Черные Мантии (№1) - Черные Мантии

– Да, я помню, – рассеянно ответил Морис. – Мне это когда-то нравилось.

Он добрался до кровати и небрежно на ней развалился.

– Хочешь вернуться к этому сюжету?

– Нет. Я уже ничего не хочу.

– Тем не менее, – добавил он, приподнимаясь на локте, – признаю, что в этой идее что-то есть, тогда она меня захватила очень сильно: куперовские дикари в центре Парижа! Разве не может быть большой город таким же таинственным, как непроходимые дебри Нового Света? И этот калека, терпеливо вынюхивающий след среди наших исхоженных улиц, где все следы перепутались… Эта упрямая ненависть, спрятавшаяся под жалким уродством… Я хотел присочинить этому монстру дочь… нет, лучше, пожалуй сына, которого он содержит из глубин своего несчастья… Деньги Мишеля…

– Черт возьми! – вскричал Этьен, побледнев от волнения. – Ты попал в самое яблочко. Какая меткость!

Меня преследовал этот образ: калека, ползающий по тротуару и чуть ли не затоптанный парижской толпой… в толпе может оказаться и то существо, ради которого он живет и терпит всяческие унижения…

Ну, если уж это не драма, то я подаюсь в бухгалтеры!

Я его и сейчас вижу именно так…

Как в воду глядишь!

Все, я его больше не вижу.

Этьен ударил по столу кулаком и зашвырнул бумаги в угол комнаты.

– Маэстро его видит! – прорычал он. – Маэстро его больше не видит! Я имею честь разговаривать с фантазером, у которого денег куры не клюют. Богатые мальчики склонны к капризам не меньше молоденьких красоток! Может, маэстро предложит мне сигару в память о прежней искренней дружбе?

– У меня нет сигары, мой бедный Этьен.

– Тогда дайте десять сантимов, чтобы ее купить. Ах, у тебя нет десяти сантимов, несчастный позер? Ты видишь и ты не видишь! Пора отбросить эти «вижу», «не вижу» и приступить к драме вплотную. А потом хоть конец света!

– Давай напишем «Конец света», – смеясь предложил Морис. Этьен аж подпрыгнул на полфута от стула.

– На афишах будет выглядеть шикарно! – с энтузиазмом вскричал он. – Ты что, серьезно предлагаешь эту идею?

– Нет, не серьезно. Голова моя под стать нашему кошельку: совершенно пуста.

Этьену опять пришлось скатиться вниз с вершин своего энтузиазма, но он уже привык к подобной эквилибристике.

– Что ж, – на сей раз без особой горечи промолвил он, – тогда я пойду посплю. Если твоя кузина Бланш неравнодушна к мокрым тряпкам, я охотно повеселюсь на вашей свадьбе.

Не успел он докончить последнюю фразу, как тут же о ней пожалел: в глазах Мориса стояли слезы. Этьен бросился его утешать.

– Ты плачешь! – с искренним огорчением воскликнул он. – Какая же я дубина!

– Бедный друг! – ответил Морис, улыбнувшись сквозь слезы. – Не расстраивайся! Ты шутя высказал мысль, которая меня удручает всерьез. Я сам себя упрекаю в медлительности. Со мной происходит нечто странное: чем бессильнее я становлюсь, тем непомернее разбухают мои амбиции. А время бежит! Если Бланш выдадут замуж, я прострелю себе череп.

Он сказал это так холодно и спокойно, что Этьен испугался.

– Будет ли завтра день… – пролепетал Морис, точно в бреду, и после некоторого молчания продолжил:

– Дело вовсе не в материале, из какого мы строим пьесу. Сам по себе он ничего не значит. Из одного и того же мрамора можно изваять Бога, стол или плевательницу. Фидий высечет Бога, а посредственный драматург сгоношит уемистую плевательницу, в которую бульвары с простуженными мозгами будут выхаркивать все скопившиеся внутри нечистоты. Я не желаю бесчестить мрамор: для моей поэзии, для самых заветных моих идей срок еще не пришел. Но что касается нашей драмы, до нее я уже дорос, я ношу ее в себе – странную до курьезности, трогательную и таинственную. Она вновь зашевелилась во мне, совсем недавно, когда я услышал одну любопытную фразу, похожую на пароль…

– Будет ли завтра день? – жадно переспросил Этьен, уже раскалившийся добела. – Это же золотая жила! Огромнейшее воровское братство, дьявольски интересно…

– Откуда ты знаешь?

