XII

БОЕВАЯ РУКАВИЦА

На несколько секунд голова Лекока безжизненно поникла. Сознание своего бессилия сдерживало его, словно боевая рукавица, которая, казалось, сдавила ему не только руку, но и горло. При желании он мог бы убить Трехлапого, но это бы его не спасло. А судя по речам калеки, у того были свои, далеко идущие замыслы.

– Ты сильнее, – сказал он, – давай поговорим. Чего ты хочешь?

– О! – ответил Трехлапый. – Мы всегда сможем договориться.

– Я предлагаю тебе двести тысяч франков сразу… Но я хочу знать…

– Двести тысяч франков! Никогда не видел столько денег! Знать… что?

– Как ты здесь очутился?

– Ну, я еще на кое-что способен. Я взял ключи в комнате барона Шварца.

– А зачем ты пришел?

– Мне показалось, что ваше отсутствие затянулось.

– Ты один?

– Вы прекрасно знаете, что я никогда не работаю вместе с кем-то.

– Хочешь меня освободить?

– Это мой долг, к тому же это в моих же интересах.

– Тебе придется проявить некоторую смекалку…

– Как у обезьяны, черт побери!

– Ты сможешь дотянуться до рукавицы?

– Меня высоко подняли.

– Ощупай мой карман.

– Вот он! – произнес Трехлапый, шаря рукой по одежде Лекока.

– Не этот! – быстро воскликнул Лекок.

– А-а! – протянул Трехлапый. – Значит, в этом кармане лежит какая-нибудь интересная штучка?

– Моя отвертка в другом кармане.

– Значит, мы по-прежнему отправляемся надело с полной выкладкой? Одобряю!

– Ты нашел отвертку?

– Нашел, не дергайтесь. Однако странная история приключилась с этой рукавицей! Вот уж бы посмеялся Андре Мэйнотт, если бы оказался на моем месте.

Трехлапый умолк, и после паузы спросил:

– А помните, патрон, как однажды вы мне сказали: «Не будь этого Брюно, я бы задушил тебя». Ведь вы чуть было не решили, что я – это Андре Мэйнотт, разве нет? Ах, если бы вы не погасили ваш фонарь, мы бы сейчас такое увидели!

– Вы делаете мне больно! – тревожно простонал Лекок.

– Терпение! Не шевелитесь. Я уже принялся за работу!

Заскрежетала сталь, и воцарилась тишина. Трехлапый трудился, поддерживаемый Лекоком; однако рука последнего уже начинала уставать. Два свидетеля этой невидимой сцены замерли за стальной решетчатой дверью; разговор Лекока и Трехлапого позволял им догадываться почти обо всем, что происходило возле сейфа.

– Наверху все еще танцуют, – продолжал калека, – а вот и винт, который надо выкрутить. Сколько же здесь всего таких? Одиннадцать! Для этого понадобится время!

– Так поторопитесь же, – воскликнул Лекок, не в силах скрывать боль, – поспешите, черт побери!

– Я и так спешу, патрон. Вы успели обменять фальшивые банкноты на подлинные?

– Нет, фальшивые лежат у моих ног.

– Хотите, я подменю их?

– Нет… продолжайте вашу работу!

Голос Лекока, отрывистый и жесткий, выдавал его страшное нетерпение. Страдалец чувствовал потребность говорить, чтобы заглушить боль, и продолжал:

– Когда я услышал, как вы вошли, я как раз собирался делать то, что делаете сейчас вы. Эй, вы что, уснули там, что ли? Дайте сюда отвертку!

– Второй винт вывернут! – заявил Трехлапый.

Лекок тяжело задышал.

– Не зная, кто это может быть, – продолжал он, – я погасил фонарь.

– Вы человек осторожный, патрон, предусмотрительный. А вот и третий винт. Можно подумать, что я всю жизнь только и выкручивал винты!.. А все-таки признайтесь, что этот Андре Мэйнотт ловко придумал: начинить рукавицу загнутыми внутрь шипами! Тогда, в Кане, дельце у вас выгорело… Так, значит, он знал, что барон Шварц купил сейф Банселля?

– Вот уже семнадцать лет, как он выслеживает меня, словно краснокожий дикарь, идущий по следу своего врага! – выругался Лекок. – Что там, четвертый винт держится прочнее, приятель?

