Черные Мантии (№1) - Черные Мантии

Увы! Сюжет заставляет нас двигаться дальше. От Мазагран у нас останется лишь улыбка, ибо наш путь лежит не в храм наслаждений, но в добропорядочный трактир «Срезанный колос».

Те, к кому на кладбище были обращены слова: «В полдень», «Ставка», – уже были на своих местах: стояли вокруг бильярдного стола или сидели на набитых соломой банкетках. Небезызвестный нам Эшалот дымил как паровоз, напоминая покойного государственного секретаря Шамийара. Любители погонять шары по зеленому сукну развлекались тем, что пытались делать это одной рукой, прикрутив к ней ремнем кий. Поистине каждую минуту в этих незаметных людях открывался новый талант, и в этом было их очарование.

Эшалоту очень хотелось присоединиться к игрокам, но тяжелая куртка и Саладен стесняли его движения. Заметим, что куртку он не снимал никогда, ибо рубашку прачка давным-давно оставила себе в уплату за ее стирку. Наконец он не выдержал, повесил Саладена на гвоздь, засучил рукава, подоткнул фартук и ринулся в бой. От его ударов шары градом сыпались в лузу. Но тут королева Лампион просунула в дверь бильярдной свое багровое лицо и произнесла:

– Господин Матье ждет вас!

Игроки мгновенно оставили кии, зрители повскакали с мест, Эшалот, употребляя его собственное выражение, вновь впрягся в Саладена, а Симилор в последний раз одарил пламенным взором Мазагран. Все были готовы исполнить любое приказание Трехлапого.

Господин Матье не любил ждать.

Сейчас он, привалившись к стене, сидел на столе в одной из задних комнат трактира. По словам тех господ, которым довелось беседовать с ним на равных, то есть на высоте привычного человеческого роста, Трехлапый имел вид весьма внушительный и, несмотря на свое увечье, держался с поистине королевским достоинством. Его боялись и им восхищались; этот исковерканный Ришелье темного царства внушал младшим офицерам и солдатам своей армии безграничное почтение.

Все вошли и молча встали вокруг. Каждый исподтишка разглядывал это окаменевшее лицо, поросшее клочковатой щетиной. Только женщины, рискуя вызвать буйную вспышку гнева, осмеливались приближаться к нему. Впрочем, всем было известно его необычайное пристрастие к женскому полу. Господин Матье нежно любил женщин. Слухи, ходившие о его любовных похождениях, немало способствовали его славе. На кокетство вошедших дам он отвечал снисходительной улыбкой. Подобное выражение лица бывает у кукольных злодеев в балаганчиках Гиньоля. Но кукла в натуральную величину – это уже страшно.

– Сегодня утром Фаншетта заработала свое перо, – хмуро произнес он.

– Допрыгалась! – раздались приглушенные голоса.

– А правда ли, мой миленький Трехлапый, – слащавым голосом спросила Софи Пистон, – что ты был добрым другом этой графини?

Лицо калеки передернулось. Тоном, не терпящим пререканий, он заявил:

– Мало ли с какими женщинами я был знаком!

Он развернул лист бумаги и спросил:

– Все ли здесь?

– Все, – прозвучало в ответ.

– День настал! – торжественно произнес господин Матье. Это сообщение не заключало в себе ничего необычного, ибо полчаса назад часы пробили полдень; однако все присутствующие восприняли его как большую новость. Собравшиеся оживились:

– Говорите, Черные Мантии!

Двери были заперты. Мы не можем скрыть тот факт, что при виде столь замечательной мизансцены Симилор пришел в необычайное волнение. Что же касается Эшалота, то мистерии Изиды, Элевсиса и Великой масонской ложи произвели бы на него менее устрашающее впечатление. И если, готовясь убить женщину, он вспоминал об убийстве Иоанна Крестителя, то сейчас ему казалось, что преступление это и в подметки не годится тем злодействам, что замышлялись в этой комнате. К счастью, Саладен был не в том возрасте, чтобы понимать это. Господин Матье объявил:

– Приказ первой степени: сопровождение Приятеля-Тулонца, надзор за герцогом и доктором. Оценивается в четыре миллиона франков в кредитных билетах Французского банка.