– А может, политическое сообщество?

– Слушай, кто тебе про это сказал?

– Ты, конечно, кто же мне еще скажет!

– Я сам пока что двигаюсь ощупью… Но в этом моя сила: наша драма тоже должна идти ощупью, все время спотыкаясь на тайнах.

Этьен с воодушевлением почесал за ухом.

– Через все пять актов, – прикидывал он, – проходит одна и та же шарада…

Морис тоже наконец впал в творческий раж, глаза его посверкивали огнем.

– Не через пять, а через пятьдесят актов, так я хочу! – распалился он, отдаваясь обычной своей детской порывистости. – И не одна шарада, а все загадки земли! Я вижу наш огромный Париж четко распавшимся на две части: посвященных в загадочный пароль и не посвященных в него. Но это еще не все! Можно пользоваться этой фразой, не подозревая истинной ее силы. Наш друг Мишель простодушно тратит ее на свои галантные похождения… хотя я вовсе не уверен, что его похождения имеют какое-то отношение к галантности. Я слышал собственными ушами, как он передавал пароль этому шуту гороховому Симилору, бывшему учителю танцев. Симилору поручено сказать опасную фразу нынешним вечером одному персонажу, с ног до головы романтическому и имеющему обыкновение любоваться водами канала Урк…

– Потрясающе! – восторженно дивился Этьен.

– Запиши все это.

– Записываю. Но правду тебе сказать, Мишель играет с огнем. Неужто он не догадывается, какими дьявольскими последствиями чреват этот неосторожный клич?

– Не догадывается. Запиши, что Мишель играет с огнем.

– Но имя Мишель…

– Наш загадочный красавец называется Эдуардом. Пиши: Эдуард играет с огнем. Вот еще фигура более чем любопытная: наш сосед господин Лекок. В свои картонные папки он натаскал тайн со всего Парижа. На днях, это было под вечер, я столкнулся у его дверей с моим дядюшкой, бароном Шварцем, он как раз звонил… Запиши.

– Барона Шварца? Записать под настоящей фамилией?

– Да нет же, у нас персонажи вымышленные. Ведь Олимпия Вердье у тебя, кажется, графиня?

– Графиня.

– Значит, дядюшка мой становится графом Вердье.

Этьен отложил перо, чтобы поаплодировать, но затем воскликнул не без некоторой опаски:

– А вдруг все это и взаправду так!

– Нам плевать! Мы пишем драму для Амбигю-Комик и плетем свою артистическую сеть. Все прочее нас не касается… А теперь поднимись на цыпочки и гляди в оба глаза! Что ты видишь? Человек, созерцающий воды канала, носит серую ливрею со светлыми пуговицами: именно так обрисовал его Эдуард Симилору. Знаешь ты, какие ливреи носят слуги в доме Вердье? Граф, помешанный на финансах, нарядил их, как чиновников Французского банка. Теперь вопрос: кто, граф или графиня, должен откликнуться на пароль, посланный Мишелем, вернее сказать, Эдуардом? Я подозреваю, что все-таки не граф, вспомним таинственную незнакомку под вуалью, потерявшую бриллиант возле нашей двери. Придется нам поработать над графиней. Запиши все, что я сказал… Представляешь очередь у театра Амбипо-Комик? Небось протянется до самого канала!

– Твоими бы устами, малыш! Я так рад, что ты наконец включился.

– Дальше. Графиня атак не предпринимает: она уже выиграла все битвы и перешла в оборонительную позицию – она защищает свою тайну. Граф… запиши, что он влюблен в жену как мальчишка. Он не просто из Эльзаса родом, он эльзасец до мозга костей, а эльзасцы ревнивы как тигры. Вердье старается выведать тайну графини, тщательно при этом оберегая собственный свой секрет. «Будет ли завтра день?» Он идет по следу, но и по его следу тоже идут, он кружит то легавой, то дичью под звуки одного и того же охотничьего рожка. «Будет ли завтра день?» В этой фразе заключен целый мир.

