше припади к земле!
      - Вижу, пустяки!
      Бейтнер сам пополз и снова крикнул:
      - Да опускайся же, черт возьми!
      Вдруг послышался звук, как будто мешок упал на землю. Бейтнер оглянулся: Перов лежал, прильнув грудью к земле; одна его рука была отброшена в сторону. Бейтнер подполз к Перову, тронул его, поднял ему голову - тот был мертв. Розовые его щеки по-прежнему пылали, на губах играла застывшая улыбка. Весь правый бок был забрызган кровью.
      Чувство самосохранения заставило Бейтнера поскорее сбежать вниз.
      - Ребята, Перов убит, - сказал он.
      Вся колонна, лежавшая на траве в шесть шеренг, встала на колени, шепча молитву и крестясь.
      Впоследствии Бейтнер уверял, что Перов еще с утра имел предчувствие, что погибнет в бою. На рассвете, после того как неприятельские рожки и трубы мелодично проиграли зорю, а наши ответили им на это на барабанах "генерал-маршем", офицеры четвертого батальона Московского полка собрались потолковать, отчего не идут другие батальоны московцев. Перов все время молчал, но вдруг сказал:
      - Вот вы о чем толкуете, а мне даже и думать ни о чем не хочется.
      - Что так? Трусите? - спросил его кто-то.
      - Таких вещей не говорят, - запальчиво ответил Перов. - И если бы не такой день, я бы знал, что вам ответить.
      - Да я только пошутил, - оправдывался товарищ.
      - Расскажите, что с вами? - спросил другой офицер.
      - Тяжелый сон снился... Признаться, хотя я и не суеверен, меня это расстроило...
      - Расскажите, расскажите, - пристали офицеры.
      - Снилась мне моя покойная мать. Приходит она будто бы вся в белом, такая молодая, какую я видел только на портрете, и все зовет и манит меня куда-то. Мне было так весело и так хотелось идти за нею.
      У многих офицеров, до сих пор скептически улыбавшихся, лица приняли грустное и торжественное выражение. В это время подошел Бейтнер, друг и однокашник Перова.
      - Что с вами, господа? - спросил он, видя мрачные лица товарищей.
      - Да вот, скуку нагнал, - сказал один офицер, с неудовольствием указывая на Перова. - И себя, и других расстраивает.
      Узнав, в чем дело, Бейтнер постарался ободрить приятеля.
      - Не сокрушайся, - сказал он, стараясь шутить, хотя это выходило не похоже на шутку. - Если тебя убьют, я останусь жив и сумею расквитаться за тебя с врагами; а убьют меня, ты отомстишь за меня!
      - Верю, - сказал Перов. - Но, право, я еще не заслужил доброй памяти: не хочется так рано умереть!
      - Давай бросим жребий, - сказал Бейтнер, - посмотрим, кому первому умереть!
      - Ах, Бейтнер, что за пустяки! Этим ты меня не убедишь. Я уверен, что первая очередь моя, я наверно знаю, что первая!
      - Так споем нашу предсмертную песню, - сказал Бейтнер.
      - Спел бы, брат, как певал, да нет, не поется!
      - Что за бабство! Не будем, брат, трусить.
      - Боже сохрани, я не трушу! А не хотелось бы умереть. Скажи, Бейтнер, ты ведь мой друг?
      - Друг, теперь и всегда.
      - Ну так я тебе скажу по секрету: у меня невеста осталась дома.
      - Э-э, брат, вот оно что! Вот где настоящая причина твоей грусти! Если так, утешься! Нам с тобой и через пятнадцать лет, быть может, недостанет времени жениться, а не то чтобы думать о том теперь, когда подошло время поражать врагов!
      Но Перов не утешился и был одною из первых жертв Алминского боя.
      Командир Московского полка, известный нам краснолицый толстяк генерал-майор Куртьянов, был в самом свирепом расположении духа. Дело в том, что солдаты при переправе через реку Алму, перетаскивая с великим трудом генеральскую коляску, сломали ось и выпачкали грязью все сиденье.
