IV

УБИТЬ ЖЕНЩИНУ

За несколько минут в разных местах произошло два убийства, однако оба «доказательства преступления» были обнаружены под одной скамьей на бульваре. События последних двух дней разворачивались именно так, как о том рассказала графиня Корона. Часть нашего сюжета, а именно семейная трагедия супругов Шварц, почти подошла к развязке. Все, что зависело от исхода этого спектакля, должно было произойти согласно желанию баронессы, если только в последнюю минуту какие-нибудь тайные и могущественные силы не нарушат создавшегося равновесия. Господин Шварц, поглощенный решающей партией, которую он с присущим ему мрачным упорством собирался доиграть до конца, предоставил прочим событиям разворачиваться так, как им заблагорассудится. Можно было держать пари десять против одного, что роман юных влюбленных Мишеля и Эдме, равно как и Мориса и Бланш завершится банальнейшей развязкой, а именно двумя свадьбами, для которых теперь были устранены все препятствия.

Но кто же в действительности – барон Шварц или его жена – претендовали на роль Провидения в том маленьком мирке, где живут Наши герои?..

Целый день Эдме была счастлива, однако ее все время лихорадило, ибо она лишь недавно оправилась после болезни, и теперь ее ослабленный организм не выдерживал обрушившихся на нее волнений. Бланш с матерью явились в бедное жилище госпожи Лебер. Нежный поцелуй заменил долгие объяснения между баронессой и Эдме. На потертую кушетку легло очаровательное бальное платье.

Однако кое-кто отсутствовал. На этом празднике чувств не было Мишеля.

После ухода своих гостей Эдме еще долго ждала Мишеля, но силы изменили ей, и она, как была в роскошном бальном туалете бросилась на кровать и забылась тяжелым сном. По прошествии некоторого времени – она не могла определить, как долго она проспала, – раздался тихий стук. Обрадовавшись, она вскочила и бросилась к двери, думая, что это наконец пришел Мишель. На улице было темно; лампа едва горела. Вошел господин Брюно.

– Мишель не придет, – произнес он, отвечая на немой вопрос, светившийся в беспокойном взоре девушки. Затем он прибавил:

– Надеюсь, что я заслужил право в течение сорока восьми часов безраздельно располагать его временем, чтобы обеспечить ему в дальнейшем счастливую жизнь.

– Я верю вам, – испуганно, но в то же время почтительно прошептала Эдме, – верю во всем. Но вынуждена признаться: Мишель не любит вас.

Господин Брюно улыбнулся, что случалось с ним отнюдь не часто.

– Еще бы! – ответил он. – Он обижается на меня каждый раз, когда я не даю ему сломать себе шею.

И, посерьезнев, спросил:

– Скажите мне, спит ли ваша матушка?

Получив утвердительный ответ, он поднял лампу и прошел в спальню почтенной дамы. Эдме последовала за ним и с удивлением увидела, как он, подойдя к комоду и откинув тонкую ткань, взял боевую рукавицу, украшенную чеканкой и драгоценными камнями. При этом взгляд его был устремлен на окно, и она заметила, что на улице стоит глубокая ночь.

– Ах, значит, уже поздно? – пробормотала она.

У соседей часы пробили три.

– Мне не приходится выбирать время, – холодно произнес господин Брюно. – Проснувшись, ваша добрейшая матушка должна найти эту вещь на прежнем месте. Завтра ей предложат за нее кругленькую сумму.

– Что вы собираетесь делать? – спросила Эдме, видя, что он прячет рукавицу под плащ.

– Увидите, дочь моя. А сейчас вам придется пойти со мной, – ответил он. – Эта игрушка, уже успевшая причинить вам столько зла, должна наконец послужить доброму делу. Однако для этого в ней кое-чего не хватает. Мы отправимся недалеко, в кузницу моего старого друга. Через час вы вернете рукавицу домой.

Эдме быстро привела в порядок волосы и набросила на плечи плащ. Окна в кузнице, находившейся по соседству с трактиром «Срезанный колос», были освещены; кузнец уже ждал их на пороге.

