IX

ИСКУПЛЕНИЕ И ЛЮБОВЬ

Красавца Мишеля снедала тревога, и неизвестно, что бы он натворил, если бы не трепещущая от счастья Эдме Лебер, сумевшая передать ему частичку той радости, ко-торую испытывала она сама. Те, кто видел девушку в этот вечер, могли бы поклясться, что ее прекрасные глаза никогда не знали слез. Она удерживала Мишеля от бессмысленных поступков, ибо в часы решающего испытания он сознавал свою бесполезность, и от этого приходил в ярость. Эдме делала все, чтобы успокоить нашего бедного героя, чувствовавшего себя марионеткой в руках умелого кукловода. Он все время порывался оборвать поддерживающие его нити, хотя и понимал, что тут же упадет и вряд ли сумеет сам подняться. Понимала это и Эдме и, зная пылкую натуру Мишеля, содрогалась от страха; единственным выходом в создавшемся положении было протянуть время, и она заставляла Мишеля забывать о времени.

Кто-то шепнул Эдме: «Не дайте Мишелю натворить глупостей!» Но если стараниями Эдме Мишель ничего не предпринимал, то это вовсе не означало, что о нем забыли. Не знаю, долетели ли двусмысленные намеки, оброненные в прихожей всесильным Домергом, до гостиной, но внезапно гости принялись упорно искать сходство между мужественным красавцем Мишелем и бароном Шварцем, чье лицо походило на морду разжиревшей ласки. Ошибки быть не могло: эти два человека были похожи друг на друга, как день и ночь; но ночь, как известно, сестра дня, а потому «семейное сходство» бросалось в глаза.

Высокий и исполненный благородства молодой человек был плодом греховной страсти юных лет. Все помнили о его недавнем расточительстве и о том блестящем положении, которое он занимал среди парижской золотой молодежи. Сама опала его более всего напоминала отцовское наказание; к тому же баронесса, будучи матерью единственной дочери, не должна была питать к нему нежных чувств и наверняка настраивала против него барона. Но вы уже убедились, что Париж никому не верит на слово и будет обдирать шелуху, пока не докопается до истины. Париж успевает делать все. Вам кажется, что свежие сплетни заставляют парижан забыть о том, что случилось вчера? Тогда давайте послушаем еще немного.

– Надеюсь, вы согласитесь со мной, маркиза, что господин префект присутствует здесь отнюдь не ради прусского короля?

– Разумеется, нет, граф, просто здесь сегодня весь свет. Мы ведь тоже здесь!

– Бомба взорвется, я вам предсказываю. Гайарбуа сказал мне, что у этого Лекока де ла Перьер такие связи… Вы же понимаете!

– Да он настоящий кудесник, этот Лекок!

– В конце концов, сегодня в Париже не меньше пятидесяти тысяч человек в один голос твердят: Черные Мантии! Нет, положительно этот Лекок станет министром!

– И каким же образом?

– Очень просто: господин барон удвоит обещанное приданое, чтобы стать тестем принца крови.

– И вы туда же – поверили этой сказке о Людовике Семнадцатом!

– Мне кажется, что мы снова вернулись к тому, что эта ассоциация Черные Мантии, или, иначе, сборище заговорщиков…

– Господин Лекок только что говорил с баронессой Шварц! Господи, как она побледнела!

– Надеюсь, что при новом режиме воцарится настоящий порядок.

– На мой взгляд, – обращался в скромном узком кругу попутчик из Ливри к госпоже Бло, рантьерше, – проживание в Париже этого весьма состоятельного частного лица отнюдь не пойдет столице во вред.

А рантьерша отвечала загадочным тоном:

– Вы знаете, о чем все шушукаются? Дом полон полицейских шпионов. Мой бедный Бло уверен в этом: он их за версту чует! Кажется, убийца этой графини Корона сейчас здесь, на балу.

В эту минуту человек, с самого начала именуемый нами незнакомцем, быстрым шагом покинул гостиную. Маркиз де Гайарбуа остался. Вид у него был озабоченный.

