Затем он продолжал:

– Там, где я родился, на острове Корсика, есть разбойничий притон; никто из тех, кто по долгу службы обязан защищать наших сограждан, никогда не сможет обнаружить его. Прежде чем умереть, я покажу им его, и таким образом воздам вашему обществу добром за зло.

История, завершившаяся здесь, началась не в Кане, все началось на моей родине. Однажды вечером этот негодяй, известный среди себе подобных под именем Приятеля-Тулонца, оскорбил благородное юное создание, в которое я был безнадежно влюблен. Я вступился за девушку. С тех пор он возненавидел меня. Его страсти всегда были порочны; когда нашлась женщина, уступившая его притязаниям, он отдал ее другому.

Юное создание была Джованна Мария Рени, из семейства графов Боццо, иначе Жюли Мэйнотт, баронесса Шварц, словом, ваша жертва, господа, ибо вы толкнули ее на дорогу, ведущую к погибели.

Не перебивайте меня. Я знаю, что вы порядочные люди: именно потому, что я это знаю, вы сейчас находитесь здесь и сделаете то, что подскажет вам ваша совесть.

Но я тоже был порядочным человеком; моя жена была порядочной женщиной. Женщину погубили; мужчину обрекли на адские муки, потому что суд, состоящий из порядочных людей, по чести и по совести вынес приговор, с которым согласились двенадцать присяжных, тоже люди порядочные… Я больше не доверяю никому.

Чтобы покарать того, кого я ненавижу, и спасти тех, кого я люблю, мне не требуется иного судьи, кроме меня самого.

У меня есть сын, чья юность благодаря вам была незаслуженно суровой. У меня больше нет жены, хотя Жюли Мэйнотт и жива. Я люблю ее всеми силами своей души; она всегда любила только меня. Но теперь между нами зияет огромная пропасть.

Она была молода. Среди ваших наказаний есть кары страшнее смерти. Разве не вы сказали: «Лучше бы эта воровка убила себя»? В трупе, найденном на речном берегу, опознали меня; она поверила, что стала вдовой: а теперь разве не вы первые бросите камень в эту женщину; вступившую во второй брак при живом муже?

Она замужем за двумя мужьями; она воровка! Она, Жюли, святая любовь моей юности! Языческие идолы были слепы и глухи. Разве живой Господь мог бы допустить столь роковое стечение обстоятельств?

Ваш закон дважды ополчился на нее: как на воровку и как на нарушительницу брачного закона. Человек, который лежит здесь, у меня под ногой, об этом знал. Он читает ваши кодексы едва ли не чаще вас самих. Ваши книги – это и его книги. В его руках ваш закон превращается в удавку, набрасываемую им на шею своих жертв.

Человек этот свободен и могуществен; если вы станете просматривать ваши реестры, вы быстро убедитесь, что вам он ничего не должен. Если бы меня сейчас здесь не было, четыре миллиона, находящиеся в этом сейфе, лежали бы у него в кармане, а сам он был бы уже далеко. Правосудие вновь было бы введено в заблуждение, а невинные люди, среди которых и оба ваших сына, вновь расплатились бы за ошибки судей. Вы думаете, что у него были сообщники? О! Разумеется, целая армия сообщников.

Значит, дележ уменьшит его долю!

Никакого дележа! Здесь, в крови, что стекала с его руки, лежат четыре толстые кипы, последнее достижение изощренного ума. Это четыре миллиона: четыре миллиона фальшивых банкнот, предназначенные для Черных Мантий. Этот человек предал ассоциацию, предал, не опасаясь, что имя предателя будет раскрыто, ибо в этом деле у него был только один соучастник: Трехлапый. Калека, урод, нелепое существо, которое, словно змею, убивают ударом каблука. Я не должен был встретить утро завтрашнего дня.

А завтра, с гордо поднятой головой, он бы проследовал своим путем, в стороне от поднявшейся шумихи, в то время как безвинные и виноватые стали бы биться в ваших сетях, запутываясь в них все сильнее и сильнее. Он уверен даже в тех, кого предал. Никто не произнесет его имени, все будут уповать на него как на спасителя. До самых ворот каторги, до самого подножия эшафота они будут надеяться на него, верить в него; их падение еще выше вознесет его авторитет.

Он стал наследником дерзкого замысла, который, быть может, и удался бы, займись его исполнением сам автор. Но Лекок метит выше, он делает ставку на короля. Он измышляет некий чудодейственный способ привлечь на свою сторону одну из партий. Его предложение отвечает страстным чаяниям этой партии. Кто знает, до каких высот вознесет Лекока фортуна!