Всем известно, что огромные негнущиеся латные рукавицы из железа, именуемые нами «боевыми рукавицами», давным-давно никто не делает. Идея создания таких рукавиц наверняка пришла в голову их изобретателю после длительного созерцания всевозможных ракообразных. Словно опытный повар, разделывающий омара, господин Брюно, от которого Эдме не ожидала подобной ловкости, в одно мгновение разобрал рукавицу. Кузнец уже держал наготове три стальные бахромчатые полосы; бахрома была выполнена из тонких острых игл. Брюно приладил полосы с внутренней стороны рукавицы, предварительно немного подогнув острые концы в направлении ладони. Затем он столь же быстро-заново собрал рукавицу. На этом операция завершилась. Мы уже видели, как господин Брюно простился с Эдме.

Эдме медленно шла по южной стороне бульвара. Она не боялась пустынных улиц. Лихорадка прошла, и теперь она судорожно пыталась разобраться в обрывках мыслей, то и дело всплывавших в ее голове.

Возле «Турецкого кафе» она разминулась с каким-то мужчиной. Пройдя несколько шагов, мужчина изумленно всплеснул руками, резко остановился и стал смотреть ей вслед.

С виду это был человек средних лет. Он был одет в просторное пальто с высоким, до самых ушей, воротником. У него были черные бакенбарды и синие очки. Внезапно он принял какое-то решение и, развернувшись, заспешил обратно, старательно подражая нетвердой походке пьяницы. Догнав Эдме, он грубо схватил ее за талию и пьяным голосом произнес: – Ну что, моя крошка, ночь на дворе, а мы одни и хотим поразвлечься?

Эдме, мгновенно выйдя из состояния оцепенения, высвободилась из его объятий и ускорила шаг.

Но человек в синих очках уже успел нащупать у нее под плащом вышеупомянутую рукавицу. Если бы мы не боялись, что нас обвинят в избытке воображения, мы бы стали утверждать, что именно железная боевая рукавица была вожделенной целью его дерзкого ухаживания, ибо, обнаружив ее, он на несколько мгновений застыл – то ли от изумления, то ли от неожиданности. Впрочем, если он знал Эдме Лебер, он мог вполне знать и о рукавице. Однако замешательство его быстро прошло.

Рванувшись вперед, он хрипло и нечленораздельно, как это свойственно запойным пьяницам, заорал:

– Эй! Куда же ты? Ты что это, вздумала пренебрегать мной, раз у меня нет кареты? – продолжал он, шатаясь и беспорядочно размахивая руками. – Ишь ты, фря какая! Честный француз тебе сердце свое предлагает, а ты кочевряжишься? Только попробуй позвать полицию! Я тебе покажу такую полицию!.. Уж я тебя осчастливлю, даже если ты брыкаться будешь!

Он разыгрывал пьяного, подобно знаменитому Фредерику Леметру… немного перехлестывая. Но у нашей бедной Эдме не было никакого опыта общения с подобного рода людьми. К тому же состояние ее не позволяло хладнокровно оценить обстановку.

Она была охвачена тем инстинктивным страхом, что сжимает сердце ребенка, запертого в темном чулане. Испуская сдавленные крики, боясь услышать собственный голос, она в ужасе бежала куда глаза глядят.

Забыв о своей роли, человек в синих очках следовал за ней.

Он был уверен, что девушка не станет оборачиваться. Впрочем, у него была еще одна забота: его пронзительный взор, устремленный поверх очков, всматривался в даль бульвара, стремясь заметить, не покажется ли там сторож, способный отнять у него добычу. Но, насколько хватал глаз, бульвар был пустынен, а: крики бедной Эдме становились все глуше и глуше.

Девушка перебежала на другую сторону улицы. Возможно, у нее мелькнула мысль повернуть назад и догнать господина Брюно, чтобы найти у него защиту. Что же касается человека в синих очках, то намерения его не оставляли никаких сомнений. Он хотел заставить свою дичь свернуть на пустыри, тянувшиеся по обеим сторона недавно проложенного бульвара Бомарше. Там он станет полным хозяином положения.

Ему не пришлось долго бежать. Пересекая улицу, Эдме споткнулась о брусчатку мостовой и, сделав еще несколько шагов, без чувств упала на тротуар неподалеку от улицы Галиот.