Трехлапый закашлялся во второй раз. Было сделано второе признание, и сделано весьма недвусмысленно. Лекок не стал возражать против слов: «Тогда, в Кане, дельце у вас выгорело»!

– Кое-где они заржавели, – сказал Трехлапый, – и ржавчина не пускает… Мне кажется, что этот мошенник проник в Сообщество не для того, чтобы красть, но чтобы быть поближе к вам!

Без Фаншетты… – начал Лекок, скрежеща зубами от боли. – Поторопись, приятель! Полковник был Хозяином, но полковник глядел на все глазами графини Корона.

– Да, да. Бедняга, его песенка спета. Его изворотливости можно было только позавидовать, уж он бы не дал схватить себя за лапу! То, что удалось один раз… Вы отпустили руку, патрон?

– Никогда не думал, что ты такой тяжелый! – проворчал Лекок.

– Крепитесь! Вот пятый винт… надо же до такого додуматься – выставить боевую рукавицу у матери юной Эдме, словно какую-нибудь реликвию!

– Ты просто весь трясешься, когда произносишь имя этой девицы!

– Да еще прямо напротив вашего окна! – завершил калека. – Ясное дело, что нарочно, чтобы вас искушать! Вы опять дергаетесь, ваш пот капает мне на лоб… Хотите немного отдохнуть?

В ночи раздался серебряный звон. Невидимые часы пробили полчаса.

– Нет! – ответил Лекок; в его голосе затаилась ярость. – Продолжай!

– Тогда держитесь! Надеюсь, вы понимаете, что я тут разболтался только потому, что хочу вас немного развлечь? Так поступают зубодеры… Я прекрасно понял, почему там, в «Срезанном колосе», вы приказали мне обделать это дельце так, чтобы полиция пустилась по следам Брюно! Ах! Какой же он мошенник! Как он вас обвел вокруг пальца! Я даже догадываюсь, отчего вы имеете зуб на семейку Лебер. Заметьте, я больше не произношу «на юную Эдме», раз это имя в моих устах действует вам на нервы. Я даже понимаю, чего вам дался этот Мишель, ведь если он действительно сын Андре Мэйнотта… Но зачем губить двух остальных молокососов? Этьена и Мориса?

– На всякий случай, – ответил Лекок. – Они родственны^ ми узами связаны с домом Шварцев, и наверняка знают тех, кого им не надо знать. Соединить всех шестерых: Андре Мэйнотта, обеих Лебер, Мишеля, Этьена и Мориса было поистине гениальной находкой. Главное, что все они, хотя и по разным причинам, находятся на подозрении: математический закон ассоциации Черных Мантии здесь строго соблюден. Дело сладится еще лучше, чем процесс в Кане!

Трехлапый добродушно засмеялся, даже раскашлялся от смеха.

– Да, да, – согласился он. – Держитесь, уже седьмой винт. В школе права Черные Мантии имели бы медаль. Однако на все может найтись своя закавыка… Ведь если это Андре Мэйнотт подшутил над вами, значит, он мог пойти и дальше, дойти до префектуры и выдать ассоциацию.

– Я больше не могу! – простонал Лекок.

Лишившись поддержки, Трехлапый, боясь упасть, вцепился в его одежду. Лекок вытянул затекшую руку и пошевелил пальцами.

– Андре Мэйнотту, – отвечал он, отирая пот со лба, – грозит виселица, на его шею накинуто две или три петли. Не будь этого, то что бы там полковник ни говорил, Андре Мэйнотт уже давно лежал бы на дне канала… Продолжай же свою работу, я потерплю; сколько тебе еще осталось?

– Идет девятый.

– Стой!

Трехлапый прекратил отвинчивать и, помолчав, спросил:

– Вы что-то услышали, патрон? Лекок вздрогнул.

– Нет, – ответил он изменившимся голосом, – но…

– Но что?

Трехлапый почувствовал, как его компаньон дрожащей рукой быстро ощупал его щеки и волосы. Завершив эту операцию, Лекок с испугом спросил:

– Кто вы?

Рассмеявшись, калека схватил его за руку.

– Без глупостей, патрон! – воскликнул он. – С чего это вам вдруг пришло в голову позабавиться с ножиком?

– Кто ты? – повторил Лекок, стараясь высвободить руку.

Удерживая его руку, Трехлапый натужно рассмеялся.

– Что, патрон, разве мне не дозволено привести себя в порядок, чтобы выйти в свет? – отвечал он. – Я приказал постричь меня и побрить; между прочим, из-за ваших фокусов мы потеряли пять минут.