      Куртьянов никак не мог забыть этого обстоятельства и даже теперь, под жестоким штуцерным огнем, все вспоминал об этом событии и повторял: "Ах вы канальи! Я вас! Пусть только кончится дело, допеку я вас! Со света сгоню!"
      Когда Меншиков лично расстанавливал батальон московцев, две роты этого полка вместе с Куртьяновым очутились подле части Минского полка, давно уже призванной Меншиковым из резервов, и ждали дальнейших приказаний. Куртьянов вместо каких-либо распоряжений стал снова оглашать воздух нецензурною бранью, которая звенела в ушах, не заглушаемая даже пальбою неприятельских штуцеров.
      В это время к Куртьянову подъехал Меншиков, который ездил теперь взад и вперед в поисках за начальником левого фланга Кирьяковым. Оказалось, что и Куртьянов понятия не имеет о том, где находится начальник дивизии.
      Меншиков злорадствовал.
      - Генерал, - сказал князь, - я еду к правому флангу. Не вижу Кирьякова, чтобы оставить на него левый фланг. Примите же вы начальство здесь.
      Куртьянов в ответ только промычал какой-то нечленораздельный звук.
      - Продолжайте наступление, - сказал князь, хотя до сих пор никакого еще наступления со стороны Куртьянова не было. - Выберите момент для дружного удара в штыки. Дело здесь идет так хорошо, что этот момент наступит скоро.
      - Слушаю-с, - сказал Куртьянов, а князь поскакал к правому флангу. Но по дороге ему донесли, что посланному им с каким-то поручением флигель-адъютанту Сколкову раздробило руку, и князь поспешил на перевязочный пункт.
      XVII
      Перевязочный пункт находился на лугу, в местности, достаточно удаленной от Ал мы, но и сюда долетали иногда снаряды и штуцерные пули. Здесь еще с утра находился считавшийся в свите Меншикова доктор Таубе с полковыми докторами, несколькими военными лекарями и фельдшерами, чем и ограничивался весь военный персонал. Позднее, услышав канонаду, приехали и некоторые севастопольские врачи. Гораздо раньше их прибыли сюда две женщины, весьма различные по наружности и по общественному положению.
      Одна из них была Елизавета Михайловна Хлапонина. Когда она была еще не Хлапониной, а девицей Борисовой, ее знал весь Севастополь как одну из самых хорошеньких барышень, и на балах в морском клубе она привлекала многих поклонников. По вечерам, когда на Екатерининской пристани играла музыка, она часто гуляла с молодым артиллерийским офицером Хлапониным, который быстро продвигался вперед и метил уже в батарейные командиры. Несмотря на то что Борисова уже почти официально считалась невестою Хлапонина, за нею продолжали ухаживать многие, никак не желая помириться с мыслью, что она оказывает предпочтение другому.
      В числе ухаживавших за нею были даже люди солидные, как, например, генерал Кирьяков, вообще большой поклонник женской красоты. Даже когда, к досаде многих, Борисова обвенчалась с Хлапониным, только что перед этим получившим в командование батарею, генерал Кирьяков не прекратил своих ухаживаний и рисовался перед молоденькой дамочкой своим генеральским чином, армейскими любезностями, репутацией героя и Георгием в петличке. Еще задолго до высадки неприятелей Кирьяков говорил хорошенькой патриотке, что мы Европу шапками закидаем, и, вероятно в доказательство этого, носил шапку и вообще держал себя с ухарством, приличным скорее юнкеру, чем генералу. Но каких чудес не производят женские глазки! Ведь уверяют же, что другая севастопольская дама, менее скромная и более любившая повелевать, чем Хлапонина, до того овладела сердцами нескольких почтенных воинов, что они впрягались в маленькую колясочку и возили ее по саду, как ребенка.
      Хлапонина, наоборот, сделала все возможное, чтобы избавиться от приставаний, но иногда скромность возбуждает более, чем самое наглое кокетство.