Сжалившись над девушкой, человек в синих очках поднял ее и, словно пушинку, отнес на ближайшую скамейку. Но там он оставил ее, даже не попытавшись привести в чувство, а сам удалился быстрым шагом, унося под пальто вожделенную рукавицу. Путь его лежал в трактир «Срезанный колос», где его приход стал сигналом для выдворения оттуда Эшалота и Симилора. Когда наши приятели оказались на улице, а двери святилища надежно заперты, человек снял синие очки, затем черные бакенбарды, и миру предстало энергичное лицо великого Лекока.

– Вот так история! – воскликнул он, извлекая на свет свою добычу. – А я, словно простой воришка, уже собрался вскрывать отмычкой дверь своей соседки, чтобы раздобыть эту игрушку!

– А что это такое, патрон? – раздались любопытные голоса.

– Это, – ответил Лекок, – это четыре миллиона в банковских билетах, которые будут разделены между послушными котятами.

Несколько десятков пар глаз вопросительно уставились на него.

– Милые вы мои, – продолжал Лекок, – разве вы можете обвинить меня в том, что я боюсь скомпрометировать себя, появляясь в вашем обществе, а? Полковник был выпускником старой школы, я же получил новейшее образование, а в основе его лежит постулат: сделай так, чтобы тебя все обожали, и это будет лучшей защитой от предательства.

– Но не снимай удавки с шеи своих обожателей, – заметил Пиклюс.

Лекок одобрительно кивнул ему.

– Ты всегда знаешь, что сказать, дружище!

Не прерывая разговора, он тщательно разглядывал рукавицу, вертя ее во все стороны.

– Править силой, внушив к себе любовь, – вот чему учат нас в новой школе, – рассуждал он. – Каждый из вас знает, что причинить вред папочке нет никакой возможности; но если бы такая возможность и представилась, то в почтенном обществе не нашлось бы ни одного Иуды! Согласны, мои голубки?

Эта короткая, но весьма выразительная речь была встречена бурными возгласами одобрения.

– Графиня Корона еще не приходила? – спросил Лекок, пряча под пальто железную рукавицу.

Услышав отрицательный ответ, он внушительным взором окинул собравшихся.

– Положительно здесь всегда чисто, столы накрыты и все готово! Кокотт! – позвал он. – Подойди сюда. Знаешь ли ты господина Брюно, торговца верхним платьем?

– Еще бы! – ответил наш щеголеватый путешественник из монфермейского омнибуса.

– Сейчас ты отправишься на бульвар. На ближайшей скамье ты увидишь девушку, она без сознания. Ты окажешь ей необходимую помощь, а когда она придет в себя, любезно проводишь ее домой, не дозволяя никаких неподобающих вольностей. Она живет в том самом доме, где я имею обыкновение отдыхать. По дороге ты сделаешь так, чтобы вы повстречали жандармов или наряд национальной гвардии. Девица сделает заявление, то есть с наивностью, присущей ее полу и возрасту расскажет полиции о том, что с ней случилось. Ты же скажешь, что при твоем появлении вор бежал, и подробно опишешь приметы господина Брюно.

– Говорят, Брюно решил поиграть в подсадного, – заметил Пиклюс.

– Да нет, – ответил Лекок, – он бы давно раскололся. Но это не твоего ума дело, дружище! А я тебе обещаю, что твой рассказ о подвалах особняка Шварца будет оценен в десять тысяч ливров ренты. Теперь дело за тобой, Кокотт! Твои показания будут оценены в ту же сумму.

В последний раз мы видели карету графини Корона, мчавшуюся по направлению к воротам Сен-Мартен. Напротив театра, на пятачке, окрещенном местными остряками «шлюзом Сен-Мартен», шли дорожные работы. Кучер Баттиста, темноволосый, как и пристало полукровке, не слышал крика, заставившего господина Брюно бегом броситься в сторону бульвара Тампль. Поравнявшись с Пиром Анакреона, лошадь замедлила бег, и экипаж затрясся, преодолевая препятствия из нагроможденных повсюду куч строительного мусора. Тряска вывела Баттисту из состояния дремоты.