Продолжая ворчать, Лекок занял свою прежнюю позицию и сказал:

– Ты прав. За дело!

– Вы же прекрасно знаете, патрон, что это я! – заметил калека, возобновляя свою работу.

– Я отдал бы целых двадцать пять су, мой милый, – ответил Лекок, пытаясь рассмеяться, – чтобы увидеть тебя подстриженным и выбритым! Ты, должно быть, неотразим!

– Может, еще и увидите, патрон. Мы уже вывинчиваем десятый винт. Я не так богат, как вы, и поэтому согласен отдать половину этой суммы: двенадцать с половиной су, чтобы узнать, какие же три петли готовы затянуться на шее этого мошенника Брюно. Не двигайтесь и потерпите.

– Первая, – страдальческим голосом ответил, Лекок, – и последняя по времени – это убийство графини Корона… Да! Твоего Брюно радостно встретят в префектуре! Вторая – это приговор, вынесенный ему в Кане, и до сих пор не отмененный; и наконец, третья, самая прочная, – это приговор, вынесенный его жене…

– Ба! – перебил его Трехлапый. – Баронесса Шварц больше не его жена!

– Он никогда не переставал любить ее.

– Вы уверены? Опустите немного локоть.

– Я в этом уверен.

– Целых семнадцать лет! Какое постоянство!

– Не перевелись еще трубадуры! – заметил Лекок.

Слова эти он произнес уже совсем иным голосом.

И без промедления, словно с этой минуты он стал находить удовольствие в разговоре, он продолжал:

– Если бы мы с полковником не направили его по ложному следу, не подставили ему Шварца, кто знает, какие шаги сумел бы он предпринять против нас? Но не будем забывать, что он мужик, деревенщина. Он сумел избежать виселицы в Лондоне, также как и каторги во Франции. Но куда ему до таких джентльменов, как мы с полковником! Здесь голой силой не обойдешься. Все время держа его на расстоянии, мы пустили ему в глаза целый воз песку: барон Шварц был в Кане в ночь ограбления, Мэйнотт знал об этом; год спустя у барона Шварца было уже четыреста тысяч франков, и он женился на Жюли. С одной стороны, эта женитьба спасала Жюли. У Жюли родилась дочь. Может быть, она любила своего нового мужа…

– Черт побери! Будь я на его месте, у меня бы все нутро сгорело при одной лишь мысли об этом!

– Всегда найдется свой ньюфаундленд, Монтионовская премия… словом, дураки!

Разумеется, господин Лекок отнюдь не считал себя дураком. Но блестяще сыграв роль, позволившую ему незаметно устроить проверку Трехлапого, он тем не менее не смог сдержать победной радости, оказавшейся сильнее многолетней привычки лицемерить. Лекок с трудом подбирал слова, стараясь скрыть охватившее его крайнее волнение. Однако речь его постепенно становилась невнятной, а дрожь, сотрясавшая все его тело, опровергала его велеречивое красноречие.

Голос его стал блеющим – верный признак того, что он излишне много говорил; во всех его движениях появилась лихорадочность, отнюдь не связанная с желанием поскорей высвободиться из стальной ловушки. В непроглядной тьме от Лекока повеяло угрозой. Но похоже было, что Трехлапый не замечал признаков надвигающейся опасности. Он работал сосредоточенно, не отрывая взора от рукавицы. Но откуда же надвигалась гроза?

Вот уже целую минуту свободная рука Лекока более не утруждала себя. Она по-прежнему сжимала талию калеки, но направление ее усилий изменилось, она перестала поддерживать Трехлапого на весу. Изменения происходили постепенно и совершенно незаметно: это была проверка. Без могучей поддержки Лекока безногий калека должен был бы упасть и распластаться по полу, раскинув свои омертвелые ноги. Трехлапый же остался стоять!

Вот почему Лекок вдруг стал таким болтливым: так чаще всего поступают те, кто хочет скрыть сильное волнение. И вот почему, пока он говорил, голос его менялся и дрожал.

Что за человек выдавал себя за Трехлапого? Ради каких неведомых целей он освобождал его пойманную в капкан руку?

Скорей всего это был некий неведомый друг, ибо вряд ли враг стал бы проделывать ту работу, которую исполнил Трехлапый: с его стороны это было бы чистейшим безумием. Впрочем, философия господина Лекока и ему подобных значительно отличается от общепринятой, и им не чужды сомнения.