Когда отзвучали последние аккорды кадрили, в открытые окна издалека донеслись пронзительные выкрики шарманщика:

– Волшебный фонарь! Спешите видеть!

– Куда же девался этот пресловутый господин Лекок? – через несколько минут спросила маркиза.

– Исчез… вместе с префектом полиции.

– А разве что-то случилось?

Однако баронесса была совершенно спокойна и продолжала одаривать всех очаровательными улыбками. Барон Шварц старательно исполнял роль радушного хозяина дома и с удовлетворением отмечал, что праздник удался!

Почти в то же время человек, передавший загадочные слова Ролану и начальнику отдела префектуры, подошел к баронессе и приветствовал ее. Баронесса механически поклонилась ему, как она кланялась сегодня вечером всем гостям. Отвечая на поклон хозяйки дома, человек произнес фразу, услышанную только ей одной:

– Он ждет вас в вашей в комнате.

Баронесса Шварц не перестала улыбаться, однако под ее глазами мгновенно пролегла черная тень. Посланец удалился. Через несколько секунд баронесса встала и оперлась на руку Мишеля; тот испуганно спросил ее:

– Что с вами, матушка?

Ибо даже через плотную ткань платья он почувствовал, что рука матери холодна как мрамор. Барон издали наблюдал за ними. В соседней гостиной баронесса отпустила Мишеля.

– Я скоро вернусь, – сказала она. – А ты возвращайся к Эдме.

И с прежней ослепительной улыбкой она направилась к лестнице, ведущей в семейные апартаменты. Сердце ее билось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит из груди, упадет на ступени и разобьется на тысячи кусков. Словно юная девушка, спешащая на первое в своей жизни свидание, она взволнованно шептала:

– О, если бы он назвал меня Жюли!

Банально утверждать, что улыбка часто помогает женщине скрыть ее истинные чувства – щемящую тоску или отчаянную надежду. Вот уже три долгих часа Жюли молча улыбалась гостям, в то время как душа ее стенала, а сердце захлебывалось от рыданий. Теперь же она чувствовала, что воскресает, просыпается после долгого семнадцатилетнего сна. Жюли вновь была юной, пылкой, пытливой, страстной и женственной, в тысячу раз более женственной, чем была тогда. Вот уже три часа, как Жюли, в отличие от большинства дочерей Евы, легко справлявшихся с подобными задачами, прилагала поистине нечеловеческие усилия, чтобы скрыть счастье, которым она упивалась, и страдание, истерзавшее ее душу, мучительные страхи и упоительнейшие надежды, всевозможные мысли и изнуряющую боль утраты – словом, все те чувства, кои испытывает влюбленная девушка шестнадцати лет.

С того июньского вечера 1825 года, когда она, рыдая, шептала слова прощания, склонившись к дверце почтовой кареты, уносившей ее в Париж, с того далекого, но навеки запечатлевшегося в ее памяти вечера, не было ни единого часа, когда бы она не молила Небо даровать ей встречу с человеком, ожидавшим ее сейчас…

Сколько раз, внезапно проснувшись или задумавшись, она слышала эти волшебные слова:

– Он здесь! Он ждет вас!

Андре! Человек, которого она любила и которого не послушалась, а потом горько упрекала себя за это.

– Мне известно, что вы все осудили ее, ваш приговор был строг и обжалованию не подлежал; но там, в Кане, их тоже судили, и тоже вынесли не подлежащий обжалованию приговор.

– Вы говорили себе: «У этой женщины не хватило мужества. В ее поступке было много эгоизма и слабости».

– А я отвечаю вам: «Да, вы правы, но не судите ее».

Суд присяжных в Кане просто-напросто ошибся. Вы не ошибаетесь. И все же судите.