Он обернулся. Дверца кареты была распахнута; какой-то человек бежал в сторону бульвара Тампль.

Баттиста позвал хозяйку; она не ответила.

Остановив лошадь, он спустился с козел и заглянул в карету: поперек сиденья распростерлась графиня. Она была мертва.

Баттиста был верным слугой; в исступлении он вскочил на козлы, хлестнул лошадь и пустился в погоню за убегающим человеком, который, несомненно, и был убийцей. Но беглец как сквозь землю провалился. Тогда кучер подумал, что, может быть, графиню еще можно спасти. Он остановил экипаж у поворота на улицу Галиот, взял тело графини и понес его к ближайшей скамье, где, как мы знаем, уже лежала без чувств Эдме Лебер. Приняв ее за труп, Баттиста совсем потерял голову, бросил тело графини и пустился бежать.

Мы даже не пытаемся описать смятения бедного Эшалота при виде двух трупов, ибо он принял за мертвую и Эдме Лебер. Он уже давно убедил себя, что убить женщину – простое и вполне естественное дело. И вот теперь, увидев, чем это кончается, он буквально оцепенел. Пары пунша мгновенно выветрились, состояние опьянения сменилось жалкой расслабленностью, на глазах появились слезы, и он, молитвенно сложив руки, упал на колени, повторяя:

– Они убили женщину! Они убили двух женщин!

Симилор ускорил шаг. Он все еще полагал, что над ним подшутили.

Потом он увидел графиню.

– Гляди-ка! – воскликнул он, – Графиня и… маленькая продавщица нот! Ах, черт! Ну и платье!

Эшалот поднял Саладена и прижал его к сердцу.

– Она была богата, – вздохнул он. – Ах! А теперь, бедная, плавает в собственной крови… И девушка наверняка тоже из хорошего дома. Какие же бессердечные эти разбойники! Ты только посмотри на эти прекрасные маленькие ручки! А какие нежные волосы!

И Эшалот швырнул на землю Саладена, который хотя и не мог воспротивиться подобному обращению, тем не менее отчаянным воплем выразил свой протест.

Но Эшалот словно не слышал его. Закатав рукава, он рыцарственным взором окинул поле сражения.

– Будь что будет, – воскликнул он, – но клянусь, что я отомщу негодяю, совершившему это преступление!

– Эй, а эта, кажется, шевелится! – закричал Симилор, приподнимая голову Эдме, только что испустившей глубокий вздох.

Эшалот приложил руку к сердцу девушки:

– О, только бы нам удалось спасти ей жизнь! Ради этого я готов пожертвовать даже нашим грядущим благополучием!

Однако не подумайте, что наш чудак в действительности собирался что-либо сделать, хотя ради справедливости, надо сказать, что по щекам у него текли настоящие слезы.

В это время неподалеку от роковой скамейки встретились двое мужчин. Обменявшись приветствиями, они тотчас же скрылись за углом дома, один торец которого смотрел на бульвар, а другой на улицу Галиот.

Один из них был Кокотт, другой – убийца, которого мы уже видели, когда он, воспользовавшись тем, что кучер Баттиста спал, проскользнул в карету графини Корона.

Этот другой был высокий бледный молодой человек, изящно сложенный, с удивительно красивым, но отмеченным печатью порока лицом.

– Пришлось повозиться, – сказал он только что покинувшему трактир «Срезанный колос» Кокотту. – Но, похоже, я зря старался: шнурка при ней не было.

Кокотт вздрогнул: это не был простой убийца.

– Знаешь, – хладнокровно продолжил граф, приводя в порядок свой измятый костюм, – в сущности, все дело в ревности… я отомщен… А остальное мы свалим вон на тех двоих.

Он указал на Эшалота и Симилора.

– Невозможно! – ответил Кокотт.

– Почему?

– Они при деле!

– Ну уж так и при деле! Когда речь идет о Хозяине…

– К тому же это овечки Приятеля-Тулонца, и он пасет их для особого дела, – завершил Кокотт.

– Что ж, – бросил граф, – значит, мне придется отправиться в путешествие ради поправки собственного здоровья. И пусть черт возьмет этого Приятеля!