Морис говорил во весь голос, как и подобает оракулу, однако Этьен, благоговейно ему внимавший и делавший необходимые записи, сумел-таки расслышать какой-то шорох в соседней комнате, служившей спальней Мишелю, когда тот изволил ночевать дома. Он насторожил уши, но громкая речь Мориса перекрывала все шумы.

– А Софи! Вглядись как следует в эти тонкие черты, в эту редкостную красоту, подернутую страданием. Эдме Лебер была богата, я ручаюсь, она, или ее отец, или ее мать. Мы не знаем истории ее бедной больной матери, всегда такой ласковой и печальной, разучившейся улыбаться, мы не знаем ее, но мы напишем эту историю слезами и кровью. Эдме Лебер спустилась сверху, и, хочет она того или нет, ей придется снова выплыть наверх или погибнуть. Записывай, черт возьми!

– В комнате Мишеля кто-то есть, – сообщил Этьен.

– Кто там? – прокричал Морис полувесело-полусердито. – Ты там, Дон-Жуан, пошлый сердцеед, подхвативший модную лихорадку? Это ты, Эдуард? Это ты, Франсиск из Гетэ, Альбер из Амбйгю, Рокур из Порт-Сен-Мартен?

– Хочешь, я схожу посмотрю? – предложил Этьен.

– Его там нет. Сиди и пиши. Шорохи производим мы: это поскрипывает наша драма, она ползком тащится по следам тайны. Кто идет? Неведомое, негаданное, невозможное! «Будет ли завтра день?» Настанет – для того, кто сумеет выжить, но для того, кто обратится в труп – нет… У графа свои шпионы, у графини свои заступники, действующие тайком. Гляди! Видишь ты, как прямо в жизнь выскальзывает из тумана странный силуэт, кажется, что это сама страсть, глубокая и затаенная, сгустилась и обрела материальность. Чего он ищет? Чего он хочет? Быть может, он совершенно в нашей истории ни при чем, этот торгаш, этот буржуй, этот знак вопроса. А может, всех нас он уже зажал в руке могучей хваткой, подпольный дипломат. Фамилию ему мы придумаем попозже, записывай под всем известным именем: господин Брюно…

– Честное слово, – опять встревожился Этьен, – в соседней комнате кто-то есть!

– Пиши! Над настоящим скапливаются грозовые облака, а прошлое… да, в прошлом тоже мрачная история нависает тучей. Столкновение неизбежно, и вот он, грозовой разряд – молнией является Трехлапый, наш Калибан… Жалкие остатки раздавленного прошлым сияющего счастья и победной молодости. Рассказ об этом в третьем акте станет грандиознейшей завязкой… нет, пусть он лучше громом прогремит в финале.

– Здорово! – от всего сердца похвалил Этьен. – Просто потрясающе! Но все-таки я полагаю, надо подпустить немного смеха, среди наших героев я не вижу комиков.

– Для них еще не наступило время, они явятся, когда мы разгадаем тайну, не раньше. Пока, что надо убивать, клинком или отравой убивать безжалостно! Ешь ты, или съедят тебя ^-таков закон. «Будет ли завтра день?» Да, настанет, нам уже пора, срок пришел. Бесшумно проскользнем в опочивальню графини, проскользнем вслед за наемными убийцами, чей кинжал оплачен золотом. Такие люди находятся всегда, и в средние века, и в наше время, находятся везде, в Париже точно так же, как в Венеции. Как только появилось преступление, ему навстречу услужливо раскрылись кошельки. Наемникам положено платить…

– А как вы платите своим наемникам? Неплохо бы иметь задаток, – раздался позади них вкрадчивый голос, дерзостный и робкий одновременно.

Эффект получился громовой, что называется, театральный, хотя изобретательный Морис его и не замышлял. Авторы дружно вздрогнули, перо выскользнуло из рук Этьена, который порядком струхнул. Морис вскочил на ноги, готовый храбро выступить против врага.