Внезапно в мозгу Лекока блеснул свет. Существуют призраки, чье появление, словно молния, ослепляет того, кому они являются. Призрак Андре Мэйнотта, возникнувший в кромешной тьме кассы Шварца, ослепил взор Приятеля-Тулонца.

Постоянно чувствуя на своей талии давление сильной руки, Трехлапый, возможно, и не догадался об обмане. Он вновь закашлялся, словно желая привлечь внимание к последним словам-признанию Лекока, а затем произнес:

– Патрон, с вас причитается, работа окончена.

Бывший комиссар полиции и советник действительно услышали металлический скрежет разомкнувшейся латной боевой рукавицы. И сразу же следом сдавленный голос прокричал:

– Получай! Вот тебе за работу!

Несмотря на данное обещание, оба свидетеля устремились к решетчатой двери и попытались ее открыть. Инстинкт, обостренный долгим ожиданием, подсказал им, что Лекок, оказавшись на свободе, тут же попытается заколоть Андре Мэйнотта.

И они не ошиблись.

Стремительным, словно молния, броском Лекок, отпустив талию своего освободителя, нанес ему удар кинжалом: он целил прямо в грудь. Но кинжал встретил пустоту, а откуда-то с пола Прозвучал голос калеки:

– Патрон! Вы уронили меня!

В отчаянии Лекок метнулся на этот голос.

– Вот тебе на! – удивленно воскликнул Трехлапый в нескольких метрах от него. – Так-то вы благодарите меня, патрон!

Господин Ролан затряс дверь, но та не поддавалась. Лекок услышал шум и прыгнул в ту сторону, откуда он доносился. Не найдя там своей жертвы, он в ярости забился о решетку.

– Сюда, – позвал его Трехлапый, как подзывают собаку. – Сюда, Приятель-Тулонец! Тебя тут ждут!

На этот раз голос шел с высоты обычного человеческого роста. Издав хриплое рычание, Лекок прыгнул на врага. Мнимый Трехлапый встретил его, прочно стоя на ногах; раздался глухой стук, затем послышался шум яростной борьбы.

И молниеносной – добавим мы, ибо она длилась не более минуты. Во мраке раздался предсмертный вопль.

– Это вы, господин Мэйнотт? – невольно воскликнул советник. – Вы не ранены?

– Так, значит, это он! – заскрежетал зубами тот, чей вопль только что засвидетельствовал его поражение.

– Да, это я, и моя нога стоит на горле этого мерзавца, – ответил Андре своим собственным звучным голосом. – Не волнуйтесь за меня.

Некоторое время было тихо, потом господин Ролан попросил:

– Не убивайте его, им должно заняться правосудие.

Андре Мэйнотт ответил:

– Я не доверяю вашему правосудию, но я не убью его.

Часы пробили два. Это был час, определенный господином Матье для выхода на сцену своих главных актеров: Кокотта и Пиклюса.

Возле главной двери раздалось слабое поскрипывание, и дверь мгновенно открылась. Отмычки были превосходны, а те, в чьих руках они находились, ловко умели ими пользоваться.

– Будет ли завтра день? – раздался шепот.

– Если будет угодно Господу, – столь же тихо прозвучал ответ.

– Это вы, патрон?

Ответа не последовало, зато раздалось два крика, мгновенно заглушённых, и поток света затопил жилище господина Шампиона. В этом ярком свете всем были явлены Пиклюс и Кокотт, связанные и с кляпами во рту. Их удивленные лица явственно свидетельствовали о том, что они не ожидали столь энергичного приема. Из-за них выглядывали агенты полиции, набившиеся в гостиную Шампиона; они с любопытством вытягивали шеи.

Среди этих бравых жандармов вы бы, несомненно, узнали два или три лица заядлых игроков в бильярд. Как и положено, у заговорщиков из трактира «Срезанный колос» также были свои прирученные волки.

Но это частности. В ярком свете стали видны гораздо более важные для нас лица и вещи.