Восхищенный шепот пробежал среди собравшихся.

– Тише! – сурово приказал господин Матье.

И добавил, глядя в бумагу, которую он держал в руке:

– Приступим к распределению ролей.

Бумага содержала только список присутствующих; возле имени каждого стоял свой знак, напоминающий иероглиф. Во всем, что касается деталей, все полагались на великолепную память Трехлапого.

– Это дело непростое, – снова заговорил он. – Большой спектакль, множество статистов, переодевания и все такое прочее. Тулонец еще никогда не проворачивал подобных дел. № 1, Риффар!

Толстый щекастый парень шагнул вперед.

– Это твой дядя служит привратником в особняке Шварца?

– В некотором роде…

– Умолкни! Сегодня вечером ты будешь стоять у ворот особняка и наблюдать за прибывающими гостями. Вот имена тех, на кого следует обратить особое внимание. Запиши их.

– У меня хорошая память.

– Тогда запомни: господин Морис Шварц, господин Этьен Ролан, господин Мишель, коротко и ясно… господин Брюно… когда появится этот последний, ты скажешь: «Как же так получается, что подобная птица удостоила нас своим посещением?»

Как и в прошлую ночь, при имени Брюно раздались недоумевающие голоса:

– Да ведь это подсадная утка!

– Тихо! – крикнул Трехлапый. – Не вашего ума дело!

Все замолчали. Трехлапый назвал имена еще четырех мужчин и двоих женщин.

– Та же роль, что у Риффара, – произнес он. – Смешаетесь с толпой у ворот и, если понадобится, выступите свидетелями.

– Подумать только, сыграть свидетеля! – задыхаясь от радости, шепнул Симилор на ухо Эшалоту.

В ответ тот вздохнул:

– Ох, и куда только мы ввязались!

– № 8, Эшалот! – выкрикнул господин Матье.

– Здесь! – ответил бедолага, и вместе с Саладеном на спине выступил вперед.

С разных сторон посыпались плоские шуточки; но Эшалот надменно заявил:

– Единственно необходимость добывать пропитание невинному младенцу заставила меня сойти во мрак этого подвала, хотя природа и создала меня для света.

– Ты знаешь господина Шампиона? – прервал его Трехлапый.

– Немного… я продал ему на три франка карасей.

Он знает, что ты ходишь удить рыбу на канал?

Да, и в доказательство…

– Одиннадцать часов. Прибыть к господину Шампиону; сказать ему, что, возвращаясь с рыбалки, ты видел, как пожарники мчались к Ливри с криками: «Горит загородный дом кассира Шварца!»

– Вот смеху-то! – воскликнул Эшалот. – То-то он перепугается за свои удочки!

– Прошу извинить болтливость моего приятеля, – вставил Симилор. – Я делал все, что мог, но нельзя же зашить ему рот.

Все рассмеялись. Оскорбленный Эшалот гордо вскинул голову.

– Я сделаю все, что от меня потребуют, употребив всю данную мне от природы ловкость, – тоном оскорбленной невинности заявил он. – Я готов на все, кроме убийства, пролитие крови моего ближнего претит мне!

С этими словами он, словно патронташ, перекинул Саладена и поднес ревущего младенца к левой стороне груди, откуда выглядывало горлышко бутылки. Это движение произвело такое потрясающее впечатление, что все без исключения захлопали в ладоши и закричали:

– Браво, кормилушка!

– Симилор, № 9! – вызвал господин Матье. Горделивый взор, любезная улыбка, изящная походка – всеми этими достоинствами Симилор был наделен в избытке.