Словно распустившийся цветок, красота ее вновь расцвела во всем своем великолепии. Время было не властно над прелестью ее юного тела. Долгое время оно было лишь пустой оболочкой. Теперь в него вновь вдохнули душу – трепетную, нежную и глубокую. Перед нами вновь была отважная и пылкая женщина; каждая частичка ее существа дышала страстью, она напоминала натянутую струну, издающую под рукой гения то торжествующий аккорд, то скорбный плач. Это была сама любовь, безоглядная, безграничная, безмерная, любовь, освященная скорбными бдениями, любовь юная, живая и чистая, как пылающий огонь, любовь-рок, любовь-безумие. Прошлое не имело никакого значения. Она была так же чиста, как в те далекие годы, и так же прекрасна!

– Неужели он назовет меня Жюли?

Словно невинное дитя мечтала она об этом. Грудь ее трепетала, веки вздрагивали, роняя слезы. За те несколько шагов, что ей пришлось пройти, она успела перебрать все свои воспоминания, все свои устремления, все желания, все ужасы, пережитые за долгие годы изгнания. Мысль о своем проступке угнетала ее; но Андре был таким великодушным! И он так любил ее когда-то!

Как он изменился! Говорили, что волосы его стали совсем седыми! Какое это имеет значение! Для нее он был по-прежнему прекрасен. Она снова увидит его улыбку! Господи! Господи! Она без сил опустилась на последнюю ступень лестницы.

Вокруг не было никого, кому ее внезапный приступ слабости мог бы показаться странным. Кто-то позаботился принять надлежащие меры предосторожности. Она не встретила ни вездесущего Домерга, ни несносную госпожу Сикар, имевшую привычку постоянно оказываться там, где ее менее всего желали бы видеть. Звуки бала почти не доносились до этой части дома. Но сейчас, когда Жюли охватил страх, даже эти отдаленные звуки придавали ей бодрости.

Помните ли вы поляну в густом лесу Бургебюс? Память Жюли воскресила перед ней эту картину, и она вновь увидела своего мужа, своего любимого, благородного молодого человека, которому выпала роль мученика. Солнце, пробивавшееся сквозь листву, играло в черных кудрях, обрамлявших его прекрасный лоб. О, разумеется, она любила его всем сердцем. Но сейчас этого было недостаточно. Каждая частичка се существа изнемогала от любви к нему.

Он был здесь, в нескольких шагах от нее; к чему медлить? зачем терять минуты? Она резко поднялась и быстрым шагом направилась к двери спальни. Дверь была приоткрыта. Холодными как лед руками она сжала пылающие виски и стремительно распахнула дверь.

Войдя в комнату, она медленно обвела ее затуманившимся взором. Никого. Внезапно жуткий вопль сдавил ей горло. Возле двери, ведущей в комнаты Бланш, почти на уровне пола она увидела хорошо знакомую зловещую фигуру Трехлапого, калеки с подворья Пла-д'Етен. Страшное лицо его словно окаменело и напоминало застывшую маску, покрытую всклокоченной щетийой.

В ужасе она отшатнулась и прошептала:

– Это не он!

В эту минуту в ее возбужденном мозгу билась всего лишь одна мысль: увидеть его. Все остальное перестало для нее существовать. Сейчас она не была ни женой барона Шварца, ни матерью Бланш; она была одна и свободна; сильные руки всепобеждающей страсти сжимали ее в своих объятиях. Она была готова на любой риск, никакие угрозы не смогли бы остановить ее, ничто в мире – ни святыни, ни дьявольские искушения – не воспрепятствовали бы ее порыву. И если– бы вместо этого несчастного перед ней был Андре, Андре-старик, Андре-прокаженный, Андре-преступник, она уже была бы в его объятиях! Но это был не он! Первым ее порывом было обратиться в бегство.

– Я пришел от него! – раздался мрачный голос, звуки которого, словно тяжелые грубые руки, легли на ее обнаженные плечи.

Она никогда не слышала, как разговаривает нищий с подворья Пла-д'Етен; голос, звучавший в ее воспоминаниях, совершенно не был похож на тот, который она только что услышала. И вес же слова, произнесенные Трехлапым, заставили ее вздрогнуть.

