ЭПИЛОГ

Эсеге Малан тупо обозревал с высоты трона подвластные ему территории. И внезапно вспомнил, что давненько не видел через прицельный люк сынка своего, Шаргая. Где шляется, что поделывает? Вырос уже, пожалуй, без папашиного-то догляда. Не ровён час, женился без родительского соизволения, детей наплодил полон двор. С него станет!

Рассердившись на предполагаемые проступки сына, Эсеге вперил острый взгляд в Мундаргу, куда Шаргай угодил по его промашке. Мигом разглядел дарёного золотого коня и пересчитал его зубы, а сына почему-то не увидел. В седле Огонька, правда, имелся какой-то всадник, погонял скакуна. Ликом с божьим сыном был он схож, но душа-то, душа…

Подменили!

Но неужели папаша сына своего не признает? Это он-то, Эсеге Малан-тенгри, «отец плешивое небо», глава пятидесяти пяти западных и сорока четырёх восточных небожителей, который дарит своим подданным ясную солнечную погоду, сын Хухе Мунхе-тенгри, вечно пьяного… тьфу ты! – синего неба и двух мамаш: Цаган Дар-эке, белой звёздочки, и её гневного воплощения – Ухин Хары, девы темноты? Кто, как не он, Эсеге, научил землян мудрости, заставил невест переселяться к женихам, а не наоборот, установил предел жизни в семьдесят лет, чем и доконал гигантов? Кто спас Пересвета и Перетьму из подвалов Эрленовых? Кого глупые потомки сравнивать станут с самим Чингисханом, а супругу его, Эхе Юрен, с женой воителя Борте по прозвищу Эхе Юджин, «мать супруга»? Я столь велик, размышлял Эсеге, а мне сына подменили. Думают, что по величию своему я и подмены не замечу. Замечу, да ещё как, сами увидите!

А куда же сам-то Шаргай делся? Где его божественная душа-дзаячи приют нашла?

Долго божок вглядывался в меркаторскую проекцию суши и океанов и в Европе искал кровиночку и в Азии, скользил гневным лучом взора по едва не разорванной Америке, клянясь, что уж в следующий-то раз непременно оторвёт Северную от Южной, обшарил Африку, с трудом разыскал Австралию, даже про Антарктиду не забыл. Мимоходом подумал, почему пять из шести континентов начинаются на букву «А», вот бы и Европу переназвать Авропой… Отбросил досужие мысли и вновь занялся поиском. И при свете дня искал, и при лунном сиянии.

Тщетно! Не было сынка Шаргая в подлунном мире. И в подсолнечном! Ни в морях, ни на суше, ни в прошлом, ни в будущем, ни среди живых, ни среди мёртвых не встретил он Шаргая – Джорочку, Гессера, – не нашёл, не обнаружил, не отыскал, не выследил, не заметил, ни мельком не увидел, ни в глаза, ни за глаза; не доспел, не почуял, не унюхал, не догадался – где ж сынок. Ну нет как нет!

Крепко Эсеге Малан задумался, даже пить бросил. Сынуля, где ты, ау! Из далёкого далёка – времени, когда сам он, Эсеге, был сопливым отроком, – припомнился ему рассказ всеобщего деда, его синего папаши Хухе Мунхе. А рассказ шёл о временах, когда и сам вечно синий был молод, холост и бездетен… Были же времена, когда само время, двуликая баба День и Ночь, никак не могло разделиться на времена суток и было безгрешным, невинным, девственным! И тогда, когда…

– Вот! – мысленно воскликнул божок. Именно тогда, когда его, Эсеге, бабушка и дедушка Дзаячи (он же – прадедушка, поскольку сам бабушку, праматерь всех богов, породил и затем без свадьбы взял в жёны) покидали небесный дворец, сынку своему поручили приглядывать за новеньким, только что сотворённым миром, а сами его покинули, ушли творить иные миры.

– Вот и ответ! – сказал он себе. – Прародители ушли в другие миры, а раз Шаргая в этом нет, получается, что искать его следует в ином мире; Но как те миры искать? – Эсеге уже не замечал, что громко разговаривает сам с собой. – Где находится выход из этого мира? Где, где! Где всегда был, там и сейчас, никуда не делся, – на первом ярусе, где пол меден и покат, а потолок костяной. Правда, весь первый ярус сверху донизу плотно набит навозом, и запах там, наверное, стоит такой, что и у бога дух захватит, и пробиться туда не всяк сможет, но я же – это Я, глава всех прочих тенгри и тенгрят! Чтобы Я да не пролез, не прорвался, не достиг намеченных рубежей – быть того не может, потому как «слово моё верно, потому что всесильно»!

