XVII

ТАЙНЫ СОТВОРЧЕСТВА

Этьен обескураженно уставился на Мориса.

– Черт возьми! – Прорычал он.

– Ветерок сменился?

– Лучше стать бандажистом[18], – отвечал Морис, приложив руку к сердцу, – чем замарать себя подобным кощунством. О, мои мечты! И что скажет Бланш?

– Посмеется вволю…

– Я не хочу, чтобы она смеялась! Знаешь ли ты, о чем я мечтаю? Написать роль для Рашель: мать Маккавеев…

– Погоди, дай врубиться, – попросил Этьен. – Что ж, неплохо и вполне возможно, хотя роль матери…

У Этьена был золотой характер, ничего не скажешь. Морис продолжал:

– Нет, не трагедия! Лучше опера! Ах, Штольц была бы потрясающей!

– Я в стихах не очень силен, сам знаешь, – мягко отозвался Этьен.

– Россини больше не пишет, – вздыхал Морис. – А я хотел бы Россини… Знаешь, мне стыдно за самого себя. Я карлик и завидую великанам.

– Ты не прав, старик, – промолвил Этьен, искренне желая утешить друга. – В сущности, ты не глупее других, но тебе не хватает здравого смысла. Прислеживай за своими поступками и словами…

– Сколько потерянного времени! Бланш! – стонал Морис. – Чтобы прийти к тебе, я должен украсить свой лоб венком…

– Лучше повесь его себе на ухо, будет заметнее, – прорычал выведенный из себя Этьен. – Я сделаю прехорошенькую вещицу сам, вот увидишь, для театра Гетэ, и приглашу Франсиска-старшего, Делэстра и госпожу Аби. От тебя только один вред, все, к чему ты ни прикоснешься, рассыпается в прах. Пора с тобой завязать…

– А знаешь, можно завязать одно хорошее дельце, – оживился Морис, – организовать…

– Я сказал «завязать» в смысле «бросить», – сурово осадил его друг. – Надо провести реформу нашего бедного языка: слишком много экономии на глаголах, что способствует появлению каламбуров… Ну что же ты решил организовать?

– Газету.

– О! Это да!

– Грамматика пустяки… С хорошим словарем можно заработать бешеные деньги!

– Давай лучше сделаем словарь, разве плохо?

– Неплохо, можно выпустить историю Франции в алфавитном прядке!

– Право, если так прикинуть…

– Но сначала мне хочется исполнить свою золотую мечту, издать «Книгу о прекрасном» с миниатюрами прямо в тексте, сделанными от руки… каждый экземпляр стоимостью в тысячу экю… Представляешь, какая у нас будет клиентура? Штук пятьсот самых модных дам, герцогини и всяческие прочие львицы, подсчитай! Три миллиона выручки!

– Согласен! Иду в дело!

– Но, с другой стороны, издание, рассчитанное всего лишь на какую-то тысячу пухлых кошельков, авантюра опасная. Театр чем хорош? Туда идут все, это настоящее золотое дно! Внимание! Начинаем!

Морис откинулся на спинку стула и сунул руки в карманы. Это было сигналом.

– Готов! – подтянулся Этьен, козырнув по-военному. – Антракт окончен, возвращаемся в театр.

– Я вовсе не собираюсь ломать себе голову над нашей драмой, – торжественно объявил Морис. – И знаешь ты, почему?

– Почему?

– Потому что она уже готова.

– Ах, вот как!

– Она тут: пять актов с прологом.

– Где тут? В шкафу?

– Нет, в той брошюрке, что мы получили вчера по почте.

– Знаменитое дело?

– Вот именно… Этот Андре Мэйнотт – колоссальный тип.

– Здорово!

– История боевой рукавицы послужит прологом…

– Прекрасно!

– Бери мел!

– Взял.

– Иди к доске!

– Сделано.

Этьен выпрямился у двери, готовый к исполнению дальнейших распоряжений лидера, но тот задумался.

– Какой дьявол прислал нам эту книжонку, – пробормотал он, выдвигая ящик стола.

Он вынул оттуда одну из тех маленьких брошюрок по два су, какие теперь почти не встречаются на наших улицах, вытесненные газетными листками ин-фолио[19]; последними образцами такого рода можно считать «Льежский альманах» и «Историю четырех сыновей Эмона». Вынутая из стола брошюрка носила следующее название: «Знаменитый процесс Андре Мэйнотта. Боевая рукавица уличает преступника. Ограбление кассы Банселля – Кан, июнь 1825 года». Морис принялся ее перелистывать, а Этьен заметил:

– Как только становится известно, что двое молодых людей посвятили себя искусству, им тут же начинают присылать такую макулатуру… Впрочем, бандероль пришла на имя Мишеля.