– Почему он не пришел? – прошептала она.

– Потому что сегодня, как и в те далекие времена, – отвечал он, – над ним вновь нависло обвинение, а значит, смертный приговор.

– Ах! – вскрикнула она, невольно впиваясь взором в калеку, чей голос пробуждал в ней противоречивые чувства и терзал ей душу. – Его вновь оклеветали! И снова его ждет суд!

Господин Матье в упор смотрел на нее; его холодные глаза сверкали, как два кусочка хрусталя. Чтобы не упасть, она вцепилась в стойку кровати. Ее поза, весь ее отчаявшийся вид являл странный контраст с ее роскошным платьем. У нее был взгляд затравленного зверя. Господин Матье отвел взгляд, но тут же вновь раздался его леденящий душу голос:

– Я заменяю его, сударыня, поэтому вам придется выслушать меня.

– Расскажите мне о нем! – умоляюще попросила она.

– В вашем доме, – вместо ответа начал Трехлапый, – сейчас происходят некие события, и вы, сами того не подозревая, находитесь в их центре. Всем, кого вы любите, грозит опасность…

– Я люблю только его, – простонала Жюли, бросаясь на кровать и заламывая руки.

И, словно очнувшись, со слезами в голосе воскликнула:

– О, мои дети! Дети мои! Мой Мишель, его сын! Моя маленькая обожаемая Бланш!

Руки ее дрожали, голос звучал надрывно. И все же, охваченная безумной страстью, она прошептала:

– Умоляю вас, расскажите мне о нем!

Из-под полуприкрытых век Трехлапого стальной молнией метнулся острый, пронизывающий взгляд. Внезапно его бледное лицо посерело, под глазами пролегли глубокие круги.

– Когда-то вы сказали ему, – тихо произнес он, – «во всем мире для меня существуешь только ты; и нет силы, способной отдать меня другому!..»

Она встала, тонкая и стройная; невысказанная страсть вдохнула в нее силы. Угасшая на миг красота, словно пожар, вспыхнула с новой силой. Она шагнула вперед: в ее широко распахнутых глазах читалось все, что творилось сейчас в ее душе.

Но взгляд ее натолкнулся на мрачную окаменелую маску. Откуда этот человек все узнал? Неразрешимая загадка терзала сердце Жюли.

В эту минуту она напоминала львицу. Грудь ее часто вздымалась; кровь яростно прихлынула к пылающим щекам; растрепавшиеся волосы буйной волной рассыпались по груди и плечам. Ее взор вопрошал. Вряд ли даже ученые, посвятившие себя классификации человеческих взглядов, смогли бы подобрать точное определение пронзительнейшему взору Жюли. Но ее яростно кричащий немой вопрос встречал лишь глухую стальную стену безучастности.

Ничего. Ни единого следа. Неужели именно этого странного человека Андре сделал своим доверенным лицом, неужели именно ему поведал свои самые сокровенные и мучительные тайны? Окна спальни выходили во двор; там уже давно стих стук колес экипажей. А когда умолкли звуки шарманки, раздался пронзительные выкрик:

– Волшебный фонарь! Спешите видеть!

Этот призыв звучал уже второй раз. Взгляд господина Матье устремился на стенные часы с боем, и он отрывисто произнес:

– Сударыня, через десять минут мы должны завершить наши переговоры!

Слова эти явно шли вразрез с желанием того, кто их произносил; они принадлежали не посланцу, но тому, кто его послал. Жюли не слышала, не понимала ничего, кроме того, что могло бы раздуть пламя ее безумной, угасающей надежды. Она сделала еще шаг, ее вопрошающий взор перешел со страшного, словно окаменелого лица калеки на его грудь, а затем и на ноги. Для нее Андре всегда воплощал силу; закрывая глаза, она видела перед собой его статную юношескую фигуру.