      Как бы то ни было, Кирьяков был влюблен по уши, и многие стали это замечать. Уж на что князь Меншиков и тот поинтересовался узнать, что это за Хлапонина, и просил, чтобы его познакомили с нею. Раз как-то князь случайно узнал, что Хлапонина гуляет с мужем на пристани, и нарочно повернул туда своего коня. Меншиков и двое из его адъютантов сошли с лошадей и спустились со ступеней; князю представили Хлапонину, и он сказал ей несколько старомодных комплиментов.
      В другой раз Хлапонина ехала амазонкой на Северную сторону и снова встретилась с князем и его свитой.
      Всегда суровый, Меншиков на этот раз принял любезный вид и, поклонившись, спросил, куда она так спешит одна, тогда как до сих пор ее привыкли встречать всегда с мужем.
      Хлапонина ответила, что муж ее отлучился на батарею и что она спешит, так как'уже поздно и ей стало немного страшно.
      - В таком случае мы будем охранять вас до его возвращения, - сказал князь и со всем своим эскортом провожал Хлапонину на Северную сторону.
      В день Алминского сражения Хлапонина, не видевшая мужа в течение нескольких дней, стала тревожиться о нем и приехала рано утром на бивуак.
      В это время уже проиграли зорю, сначала у французов, потом у англичан, затем и у нас.
      - Митя, голубчик, - говорила Хлапонина, не стесняясь присутствием офицеров и солдат и ласкаясь к мужу.
      - Поезжай домой, дорогая, - говорил Хлапонин. - Не тревожься обо мне... Ведь не всех убивают... А если меня и убьют, ты должна перенести эту потерю с твердостью духа. Обещай мне, что ты... Он шепнул что-то на ухо жене.
      - Я не могу примириться с этой мыслью! - вскрикнула Хлапонина. - Какое мне дело до этой глупой войны! Я не хочу, чтобы тебя отняли у меня!
      Она стала плакать. У многих офицеров, видевших эту сцену, навернулись слезы. Многие из них в другое время были бы не прочь ухаживать за хорошенькой женой батарейного командира, но теперь едва ли нашелся хоть один, кому в голову лезли бы такие мысли. Не до того было всем.
      - Я останусь здесь, с тобою! - говорила Хлапонина, всхлипывая. - Пусть и меня убьют. Я буду помогать тебе. Ты думаешь, я женщина и поэтому ничего не понимаю? Я все ваши военные приемы знаю. Я буду передавать твои приказания.
      С трудом удалось Хлапонину убедить жену, что ее присутствие только лишит его хладнокровия, необходимого для начальника во время боя.
      Прощание расстроило почти всех присутствовавших. Хлапонина благословила мужа, как мать - сына.
      В сопровождении одного из фейерверкеров{69} и с казаком она поехала посреди полков; всюду служились в это время молебны и слышался гимн "Коль славен".
      На лужайке, за резервами, Хлапонина увидела собрание полковых докторов и, отпустив фейерверкера и казака, подъехала к ним. У нее мелькнула мысль, которая тотчас же оправдалась.
      - Что у вас тут? - спросила она одного знакомого доктора, седого старичка.
      - Перевязочный пункт, красавица моя, - ответил старик доктор, носивший ее когда-то на, руках. - Спешите скорее в город. Здесь не место нежным созданиям с слабыми нервами.
      - А почему вы думаете, что у меня слабые нервы?
      - Да вот вы и сейчас, как видно, плакали, и глазки-то у вас совсем красные... Не горюйте, Бог милостив, побьем этих ярых туркоманов.
      - А что вы скажете, доктор, если я останусь здесь?
      - Вы? Я скажу вам, моя барыня, что это женский каприз. Что вам здесь делать? Вот, я понимаю, пришла сюда эта матросская девушка: видите, стоит там в куртке и в шароварах и балагурит с солдатами. Эта может быть нам полезна как рабочая сила. А вы, моя барыня, с вашими нежными пальчиками...
      - Перестаньте, доктор, уж хоть вы бы не говорили этого! Я вовсе не хочу прослыть неженкой. Лучше скажите мне, ведь сюда будут приносить раненых. Что, если сюда принесут моего мужа?