– Это в масть моему замыслу! – вслух подумал Морис.

– Главное, – поддакнул Этьен, поглаживая брошюру, – что тут внутри прячется шикарная драма!

– Внутри! – с презрением отозвался Морис. – Ничего там внутри нет.

– Как?

– А так, ни тени того, что нам нужно.

– Как же так, ты же сам… – заволновался несчастный Этьен.

– Все прячется вот тут, – прервал его изящный блондин, тыча указательным пальцем в свой лоб. – Представь себе, что имеется некий тип… Следи за мной хорошенько!.. Имеется некий тип, который заинтересован в том, чтобы мы сделали из этой паршивой брошюрки драму в пять актов и десять картин…

Сечешь?

– Не секу.

– Возьмем Лесюрка. Предположим, что его не казнили. Он во что бы то ни стало хочет добиться пересмотра своего дела…

– Естественное желание!

– А каким способом? Нужна гласность, нужно обратить на себя всеобщее внимание. Он находит двух молодых способных авторов и предлагает им сто луидоров…

– Дай-то Бог…

– Я подобную сделку отвергаю, – заявил благородный Морис, – вдруг окажется, что Лесюрк виновен…

– Виновен! Лесюрк!

– Такая гипотеза нужна для моего замысла.

– Ладно, давай дальше, – согласился покладистый Этьен, сильно заинтригованный рассуждениями друга.

– В глубинах этой брошюрки, – продолжал Морис, – я откопал одну фразу, которая заключает в себе первоклассную драматическую ситуацию. Андре Мэйнотт во время допроса сказал следователю: «Правосудию для каждого преступления необходим виновник, причем только один».

– Это общеизвестная истина.

– Ты полагаешь? А если мы напишем драму «Злодей-дипломат»?

– То есть? – У Этьена алчно заблестели глаза. – Что ты под этим понимаешь?

– Я под этим понимаю человека, который совершил сотню преступлений и предоставил в распоряжение суда сотню преступников.

Этьен даже несколько осел от восхищения.

– Колоссально! – воскликнул он. – Грандиозная идея!

– Он стареет, – продолжал Морис, – окруженный всеобщим почтением, складывает в мошну миллион за миллионом и вдруг, на сто первом своем злодействе, спотыкается… Лесюрк, я хочу сказать Андре Мэйнотт, воскресает и, затаившись, начинает действовать… Твой отец, кажется, был следователем в Кане?

– Да.

– В то самое время?

– В то самое.

– Мой был комиссаром полиции. Материалы мы раздобудем, я помню, об этом деле много говорили, когда я был маленький. Теперь слушай: в нашей драме богатство миллионера Вердье поведет свое начало оттуда. Сделается понятной тоска Олимпии, Эдуард станет сыном жертвы, а Софи… Черт возьми! – прервал он себя, вставая. – Имеется что-то эдакое в нашем Мишеле!

– Ну, недаром же он нас забросил напрочь, – не без ехидства заметил Этьен.

– Он страдает, – задумчиво произнес Морис, – и… трудится.

– Над чем?

– Не знаю, а спросить его не решаюсь.

– Давай не будем терять нить нашей драмы, – промолвил Этьен, не любивший шутить с плодотворными идеями. – Твой замысел я одобряю. Уважаемый господин, подбрасывающий закону кость – и тот ее послушно грызет! Тип любопытнейший, чернее дьявола! Нашу драму мы назовем «Вампир из Парижа».

Морис не слушал. Поигрывая мелом, он остановился перед доской, где были выведены имена действующих лиц. Чуть ли не машинально он принялся против каждого действующего лица проставлять фамилии, как это делается при распределении ролей между актерами.

Этьен, педантично исполнявший обязанности секретаря, окунул в чернила перо и стал заносить на бумагу суть только что состоявшейся творческой беседы. Verba volant[20]. Он имел привычку фиксировать ценные, но мимолетные нюансы таких бесед. Перо старательно вывело: «Вампир из Парижа: человек, открывший контору по отправке невинных людей на каторгу и на эшафот. С правосудием обращается галантно – после каждого совершенного преступления на блюдечке преподносит виновного».

