Все, что шевелится

С этим доводом старики согласились.

– А Джору, видать, порубил тройку и назад вернулся. Жив, нет ли – скоро узнаем. Если жив, то его тройка Хабала привезёт.

– Если хоть чуть-чуть жив, – важно сказал Сотон, будто и впрямь был тут главным, – предадим его казни лютой. А ежели уж совсем помер, тогда подвесим на сосне, пускай вороны клюют.

Завязался долгий спор, какой казни достоин убийца тройки сечевиков. Некоторые говорили, что вообще никакой казни быть не может.

– За что казнить, – спросил Тадак, – если сечевики первыми на него напали, башку издолбили? Тогда с его стороны была месть справедливая.

– А если те его казнили за то, что отравил? Тогда их месть правильная, – сказал Такай.

– А не успел бы первым отравить, тройка его до конца бы убила. Вот он и рассердился, – сказал Какай-коновал. – Догнал, а они сами первые умерли. Тут не выдержало сердце ретивое, схватил меч и давай кромсать!

– Нельзя над мёртвыми измываться, – сказал Кыстай-лучник. – За это положено на дереве вешать.

– Хватит зря языками молоть! – рассердился Гонгор-бригадир. – Завтра Хабал вернётся, всё и узнаем. С ним Мучиря-следопыт поехал, его не обманешь. Уж он-то расскажет всё, как было на самом деле. Утром и решим. А пока – разойдись!

Бригадира послушали. Всё-таки большой начальник в полку был. Считай, третий человек после полковника и стратега. Или пятый – в полку три бригады.

Всю ночь старики-ветераны мучились: что из сказанного на площади правда, что – ложь? Жив Джору или помер? А если жив-здоров и закон Эсеге взаправду утвердить собрался? Тогда всем ветеранам смерть.

Многие среди ночи искали мечи и топоры, точили. Другие натягивали охотничьи луки. Боевых не сохранилось, понятно. Ни один десяток лет прошёл, как в Мундарге остановились. Третьи готовили арканы, четвёртые копья, пятые – рогатины. Приличная армия собиралась. Ждали утра…

Отряд из четырёх конных и женщины на верблюдице встречала выстроившаяся за околицей шеренга стариков. Цепь щетинилась копьями и рогатинами, блестели топоры и обнажённые мечи. Лучники стояли готовые к любому исходу. У Гессера ухнуло сердце: неужели в родной посёлок придётся врываться с боем? Ничего плохого от стариков-ветеранов он не видел, наоборот – баловали юного сынка командира. Учили держаться верхом, махать деревянным мечом, колоть пикой. Такай показывал, как делаются ловчие ямы, Тадак обучал обращаться с упряжью, Чечуш – костры разводить…

Как же быть? – думал сын Чоны. Не рубиться же с ветеранами. Да мне и рубиться нечем, даже топора нет, не говоря уж про меч. Про очир и подумать страшно: перебьёт полшеренги…

– Соратники! – закричал Мучиря. – Я всё выяс…

Просвистела стрела и оборвала крик на полуслове.

Все застыли. Стояли мечники и копейщики, лучники и арканщики, бойцы с боевыми топорами и охотничьими рогатинами, остановились всадники – Джору и Хабал, Сазнай открывал рот, силясь что-то сказать, но не издавал ни звука, Другмо на верблюдице таращила узкие чёрные глаза и не шевелилась. И только Мучиря медленно-медленно валился из седла. Вот он ударился о землю и вытянулся.

– Кто стрелял? – закричал Гессер. – За что вы его убили?

– Отец! – оттолкнув приготовившихся к бою ветеранов, вперёд выскочили три парня; одного из них Джору знал – они с Аком были ровесники, второй, кажется, звался Чочай, а третьего он не помнил.

– Взять убийцу Джору! – прозвучал приказ, и всё сразу пришло в движение.

Цепь ветеранов разом шагнула к всадникам.