Он повернул за угол улицы Галиот и скрылся в улице Фоссе-дю-Тампль.

Когда Кокотт приблизился к скамейке, Эдме уже окончательно пришла в себя. Эшалот смеялся сквозь слезы, видя, как румянец постепенно возвращался на ее исхудалые щеки, и судорожно покрывал поцелуями Саладена. Симилор, чьи чувства были так же искренни, хотя и не столь глубоки, почувствовал, как в нем зашевелилось тщеславие. Этот Симилор, несмотря на свой костюм, сшитый, словно нарочно, чтобы вызывать отвращение, был подлинным воплощением того любвеобильного Христа из преисподней, коего поэты окрестили Дон-Жуаном. Снедаемый потребностью обольщать, он уже придал своему телу наиболее, по его мнению, соблазнительную позу и лихорадочно припоминал весь набор нелепиц, каковыми изъясняются в раю, именуемом Фоли-Драматик.

Появление Кокотта было поистине неожиданным; Симилор почувствовал в нем соперника; Эшалот был готов защищать жертву даже ценой собственной жизни. Но приобщенность к тайне возымела на них поистине магическое воздействие, так что они беспрекословно подчинились Кокотту и взвалили себе на плечи тело графини.

Предварительно же сей господин удостоверился, что жертва мертва, а потом снял с нее брошь, часы и серьги.

– Они могут выдать покойницу! – назидательно произнес он вместо объяснения. – Она скурвилась!

Нелишне заметить, что все эти события, описание которых потребовало от нас стольких слов, на самом деле происходили необычайно стремительно, и искомая скамья на бульваре стала свидетельницей преступления не более четверти часа назад.

Как обычно, едва преступник замел следы, появился патруль национальной гвардии, призванный блюсти спокойствие на улицах. Кокотт попросил Эдме Лебер подать жалобу на своего преследователя, и, уточняя сбивчивый рассказ девушки, подробно описал внешность господина Брюно, торговца верхним платьем.

Черт побери, напомним, что в это время Эшалот и Симилор как раз стояли на берегу канала. Тело несчастной красавицы графини Корона с камнем на шее погрузилось в воду.

– Ну и ладно, – бормотал Эшалот, меланхолично глядя на воду, где исчезала последняя рябь, – совесть моя чиста, ведь ни ты, Амедей, ни я не запятнали наши невинные руки безделушками покойной. А Саладен слишком маленький, чтобы помнить о случившемся.

– Ах, как обворожительна была эта брюнетка! – воскликнул Амедей. – Она мне будет часто сниться.

Эшалот взял Саладена под мышку и продолжил свои размышления:

– Впрочем, есть способ выйти из этой дьявольской ассоциации, участие в которой непременно приведет нас на эшафот: собраться с духом и податься в наседки в жандармерию департамента.

V

ПОХОРОНЫ ПРАВЕДНИКА

Было девять часов утра. В «Турецком кафе» появились первые посетители, а в многочисленных кабачках, облепивших театры, наоборот, только выпроваживали последних гостей. Дамы, принадлежавшие к той категории женщин, которую писатели по моде прошлого сезона именуют «ученицами», завершив трудовую ночь, в нанятых экипажах или пешком возвращались в свои потаенные жилища.

Вдоль бульвара трусили фигуры в цветастых жилетах и нежного цвета галстуках – этакий живой цветник.

К десяти часам количество прохожих значительно увеличилось; в половине десятого по бульвару сновала уже целая толпа. Толпа – это человеческий поток, имеющий обыкновение течь и останавливаться исключительно сам по себе. Лавировать среди скопища людей, топтаться в толкучке – вот истинно парижское развлечение.

В одиннадцать часов дня эта людская масса колыхалась между воротами Сен-Дени и площадью Бастилии. Толпа не всегда понимает, зачем она собралась. Она сначала собирается, а уж потом узнает, зачем. В этом она сродни своему брату мятежу, который, выиграв битву, спрашивает у побежденного, что ему делать со своей победой.

На этот раз большим достижением собравшихся была их всеобщая осведомленность: все ожидали похоронный кортеж полковника.