– Готово! Хватило трех строчек, – сообщил он, откладывая перо, и удивленно воззрился на Мориса: – Эй, что ты там делаешь?

Тот уже закончил свою работу, и доска приобрела теперь новый вид:

Олимпия Вердье, светская львица, 35лет, баронесса Шварц;

Софи, влюбленная барышня, 18 лет, Эдме Лебер;

Маркиза Житана, жанровая роль, возраст ad libitum, графиня

Корона;

Альба, инженю, 16 лет, дочь Олимпии, Бланш;

Молодчик из Черных Мантий (роль Мелинга)???

Вердье, миллионер-парвеню, муж Олимпии, барон Шварц;

Господин Медок (переделанный Видок), жанровая роль, весьма и весьма интересная, господин Лекок;

Эдуард, первый любовник, 20 – 25лет, Мишель.

Морис застыл перед доской, словно сверяя два списка.

– Смотри, если Мишель войдет… – опасливо начал Этьен.

– Мишель не войдет, – задумчиво, как бы самому себе сказал Морис и с внезапной злостью воскликнул: – Где можно пропадать так долго, черт побери? И с какой стати он от нас отбился?

– Мальчик занят, – ответил Этьен и принялся загибать пальцы: – Олимпия Вердье – раз, графиня Корона – два, а на третье – Эдме Лебер…

Морис рукавом стер с доски предполагаемые имена прототипов и не без некоторой торжественности объявил:

– Мишель из нас самый мужественный и самый лучший. Человека благороднее его я не встречал. Он не способен обмануть девушку.

– Ну знаешь ли, в любви… – начал Этьен фатоватым тоном.

– Перестань! Обвиняя или защищая Мишеля, можно обойтись без банальностей. Он затянут в какой-то фатальный водоворот, таинственные подводные течения пытаются закружить его. Бедняга напрягает все силы в борьбе с невидимыми врагами… По-моему – тут скрывается настоящая драма!

– Так давай занесем ее на бумагу, – не замедлил ухватиться за эту мысль Этьен, готовый делать драмы из чего угодно.

Морис, о чем-то задумавшись, долго молчал, затем промолвил:

– Стоило Мишелю захотеть, и ему бы отдали мою кузину Бланш.

– С ее миллионами?

– Вот именно: с ее миллионами.

– И он не захотел?

– Не захотел. Прикинь сам, много ли найдется в Париже юношей, пылких, честолюбивых и бедных, и притом способных отказаться от огромного состояния?

– Мне не верится, что он от него отказался.

– Тем не менее это так. Он не польстился на миллионы. Может, из-за меня, по дружбе? Или из-за Эдме Лебер? Не исключено, что тут замешана моя тетушка Шварц… Не знаю и не хочу знать. Ему не составляло труда вытеснить меня из сердца Бланш, она же совсем ребенок, сколько раз я сам замечал, как восторженно она на него поглядывает… Барон Шварц очень даже с этой идеей носился, пока у него не зародилось одно ужасное подозрение…

– Еще бы! – прервал его Этьен. – Барону было от чего встревожиться! Их ситуация напоминает мне «Мать и дочь», тот же конфликт, слегка измененный.

– У него же… – начал Морис и тут же запнулся, опустив глаза, – у него же нет родителей. Откуда берутся деньги, на которые он живет?

– То-то и оно: откуда? А живет он, черт возьми, на широкую ногу, будто сынок пэра Франции!

– Перестань! – второй раз одернул друга Морис. – Если ты начнешь оскорблять Мишеля, я тебя выставлю.

– Ишь ты какой – выставлю! – обиженно вскричал Этьен. – Я тебе не слуга, чтобы выставлять меня, когда вздумается. К Мишелю я, может, отношусь не хуже тебя, только это не мешает мне кое-что замечать. Или он нашел клад, или…

– Слушай, давай заведем газету! – предложил внезапно Морис, знавший своего дружка назубок.

Тот моментально зарделся и от удовольствия раздул щеки.

Ты серьезно?