Безумие, скажете вы? Да, действительно, безумие, потому что есть я!.. Мое расследование окончено. Вот обвинительное заключение: этот человек пытался убить меня на Корсике; ему удалось уничтожить меня морально во дворце правосудия в Кане; он пытался прикончить меня в Париже, у себя дома, на улице Гайон, где меня спасла дорогая моему сердцу женщина, которая совсем недавно пала жертвой его козней; он послал меня на виселицу в Лондоне; и, наконец, вчера он взвалил на меня свое последнее преступление, убийство несчастной красавицы графини Корона. Все было подстроено так, что я до сих пор должен был сидеть под замком под бдительным оком полиции; но я долгое время обучался ведению поединка, в котором главное – вовремя отразить удар….

В этот миг по другую стороны главной двери, ведущей в гостиную Шампиона, раздался легкий шум. Лекок под ногой Андре зашевелился: он прислушивался. В то же время потайная дверь в коридор чуть заметно дернулась. В глазах Лекока загорелся злорадный огонек.

Никто не обратил на это внимания.

– Это ловушка, расставленная наверняка для какой-нибудь мелкой сошки, – произнес Андре, намекая на шум, донесшийся из гостиной Шампионов, – но к нам это не относится, и я продолжаю. После убийства графини жилище Брюно было оцеплено. Комнату Брюно и мансарду Трехлапого разделяла всего-навсего тонкая перегородка. Они хорошо знали, кто такой Брюно, и поэтому не удосужились поближе познакомиться с Трехлапым. Маскарад был столь хорош, что они поручили Трехлапому следить за Брюно!

Маска была необходима. Надо было усыпить бдительность человека, чей взор привык угадывать под чужой личиной истинное лицо ее обладателя. Черные Мантии, Отец-Благодетель, Могол – эти имена носил главарь банды – был умен, осторожен, ловок и дьявольски хитер. Умея виртуозно запутать правосудие, он долгое время сбивал меня со следа, скрываясь за спиной барона Шварца: он знал, что у меня имеется немало поводов ненавидеть барона. Но хозяином был он, а барон всего лишь слугой; он был мыслью, банкир всего лишь рукой. И вы сами видите, что как только Господь поразил мысль, так руку тотчас же охватил паралич.

Я знаю, что я единственный, кому предначертано узнать настоящее имя того, кого вы называли полковником Боццо-Корона. Впрочем, если бы Париж узнал это имя, весь Париж отправился бы в паломничество к его могиле. Полковник, словно состарившийся тигр, выбрал местом своей смерти единственные сохранившиеся в Европе джунгли. Последний из легендарных бандитов Калабрии уже давно покинул чахлые местные леса, где грабежи и убийства позволяли добывать всего лишь скудное пропитание. Полковник искал настоящий лес и нашел его – огромный густой лес, именуемый Парижем, через который проходят толпы людей и движутся многочисленные караваны, груженные сокровищами. Здесь, в Париже, после долгих лет побед, бывший герой больших дорог угас у вас на глазах в своей постели, и ваши визитные карточки пополнили корзину консьержа его особняка.

Вы возвели его в сан филантропа; под рубищем отшельника никто из вас не распознал дьявола. Вы чинно выстроились вокруг его могилы и выслушивали панегирики. Он пережил свой триумф, весь Париж хором скандировал легенды о его героических деяниях. Однажды я увидел его в театре, в первом ряду ложи. Театр содержался на средства казны; улыбаясь, он слушал оперу, восхвалявшую его былые проказы. Музыку сочинил один академик Французской академии, слова – другой академик. Париж охотно славит бандитов; бандиты любят Париж. В роскошном зале Опера-Комик Париж и бандит аплодируют друг другу: в этом городе тот, кто крадет и насилует, издавна пользуется успехом в глазах очаровательных женщин и многоумных мужей, ибо и те, и другие, считают своим неотъемлемым правом бичевать закон, воплощенный в образе жандарма.

Этот бандит, которого вы все знали, был с головы до ног замаран кровью своих жертв; сначала он был главой итальянской Каморры, потом стал руководить Черными Мантиями. Узнав однажды его прозвище, вы содрогнетесь от отвращения, оно же останется в истории. Его звали…

Лекок сделал резкое движение, и впился жадным взором в дверь, выходящую в коридор, ведущий в апартаменты барона Шварца. Дверь дрогнула.

– Осторожно! – произнес не спускавший с бандита глаз советник.

Во время рассказа Андре Мэйнотт убрал ногу с горла Лекока, и тот остался лежать словно мешок с песком.

– Мне нечего бояться, – отвечал Андре. – Я уже сказал вам: этот человек почувствовал свое бессилие. Он трижды потерпел поражение: от меня, – и от этого поражения ему уже не оправиться, – от вашего закона и от себя самого, то есть от Черных Мантий.