Гессер никак не мог решить, что же ему делать. Драться со стариками не хотелось, но и то, что его сейчас могут разорвать голыми руками – ни за что, просто потому, что протянутых рук слишком много, а в мозгах ветеранов царит неразбериха, он прекрасно понимал. Да ладно бы его одного, могли нечаянно обидеть и возлюбленную Другмо!

Вне себя от грозящей супруге опасности, Джору схватил первое, что попалось под руку: волшебную плётку, которую небесный отец отправил ему вместе с конём. Этой плёткой мужчина огрел первого, до кого смог дотянуться. Затем второго, третьего, четвёртого… С людьми, которых коснулся хлыстом, происходили странные перемены. Они вдруг светлели лицом, выкрикивали нечто вроде приветствия и клятвы в верной службе, разворачивались к прочим соратникам, словно готовясь разить их направо и налево. Всё это Гессер видел краем глаза и не фиксировал в сознании. Он и себя-то не помнил, носился вдоль почти сомкнувшейся в кольцо цепи и хлестал, хлестал старых мужчин, которых в детстве боялся и любил, которыми восхищался и чьей боевой юности страшно завидовал.

Конь под ним мчался так быстро, что казалось, будто исчезает в одном месте и возникает в другом, а может, находится сразу там и там. Богатур не осознавал своих действий, зато Эсеге Малан наверху громко радовался и удовлетворённо потирал руки. Сынок разгадал все секреты небесных подарков. Умница, весь в папашу!

Конечно, плётка именно для того и предназначена, чтобы любых существ – живых или мёртвых! – делать покорными. И звонок Шаргай использовал по прямому назначению – для беспроволочной связи.

Жаль только, что небесный конь – главный подарок, которому прочие служили бесплатным приложением, – сломал ногу при пересылке на землю. Мог же пролететь полмира за одно биение сердца, а теперь скачет в сто раз медленней, да ещё и по кривой дорожке. И всё потому, что не нашлось под руками верёвки попрочней.

А всему виной жена – Эхе Юрен. На кой ляд она тем вервиём связывала пьяненького божка? Разве он хоть раз свершил что-либо божьего дела недостойное? Глупостей не творил, не считая мелочей. Как-то сдуру сунул вытягивающуюся до бесконечности руку в мусорно-прицельный люк и вцепился в Зеландию! Оторвал кусок, глянул на результаты и назвал её Новой.

В другой раз приспичило оторвать Африку от Евразии. В районе Пиренеев она отделилась, образовав Срединное море, а к Аравии словно прикипела. Там оторвать не сумел, точнее, не успел, потому что Юрен примотала его к трону. И дело не доделал, и верёвка лишний раз порвалась.

А случай с Америкой? Сидел Малан тихо-мирно, никого не трогал. Со скуки хватил Америку за концы и потянул из края в край. Растянулась она хорошо, но когда отпустил, то снова съёжилась и издала смешной звук «пук!». Эсеге засмеялся: земля пердит! Растянул ещё разок, отпустил – пукнула. Смешно.

Хохоча-заливаясь, Малан растягивал континент. Его левая рука непроизвольно забегала по отрывающимся от большой земли островам, как бы по басам, а правая – по клавишам гор и долин.

– Ак-кор-деон! – вскричал, поражённый мелодичностью звуков, музыкант прихотью божьей.

В переводе на южноармейский это значило «благоуханные звуки», а на североармейский – «вонючие цветы». Цветов Эсеге не любил по простой причине – он любил запах мяса. Шашлыков, бастурмы, постромы, кастромы…

– Тьфу ты! – Божок запутался во времени и еле отплевался. Им, богам, трудно разбираться в хронологии, потому что живут они вдоль времени, а не поперёк, как добрые люди. Малан растягивал, загибая вниз, концы материка и громко пел:

– Тянет всяк, кто не ленив,

время на работе.

Некто тянет, прислонив

пятницу к субботе.

Кто-то тянет – с бабой спать,

вместо – чтобы бабу.

А другой их тянет вспять,

но про это – табу!