Прежде всего перед нами наконец предстал огромный и тяжелый сейф Шварца, бывший сейф Банселля, уже давно пребывающий в центре нашего рассказа. Его широко распахнутая дверь являла собой лист металла толщиной в четыре дюйма; казалось, что ее нельзя пробить даже из пушки. Роскошные, чрезмерно огромные замки блистали отполированной сталью; на оборотной стороне дверцы выступали замочные язычки с острыми краями. С внешней стороны, непосредственно над тремя накладками из позолоченной меди, предназначенными для «игры в комбинации», были вмонтированы когти-захваты, в обычном состоянии скрытые в массивной накладке, а будучи потревоженными, выскакивающие из маленьких квадратных отверстий; сейчас когти все еще удерживали боевую рукавицу, вспоротую по всей своей длине, словно панцирь омара, вскрытый опытным поваром.

Презрев на миг законы перспективы, мы приблизимся к боевой рукавице и рассмотрим вблизи результат таинственной работы, произведенной Андре Мэйноттом прошлой ночью в кузнице по соседству с трактиром «Срезанный колос». Внутри рукавица имела подкладку из кордовской кожи, а там, где помещалась ладонь, – небольшую подушечку. Сегодня ночью латы были развинчены, и можно было увидеть, что за крючки вставил в нее господин Брюно. Вдоль панциря, прикрывающего руку вверх от кисти, были прикреплены узкие стальные пластины, усеянные свободно закрепленными иглами, тонкими, острыми и загнутыми на концах. Когда рука входила в перчатку, они ложились в направлении ладони; но когда рука хотела выйти, они топорщили свои заостренные концы и больно жалили плоть. С каждой новой попыткой высвободиться они кололи все сильнее.

Господин Лекок вырывался долго – об этом свидетельствовал залитый кровью паркет возле сейфа. В луже крови и вокруг нее валялись четыре связки банковских билетов Французского банка по тысяче франков, каждая связка в два раза толще величественного экземпляра Альманаха Боттена.

Это были фальшивые банковские билеты, предназначенные для сообщества Черные Мантии, которое должно было их забрать после того, как настоящие билеты были бы похищены Лекоком. Таким образом, этот изобретательный человек прибирал к рукам все богатство, сделав при этом вид, что отдает его своим собратьям. Одним ударом он убивал двух зайцев, исполняя тем самым один из фундаментальных догматов Милосердия. Каждый фальшивый казначейский билет в руках членов ассоциации становилась клочком хитона Несса. В интересах Лекока, отныне богатого и жаждущего прорваться в высшие слои общества, было уничтожить сообщество Черных Мантий. Он уплывал в открытое море и сжигал за собой корабли.

Сейф был набит банкнотами: они были подлинные, а посему должны были доставить Лекоку звание протектора принца.

Заметьте, что не вмешайся Трехлапый, Лекок бы уже давно совершил свое дерзкое и превосходно подготовленное ограбление. Дом барона Шварца, полиция и сами Черные Мантии должны были быть поглощены огнем. Подозрения, ловко отведенные от Лекока, пали бы на тех, кого он изначально наметил бросить в пасть правосудия. Боевая рукавица во второй раз навела бы следствие на ложный след; суд присяжных в Кане должен был повториться. Все меры были приняты; Лекок до тонкостей изучил сейф, который он успел уже дважды сбыть с рук и который стал его Троянским конем; у него было достаточно времени. К двум часам, сроку прибытия Пиклюса и Кокотта, он без особого труда успел бы все сделать и был бы уже далеко, то есть танцевал в гостиных барона Шварца.

Что касается барона, то предполагалось, что он займется своей кассой только перед отъездом, то есть после бала.

Но зачем ему уезжать? Лекок сеял панику с вполне определенной целью, и сумел достичь ее. Банкирский дом Шварца обладал огромными богатствами; разорить его могло только бегство его главы, но уж никак не потеря четырех миллионов. Лекок явился к банкиру, чтобы воскресить его дерзость и мужество, некогда им же самим и уничтоженные. Соглашение было заключено, перед его участниками открывалось новое будущее.