– Разве я не прав? – произнес он, выступая вперед. – Нельзя же отрекаться от товарища только за то, что у него нет твоих изысканных манер. Не первый раз мне приходится выгораживать его перед обществом.

– Ты знаешь господина Леонида Дени? – спросил его Трехлапый.

– Черт возьми! Не стесняйтесь, господин Матье, вы можете дать мне самую трудную роль. Я легко запоминаю слова, речь моя легка, я знаю, как надо производить благоприятное впечатление…

– Молчи и слушай. Половина двенадцатого; Риффар поможет тебе войти. Ты спросишь госпожу Шампион.

– Жену кассира?

– Еще слово, и я вычеркну тебя! Ее муж уже отправился спасать свои удочки; она еще не успела отправиться на бал. Ты скажешь ей: «Господин Леонид Дени, королевский нотариус в Версале, при смерти. Ему известны кое-какие сведения, которые он не может доверить бумаге. И если вы хотите присутствовать при его последних минутах, то у вас еще есть время…»

– Ах ты, черт! – проворчал Эшалот, украдкой вытирая глаза. – Однако и ввязались мы!..

– Повтори! – приказал господин Матье.

Симилор повторил; на этот раз он остерегся прибегнуть к своему привычному витиеватому стилю.

– Неплохо, – буркнул калека. – У дверей тебя будет ждать экипаж. Ты посадишь в него эту достойную женщину, а кучер сделает все остальное.

– № 10 был кучер. № 11 – Мазагран!

Когда девица проходила мимо Симилора, этот развратник украдкой пожал ей руку.

– № 12, господин Эрнест!

Этот господин Эрнест был почти столь же пылок, сколь и Кокотт. При вызове его было добавлено слово «господин». Равенства не существует даже среди отщепенцев. Эрнест был мелким служащим в конторе Шварца и был знаком с юным посыльным из кассы Шампиона; поэтому его и избрали.

Воздадим же должное человеку, стоявшему во главе этого предприятия! Лекок был поистине велик. Он ничего не упустил, даже те нежные и платонические чувства, которые питали друг к другу версальский нотариус Леонид Дени и Селеста Шампион.

Уверен, что вы даже не представляете себе, какими разнообразными талантами надо обладать, чтобы сделать карьеру на не слишком-то почитаемом поприще нарушителя законов.

Вот уже три дня вокруг посыльного из кассы завязывалась невидимая интрига. Некая особа усердно одаривала его своим вниманием. Наконец они договорились о свидании, но теперь из-за отъезда господина Шампиона и его жены приходилось свидание отложить. Но тут очень вовремя подвернулся господин Эрнест; он пообещал юноше-посыльному присмотреть за кассой. Подобные услуги обычны между товарищами. Любви отводился час, затем предполагалось вернуться к исполнению долга. В задачу Мазагран входило продлить час любви до бесконечности.

№13, № 15, № 16 и так далее исполняли роли кучеров и лакеев на запятках в той веренице экипажей с гербами, которая в подобных случаях выстраивалась вдоль тротуара.

Номеру 20 и далее вручались пригласительные билеты, им также предстояло исполнять роли свидетелей, но уже в доме: у ассоциации были готовы актеры на любые роли, тем более что возбудить ревность в господах Тубане, Алавуа, Савиньене Ларсене и им подобных не составляло никакого труда. Номера 20 и далее, эти ловкие статисты, в нужный час должны были шепнуть им пару соответствующих слов о Мишеле и Этьене. В результате этой тщательно продуманной операции состоянию Лекока – а отнюдь не ассоциации, как мы вскоре в этом убедимся – предстояло непомерно возрасти, а сам господин Лекок должен был наконец обрести спокойствие, руками правосудия избавившись от тех, кто был вольным или невольным свидетелем его прошлого, а посему мешал его будущему.

Трое молодых людей, семейство Лебер и Брюно были приговорены, и приговор обжалованию не подлежал.