      Хлапонина сама испугалась своих, слов, но они стали для нее неотразимым доводом, она решилась остаться.
      Другая прибывшая сюда особа была та самая девушка в матросской куртке и шароварах, на которую указывал доктор. До последнего времени эта девушка жила на одной из самых трущобных улиц Севастополя и была известна матросам и солдатам под именем Дашки. Но когда наша армия двинулась на Алму, Дашка решилась последовать за своими многочисленными "знакомыми". Она продала весь свой скарб, получив за него что-то рублей пять и в придачу матросскую куртку и штаны. Взяв" с собой кое-какие съестные припасы, графинчик водки, бутыль с водою, несколько узелков и ящик с чистыми тряпками, ножницами и корпией, Дашка на рассвете появилась возле резервов и, не смущаясь довольно циничными шутка-ми солдат, думавших, что она явилась в качестве маркитантки, отправилась на перевязочный пункт и, усевшись под кустиком, стала развязывать свой ящик и узелки. Доктора заметили ее и, узнав, в чем дело, похвалили, прибавив, однако, что она должна во всем слушаться как их, так и фельдшеров.
      Когда Меншиков, узнав о несчастье, постигшем флигель-адъютанта Сколкова, прискакал на перевязочный пункт, на лужайке было уже столько раненых, что наличный персонал врачей едва мог с ними управиться. Ежеминутно являлись солдаты, неся на носилках, большей частью составленных прямо из ружей, своих товарищей, иногда изуродованных до неузнаваемости.
      Хлапонина, засучив рукава и опоясавшись салфеткой, которая уже вся была в крови, бережно перевязывала рану молодому офицеру. Тот стонал и охал, хотя рана была довольно пустячная: ему просто было приятно сочувствие такой хорошенькой женщины. В другом месте Дашка, уже превратившаяся в Дарью Семеновну, неистово ругаясь с полупьяным фельдшером, вырывала у него из рук бинты и пук корпии. Она возилась подле умирающего, у которого от удара ядром вывалились внутренности.
      - Вас бы всех перевешать, идолов поганых, - говорила она, фельдшеру. Человеку бонбой все нутро вывернуло, а ты его тычешь в бок, как куклу, прости, Господи. Я те, пьяного черта! Погоди, дохтуру скажу.
      - Это вы неправильно, Дарья Семеновна. Я даже очинно вас уважаю, говорил фельдшер заплетающимся языком. - А что из того, что я пьян? Я свое дело довольно понимаю.
      - Понимаешь! Никакой жалости у вас нет, у идолов. Режет человеку ногу, все равно как курицу зарезал. Да и дохтуры-то ваши... При мне дохтур моему знакомому Ване Черепову всю как есть ногу откромсал, тот кричит благим матом, а дохтур его же давай бранить... Запорю, говорит, если еще пикнешь.
      - Так и следует, Дарья Семеновна, потому ежели кто кричит, то бывает от этого прилив кровообращения, - говорил фельдшер, обрадованный тем, что имеет случай выказать свою ученость.
      - Князь, где мой муж, вы видали его? - вскрикнула Хлапонина, как только увидала Меншикова.
      - И вы здесь, Елизавета Михайловна? - спросил князь вместо ответа, но, видя ее умоляющий взгляд, прибавил: - Жив, здоров и вам кланяется... Где Сколков? - спросил он, обращаясь к одному из подбежавших к нему полковых врачей.
      - Ему, ваша светлость, только что начали делать ампутацию.
      - Как? Неужели нельзя этого избегнуть? - спросил Меншиков и, сойдя с коня, подошел посмотреть.
      Сколков сидел, стараясь выказать полное равнодушие, но иногда его лицо передергивало, и он все посматривал на свою перебитую осколком руку. Когда4 же хирург стал точить свой нож, Сколков заметно побледнел. Меншиков стал подробно расспрашивать о ране и спорил о чем-то с доктором Таубе. Сколков вдруг попросил, чтобы прислали Хлапонину, с которою он был знаком раньше.