Пока крайне запутанное судебное разбирательство шло бы своим ходом и в него были бы втянуты и Черные Мантии, и все те, кого Лекок решил погубить, он сам стоял бы в стороне от этого трагического поединка и, вращаясь в высоких политических кругах, сохранял бы за собой право появиться в какой-либо торжественный момент, словно Deus ex machina.[27]

Справедливо замечено, что свобода действий, предоставленная индивиду, нередко оказывает нашей цивилизации заметную услугу. Когда Лекок, заняв место отважного странствующего рыцаря, поставил для себя целью задушить в смертельных объятиях сообщество Черные Мантии, он, бесспорно, завоевал привилегию Курциев, которые, как известно, не судимы по общим законам. Но кто сказал «а», должен сказать и «б».Чтобы победить бандитов, надо войти в лес. Курций получил аудиенцию у короля; общество посмеивалось, но тем не менее взволнованно обсуждало эту аудиенцию. У Курция сегодня было на четыре миллиона больше, чем вчера. Собственными руками Курций держал за горло главу огромного банкирского дома: он мог задушить его или вознести. Курций вознесся на сто локтей над своим опасным прошлым; очутившийся под его крылом юный герцог с бурбоновским профилем, увешанный титулами, способными убедить самых завзятых скептиков, имеющий надежных приверженцев в Сен-Жермен, хотя и испытывал в отношении его действий вполне резонные сомнения, тем не менее был искреннее к нему привязан. Но история с герцогом требовала золота, вот почему Лекок и барон Шварц собирались заключить соглашение и сыграть ва-банк, дабы не упустить сей феерический шанс; юный же герцог, исполнив в Нотр-Дам роль статиста, теперь был готов сыграть главную роль и вписать свою страницу в заслуживающую всяческого почтению драму, именуемую Историей…

Только наш Курций поскользнулся, поднимаясь из пропасти к лучезарным вершинам, где избранника ждет героический ореол, а посему по-прежнему носил имя Лекока. Мало того, он еще и прозывался Приятелем-Тулонцем. Сейчас же это был и вовсе обычный мошенник, попавшийся с поличным, и свет, проникший в помещение кассы, падал на его черное от засохшей крови лицо, в то время как он сам в бессильной злобе извивался под каблуком Андре Мэйнотта, наступавшего ногой ему на горло.

XIII

СЕЙФ БАНСЕЛЛЯ

Андре Мэйнотт стоял, держа в руке кинжал, вырванный им из сведенных судорогой пальцев Лекока. Мы знаем, сколь ловок и силен был этот господин, да к тому же вооруженный тонким корсиканским стилетом, так что победитель его должен был быть действительно наделен необычайной физической силой: Лекок распростерся на паркете словно безжизненный куль. На его мертвенно-бледное лицо, покрытое черными и багровыми пятнами, было страшно смотреть. Привычная маска дерзкого и наглого фанфарона исчезла, непобедимый Аякс Черных Мантий как-то стушевался. На полу корчился побежденный негодяй с разбитой физиономией.

Его правое запястье было до крови исколото боевой рукавицей, разорванный ворот рубашки обнажал шею, где чернели два огромных синяка, решивших исход стремительной борьбы в темноте. Если сначала Лекок бился в конвульсиях, то теперь он затих, впившись ногтями в пол; дыхание с хрипом и свистом вырывалось у него из груди. Налитые кровью глаза были скрыты под полуопущенными веками, но время от времени он бросал по сторонам яростный, злобный взор. Нога Андре по-прежнему прижимала к полу его шею.

Только что описанные нами события разворачивались столь стремительно, что в момент, когда в гостиной Шампиона зажгли свет, проникший и в помещение кассы, в воздухе еще не стих звон часов, пробивших два. Андре взглянул на открытую дверь, за порогом которой толпились любопытные полицейские агенты, затем перевел взор на Лекока, неподвижного, словно мертвец. Андре не доверял Приятелю-Тулонцу и внимательно следил за ним.

– Давайте сюда свет, – приказал он.

Господин Ролан сам взял лампу из рук стоящего поблизости агента.

– Теперь прикажите закрыть эту дверь! – добавил Андре. – Всем потушить светильники и молча ждать: сейчас сюда придут новые злоумышленники и попадутся в ту же самую ловушку.

Губы Лекока дрогнули в едва заметной улыбке. Означало ли это, что к нему возвращалась надежда?

Бывший комиссар полиции, равно как и советник, мгновенно исполнили приказание Андре Мэйнотта, словно именно ему и надлежало здесь командовать. Действительно, Андре держался гордо, и, сам того не замечая, вел себя словно главнокомандующий на поле битвы: глаза его блестели, щеки были бледны, при дыхании ноздри его раздувались, как у льва, победившего в тяжелой схватке с врагом.

От прежнего Андре Мэйнотта не осталось и следа. Семнадцать лет страданий облагородили его простонародную красоту, придали отпечаток мужественной силы чертам его лица, во взоре его читались великодушие и готовность к самопожертвованию.