Скорей всего даже сам господин Матье не знал всех подробностей предстоящей операции, ибо Лекок никогда ничего не договаривал до конца. Но по крайней мере Матье был тем, кому великий человек доверял более всего.

И как мы могли убедиться, калека честно служил ему.

– № 30 и далее, до № 40!

Этим номерам предстояло заняться соседями, а также улицами – их было необходимо держать под наблюдением. Как вы понимаете, это были второстепенные роли, но горе тому, кто с презрением относится к скромным статистам!

Слушайте дальше! Номерам с 40-го по 50-й – господам и дамам – поручалось в нужный момент начать шумный спор, а то и настоящую потасовку: подразумевалось, что если с антресолей станут доноситься подозрительно громкие звуки, их надо было во что бы то ни стало заглушить.

Назвав исполнителей благородных ролей – буржуа, служащих и лакеев, – господин Матье перешел к нищим, дорожным рабочим, цветочницам и даже органисту, как в деле Фуальдеса…

Шестьдесят человек получили свои роли. Добавим к ним еще шестьдесят, ибо в хорошем театре всегда имеется второй состав. Предусмотрено все. Представлены все – от полицейского сержанта до полудюжины молодцов атлетического сложения, в обязанности которых входит организовывать беспорядки и под шумок устранять излишне прозорливых свидетелей, если таковые найдутся.

Господин Матье позвонил в колокольчик и потребовал стакан рома. Общее собрание было закрыто; все, кроме членов тайного комитета ассоциации, разошлись по своим делам. Эшалот обратился к Симилору:

– Раз ты теперь в деле, то не мог бы ты выделить некоторую сумму, чтобы приодеть нашего младенца?

Приятель оставил его просьбу без ответа.

– Ида отличалась легкостью поведения, – начал Симилор, устремляясь следом за Мазагран. – Неизвестно еще, кто отец этого ребенка.

– Ну вот, началось, – прошептал Эшалот. – Он уже сомневается в своем отцовстве. Не трусь, Саладен! Перед ликом Господним я усыновляю тебя.

С господином Матье осталось пять или шесть человек; калека приказал плотно закрыть дверь.

Раздобывший план антресолей Пиклюс и подбросивший полиции улики против Брюно Кокотт, разумеется, были членами этого элитарного сообщества.

– Крошки мои, – сказал им господин Матье, – теперь дело за вами! Вся эта шушера нужна лишь затем, чтобы устроить свалку перед воротами. Настоящий спектакль предстоит сыграть вам, за что вы и получите соответствующее вознаграждение. Весь доход от этой операции патрон решил отдать в пользу ассоциации, сделать, так сказать, всем подарок в честь его вступления на престол. Себе он не оставляет ничего; от этого доля ваша значительно увеличивается.

– О! О! – недоверчиво усмехнулся Пиклюс. – Чтоб Тулонец да ничего себе не оставил!

– Ну, разве что самую малость, – бросил Трехлапый, и на его неподвижном лице мелькнула зловещая улыбка. – Но давайте прежде уладим эту маленькую историю с ягнятами.

– А сколько всего ягнят? – последовал вопрос.

– Всего лишь двое: чудак Эшалот и красавчик Симилор. Нельзя допустить, чтобы они вышли сухими из воды, во-первых, потому, что они живут по соседству с молодыми людьми, а во-вторых, потому, что они были их слугами. К тому же именно им предстоит пристегнуть мошенника Брюно к делу об убийстве графини Корона. Эти два типа еще будут нам полезны.

Двое из присутствующих обязались в нужное время устроить так, чтобы полиция заинтересовалась Эшалотом и Симилором.

– В таком случае, – продолжил господин Матье, – наши тылы обеспечены. Правосудие получит свое, а старый счет по делу в Кане будет закрыт. А теперь – к сейфу!

Он достал из кармана два банковских билета, ключи и два пригласительных билета; конверты, где они лежали, были запечатаны замысловатой печатью банкирского дома Шварца. Ключи были новыми, и, очевидно, сделаны в уже знакомой нам кузнице.