– Конечно, серьезно… Еженедельную, издавать будем вдвоем, обзоры всякой всячины – театр, биржа, бомонд.[21]

Этьен, преданно глядя на друга, воодушевленно продолжил:

– Отличная бумага, первоклассная печать, множество рубрик – новости, юмор, марки, сердечные дела. Кафе и ресторанчик, где мы питаемся, подпишутся непременно, не то перестанем ходить. Цена – пятнадцать франков за год. Ребусы постоянно, людям простоватым они по вкусу. Гравюры даем? Нет. Знаешь, недурно бы заняться бильярдом. В Париже тысяча шестьсот бильярдных, по десять игроков с каждой, уже шестнадцать тысяч подписчиков, да фабриканты – кии, шары и прочее. Как мы нашу газету назовем? Морис уже не слушал его.

– Как назовем? – настаивал Этьен. – Надо бы для эффекта придумать что-нибудь театральное. «Адская ложа»! Нравится? Как мы до этого раньше не додумались!

Морис испустил вздох и сжал голову руками.

– Ничтожество! Какое же я ничтожество! – застонал он отчаянным голосом. – А время бежит, и каждый ушедший день вырывает у меня кусок будущего!

– Малыш, – ответил Этьен, явно задетый за живое, – кажется, нам с тобой не сработаться никогда. Это в конце концов утомительно: взбираться на высоты воображения, чтобы тут же катиться вниз. Я тебе еще раз объявляю, что напишу пьесу один, для Гетэ, и приглашу Франсиска-старшего и Делэстра. Хватит валандаться! Расстанемся, и каждому свой путь. Свобода – первейшее право человека. Разрешите откланяться!

XVIII

ДРАМА

В юности невзгоды нередко оборачиваются весельем. Только с возрастом юмор начинает обретать черный оттенок, и фарс, безобразный монстр, вступает в свои права. В двадцать лет не бывает настоящих печалей. Юность блистает даже из-под лохмотьев, и радостный смех прорывается сквозь рыдания. Беды здесь вызывают жалость, а не сочувствие.

Этьен Ролан был сыном юриста, советника парижского королевского суда, читатель его помнит по Кану, где он работал следователем: порядочный человек, пользующийся уважением общественности и весьма ценимый в профессиональных кругах. Репутация его сильно окрепла благодаря процессу Мэйнотта, следствие по этому делу было признано настоящим шедевром. Ролан-отец, не жаловавший артистические профессии, готовил сына к карьере юриста или коммерсанта, но безумец Этьен пренебрег этими почтенными занятиями, предпочитая голодать в ожидании литературной славы.

Отца Мориса читатель тоже наверняка еще не забыл: комиссар полиции из Кана, с площади Акаций, своим усердием сильно продвинувшийся вверх – до должности начальника отдела. Барон Шварц, надо отдать ему справедливость, был настоящим благодетелем для своих многочисленных родственников. Морис получил место в его конторе. Завсегдатаи салона супругов Шварцев невзлюбили юношу и не без злорадной радости констатировали первые симптомы его влюбленности в дочь хозяина, почти ребенка. Это чувство и страсть к литературе рано или поздно должны были вытолкнуть Мориса из банкирского дома Шварца, что и случилось довольно скоро. И вот теперь Морис, отягощенный сразу двумя преступлениями – любовью и поэзией, – голодал вместе со своим дружком Этьеном. Впрочем, голодали они скорее из упрямства, чем по необходимости, а когда не голодали, кутили.

Этьен Ролан был юношей веселого нрава, не лишенным способностей, несмотря на поверхностное образование, слегка подпорченным богемными нравами: этих качеств более чем достаточно, чтобы сделаться драматургом. Он неумеренно восхищался дамами из театрального мира, и друзья его вполне искренне полагали, что он нашел свое подлинное призвание.

Морис Шварц обожал свою кузину Бланш тем более пылко, что был изгнан от любимой на далекое расстояние. Жениха ее, господина Лекока, он ненавидел страстно, обзывал вампиром и искал способа погубить, разумеется, способа благородного. Поскольку ненавистный брак официально еще не был заключен, Морис лелеял мечту победить соперника силой славы. Увы, где она берется, эта слава? Но Морис знал, что некоторым удается ее поймать, и надеялся на удачу. Это был очень славный мальчик, тонкий, нежный и благородный, притом способный на поступки смелые и даже дерзкие. В смысле интеллекта он намного превосходил Этьена, зато тот имел перед ним одно огромное преимущество: твердо знал, чего ему хочется.

Он был очень мил, Морис, но во многом уступал нашему герою Мишелю.

Этьен, объявив о своем решении написать драму самостоятельно, направился к шкафу, извлек оттуда ужасающих размеров кипу бумаг и принес на стол.