Какого полковника? Полковника Боццо. Стояла прекрасная погода; собравшиеся выглядели вполне прилично; более того, среди них явно были люди, пришедшие сюда совершенно сознательно. Толпа быстро прибывала. Шествие обещало быть приятным, многолюдным и веселым и заслуживало всяческого внимания со стороны любителей подобного рода развлечений. В одиннадцать с четвертью звуки духового оркестра напомнили собравшимся, что покойный был миллионером. Подобных почестей во всем мире удостаиваются усопшие, имевшие возможность заплатить за сие удовольствие.

Когда музыка стихла, в конце улицы, хорошо просматриваемой из окна «Турецкого кафе», где мы как раз и находимся, показался катафалк с балдахином, увенчанным пышным султаном из перьев, словно сень на празднике Тела Господня, и влекомый скакунами, которые, казалось, чрезвычайно гордились своей ответственной ролью в траурной процессии. Время от времени торжественная тишина тягучего шествия нарушалась глухим, мрачным барабанным боем, издаваемым огромным барабаном, обтянутым ослиной кожей и окутанным крепом.

Катафалк был высок и напоминал один из тех славных возов с сеном, что являются гордостью нормандских крестьян. Впереди шли известные и в высшей степени почтенные люди: господин Элизе Леотар, известный во всей Европе филантроп; господин Контантэн де ла Лурдевиль; всеми любимый ученый доктор Люна, а также Савиньен де Ларсен, водевилист юный, но уже набивший руку в воровстве чужих сюжетов и выдаче их за свои!

Следом за катафалком вышагивали чиновники из похоронного бюро, все как один бывшие сочинители водевилей, облачившиеся нынче в костюмы, приставшие их заведению и по совместительству исполнявшие роли плакальщиц, чье присутствие возле гроба покойного восходит к незапамятным временам античности. За ними в карете ехало духовенство, за каретой следовали шесть человек, облаченных в глубокий траур. Среди них мы узнали Лекока и всех тех особ, коих мы впервые встретили у смертного одра полковника.

Вослед им, сосредоточившись, двигалась огромная толпа, где можно было различить представителей всех слоев общества. Там были Кокотт и Пиклюс, привратник богадельни папаша Рабо и множество завсегдатаев трактира «Срезанный колос». Тут же шел и Эшалот; лицо его еще носило отпечаток бурно проведенной ночи; под мышкой он держал Саладена. Неподалеку от него мелькал Симилор; события прошлой ночи никак не отразились на его внешности, а посему мы смеем утверждать, что человек этот ставил себя выше любых обстоятельств.

Замыкала шествие длинная вереница карет, медленно двигавшихся между двумя шеренгами солдат; следом за каретами, напоминая о том, что от возвышенного до смешного рукой подать, катилась колесница Трехлапого, влекомая собакой.

Чтобы достичь кладбища Пер-Лашез, нужно было сделать изрядный крюк, свернув с площади Бастилии на улицу Рокетт.

В седьмой по счету траурной карете, ехавшей перед пустым экипажем барона Шварца, молча сидели двое погруженных в размышления мужчин; судя по их виду, оба уже миновали середину своего жизненного пути. Один был бывший комиссар полиции Шварц, отец Мориса, исполнявший теперь обязанности начальника подразделения в префектуре; вторым был господин Ролан, отец Этьена, советник королевского суда в Париже.

Их присутствие на церемонии в одном экипаже не следует приписывать случаю, хотя сия история и весьма охотно обращается к его помощи. Они пришли, влекомые воспоминаниями и как будто повинуясь чьей-то таинственной воле! Они не виделись семнадцать лет.

Когда все выходили из церкви, какой-то человек в черном взял их под руки, подвел к экипажу, усадил в него и захлопнул за ними дверцу. Пока карета медленно катила мимо театров, советник Ролан говорил:

– Мне не в чем себя упрекнуть, моя совесть чиста; мои познания и мой опыт убеждают меня в том, что Андре Мэйнотт был виновен.

– Однако, – заметил бывший комиссар полиции, – воспоминания об этом до сих пор тревожат вас…

Господин Ролан на ответил. Похоже, он действительно был взволнован. Бывший комиссар продолжал:

– Я не могу похвастаться столь доскональным знанием законов, но и мой немалый жизненный опыт подсказывает, что Андре Мэйнотт был виновен.