Тянут – кто аперитив,

ну а кто – тянучку.

Тянут репку, напустив

бабку, внучку, сучку.

Если тянет кто козу –

это неприлично,

если ж из носу козу –

негигиенично.

Если тянешь на себя,

значит, одеяло.

Ну, а если ты – тебя,

рукоблуд ты, малый.

Если тянешь разговор,

значит, ты зануда.

Оттянулся, как забор,

значит, песня – чудо!..

– Кого ты, – спросила, бесцеремонно врываясь в тронный зал, супруга Юрен, – на этот раз оттянул? Опять не меня! – И грубо махнула рукой на востоко-запад, как приблизительно определил направление ничего не смыслящий в географии отец всех богов.

– Тяну Америку! – похвастался Эсеге. – Могу и тебя взад-вперёд вытянуть!

– А вперёд-назад можешь? – ехидно спросила Эхе.

– Это что в лоб, что по лбу, – осадил супругу Малан.

– Не согласна категорически, – сказала Юрен. Истина её не интересовала, лишь бы поперёк сказать. – В лоб – больно, а по лбу – приятно, ласково.

– Молчи, баба, – велел Эсеге, – юркни вон!

– Я? – грозно спросила Юрен, ухватила под-вселенный медный котёл за дужку и навернула им пьяницу-супруга по голове. Тот брякнулся, задрав ноги.

Звенело долго, а супруга тем временем деловито вязала мужа.

– Проспись и пой[8], – посоветовала напоследок и только тогда юркнула вон.

Проспавшись, божок смутно припомнил свои последние фокусы, порвал путы и с опаской глянул на результаты. Оказалось, что, пока он растягивал континент изо всей божественной дурацкой мочи, многим обитателям Запада пришлось худо. Например, бизонам. Или лошадям, которых он, размахивая руками, нечаянно перенёс из Азии в прерии и пампасы. Кони обожают овёс, а индейцы предлагали отведать кукурузы. От непривычной пищи лошади заболели, и Малан просто вынужден был их лечить.

Когда все леченные им животные сдохли, Эсеге понял, что он – великий целитель. Не было в Америке лошадей, так и нечего тащить на далёкий материк всякую непривычную для окружающей среды и её обитателей живность.

– Пусть индейцы ездят верхом на бизонах! – решил божок. – Или пусть разведут приличную конскую пищу, вот тогда, я…

– Это хороший тост – перебил Эсеге Малана. – Выпьем же за овёс! А кукуруза хороша – воздушная! Пам-пам-пам-пам-пам-тра-та-та!

Выпили. Спели про воздушную кукурузу. Эсеге привычно растягивал Америку сверху донизу и голосил что-то вовсе несуразное:

– Девки в лес тащили факел.

Отгадайте, кто их fackal?

Материк до того растянулся, что готов был разорваться пополам. Малан даже отгадал, в каком месте разорвётся: в районе будущего Панамского канала.

– Я – канал! – гордо заявил он.

Никто из девяноста девяти обитателей верхнего мира[9] возражать не осмелился. Наоборот – поддержали отца всех богов.

– Канай дальше, – посоветовали ему. – А кто станет спорить, тому пасть порвём.

Эсеге продолжил. На сей раз он не занёс на континент никаких чуждых ему форм жизни и никакой заразы не вынес оттуда на прочие материки, зато когда проспался и в очередной раз разорвал смирительное вервие, то магическим образом подсчитал, что рвал путы ровно девяносто восемь раз. А вот Америка не разорвалась, но, растянутая лишний раз, уже больше не съёжилась до прежних размеров, делясь теперь на Северную и Южную с длиннющим перешейком Центральной Америки.

Глядя вниз на своего разумного сына Шаргая, папаша припомнил всего три случая, когда верёвка не выдержала божьей силы и воли. Остальные девяносто пять разрывов произошли, когда Эсеге и Малан привязали Евразию за её восточный и западный концы и резко дёрнули. Вервие лопнуло на девяносто шесть кусков и упало вниз в форме странной фигуры. Любой землянин такую фигуру легко узнает и может при случае показать другому.