Малан сам себе зааплодировал, когда сочинил эдакий афоризм на все века. Ай да Я, ай да Хухе-Мунхин сын!

Оставался ещё один нерешённый вопрос: а как на первом ярусе искать прадедов вход-выход? Там темно, плотно, душно, не известна высота выхода (отцу пришлось подпрыгивать, чтобы дотянуться до комка с невестами). Прилип тот комок внизу, посредине, наверху прохода или вообще сбоку – тоже вопрос, требующий ответа. Или другая закавыка: в квадратном мире земли углы означают направления – север там, юг, восток, опять же запад, – а в круглом мире небесного дворца нет ни севера, ни юга. Так в каком направлении идти, куда податься? Может, папаша знает?

Больше посоветоваться было всё равно не с кем, и Эсеге Малан отправился в сад радостей земных, дендрарий с сомагонными костями. Хухе Мунхе был, по своему обыкновению, пьян в отличие от протрезвевшего старшего сына.

– Выпить хочешь? – приветствовал он первенца.

– Хочу, но в другой раз, – отмахнулся глава девяносто девяти тенгри. – А сейчас у меня к тебе, о вечно синий, вопрос…

– Ну что за совопросник века сего! – возмутился муж двуликого времени. – Заедаете вы мне век вопросами сущеглупыми!

– Каюсь, батюшка, – притворно покаялся сын. И тут же на всякий случай добавил: – Чур, повинную голову меч не сечёт. Ответь, батюшка, на вопрос, яви божеску милость!

– А немилости не хочешь? – спросил Хухе, опрокидывая очередную стопочку на девятьсот литров.

– Упаси, батюшка! – в испуге замахал руками плешивый сын.

– Ладно, упасу. Садись давай.

Пришлось Эсеге присаживаться Маланом на колченогий табурет и замереть на краешке, боясь двинуться: мебель развалится, а мастер обидится. Скажет, сломал, мол, вещь, что я на века ладил. Такая неловкость.

Хухе протянул ему деревянную стопочку, сын нехотя принял. Пожалуй, впервые в жизни глава божков пил с отвращением. Не до вина ему было. Всё же пересилил себя, влил в глотку полстаканчика сомы.

– Так-то лучше, – одобрил отец и кивком разрешил: спрашивай.

– Батюшка, где находится выход в иные миры?

– И всего-то? – удивился папаша. – Любой скажет, что под костяным полом.

– А как его разыскать? Не вскрывать же весь настил?

– Весь не нужно, выход в стене…

– А стена круглая, – продолжил Эсеге. – Узнать бы направление…

– Это раз плюнуть.

– Но в каком направлении плеваться?

– В западно-восточном.

– Как это? – не понял плешивый сын, показывая пальцем то вправо, то влево.

– Тьфу ты! – рассердился синий тенгри.

Сынок заворожённо проследил за полётом слюны. Молча поднялся и отметил место падения. Здесь, значит. Взял штыковую лопату и принялся за работу. Земля была мягкой, но мешали корни деревьев. Насадил, называется, себе в досаду. С корнями пришлось воевать топором. Взопрел, пока пробился до деревянного настила, потолка восьмого яруса. Перекрытие было добротным, из расколотых пополам листвяжных брёвен. Сам и настилал, старался, чтобы потолок не рухнул на головы домочадцам.

Очертил квадрат и яростно врубился в древесину. Хотелось, чтобы люк выглядел поаккуратней, но фигура вышла кривой. Ладно, махнул рукой, ничего страшного – и ромб сойдёт. Уйдя с головой в работу, не подумал, чем такой напор может закончиться, рубил и рубил. А в последний раз тюкнул да и полетел, ругая собственную матушку, родившую такого недогадливого сына. Рухнул на комод с выдвинутыми ящиками, куда хозяйственная Дара насовала разномастное постельное бельё. Можно сказать, совершил мягкую посадку. Одна беда: ухнувший из-под ног бревенчатый ромб летел медленней, наверное планировал, и покрыл Малана, как кочет клушку.