– Вот пропуск на вход, – продолжил Трехлапый, отдавая Пиклюсу и Кокотту два пригласительных билета, – а вот инструмент для работы.

И он дал им ключи.

– Что же до этого, – завершил он, передавая банковские билеты, – то это на достойную экипировку и на карманные расходы.

Кокотт и Пиклюс, не поблагодарив, взяли деньги. Их фанфаронская веселость улетучилась.

– Вы кое о чем забыли, – заявили они в один голос.

– Кажется, мы струсили, – усмехнулся Трехлапый, поднося к губам стакан рома. – Мы испугались когтей сейфа?

– Рукавица… – начал Кокотт.

А Пиклюс решительно завершил:

– Мы не станем работать без латной рукавицы!

Господин Матье посерьезнел и ответил:

– Вы будете не одни, мои крошки. Куш слишком жирен, чтобы вам одним доверить получить его. Приятель-Тулонец сам проследит за работой, сам вручит вам рукавицу и покажет, как ею пользоваться.

VIII

МУЗЫКА И ДЕНЬГИ

В такие ночи простой люд Парижа не ложится спать. В такие ночи простой люд бодрствует, обуреваемый жаждой все увидеть и услышать, стремясь вдохнуть тонкий аромат духов, уловить сверкание бриллиантов или блеск пленительных глаз, насладиться зрелищем роскошных туалетов, словом, лихорадочно стремится приобщиться к тем суетным и ничтожным радостям, которые кажутся ему столь притягательными и которые он сам отчаялся когда-либо вкусить. Квартал, где располагался особняк барона Шварца, жил в напряжении, какое обычно бывает вечером накануне фейерверка. В сущности, соседи весьма равнодушно относились к чете Шварц, ибо супругов можно было упрекнуть только в одном: они были слишком богаты. Была также Бланш, очаровательное дитя, не имевшее ничего общего с денежным мешком родителей. Преступление, именуемое счастьем, имеет срок давности. Берем на себя смелость сказать, что Бланш родилась не только в рубашке, но и в золотой колыбели, однако все оправдывали ее, ибо чтобы получить свое состояние, ей не пришлось ничего делать.

Бланш была порядочной девушкой, она была богата во втором поколении, и ей прощалось богатство, накопленное родителями; она имела право быть красивой, благородной, самоотверженной и ослепительной, словно солнечный луч.

Мы вовсе не хотим сказать, что взбудораженные жители окрестных улиц лишали себя удовольствия позлословить; впрочем, перемывание косточек было вполне обычным делом и за дверями гостиных; заметим также, что речи скромных соглядатаев-соседей мало чем отличались от речей привилегированных гостей господина барона. И вот все эти коварные привратники, легковерные зеваки и прочие праздношатающиеся особи слонялись вокруг особняка, изредка бросая взоры на стражей порядка, кои, подражая древним философам, считают себя чуждыми человеческих страстей.

Пределом мечтаний каждого было разглядеть, что происходило во дворе особняка. Задача не из легких по причине постоянно прибывающих экипажей и упорства зрителей первых рядов, которые, приобретя сии престижные места ценой многочасового ожидания, готовы были оборонять их до самой смерти. Излишне напоминать, что во всех домах по улице Энгиен окна были распахнуты снизу доверху, от антресольных этажей до мансард.

Высунувшиеся из окон люди оживленно переговаривались:

– Вереница экипажей начинается у Мадлен.

– За тридцать су ей продали конвертик от пригласительного билета!

– Ого! Бывают же счастливчики!

Начиная с одиннадцати часов экипажи прибывали беспрерывно; карета заезжала в обсаженный деревьями двор, из нее на крыльцо выплескивались женщины, бриллианты и цветы, и она отъезжала в сторону, уступая место следующему экипажу.