Враг оказался двойным. Пара мужчин диковинного обличья красовалась возле двери, бесшумно их пропустившей: тряпочные туфли позволяли Эшалоту и Симилору передвигаться неслышной поступью. Эшалот, как всегда, был отягощен привешенным к спине Саладеном, Симилор, разгуливающий по жизни свободно, стоял ничем не стесненный. Оба они, держа шляпы в руках, изо всех сил старались напустить На себя бравый вид, но им было явно не по себе: взволнованные лица покрыты бледностью, в блуждающих взорах испуг. Эшалот, чтобы скрыть смущение, поддернул вверх своего выкормыша и, хотя бедное создание вело себя на сей раз вполне пристойно, призвал младенца к молчанию. Симилор кашлянул громко и суховато.

– Вот, господа! – заговорил бывший учитель танцев, стараясь вернуть своему голосу обычную вальяжность. – Перед вами два молодых человека, обиженных несправедливой фортуной и готовых на все, чтобы поправить свое положение… свое и своего ребенка… это дитя любви, неповинное в грехах матери, увы, слишком ветреной и слишком любившей проказы, пирушки и всякие прочие опасные штуки. Молодость, молодость! Но когда упрыгаешься хорошенько, начинает тянуть к достатку и к тепленькому местечку. Мы пришли сюда погреть руки, располагайте нами, как угодно, мы согласны поступить к вам в наемники и верно служить хоть до самой смерти! Вот!

– Вот! – с достоинством подтвердил его спутник. – Тихо, Саладен, веди себя спокойно, бесенок!

XIX

ТРЕТИЙ СОТРУДНИК

Этьен и Морис были ошарашены в самом буквальном смысле этого слова. С разинутыми ртами взирали они на двух точно с неба свалившихся в их комнату чудаков: видимо, само божество, заведующее мелодрамой, посылало им от своих щедрот парочку паяцев, любезно предлагающих себя на роль наемных убийц. Две уморительнейшие карикатуры, два балаганных шута отменной парижской выделки, выскочивших из дебрей цивилизации! Творческое воображение начинающих драматургов и мечтать не смело о такой потехе.

Симилор принял обычный свой самоуверенный вид. Он стоял прямо, запакованный в голубиного цвета редингот, и ухмылялся, явно довольный только что произнесенной речью, ухмылялся несколько свысока по причине воротника на китовом уре, гордо вскинувшего его голову. Эшалот, в наружности которого не было никакого блеска, скромно опустил глаза и засунул пальцы за нагрудник своего аптечного фартука. Из-за левого его плеча торчала невзрачная блондинистая головка младенца Саладена. Видя, что хозяева медлят с ответом, Симилор возобновил свою речь с еще большей проникновенностью.

– Что касается ваших тайн, – заговорил он с лукавым подмигом, равномерно поделенным между двумя авторами, – то мы узнали о них случайно, без всякого умышления: не в наших благородных привычках подслушивать у дверей. Мой друг Эшалот – юноша высокой морали, великодушно посвятивший себя плодам моих былых ошибок. Я его знаю с детства и могу поручиться за него, как за себя: мы будем свято хранить верность клятвам, которые нам придется произнести в этой комнате. Мы услышали ваш разговор нечаянно, пребывая в соседней комнате, куда я зашел, чтобы доложить господину Мишелю о честно выполненном задании. Пользуясь оказией, я решил заглянуть сюда и представить своего друга, чтобы и ему перепадала от вас какая-никакая работенка. Наш малыш Саладен, вверенный его заботам, любит покушать. Услышав, что кинжалы оплачиваются чистым золотом, я сказал самому себе: «Дерзость – любимица фортуны. Соглашайся на опасную службу, сулящую такое богатство».