Ну вот, подумал божок, тряся чудом уцелевшей башкой, придётся теперь век занозы из задницы выковыривать.

От удара все три донца комодовых ящиков проломились, и глава тенгри оказался лежащим как бы внутри деревянного погреба, да ещё и с лиственничной покрышкой. Обозлённый эдаким конфузом, Эсеге что есть мочи навернул обухом топора по дощатой темнице, и та развалилась на фрагменты. Божок выбрался из-под обломков и решительно шагнул в сторону, чтобы подготовить фронт работ для следующего прорыва сквозь перекрытия. Сапог его, конечно же, запутался в простынях, и, ускоряя движение, Эсеге полетел носом в хрустальную стену. Стена была толстой, гранёной, а потому непрозрачной, но всё равно бедолага увидел неземной свет. Когда же пришёл в себя и не без труда высвободил нос из хрустального дупла, то долго и тупо разглядывал кристальную преграду, окрашенную звездообразными кляксами. Пока-то сообразил, что это следы его брызнувшей кровушки, а сперва подумал, будто носом пробил стену, открыл собственный выход в мир звёзд.

Седьмой этаж считался спальным, и здесь царила вечная тишина, изредка нарушаемая скрипом кровати да сладострастными вскриками. Но когда это случилось в последний раз, не упомнила бы ни одна из двух воплощений времени. Потому-то обе и всполошились, заслышав над собой удары топора. Кто это ломится сквозь потолок, когда есть двери и скрипучая деревянная лестница, по которой спуститься не в пример проще? Был день, Ухин по праву ночной дежурной почивала, поэтому топать наверх пришлось Даре.

– Ты чего это, сынок, гремишь на весь дворец? – спросила она, разглядев сквозь клубы пыли дровосека, увязшего по колено в куче щепы, обломков мебели и обрывков простыней.

– Да вот, матушка, пробиваю ход в нижний ярус, – отвечал тот, размахивая огромным топором с длинным топорищем.

– А пешком спуститься было нельзя?

– Конечно, можно, но… э-э… – растерялся сын. Потом с досады хлопнул себя обухом по лбу. – Твою мать!

– Чего? – не поняла Белая Звёздочка. – Ты бабушку вспомнил?

– Распроматушка! – взревел божок. – Бабушку Эхе я вспомнить не могу, потому что ни разу не видел, а ругаюсь оттого, что свалял дурака!

– Какого дурака?

– Стоеросового! Ломлюсь через потолки, хотя куда проще было бы спуститься по лестнице до третьего яруса. С первого по третий этаж лестниц нет, там и нужно пробиваться!

– А куда же ты стремишься? – заботливо спросила мамаша.

– Хочу в иной мир взглянуть. Ты, мать, случаем, не вспомнишь, где выход?

– Который?

– Тот самый, через который мои бабка с дедом сей мир покинули. Ты ещё, рассказывают, к тому ходу прилипла – не оторвать.

– А-а, как же, помню. Там ещё стена пучилась, ветер свистел. Вечно я дырки глиной замазывала, чтобы не шипело…

– Место указать сможешь? – перебил сын.

– Пошли покажу.

Она взяла первенца за руку и повела вниз. В четвёртом, конном, ярусе пахло степью, полынью, золотились овсы, скакали бесчисленные табуны. Ниже хода не было. Эсеге вновь вооружился лопатой и принялся копать. Когда дошёл до деревянного основания, его окликнул конный глава, Добёдой.

– Интересно, чем ты тут занимаешься, отец всех тенгри? – спросил пастух. – Почему роешься как архиолух?

– Не знаю, о чём ты талдычишь, а я веду раскопки.

– И под кого копаешь?

– Веду ход до нижнего яруса.

– Зачем ещё?

– Не твоего пастушьего ума дело, – отмахнулся верховный божок. – Лучше помоги.

– Помогу, как не помочь, – охотно согласился Добёдой. – Чем могу служить?

– Гони табуны, вези верёвки и хомуты. Станем брёвна из третьего яруса выдёргивать.

Пришлось помучиться, пока приловчились накидывать верёвки на торчащие как попало жерди. Это же одни разговоры, что они уложены в штабеля. На самом деле Хухе Мунхе в своё время навалил лес как придётся. Но с пятого на десятое дело пошло: они набрасывали петли, концы которых тянулись к хомутам (это что-то вроде воловьего ярма, которое Эсеге придумал в незапамятные годы своего пребывания в среднем мире), стегали коней бичами, скоты напрягались и выдёргивали лесины из уплотнившегося за века древесного слоя.