Любопытные рисковали вывихнуть себе шеи. Время от времени объявляли о прибытии какой-нибудь знаменитости от искусства, политики или финансов. Тут же по толпе пробегал взволнованный шепот, никто ничего не видел, но каждый считал своим долгом высказать свое мнение об этой высокопоставленной персоне.

Между тем в толпе невинных зевак кипела работа, та самая, что была подготовлена Трехлапым в трактире «Срезанный колос». Но тут появился человек, единственный в своем роде: он пришел на бал к господину Шварцу пешком. Имя его, произнесенное Риффаром, привело в волнение всех, вплоть до блюстителей порядка, которые тут же отправили донесение в префектуру. Риффар, племянник привратника особняка, пребывал на своем месте. С чувством выполненного долга он произнес:

– Как же так получается, что подобная птица удостоила нас своим посещением!

А на улице номера со 2-го по 8-й, лица как женского, так и мужского пола, повторяли имя господина Брюно, пространно объясняли, кто он и чем занимается, и не уставали изумляться его дерзости.

А в это время тот же самый Риффар тихо и незаметно провел в дом направлявшегося к господину Шампиону Эшалота; чтобы достойно исполнить возложенное на него поручение, бывший аптекарь оставил Саладена в шкафу привратницы. С теми же предосторожностями был проведен и Симилор, направлявшийся к госпоже Шампион; бывший учитель танцев облачился в подобающий его роли костюм, выигрышно оттенявший его природные совершенства. Затем в дом проникли номера 11 и 12, то есть господин Эрнест и мадемуазель Мазагран, которым после отъезда супругов Шампион было поручено заняться рассыльным из кассы. Все шло своим чередом. Много говорили о Мишеле, Этьене и Морисе; все эти сплетни интересовали зевак до такой степени, что в нужный момент они все смогли бы превосходно исполнить роль свидетелей. Приглашенные Трехлапым (номера 20 и 30) уже вошли в дом, а какой-то человек с ящиком на спине даже успел начать две или три ссоры из-за своего груза. Номера с 30-го по 40-й, как вы уже знаете, находились возле окон.

Таким образом, основные события происходили вне дома. В самом же особняке… будьте спокойны! Мы не станем утомлять вас излишними описаниями, проскочим мимо пышно украшенной лестницы и лишь упомянем об очаровательном убранстве гостиных. Это отнюдь не проявление великодушия с нашей стороны, а лишь уверенность в том, что в действительности в доме барона не было ничего исключительного, и если бы не изысканный вкус баронессы, то дворец Шварца ничем бы не отличался от прочих особняков биржевых дельцов.

Бал был великолепен. Газетные репортеры, те, кого обычно именуют «весь Париж», были представлены все без исключения. Гостиные барона Шварца буквально кишели громкими именами. Там был двор, блистали многочисленные посланцы Сен-Жерменского предместья, литераторы и художники фланировали в окружении финансовых воротил и коронованных особ. Генералы, высшие судейские чины, дипломаты и послы, выстроившиеся вдоль обшитых деревянными панелями стен, напоминали блестящие елочные гирлянды. Гебвиллер, родовое гнездо этой удивительной династии Шварцев, имел полное право гордиться своим земляком, видя, как вся цивилизованная Европа собралась вокруг денежного мешка барона Шварца, умильно восхищаясь его миллиону, сколоченному по одному су.

В этом сверкающем потоке знаменитостей только одна женщина заслуживает нашего внимания. Это баронесса Шварц – Джованна Мария Рени из рода графов Боццо. Ее смуглая, как у всех итальянок, кожа отличалась нежным матовым оттенком; на редкость правильные черты лица, обрамленного роскошными волосами, казалось, были выписаны кистью Тициана. Благодаря звучному имени своего семейства ей удавалось избежать назойливого покровительства именитых гостей барона. И если на корабле богача Шварца баронский герб был приколочен к дверце гальюна[26], то баронессу можно было сравнить с ярким вымпелом, гордо реявшим на мачте судна.