Их шедевр имел по крайней мере пятьдесят названий, столько же сюжетных ходов, добрую сотню героев, однако как бы ни менялась их интрига, трое персонажей постоянно оставались в действии: Эдуард, первый любовник, Софи, влюбленная барышня, и Олимпия Вердье, светская дама с загадочным прошлым. Герои эти, взятые из реальной жизни, разворачивающей перед молодыми авторами увлекательную, хоть и не до конца понятную драму, неизменно воскресали в каждом их новом замысле.

– Тут разбросаны настоящие сокровища, – радовался Этьен, перелистывая бумаги. – Знающий человек выжал бы отсюда тысяч сто экю, а то и больше.

Морис хранил молчание.

– Хотелось бы знать, с кем это я разговариваю? – поинтересовался Этьен. – Тебя словно и нет в этой комнате. Сотрудничаю с самим собой.

Морис заулыбался, но Этьен, с головой уйдя в свои бумаги, перестал обращать на него внимание. Через некоторое время он воскликнул:

– Вот он, наш сюжет о внебрачном сыне! Грандиозно!

Морис зевнул и встал со стула.

– Правильно, старик, иди поспи, – съехидничал Этьен. – Но только помни, что театральная слава обходит сон стороной. Ах, если бы вместо тебя у меня был под рукой Мишель! Я чувствую настоящий творческий зуд.

– Мишель меня беспокоит страшно, – пробормотал, покачав головой, Морис и направился к окну.

Этьен на минуту оторвался от записей и взглянул на друга. Маленький Морис стоял, приблизив лицо к окну, и даже в спине его было что-то жалостное. Окно напротив, с другой стороны двора, еще светилось, но очень слабеньким светом. Больная дама уже не работала, а когда бедные не работают, они экономят свет. Морису казалось, что он различает в этой полутьме силуэт молодой девушки, стоящей на коленях возле кровати.

– Начиная с четверга, с Мишелем творится что-то неладное, – печально промолвил он.

– Не с четверга, а гораздо раньше, – заметил Этьен.

В комнате напротив коленопреклонненная фигура выпрямилась. Морис продолжил:

– Он возвращается, когда мы уже спим…

– А утром убегает до рассвета, – закончил его мысль Этьен.

– Хотелось бы ошибаться, но во всех этих секретах есть нечто сомнительное.

Лампа у соседок напротив погасла. Морис добавил с глубоким вздохом:

– И эта бедная девушка, мадемуазель Лебер, какая она бледненькая!

– Даже в театре, – с жаром отозвался Этьен, – я не встречал такого выразительного, такого чистого, такого, можно даже сказать, трагического лица, как у Эдме Лебер!

– Бланш ее очень любит. Должно быть, она принадлежит к избранным душам.

– Интересный тип, это уж точно! Помнишь ты эту историю про доктора-шарлатана, которого под страхом смерти принудили лечить собственную дочь? Жизнь подкидывает нам зловещие сюжеты, надо только уметь ими пользоваться.

– Что можно делать с пяти утра и до поздней ночи? – бормотал отошедший от окна Морис, адресуясь к самому себе.

– Мой птенчик, – заговорил Этьен покровительственным и не лишенным некоторого злорадства тоном, – если в твоей маленькой головке родилась мысль последить за нашим красавчиком Мишелем, тебе придется здорово побегать. Скатертью дорожка! Я способен видеть подальше своего носа и уверен, что кое в чем добродетельный Мишель нас давно уже обогнал!

Морис, покраснев, пролепетал:

– Если бы я узнал секрет Мишеля, я бы ни словечка никому не сказал без его разрешения.

– Знаешь ты господина Брюно, – неожиданно спросил Этьен, – торговца платьем?

– Еще бы! У него весь мой гардероб и наш вексель.

– Так вот, однажды вечером, возвращаясь откуда-то очень поздно, я повстречал нашего Мишеля под ручку с этим самым Брюно. А у Мишеля давно уже продавать нечего…

– Ничего странного, Мишель хотел переписать вексель…

– Если бы! На следующий день я спрашиваю Мишеля: «Что за человек этот господин Брюно?» А он мне отвечает: «Не знаю такого».

– Мишель никогда не лгал.

– Никогда, кроме этого раза… Слушай, мне припомнилась вдруг наша идея насчет Трехлапого. Маскировка… месть… жгучая нераскрытая тайна… Страсти почище, чем у Купера!