Разумеется, исчезла без остатка застывшая, циничная маска Трехлапого, не было и в помине добродушного выражения лица господина Брюно, нормандца, торговца верхним платьем.

В нем все было прежнее, но, если можно так сказать, вознесенное на недосягаемую высоту, избавленное от морального маскарада, в котором этому человеку с несгибаемой волей пришлось так долго участвовать. Между его молодым, горделивым, торжествующим лицом, обрамленным совершенно седыми волосами, и скромной физиономией торговца платьем была такая же разница, как между его стройный фигурой, напоминавшей античную статую, и искривленным телом человека-рептилии, парализованным комиссионером со двора Мессажери.

Чтобы в течение долгих лет выдерживать муку этой двойной лжи, надо было обладать поистине железной выдержкой. Андре был силен, а его спокойствие равнялось его силе. Как только дверь была закрыта, он произнес:

– Я не желаю мстить за себя, я просто хочу, чтобы виновный понес заслуженное наказание. Я все обдумал, решение мое непоколебимо. Отныне один только Господь может укрыть его от меня. Что бы вы ни говорили, судьей буду я. Здесь мой трибунал. Я не спешу, приговор будет вынесен беспристрастно. У меня есть время. Сюда больше никто не придет: Черные Мантии повсюду имеют своих осведомителей, так что их наверняка уже предупредили. Но это не имеет никакого значения, тайна раскрыта, ассоциация умрет. Из дома также никто не придет, кругом праздник, послушайте!

Издалека насмешливым эхом доносились радостные и мелодичные звуки.

Андре Мэйнотт прибавил:

– Этот человек не станет защищаться. Он играл ва-банк. Он проиграл. Он мертв.

Полная неподвижность Лекока, казалось, подтверждала это суждение. Оба же свидетеля, советник и бывший полицейский, были буквально заворожены этой странной сценой. Начальник подразделения префектуры, по натуре более робкий и консервативный, безмолвно искал поддержки у господина Ролана: советник обладал умом более гибким, а вояжи по министерским коридорам сделали его склонным к компромиссам.

Оба в равной мере испытывали живейшую потребность опровергнуть Андре Мэйнотта. Никто не вправе назначать себя судьей, особенно судьей своего собственного дела. Господин Ролан и господин Шварц признавали только суд людей в черных или красных мантиях, восседающих в зале под распятием, в присутствии присяжных и зрителей.

Суд – это закон, порядок и право обжаловать приговор.

Здесь – ничего подобного. Двери плотно закрыты, зрители – они же свидетели – отгорожены от зала решеткой, арбитр всего один, и его нога стоит на горле обвиняемого. Однако свидетели хранили молчание.

У них были честные сердца; но хотя один был отважен, а другой обладал сугубо мирным характером, оба в равной степени были рабами общепринятых понятий и представлений: за тридцать лет государственной службы многие привычки стали, как говорится, второй натурой этих людей.

Оба были потрясены разыгравшимися перед ними событиями; открывшиеся обстоятельства дела предвещали грандиозный судебный процесс. Однако еще больше они были взволнованы воспоминаниями о той давней драме, где каждый из них сыграл свою роль и которая получила развязку только сейчас, в присутствии двух основных ее актеров, и с главным реквизитом.

Сейф Банселля и резной поручень: немой голос этих двух предметов звучал громче человеческих голосов. Тут в тишине снова раздался голос Андре Мэйнотта:

– Надеюсь, настоящее прояснило вам прошлое? – спросил он, обращаясь к свидетелям.

И так как они колебались, Андре прибавил:

– Ночью четырнадцатого июня тысяча восемьсот двадцать пятого года этот человек проник ко мне в дом на пощади Акаций в Кане и украл у меня поручень, с помощью которого он совершил преступление – ограбил сейф. Надеюсь, это теперь доказано?

– Да, – тихо ответили оба судейских чиновника, – мы считаем, что это доказано.

– В этом ограблении – продолжал Андре Мэйнотт, – суд присяжных в Кане обвинил меня; также он признал моей сообщницей мою жену. Его приговор до сих пор тяготеет над ней и надо мной.

– Мы сделаем все… – в один голос воскликнули оба свидетеля.

Не терпящим возражений жестом Андре Мэйнотт остановил их.

– Есть раны, – произнес он, – которые ничто не может излечить, а я перестал доверять докторам.