Изговорив речь, бывший учитель танцев выставил вперед свои несравненные икры, и даже скромненький Эшалот постарался выпрямиться на хилых ножках, терпеливо выдерживающих тяжесть его атлетического торса. Среди бандитов встречаются гротескные типы, но они становятся грозными, как только перестают смешить. Наши комики к этой категории не принадлежат: они умудрились вскарабкаться на самые вершины бурлеска, так и не сумев вызвать дрожь ни в одной пугливой душе. Они заимели почтенное желание обратиться ко злу, дабы стать сытыми и нарядными, но столько придурковатой галантности светилось в их лицах, оригинально уродливых на парижский манер, столько веселья и простодушия, столько блаженной глупости сквозило в их взглядах! Сразу было понятно, что они не способны обидеть и мухи, и идея вооружить их кинжалами вызвала приступ буйного веселья у начинающих драматургов.

– Ты так тосковал по комикам! – удалось наконец промолвить Морису.

– Ах, какая умора! – восхищался Этьен, держась за бока.

И снова разразились дружным хохотом. Эшалот и Симилор не смеялись, напротив, они были сильно обескуражены этим явно неуместным весельем. Лица их выражали разочарование – они так рассчитывали на свой визит! Актеры, как и все парижане, Эшалот с Симилором заботились не столько о выгоде, сколько об эффектности выступления. Сколько раз друзья любовались в театре подобными выходами и всегда они там венчались богатством и славой!

Собирались же в этой комнате покупать кинжалы на золото? К вашим услугам – давайте кинжалы! А теперь смеются.

Оба они были храбрецами и даже иногда скандалистами, однако идея разгневаться не сразу пришла им в голову, настолько была задета их гордость. Серьезные оскорбления, как ни странно, скользили по поверхности их задубелого стоицизма. У парижских дикарей кодекс чести пребывает в состоянии запутанном и весьма причудливом. Эшалот с Симилором принадлежали к этому дикому племени, и мы показываем их такими, какие они есть, без ретуши и прикрас. Они выглядят чересчур экзотично, но ведь и про ирокезов, резвящихся у ручья, можно сказать: выдумка. Такими оригиналами, как наши комики, на парижских бульварах хоть пруд пруди.

– Амедей, – не стерпел наконец Эшалот, – ты мне заплатишь за эту паскудную каверзу… Тихо, Саладен, мушонок!

– Успокойся, старик, – ласково отвечал ему Симилор, – тут какое-то недоразумение, надо выяснить. Нет никакой обиды в том, – важным тоном произнес он, обращаясь к весельчакам, – что я явился к вам не один, а с другом: он согласен исполнять ваши тайные поручения за ту же, что и я, цену. Много мы не запрашиваем, хотя сами понимаете, что не ради удовольствия соглашаешься проливать кровь своего ближнего, тем более что ни разу еще этой самой крови не проливал…

– Бесподобно! – плакал от радости Морис.

– Идеально, прямо-таки идеально! – восторженно вторил ему Этьен.

– Однако смешить вас мы не нанимались, – начал выходить из терпения Симилор, чьи щеки подернулись легкой краской, – за такие оскорбления проучивают.

– Послушайте, вы, – обиженно взревел Эшалот, – ручки у вас беленькие, да в карманах, видать, пустовато, сейчас я с вами, желторотыми, поговорю, хотите на улице, хотите здесь!

С этими словами он сбросил со спины Саладена и, прислонив его к стулу, энергично хлопнул об пол руками, взбив целую тучу пыли. Позой он напоминал разъяренного льва, изготовившегося к прыжку, но, к счастью, Симилору удалось его придержать.

– Зря ты так распаляешься, – шепнул он на ухо компаньону. – Молодчики с крючка не сорвутся: все их гнусные секреты у нас в руках.

Тем временем Саладен, проснувшийся от толчка, задал отчаянного ревака, который подействовал на его приемного родителя как клич боевой трубы.

– Пора с этими барчуками покончить! – рычал Эшалот, отбиваясь от Симилора.

Морис еще продолжал хохотать, и весьма нахально, но трусоватый Этьен уже пятился от греха подальше к дальнему углу стола, и неизвестно, каким трагическим исходом завершилась бы столь весело начатая сцена, если бы приход нового персонажа резко не изменил ситуацию.