Трудились не покладая рук. Времени не считали, хотя иногда Эсеге замечал, что Цаганку опять сменила Хара. Наконец пробились до костяного слоя. Над образовавшейся ямой соорудили шалаш из четырёх брёвен, собрали плот, привязали его канатами и спустили вниз. Божок добирался до костей, стоя на платформе и махая, помощнику лопатой, а Добёдой стравливал канат, следя, чтобы груз не перевернулся.

– Тащи! – скомандовал плешивый отец, накидав на плот огромную кучу из хребтов и черепов.

Табунщик лихо щёлкнул бичом, лошади потянули груз.

Конечно, когда они подняли платформу, выяснилось, что высыпать содержимое можно только вниз: поднять плот над ямой одно, а как опорожнить? Так и стояли – табунщик наверху, божок внизу, а платформа с костями между ними. Добёдой сообразил накинуть аркан на грубо отломленный сучок и потянул плот на себя. Часть костей при этом просыпалась, коровий череп наделся на голову Эсеге, тот замычал и рявкнул, мол, растяпа, нужно ссыпать наверху, а внизу костей и без того много!

Табунщик оправдывался, он, мол, не нарочно и – сам же видишь! – у него не шесть рук. Один канат надо стравливать, а другой тянуть, а лошади пятиться не умеют, вот бы богиня-мать не просто так коротала время в сторонке, а взяла да и помогла…

– Матушка, помоги! – воззвал из ямы плешивый сын.

Вдвоём у праматери богов и конского главы дело пошло веселей, хотя всё равно не меньше трети груза каждый раз возвращалось на дно. Но так или иначе, костяной слой в конце концов был пройден. Навоз копать было совсем легко, смрад, правда, стоял невыносимый. Эсеге оторвал рукав рубахи и завязал узлом на затылке. Импровизированный респиратор хоть чуть-чуть смягчал вонь. Божок совковой лопатой пробивал ход рядом со стеной и нечаянно проломил дыру в открытый космос. Воздух и навоз устремились наружу где-то на уровне его колена. Услышав шипение, он встал на четвереньки и высунул голову наружу. Там стояла тьма, сверкали тысячи звёзд и висело косматое Солнце, ничуть не похожее на Пересвета. Но дышать в ином мире было нечем. Божок задохнулся и едва успел выдернуть голову, прежде чем глаза выскочили из орбит. А воздух между тем выходил из небесного дворца. Эсеге сообразил, что эдак вся атмосфера в космос улетучится, и принялся срывать с себя одежду, чтобы заткнуть дыру. В ход пошли штаны и подштанники, рубаха и жилетка, сапоги и портянки. Худо-бедно пробоина была заделана, тенгри успел спасти свой мир от неминуемой гибели. Пробку из одежды неудачливый путешественник в иные миры замазал навозом, разведя его собственной мочой. Когда шипение прекратилось, он уселся, привалившись к навозной стенке, и перевёл дух. В божественном озарении понял, что едва не погубил свой мир, а цели не достиг: куда делся сын, он так и не выяснил.

– Добёдой! – крикнул он, задрав бороду вверх. – Вытаскивай меня отсюда!

– Нашёл искомое? – спросил, табунщик, когда голый и в навозе с головы до пят божок выбрался на степной ярус.

– Чуть погибель не нашёл.

– А что ты искал, сынок? – спросила Дар-эке. Глава тенгри посмотрел в глаза Белой Звёздочки и тоскливо сказал:

– Горе у меня, матушка. Первенец пропал, Шаргай, может, вспомнишь такого?

– Как пропал? – обеспокоилась бабушка.

– Сам не пойму. Исчез, и нигде нет. Я весь мир обшарил, как корова языком слизала Шаргаюшку. Тело есть, а сын пропал. Душу подменили.

– Душу, говоришь? – зловеще прошептала Дар-эке, обращаясь в гневное своё воплощение Ухин. – Знаю, кто у нас душами ведает!

– Эрлик! – ахнул Эсеге. – Неужели он, Эрлен? Неужели забыл, как я ему бороду до колена вытянул и едва пополам не разорвал? Как чёрные усы за спиной свёл, удушить хотел? Волосы-то небось до сих пор дыбом стоят! Да я ж его!