Стоя возле дверей с приличествующей такому случаю любезной улыбкой, она исполняла обязанности хозяйки дома; но каждый, кто видел ее, невольно сравнивал ее с восседающей на троне королевой.

У судьбы есть свои избранницы, они царят всюду и всегда. Баронессой восхищались, ей завидовали; барон Шварц и все, кто ее знал, обожали ее. Я не сказал: ее уважали. Ее состояние равнялось миллиону. У нас никто, включая самих поклонников золотого тельца, никто не уважает миллионеров. Это связано со многими обстоятельствами, и ни одно из них не делает чести ни миллионерам, ни нам.

Как нам известно, барон Шварц давал бал вовсе не для того, чтобы потанцевать. И мы также пришли сюда вовсе не смотреть на танцующих. В особняк барона нас привело стремительное развитие нашего сюжета, приближающегося к своей развязке. Наши актеры-любители незаметно преодолели стоявшие у них на пути преграды, праздник был в разгаре, но их невидимые усилия произвели надлежащее действие. Разнесся слух о возможном браке Мориса и Бланш. Нам кажется, что дочь баронессы была единственной, кто на этом балу веселился от всего сердца.

– Восхитительная пара! – умилялись досужие сплетники.

Все помнили, что юный Морис был сыном начальника отделения префектуры. Кто знает, зачем может возникнуть нужда в префектуре.

Подробности обсуждались исключительно в узком кругу:

– Дорогуша, этот ангелочек получит приданое, равное двум или трем приданым бельгийской королевы.

– За нее прочили некоего господина по имени Лекок де ла Перьер.

– Чрезвычайно странный молодой человек! А вы слышали, какие небылицы рассказывают об этом бедняге, стареньком полковнике Боццо-Корона?

– А вы знаете, что графиня, его внучка, была убита среди бела дня в самом центре Парижа?

– Ночью, дорогая моя, на скамейке на бульваре… И на каком бульваре!

– А это странное бегство…

– Так убийца скрылся?

– Нет, полиция напала на след: это Черные Мантии.

– Гайарбуа мне говорил, что в Париже больше десяти тысяч мошенников причисляют себя к этой ассоциации!

– А известно ли, зачем бедняжка-графиня отправилась на этот бульвар?

В другом узком кругу, рангом пониже:

– Ах, вот оно что! Так, значит, этот юный Мишель – родственник господина Шварца?..

– Тогда где же он был раньше?

– Баронесса… Вы же понимаете!

– Он долго путешествовал…

– Еще бы, даже успел побывать в Сен-Пелажи! Еще один узкий круг.

– Что бы там ни говорили… Барон будет рад заполучить в зятья человека, вхожего во дворец. И не только во дворец!..

– Не знаете ли вы, чем завершилась их беседа с полковником?

– Послушайте, господин Котантэн, по-моему, эта история с Черными Мантиями – просто дурная шутка.

– Может быть… а может, и не быть… Мои высокопоставленные друзья придерживаются того же мнения… Но скромность не позволяет мне продолжать.

– Четвертый узкий круг, сливки общества:

– Здесь без труда можно разглядеть их вблизи.

– Этим следует воспользоваться. Это любопытно.

– Однако это настоящий успех. Я видел здесь маркизу.

– И виконтессу, и всех обитателей дворца де…

– Слишком много судейских.

– Они любят ходить в театры. Приходится с этим мириться! Пятый узкий круг, чрезвычайно узкий и чрезвычайно ядовитый:

– Хотя в Париже его и не любят, я счел своим долгом принять приглашение.

– Мой бедный Бло, он просадил здесь не одну тысячу франков. Вот увидите, он плохо кончит. Надо же, растратить сто тысяч франков в угоду маленькой девочке!

– Об этом бале уже ходят легенды.

– Теперь все кругом мошенники! Разве я вам не рассказывал, как в воскресенье в омнибусе у меня украли табакерку, шейный платок и портмоне?.. Ах!