Дверь распахнулась настежь, и на пороге показался крепкого сложения мужчина с лицом сумрачным и холодным. Четыре изумленных голоса выкрикнули одновременно имя господина Брюно. Новый посетитель отвесил учтивый поклон хозяевам, а гостям перстом указал через свое плечо дорогу к лестнице. Эшалот и Симилор было заколебались, но быстро опустили глаза под тяжелым взором господина Брюно и пошли прочь, не промолвив ни единого слова.

– Вы тут кое-что позабыли! – крикнул им вслед вновь прибывший, ногой указывая на дитя любви, катавшееся по полу в своих лохмотьях.

Эшалот вернулся, подхватил малыша на руки и бегом умчался из комнаты.

– Попрошайки! – беззлобно аттестовал господин Брюно изгнанных чудаков. – Редкостные дуроломы.

Медленным взором он оглядел бедную обстановку, словно производя в уме инвентаризацию мебели, после чего глаза его остановились на одном из свободных стульев.

– Присаживайтесь, сосед, если угодно, – поспешно произнес Этьен. – Неужели уже подошел срок платежа?

Морис добавил тоном почти вызывающим:

– Я и не подозревал, что мы состоим в отношениях коротких и позволяющих входить друг к другу без стука.

Господин Брюно не ответил и продолжал изучать стул.

– Я знаю много всяких историй, – наконец вымолвил он вполголоса.

Друзья удивленно переглянулись.

– Срок платежа, – неспешно продолжал он, – наступит только в конце ноября. Времени предостаточно. А господин Мишель разве не тут проживает?

– Он проживает в соседней комнате, – ответил Этьен.

Испытующий взгляд Мориса натолкнулся на непроницаемые тускловатые зрачки гостя.

– Что-то давненько вы не продавали одежды, – заметил господин Брюно. – Я все еще занимаюсь скупкой.

Затем, вроде бы совсем не в строку, добавил:

– Любопытные же вещи обнаруживаются иногда в карманах старых костюмов… Я скопил ворох всяких историй…

Он двинулся по направлению к облюбованному стулу и по пути повторил:

– Целый ворох!

– И для того чтобы поведать нам эти истории… – начал Морис.

Господин Брюно прервал его довольно бесцеремонно:

– Значит, господина Мишеля нет дома?

– Вы же видите, – сухо ответил Морис.

Этьен, целиком поглощенный мыслями о театре, прикидывал, куда можно вставить этого типа.

– И возвращается он не рано? – спросил господин Брюно.

– Не рано.

– Я так и думал… Да, а покидает дом спозаранку. Ради собственного удовольствия такую жизнь не ведут.

Он вынул из кармана большой носовой платок в клетку и, смахивая пыль со стула, продолжал говорить, обращаясь на сей раз к Морису:

– Вам хочется завести со мной ссору, дорогой сосед. Напрасно. Я неплохой физиономист и угадываю в вас доброе сердце. Оба вы еще слишком молоды… Ну и ну, – прервал он свою речь, отряхивая платок, – сколько же у вас накопилось пыли! Прислуга сюда не заходит? Нет… Ах, да, я совсем позабыл, что в горничных у вас подвизается Симилор и только добавляет грязи.

Он уселся наконец с большими предосторожностями, явно не доверяя прочности избранного седалища.

Следует заметить, что все его действия и слова были размеренны, спокойны, миролюбивы, гостя никак нельзя было заподозрить в преднамеренной дерзости. Этьен, пожалуй, был прав: этот господин мог называться типом, хотя первый взгляд не обнаруживал в нем ничего примечательного. И по костюму, и по манерам его можно было принять за мелкого буржуа, еще не успевшего отесаться, или за ремесленника, уже начавшего откладывать деньжата про черный день. Впрочем, род его занятий вполне соответствовал внешнему виду: он перепродавал одежду, слегка маклачил, занимался учетом векселей. Это был человек зрелых лет, среднего роста, несколько нескладный, но крепка скроенный. Его флегматичное лицо имело незлобивое выражение и вызывало мысль о растительном существовании. В целом он производил впечатление очень определенное, без прекословии вписываясь в ту категорию парижан, которую романтики окрестили презрительным словом «лавочники».