Схватил лесину поувесистей и в чём мать родила побежал на битву с интриганом из нижнего мира. Шаги его громом пронеслись по небесному дворцу, по Земле покатились огромнейшие валы потопов, вулканы изрыгали в небо огонь и раскалённые камни, тряслись горы и долины, месяц кувыркнулся в ясном небе, и началось затмение, проступили звёзды, затем их закрыли чернейшие тучи, вниз полетели молнии и болиды. Всё, что шевелится в срединном мире, замерло в необъяснимом страхе: небо гневается!

Август 1996 – август 1999 гг.

Красноярск – Санкт-Петербург

1

Фобос и Деймос – спутники планеты Марс. В переводе с греческого «Фобос» и «Деймос» – «Страх» и «Ужас». (ред.)

2

Пока без сада: ягодные траву и кусты, а также плодовые деревья на этом ярусе посадил Эсеге Малан, ублажая отца.

3

Щаргай – небесное имя Джору.

4

Старая детская считалка: «Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана, Буду резать буду бить, Всё равно тебе водить». (ред.)

5

Определение европейских средневековых схоластов: «верёвка есть вервие простое».

6

Жихарь М.Успенского из трилогии «Там, где нас нет», «Время оно», «Кого за смертью посылать». (ред.)

7

Ошибка. Бохо Муя, он же Хухе Буха, он же Буха-нойон Бабай – сын Будургу Сагана и Сахалы, внук Аты Улана, как раз восточного тенгри, а не наоборот. Вот Бохо Тели был сыном западного тенгри, Хормусты. А Хамхир Богдо-тенгри его двоюродный брат от Улана. Бохо Тели являлся двоюродным дядей Бохо Мую, хотя и ровесником: оба родились в одном веке.

8

В 60е-70е годы ХХ века в СССР пользовалась популярностью пьеса венгерского драматурга «Проснись и пой». Это породило шутку того времени – «проспись пой» и т п., созвучное с «проснись». (ред.)

9

Расчёт неверен. Небес, или ярусов верхнего мира, было ровно девяносто девять (три нежилых), на каждом этаже – по божку, но обитателей намного больше, потому что каждый тенгри (небо) имел жену, кучу детей, да ещё и брал из срединного мира наложниц, ленясь лишний раз вниз спуститься.

10

«Кипит наш разум возмущённый…» – строка из коммунистического гимна «Интернационал». (ред.)

11

«Ворон ворону глаза не выклюет» – старинная русская пословица. (ред.)

12

Брюс Ли – знаменитый американский киноартист-каратист второй половины ХХ века. Снимался исключительно в боевиках, в которых демонстрировал своё умение драться. (ред.)

13

Текст Виталия Шленского.

14

КПСС – Коммуиистическая Партия Советского Союза.

15

«Тысяча и одна ночь» – «Настало утро, и Шахерезада прекратила дозволенные речи.» (ред.)

16

Мао Цзе-дун – китайский коммунистический вождь в ХХ веке. Ким Ир Сен – северо-корейский коммунистический вождь в ХХ веке. Оба, как и все прочие вожди, активно насаждали культ собственной личности. (ред.)

17

Савелий Крамаров – советский комедийный киноартист, еврей, в конце 70х годов ХХ века эмигрировал в США, с Израилем предпочёл не связываться. (ред.)

18

Текст Ивана Бунина, искажён.

19

Медвежья болезнь – понос от страха. (ред.)

20

Популярная в СССР в 70-80е годы песня «Созрели вишни в саду у дяди Вани…» (ред.)

21

«Ромашки спрятались, понкли лютики» – популярная в своё время песня из советского кинофильма 60х годов. «Три тополя на плющихе» – популярный в своё время советский кинофильм 60х годов. (ред.)

22

«Вперёд, заре навстречу, / Товарищи в борьбе. / Штыками и картечью / Проложим путь себе…» – слова из коммунистической революционной песни. (ред.)

23

Василий Тёркин – литературный персонаж поэмы Твардовского «Василий Тёркин» о Великой Отечественной войне 1941—1945 гг., русский солдат, отличающийся героизмом, умом и хитростью. (ред.)

24

Первая половина слова на современный язык переводится как междометие «эй!», а вторая – как вежливое обращение к японцу.

25

Сергей Бондарчук – известный в своё время советский кинорежиссёр. (ред.)