Это воскликнула госпожа Бло. Рантьерше показалось, что среди гостей она узнала того красноречивого путешественника, привлекшего ее внимание своими рассуждениями о Париже. Но уже через минуту госпожа Бло поняла, что ошиблась. Надеюсь, вам понятно, что иначе и быть не могло.

Но среди пустяков, о которых обычно беседуют, чтобы поддержать общий разговор, неожиданно стали проскальзывать весьма любопытные сведения; с каждой минутой количество этих сведений увеличивалось, однако никто не мог сказать, кто же первым сообщил их. Из уст в уста передавались имена полковника Боццо и графини Корона. Рассказ об убийстве графини обрастал тысячью подробностей; тут же называли имя убийцы, оно мгновенно приобрело роковую известность. Через час не осталось ни одного человека, кто бы не знал Брюно, торговца платьем с улицы Сент-Элизабет. Мы уже говорили, что графиня Корона была тесно связана с парижским светом. Ее смерть внезапно обратила в реальностью легенду о Черных Мантиях. Подтверждались слухи, уже давно ходившие среди легковерных парижан, что таинственная ассоциация, корнями вросшая в беднейшие слои нашего общества, ветвями своими уже достигла его верхушки, обычно огражденной благодаря своему богатству от досужих домыслов. Кто бы мог подумать, что полковник Боццо-Корона?..

Во всем этом была одна сплошная загадка. Графиня, в чьей жизни всегда было предостаточно как романтических, так и темных сторон, была ли она связана с ассоциацией? Страшное преступление, жертвой которого она стала, смахивало как на возмездие, так и на месть. А ее муж… это еще одна тайна.

И как-то само собой получилось, что постепенно всеобщее внимание переключилось на трех молодых людей, среди которых только один, а именно Мишель, мог претендовать на некоторую известность. Однако вместе с Мишелем все обсуждали Этьена и Мориса. Утверждали, что они были соседями этого Брюно. К тому же они сочиняли драму, сюжетом которой было дело Мэйнотта.

Никто из собравшихся никогда раньше не слышал об этом деле, но тем не менее скоро уже все рассказывали друг другу об ограблении, случившемся ночью 14 июня 1825 года в городе Кане. Кто же позаботился об этом?

Услужливые люди… Приглашенные, чьи имена остались неизвестными. На многолюдных балах вроде того, где мы с вами присутствуем, всегда есть не меньше полусотни господ, которых никто никому не представлял и чьи лица совершенно незнакомы хозяевам дома. Немало подобных лиц, кем бы они ни были на самом деле, оказалось и на балу барона Шварца. Словно опытные рыболовы бросали они свою наживку любителям позлословить, а уж те совершенно бескорыстно разносили слухи среди приглашенных.

Не обошли стороной и хрупкое создание по имени Эдме. Прежде ее видели в качестве скромной учительницы музыки: сегодня она была не менее скромна, но сколько очарования таила ее неброская красота! Вместе с госпожой Шварц ей выпала честь разделить успех, состоявший в том, что все прибывшие на бал особы женского пола внезапно воспылали к ним неугасимой ревностью. И какое отношение имела она к семье Шварц? Похоже, что эти Шварцы были лучше всех осведомлены о некой мрачной истории, где речь шла о девушке, найденной ночью, без сознания, на той же самой скамье, что и графиня Корона. На вопрос, кто была эта девушка, чей-то голос назвал имя Эдме. Эдме была знакома с Брюно, к тому же она проживала в доме «трех молодых людей», и… о чем это я? Разве теперь в это поверят?

Париж верит и не верит; он познает себя. Он равнодушно болтает о том и о сем, пересказывая немыслимые слухи, которые уже на следующий день становятся достоянием истории. Нет, он им не верит. Однако когда событие все-таки произошло – нелепое, невероятное, невозможное, – он с улыбкой, как у Вольтера, подмигивает вам и изумленно, словно Бомарше, разводит руками: а разве я вам этого не говорил?