При этих словах налившиеся кровью глаза Лекока уставились на Андре.

Андре Мэйнотт распахнул фрак и указал на тонкую темную полосу, выделявшуюся на снежной белизне сорочки. Это была удавка, завещанная полковником графине Корона.

– Я Хозяин Обители Спасения! – торжественно произнес Андре.

Веки Лекока дрогнули, и он снова стал недвижен. Однако щеки его то краснели, то бледнели.

Вряд ли кто-нибудь усомнился бы в словах Андре. Казалось, что Лекок уже никогда не оправиться от нанесенного ему поражения. Часы в комнате господина Шампиона пробили три.

– Настало время действовать, – заявил Андре Мэйнотт, подходя к железной решетке. – Господа, я сказал все, что было необходимо сказать, но сделал это не для того, чтобы отомстить вам за себя, но единственно, чтобы вы осознали ваш долг по отношению к той, кто носит имя баронессы Шварц. Нас, тех, кто знает ее секрет, способный убить ее столь же верно, как убивает направленный в сердце кинжал, только пятеро: вы двое, барон Шварц, тот человек и я. Вы еще прежде, чем узнали его, прониклись состраданием…

– Вы ошибаетесь, господин Мэйнотт, – прервал его тихим голосом советник. – Мы не имеем права на сострадание. Мы делали все, чтобы обратить подозрения в уверенность… Господь вовремя воскресил вас.

– Согласен, – ответил Андре. – Но теперь, когда вы все знаете, надеюсь, ваша совесть придет в согласие с вашим служебным долгом. Остаются барон, я и тот человек. Барон любит Жюли и готов отдать за нее жизнь. Я же… надо ли говорить обо мне? Остается только тот человек. В течение двадцати лет он, словно дамоклов меч, угрожает нашей жизни. Я остановил его в ту минуту, когда он был почти у цели; только что я вырвал у него его добычу, уже зажатую в его жадной руке. Он побежден, разбит, лишен надежды на будущее… Впрочем, нет, я ошибаюсь! Своей смертью он надеется отомстить мне за себя! Чтобы утолить свою ярость, он готов живьем отправиться в преисполню. Он знает, как поразить меня в самое сердце. Ведь Жюли еще не спасена.

– Наших свидетельств, – начал было советник, – будет достаточно, чтобы суд…

– Я не доверяю вашему суду! – жестко перебил его Андре. – Сегодня, как и раньше, я желаю, чтобы, пока суд будет делать свое дело, она была в безопасности.

– Прошу меня извинить, господа, – продолжил он уже более спокойно, – но я во что бы то ни стало обязан спасти баронессу Шварц. Если вы чувствуете, что кое-что мне должны, то, когда вы спасете ее, мы будем в расчете. Готовы ли вы помочь мне, как я того желаю?

Оба чиновника, похоже, совещались. Но это совещание было вызвано отнюдь не нерешительностью, потому что господин Ролан ответил твердо:

– Мы готовы, господин Мэйнотт, пусть даже ради этого нам придется распрощаться с карьерой, ибо то, чего желаете вы, можно сделать, только обладая полной свободой действий, то есть не состоя на государственной службе.

Андре обратил к ним благодарный взор и продолжил:

– Барон Шварц собрал в сейфе деньги для того, чтобы уехать из Парижа, покинуть Францию. Но когда этот негодяй раскрыл свои карты, барону пришлось выбирать между любовью и честолюбием: жене его вновь грозила опасность разоблачения. И что бы там ни говорили, я убедился, что у барона Шварца есть сердце, и я простил ему зло, которое он мне причинил. Теперь надо сделать так, чтобы через час барон Шварц и его жена были уже за пределами Парижа. Впрочем, все было подготовлено; бал должен был стать прикрытием для побега; почтовая карета должна стоять наготове.

– Но как же вы? – робко спросил Ролан.

Ибо в сознании советника и бывшего комиссара полиции бегство баронессы Шварц представлялось несколько иначе: взаимная страстная любовь, супруги, вновь обретшие друг друга…

– Я остаюсь, – медленно произнес Андре. – Говорят, что богохульствующий атеист всего лишь лжец и фанфарон. Я проклял ваше правосудие, оно было слепо и глухо к моим мольбам; но иногда сам я напоминаю себе этого атеиста. У меня есть сын; я хочу вернуть ему имя отца. Из-за этого я не раздавил ту гадину, что извивается у меня под каблуком… Если вы не согласитесь помочь бегству Жюли, я убью его, ибо одно лишь его слово может ее погубить. Но если Жюли будет далеко отсюда, опасность будет грозить только мне. Я же тот, над кем висит приговор суда в Кане и кого обвиняют в убийстве в Париже, я сам приведу вашим судьям того, кто ограбил сейф Банселля и убил графиню Корона!