Острая тоска сдавила ей сердце, из груди ее вырвался стон. Это был не он! Она больше не хотела, чтобы это был он! Она остановилась, раздавленная тяжким грузом воспоминаний; чтобы не упасть, она была вынуждена прислониться к мраморному камину. Мозаичный паркет закружился под ее ногами, она вцепилась в каминную полку, и голова ее безжизненно поникла.

Там, внизу, в гостиной, улыбаясь гостям, она исчерпала все свои силы! И так она стояла, поникшая и разбитая, когда Трехлапый снова устремил на нее свой леденящий взор.

– Вы меня слышите? – резко спросил он.

Тело баронессы содрогнулось.

Она не ответила. Но услышала и все поняла. В голове ее билась мысль: «Как часто избыток строгости – всего лишь маска для безграничной жалости, которая боится явить себя…» Вымысел – последнее прибежище приговоренных.

– Я завтра уезжаю, – воскликнула она. – Сегодня ночью я хочу увидеть его. Увидеть его хотя бы на миг – ради этого я готова на все. Где он? Я пойду к нему.

Брови господина Матье нахмурились. Она улыбнулась ему, так, как улыбаются сердитому ребенку, когда желают лаской смягчить его гнев.

– Я знаю, знаю, – нежно произнесла она, – вы спешите. Вы пришли не ради меня. Он меня больше не любит, разве не это истинное мое наказание? Но вы добры, раз он поведал вам свою тайну. А знаете ли вы, как я страдаю? Сударь… бедный мой… довольно! Не нужно десяти минут, чтобы отдать приказание рабу. Вы пришли от него: я сделаю все, что вы прикажете…

– Осталось только пять минут, – произнес калека, чей отрывистый голос стал совершенно хриплым.

– Этих минут слишком много, чтобы дать согласие выполнить любой его приказ, – произнесла она, перестав опираться на камин и неуверенно делая шаг вперед. – Чтобы произнести слово «да», достаточно и секунды. А чтобы говорить о нем, мне не хватит всей жизни. О, взгляните же на меня, молю вас! Если бы он видел меня сейчас, он бы сжалился надо мной… Я совсем потеряла разум… мгновение назад я подумала, что это вы… Я спросила свое сердце, любило бы оно его по-прежнему, если бы он был также изуродован, искалечен, повержен… как вы… сударь… бедный вы мой…

Она не двигалась с места, и все же расстояние между ними сокращалось. В этом было нечто необъяснимое. Камень медленно превращался в воск. Так почему же он не произносил слова, предназначенного завершить встречу?

В логове Лекока Трехлапый часто хвастался своими победами над женщинами. В ответ Лекок лишь философски улыбался, привыкнув снисходительно относиться ко всякого рода странностям. Так, может быть, перед нами сидел увечный сатир, этакий безногий вампир, готовящийся упиться кровью очередной жертвы?.. Многие, несомненно, поверили бы этому, заметив, как по недвижному телу калеки пробежала мелкая дрожь.

– Бедный вы мой… сударь… – продолжала Жюли, – стань он еще более увечным, чем вы, еще более уродливым, чем вы… и сердце отвечало мне, что любило бы его и таким… любило бы в сотни, в тысячи раз сильнее, чем можно выразить словами… Пощадите меня, иначе я сойду с ума… и я не могу не говорить… я думала обо всем, даже об эшафоте! Я взойду за ним на эшафот и буду любить его, будь он жертвой…. или палачом!

Последнее слово, сорвавшееся с ее дрожащих губ, прозвучало словно крик души, обращенный к божеству. Дыхание калеки участилось, но он по-прежнему не двигался.

Откинув назад свои непокорные волосы, Жюли продолжала:

– Я красива; Господь сохранил мою красоту для него. Если бы вы знали, как он тогда любил меня. А я… О! Я не знала собственного сердца… Это он сказал мне: «Не ходи в тюрьму…» Теперь же, если бы даже он сказал мне: «Не спускайся в ад!..»

Ваши глаза засияли! – радостно воскликнула она… – Если бы на вашем месте был он!… Но нет… вы бы пощадили меня!