Видели вы, как цветут очаровательные монстры, называемые орхидеями? Среди неисчислимого множества этих капризов природы невозможно встретить двух похожих фантазий; они могут зацвести в расщепе старого дерева, могут свеситься с потолка мохнатой гирляндой. Точно так же обстоит дело и со многими обитателями Парижа – приняв самые невероятные обличья, они прямо-таки кишат вокруг нас, но настолько близко, что их просто перестаешь замечать. Каждый раз, как мы выводим на сцену Эшалота и Симилора, нас охватывает изумление: ведь эти олухи царя небесного, эти тертые калачи, выпеченные в парижской печке, ибо нигде больше не найдешь этакого фигурного выгиба, свободно разгуливают по парижским улицам, и никто на них не обращает никакого внимания!

Что касается господина Брюно, то уж этого-то вы знаете как облупленного: он не оскорбит вас претензиями на оригинальность, он похож на стершуюся монету, его физиономия плоска как будни… Тем не менее, бросив на него второй взгляд, вы будете несколько удивлены, если не испуганы. Под невозмутимой тяжеловесностью его обличья начнет угадываться нечто весьма необычное. Бросив на него третий взгляд, вы придете к твердому убеждению, что это добродушное и не очень выразительное лицо прячет какую-то ужасную тайну, словно скрытую под гипсовой маской, сквозь которую проступает иногда затаенное величие, упорная мысль и даже красота, как ни странно… Но кто же станет бросать на господина Брюно третий взгляд?

Усевшись, он вынул большие серебряные часы и вполголоса пробормотал: «На Бирже девять, еще рано. Есть время для болтовни».

– Могу я узнать, что вас привело сюда? – спросил Морис.

– Что меня привело сюда… ах да, конечно же, милый юноша, но это позднее. Прежде всего я хотел бы предложить вам свое сотрудничество.

– Сотрудничество! – в один голос воскликнули Этьен и Морис, первый смеясь, второй с оскорбленным видом.

– Почему бы нет? – спросил господин Брюно, и непроницаемая улыбка его окрасилась легкой насмешкой. – Я же сказал вам, что знаю много историй… целый ворох…

– Но… – начал было Морис.

– Понятно. Вы мне еще не признавались, что по кусочкам собираете свою драму отовсюду, словно старьевщики, не в обиду вам будь сказано, которые роются по помойкам. Вы оба очень милые молодые люди… однако имеющие дурную привычку забывать бумаги в карманах своих рединготов.

– Вы нашли наши планы? – поинтересовался Этьен.

– Письма? – спросил Морис, слегка побледнев.

– Акций Французского банка в ваших карманах не нашлось, это уж точно. Если бы они там оказались, я бы вам непременно сказал, и мы бы их поделили, ведь что продано, то продано, не правда ли? Я оплатил два редингота вместе с подкладками. Однако у меня слабость к юности. Держите, господин Шварц, вашу корреспонденцию.

Он протянул сложенное письмо залившемуся краской Морису.

– Я его не читал, – с достоинством произнес господин Брюно, – но не скрою, что почерк мне знаком.

– Благодарю вас, – выдавил из себя Морис с вымученной улыбкой.

– Не за что, дорогой сосед. А вот тут ваши бумаги, господин Ролан: две контрамарки и квитанция из ломбарда.

– Стоило ли так беспокоиться! – небрежно бросил Этьен, сгребая свою собственность.

– А вы хорошо знаете эту самую мадемуазель Сару? – тихонько осведомился господин Брюно.

– С какой стати вы спрашиваете об этом?

– Взгляните в квитанцию: женские часы, имя – Сара Жакоб.

– Это… выдали по ошибке! – пролепетал Этьен.

– Я к вам в опекуны не набиваюсь, господин Ролан, но некогда знавал вашего батюшку, человека весьма почтенного, и… к тому же встречал прекрасных молодых людей, которых неразборчивость в связях заводила туда, куда они вовсе не собирались идти.