С этими словами он отодвинул задвижку, на которую была закрыта решетчатая дверь. Господин Ролан взял Андре за руки и привлек его к себе.

– Этот поступок станет венцом вашей самоотверженной жизни, – с глубоким чувством произнес он. – Мы будем с вами. Я не могу помочь вам обрести счастье, но обещаю вам, что репутация ваша будет восстановлена.

Бывший комиссар полиции смахнул набежавшую на глаза слезу.

Четыре пачки банковских билетов из сейфа были вручены двум полицейским чиновникам.

Лекок по-прежнему лежал не шевелясь. Осужденный канским судом обменялся рукопожатием с теми, кто арестовал его и вел его уголовное дело.

– Я отвечаю за этого человека, – произнес Андре, вновь закрывая решетку. – Когда баронесса Шварц уедет, присылайте сюда ваше правосудие; мы оба будем ждать его.

И он вернулся к поверженному Лекоку. В ту минуту, когда Андре Мэйнотт произносил свои последние слова, дверь в коридор, издав протяжный скрежет, распахнулась, и раздался пронзительный женский крик:

– Андре! Андре! Я не хочу уезжать!

Растрепанная, с блестящими безумными глазами на пороге выросла баронесса Шварц. В ответ на ее крик со стороны решетки раздался дикий восторженный вопль.

Прежде чем взволнованный и изумленный Андре попытался что-либо сделать, Лекок с быстротой змеи покатился по полу и таким образом пересек всю комнату. И вот он уже стоит в дальнем углу, сжимая в руке двухзарядный пистолет.

– Ты был прав! – сипло вскричал Лекок, пьянея от ярости. – В том кармане у меня действительно кое-что припасено! И я прекрасно знаю, куда надо тебя разить, приятель! Ха! Я знаю, где твое сердце, и прежде чем отправиться в ад, я разом уплачу тебе все мои долги… Смотри же!

И он направил пистолет прямо в грудь Жюли; раздался выстрел.

Но кто-то с быстротой молнии выскочил из коридора и заслонил Жюли. Это был барон Шварц; сраженный пулей Лекока, барон упал.

А Андре Мэйнотт и Приятель-Тулонец уже сцепились в смертельной схватке, напоминавшей поединок льва и тигра: враги боролись яростно и молча.

Сжимая друг друга в яростных объятиях, они покатились по полу к самому сейфу, и Андре со всей силой ударился головой о его стальную дверцу. Слизывая с губ кровавую пену, Лекок мгновенно высвободил руку, сжимавшую пистолет, и, испуская глухое рычание, приставил его к окровавленному виску Андре. Даже если бы свидетели могли броситься на помощь Андре, они бы опоздали.

Господь сам решил исход поединка.

Лекок распластался возле внутренней стороны распахнутой двери сейфа, Андре – возле внешней. В тот миг, когда Лекок спустил курок, Андре изловчился, рванулся и толкнул дверцу.

Раздался выстрел, однако пуля натолкнулась на тяжелую стальную дверь.

Каждый знает, сколь массивны дверцы сейфов, как велика их инерция. С силой атлета Андре оттолкнул от себя дверцу, и та, придя в движение, медленно и уверенно закрылась.

Это была отвратительная смерть. Дверь, словно пушечное ядро, смела Лекока со своего пути и, презрев препятствие в виде головы Приятеля-Тулонца, захлопнулась. Раздавленная голова скрылась в недрах сейфа, оставив лежать рядом изуродованное тело…

Андре Мэйнотт без чувств распростерся на полу.

Сдавленным голосом баронесса Шварц спросила:

– Он мертв?

– Нет, – ответил Ролан, приложив ухо к груди Андре. Тогда она опустилась на колени возле умирающего у ее ног барона Шварца.

– Я был прав, что не стал убивать себя сам, – прошептал барон.

Андре не ошибся: у барона было сердце. Умирающий прижал свои пересохшие губы к прекрасным рукам Жюли и едва слышно произнес:

– Пред Господом, которому известно, как я вас любил, клянусь, что я не виновен, но…

Последние слова банкира потонули в предсмертном хрипе. Пуля перебила ему сонную артерию.

Бал в особняке Шварцев подходил к концу; как обычно, веселье завершалось под звуки музыки, способные заглушить даже раскаты грома.

Тем временем по зале расползался зловещий слушок. Двое бледных как мел мужчин подошли к высокопоставленному лицу, чье инкогнито мы продолжаем хранить.

Затем во все стороны побежали слова:

– Барон Шварц мертв. Черные Мантии…