Влекомая неведомой силой, она наклонилась над уродом: два ледяных зрачка уставились на Жюли. Затем веки Трехлапого опустились, и он произнес:

– Время идет!

– Скажите ему, – зашептала она с нежностью, которую не смогли бы передать никакие слова, – что я буду ползать как вы… как он, мои губы всегда будут рядом с его губами, если он вдруг пожелает поцеловать их… если он нищ, я буду просить милостыню… скажите ему это… но пусть он знает, что я не забыла ни о дочери, ни о сыне… моя дочь принадлежит мне; она последует за нами… мой сын принадлежит ему… скажите же ему… скажите ему, что вы видели несчастную женщину… его жену! Которая любит его также, как он ее любил! Нет, еще сильнее! Женщину, которая принадлежит ему, пусть даже против его воли, женщину, которая будет счастлива умереть, лишь, бы только заслужить его прощение…

Она перевела дыхание и, сделав резкое движение рукой, завершила:

– Несчастная готова вырвать сердце из своей груди и бросить к его ногам!

Калека упорно смотрел вниз, но человеческие силы имеют свои пределы. По лбу Трехлапого градом катились крупные капли пота. Мускулы его лица задрожали, круги под глазами налились свинцом, на щеках проступили алые пятна.

Жюли опустилась на колени и поползла к калеке. В глазах ее блестели слезы, а на губах играла счастливая улыбка, чистая, словно небесный поцелуй. При ее приближении Трехлапый тяжело задышал.

– Андре! – прошептала она.

Увечный жутко побледнел, голова его упала на грудь. Жюли протянула к нему руки и, опьяненная радостью, прошептала:

– Андре, любимый мой, Андре! Это ты! Я знаю, что это ты!

Но внезапно руки ее опустились, слова застряли в горле; в широко раскрытых глазах ее читался невыразимый ужас. Дверь за спиной беззащитного калеки медленно отворилась, и в проеме появилось искаженное лицо барона Шварца.

X

ЧЕЛОВЕК В ПАРИКЕ

Барон Шварц пребывал в самом расцвете сил, он был крепок и энергичен. Люди, подобные ему, достигнув определенного возраста, становятся на редкость спокойными: невозмутимость являлась одной из характерных черт уроженцев Гебвиллера. Но невозмутимость – всего лишь инструмент, который, когда нужда в нем пропадает, с легкостью забрасывают в дальний угол, и извлекают только в случае крайней нужды. К тому же эти конкистадоры из Гебвиллера обладают весьма странным свойством: спокойствие и терпение свойственны им лишь до тех пор, пока они тощи, пронырливы и алчны; но как только они начинают удовлетворять свои аппетиты, то вместе с жирком количество крови в их жилах явно увеличивается, и эта кровь принимается бурлить и кипеть, толкая преуспевающего конкистадора на мотовство и безумства. Так что если вы увидите разгневанного гебвиллерца, можете быть уверены, что это человек состоятельный и преуспевающий. За всю свою жизнь барон Шварц редко гневался и прибегал к насилию: он не был злым. Однако почти все его нечастые приступы гнева обрушивались на головы тех, кто был значительно слабее его. Только раз или два он действительно дал достойный отпор наглецам, но этого было вполне достаточно, чтобы заслужить репутацию человека вспыльчивого. Господину же Шварцу подобная известность была весьма на руку. Приятели банкира были уверены, что только сумасшедший может пытаться завоевать расположение жены господина барона, ибо гнев уязвленного супруга будет ужасен.

Вот уже несколько дней барон Шварц пребывал в лихорадочном возбуждении. Причиной столь непривычного для него состояния были страхи и надежды одновременно, ибо лихорадка, о которой мы говорим, не была тем простым учащением пульса, сопровождающим ежедневную работу по добыванию миллиона и постепенно убивающим человека, как опиум или абсент. Нет, это была тяжелая, губительная болезнь, способная расстроить счетную машину, именуемую мозгом банкира, заставить обладателя ее забросить счета и очертя голову пуститься в рискованные авантюры. Барон поверил автору зачитанного до дыр романа и решил, что, связав с ним свои планы, сумеет извлечь из этого союза немалую выгоду: он поверил в существование внука Людовика XVI. И теперь господин Лекок держал его так же крепко, как стальная рука, это чудо-изобретение современных умельцев, сжимала руки грабителей, пытавшихся взломать знаменитые сейфы с секретом, распространяемые торговым домом «Бертье и К°».