– Да, разумеется, виновен, тысячу раз да, – убедительно произнес советник. – Виновен! И это совершенно очевидно! А знаете, что я вам еще скажу? Вокруг нас постоянно идет какая-то закулисная возня.

– Вы правы… я получил письма… и виделся с одним человеком…

– Я тоже, – выдавил из себя внезапно побледневший советник.

– И разве не странно, – продолжал размышлять господин Шварц, что наши сыновья, не сговариваясь, занялись одним и тем же?

– Чем же? – живо спросил советник.

– А вы разве не знаете, что они сочиняют драму «Черные Мантии»?

– Ах, вот вы о чем! – облегченно вздохнул Ролан.

– …И сюжетом ее является история этого самого Мэйнотта!

– Действительно странно, – промычал советник.

– Но, – продолжал бывший комиссар, – они не сами придумали ее, им подсказали…

Воцарилась тишина; господин Ролан первым нарушил ее.

– Говорят, полиция начала большое дело.

– Не могу вам ничего сказать, – ответил господин Шварц. – Префект частенько запирается у себя в кабинете и никого не посвящает в свои планы.

– Человек, о котором вы упомянули, – тот самый калека-нищий?

Господин Шварц утвердительно кивнул головой.

– Сегодня вечером вы приглашены?

– Разумеется, как и вы, как и все, на бал к барону Шварцу.

– Вы пойдете?

– Пойду.

В карете, ехавшей за пустым экипажем барона Шварца, также сидели двое и вели странную беседу, совершенно не относящуюся к помпезному шествию, провожавшему в последний путь полковника Боццо-Корону. Один из собеседников был маркиз де Гайарбуа; имя, равно как и титулы второго собеседника мы скроем, и, пренебрегая насмешками, впрочем в данном случае вполне заслуженными, осмелимся именовать его незнакомцем. Незнакомец говорил:

– Общество взбудоражено. Лично мне что-то не слишком верится в эту многотысячную ассоциацию злоумышленников. Подобные штучки хороши для романов, что, словно пирожки, сотнями пекутся на потребу нашим бездельникам.

– Но вместе с тем… – вставил Гайарбуа.

– Я ничего не отрицаю, я только сомневаюсь. Можете ли вы показать мне этого пресловутого герцога?

Гайарбуа высунулся из окошка кареты и огляделся.

– Вон он, идет рядом с Лекоком, – произнес он.

Теперь настала очередь незнакомца выглядывать из кареты и внимательно присматриваться к идущим впереди. Однако ему удалось разглядеть только голову молодого человека с точеным, поистине бурбоновским профилем. Откинувшись на спинку сиденья, незнакомец произнес:

– Из всех вредоносных созданий, коими изобилует Париж, этот Лекок, без сомнения, самый опасный.

– Но ведь он работает на вас, разве не так?

– Работу первой собаки исполнял дрессированный волк… но продолжал кусаться.

– А если полиция неожиданно устроит облаву на Черные Мантии? – спросил маркиз.

Незнакомец презрительно пожал плечами.

– К чему, – ответил он. – Сжав кулак, мы ухватим только ветер. Дело сына Людовика Семнадцатого гораздо более выигрышное. По существу, это полная бессмыслица, но король заинтересовался этой историей.

– Ах, – воскликнул Гайарбуа, – Лекок видел короля!

– А разве он не заплатил вам за эту аудиенцию? Да, он видел короля: аудиенция, встреча, посиделки, называйте как хотите эти два часа, что они провели с глазу на глаз.

– А что сказал король?

– Гм! Гм! Вы прекрасно знаете, что король никогда не дает прямых ответов. Похоже, эти люди готовы предъявить целые чемоданы, набитые доказательствами: дипломами, нотариальными актами, письменными свидетельствами. Ришмон, Нондорф, Матюрен Брюно просто ничтожества по сравнению с этим Дофином! У них есть письма папы, Людовика Восемнадцатого, герцогини Ангулемской, письма Петиона, письма английского короля и императора всея Руси, письма госпожи Бурьенн, и даже письма Шаретта! Словом, полный букет!