Этьен сухо поблагодарил его за заботу, господин Брюно ответил:

– К вашим услугам… Остается сказать, откуда мне известно про ваши творческие муки. Дело нехитрое. Я живу в комнате, где слышно почти все, что вы говорите…

– Надо сменить квартиру! – вскричали одновременно оба друга.

– Не уплатив задолженности за эту?

– Откуда вы…

– Я знаю про вас очень многое. Когда вы не работаете над Эдуардом, Софи и Олимпией Вердье, вы обсуждаете свои невзгоды. Чего от вас не наслушаешься! Я теперь не очень рассчитываю на ваш вексель, и господин Мишель… он, конечно, отменный юноша, но… убегать из дому до рассвета и возвращаться ночью! Подозрительное поведение… Но вернемся к нашему делу: сколько вы мне дадите, на авторские права я не претендую, если я принесу вам совершенно готовую пьесу для театра Амбигю-Комик?

– Нисколько не дадим, – ответил Морис, – мы делаем наши пьесы сами.

– Ваши пьесы! – воскликнул господин Брюно. – Будто у вас их накопился целый склад!

– Я не позволю такому человеку, как вы, – возмущенно начал хорошенький блондин, у которого были свои тайные причины к беспокойству.

– Человек я точно такой же, как все, – прервал его господин Брюно с таким изумительным добродушием, что Морис даже смутился.

Тем временем Этьен шепнул другу на ухо:

– Он же глуп как гусь, разве ты не видишь? Постарайся не заводиться! У таких типов как раз бывают идеи… к тому же и в старых карманах они действительно находят всякие любопытные вещи.

Господин Брюно взглянул на часы и пробормотал:

– Двадцать лет… Доброе сердце бывает в этом возрасте или никогда.

Второй раз уже он разговаривал словно сам с собой. Друзья слышали его слова прекрасно. Странность ситуации начала их захватывать: Морис чувствовал любопытство, Этьен – смутное беспокойство.

– Господин Брюно, – заговорил Морис, пристально глядя на гостя, – вы пришли к нам не для того, чтобы наговорить всякого вздора. Под этим кроется что-то серьезное.

– Серьезное кроется везде, – ответил меланхоличный торгаш, не теряя спокойствия, – и под этим, и над этим. Совсем недавно мы были в соседней комнате втроем: я, пришедший по делу, о котором вы узнаете позже, и двое этих чудаков, Эшалот с Симилором. Ну и дурни! Все мы вошли на цыпочках, я их видел, поскольку имею привычку глядеть, куда ставлю ноги, они меня нет. Мне подумалось сперва о дурном умысле с их стороны, они же совсем нищие. Так нет же, помереть можно со смеху, но умыслы у них были чистейшие: ребята решили наконец образумиться и кого-нибудь зарезать под вашу диктовку и за ваш счет, чтобы не болтаться без дела. В свою драму вы их ни в коем случае не берите: они такие прожженные парижане, что Париж в них не захочет поверить.

Все это он говорил серьезно, без тени насмешки.

Зато я, дорогие мои драматурги, я и в самом деле являюсь любопытнейшим персонажем. Посудите сами – в комнату двух начинающих авторов, утрудивших мозги сочинением новой пьесы, является некий человек и без всяких экивоков объявляет: я знаю вашу драму назубок, интрига, над которой вы тут мудрите, известна мне от пролога до финальной сце, ны. Хотите я ее вам расскажу?

– Почему бы нет? – согласился Этьен, – интересно послушать.

Морис хранил гордое молчание.

В этой драме, – продолжал господин Брюно, неподвижные черты которого слегка сдвинулись легкой улыбкой, – я, может быть, актер… и вы тоже, не подозревая об этом… Ах, это такая драма, которую не часто встретишь, поверьте! Мне знакомы все наши коллеги, уважаемые господа актеры и очаровательные дамы – актрисы. Я знаю графа Вердье и его жену, я знаю Эдуарда, я знаю Софи, – говоря это, он перевел глаза на перечень действующих лиц, начертанный на двери мелом. – Я знаю Альбу, милое дитя! Я знаю господина Медока – весьма и весьма интересная жанровая роль, я знаю маркизу Житану…