Господин Шварц силой заставил фортуну обратить на него свой благосклонный взор. Но в тот момент, когда, казалось, он, наконец, мог торжествовать, сработал демонический механизм возмездия: появился господин Лекок!

Принимая участие в делах, разворачивавшихся вокруг так называемого сына Людовика XVI, затравленный господин Шварц искал забвения, они были для него чем-то вроде знаменитой железной латной рукавицы, оставленной взломщиками сейфа Банселля в его механических когтях ночью 14 июня 1825 года.

Банкир ничего не украл, не совершил противозаконных деяний; но не будем забывать о горьких мыслях, обуревавших невиновного Андре Мэйнотта после того, как его обвинили в чужом преступлении. Рука, некогда схватившая за горло Андре Мэйнотта, теперь вцепилась в глотку барона Шварца: та же самая рука! Андре Мэйнотт был всего-навсего бедным влюбленным юношей, и все, что ему удалось сделать, – это защитить его обожаемое сокровище, его Жюли. Среди нагромождения роковых совпадений и случайностей правосудие так и не смогло обнаружить затерявшуюся в них истину.

Господин Шварц, напротив, был не новичок в интригах; к тому же он был закован в надежную броню баснословного состояния, а посему мог успешно отражать удары врагов. И все же он чувствовал, что задыхается, не в силах высвободиться; безжалостная таинственная рука неумолимо сжимала его горло. Барон уже хрипел, ибо, завершая наше сравнение, напомним, что он тоже любил: рядом с ним была женщина, и заботы о ее спокойствии сковывали его по рукам и ногам. Он обожал эту женщину – ту же самую женщину!

Заметьте, я не сказал, что это была та же самая любовь. Страсть, наслаждающаяся безмятежным покоем, в час страданий вырывается наружу подобно вулкану. В той страшной битве, которая разыгрывалась вокруг барона, тот думал только о своей жене. Жена стесняла его движения, путала его мысли, поглощала все его существо. Он любил ее безумно, пылко, яростно, особенно с тех пор, когда она Перестала быть ему женой. Он любил ее столь жгуче, что в какой-то миг у него даже мелькнула мысль отдать ее в руки полиции, дабы она не досталась никому. Ведь постановление Канского суда о ее аресте до сих пор не было отменено!

Барон Шварц до слез любил собственную жену; оставаясь один в своем кабинете, чьи стены более привыкли к виду золота, нежели проявлениям человеческих эмоций, он плакал, и леденящий ужас перед неведомым грядущим сжимал ему сердце. Угроза разоблачения, страшные обвинения, нависшие над ним, смыкали вокруг него свой роковой круг. Он обманом взял в жены замужнюю женщину. Поверив лжи, замешанной на капле правды, он стал кассиром, сообщником гнусной бандитской ассоциации; плоды шестнадцати лет изнурительного труда, честного в той степени, в какой могут быть честными труды по добыванию золота, безупречного по меркам золотой морали ему подобных, в одно мгновение могли пойти прахом. Коготок увяз – всей птичке пропасть, нелегко отважиться привязать к ноге колокольчик прокаженного, но еще труднее доказать, что ты выздоровел.

Барон Шварц был свидетелем краха многих банкирских домов; финансовый Париж не имел от него секретов. К тому же, не склонный ни к преувеличениям, ни к иллюзиям, он был готов, гордо подняв голову и потрясая, словно дубиной, своим кредитом, выступить навстречу грозившей ему опасности! Готов… если бы только путь ему не преграждала любимая им женщина!