Эх… Жили бы земляне любо-дорого, кабы не пьяница наверху. Сколько бы несчастий не случилось!.. Везувий бы не выжег обитателей Помпеи, чума и холера не опустошали бы континенты. Даже Тунгусский метеорит не сам по себе упал.

Сидел Эсеге наверху, вдыхал запах мяса (мужики шашлык жарили и уже по стаканчикам разлили), а любимый бард небрежно трогал струны гитары и негромко, не беспокоясь, расслышат или не расслышат его случайные люди, которые пригласили на этот лишний в его жизни пикник, напевал хриплым голосом:

– Боги тоже убоги.

«Воронок» – на дороге,

и конвой на пороге

Вот такое кино.

На базаре – барыги,

на отвале – булыги,

а в подвале – ханыги

дуют ваше вино.

Поднимите мне веки,

рявкну я: «Человеки!

Вы ж вольняжки – не зеки,

без решёток в очах!

А ворвутся с конвоем,

не встречайте их воем –

мы их сами уроем,

раз башка на плечах!»

Боги тоже убоги.

Глупых дурят в итоге,

умных душат налоги,

мудрецам – наплевать.

Лодырь с мягкой подушкой,

бабник – с чьей-то подружкой,

ну а пьяница – с кружкой

лезут в вашу кровать.

Поднимите мне члены,

разомкните колены,

в свои жалкие вены

влейте жаркую кровь…

И тут на веко барда сел комар. Эсеге так рассердился, что схватил не то у среднего сынка очир, не то у Яшила метеорит, да как навернёт тварь кровососную! Комара и три тысячи квадратных километров тайги как корова языком слизала. Что от барда любимого осталось, сами понимаете…

А Гессер всё носился и носился по полю, пока не убедился, что врагов не осталось.

Победителя подняли на руки и унесли в родимую юрту.

– Я хан или не хан? – спросил Джору.

– Хан, – сказали чонавцы.

– Так приведите мне любимого дядю Сотона, я его расцелую.

ГЛАВА 11

Ложный хан, Минусинская котловина

Единожды солгавши, кто тебе поверит?

Солженицын

Сотон, услышав страшный приказ, понял сразу: вот теперь-то и пришли кранты. Ползком докрался до конюшни, попытался украсть золотого коня, получил от него в лоб и двинулся осмотреть светлую верблюдицу, шатаясь от опасений – вот-вот нагрянут ханские нукеры да как скажут:

– Ну-у-ка, сука!

Поскорей сел на верблюдицу (она не лягалась) и поскакал на запад. Спрашивается: почему не взял своего коня, а позарился на верблюдицу? Захотелось ему чужого хотя бы из-за того, что не своё; на хромого коня позарился из-за невиданной резвости и необычного золотого цвета, но раз уж скакун оказался недоступен из-за нечеловеческой злобы, то решил остановиться на верблюдице – вот и все причины. Горбатых вьючных он в бою никогда не видал (на верблюдах не воюют) и почему-то полагал великими скакунами. Как же он ошибся! Двигаются эти твари со скоростью пешехода, и никакими силами небесными или карами земными невозможно заставить их пуститься в аллюр. А вот тяжесть они могут нести великую. Сотон захватил с собой немало добра – два огромнейших тюка, и верблюдица несла груз, не говоря худого слова.

Насмешники-лешие окрестили его побег «драп нахт куда не весть». Успели нахвататься чужих слов со времён Великой битвы на сибирских просторах.

Местность была гористая, таёжная и безлюдная. Сотон двигался по распадкам, на вершины не лез, иногда прокладывал путь прямо по руслу мелководных речушек или широких ручьёв, не споря сам с собой, ручей это либо речка. Изредка он набредал на лесные дачи леших, там пополнял бурдюк хмельным зельем из бражных ям и двигался дальше, пока хозяин не вернулся и своего верного друга-медведя на грабителя не напустил. Душа у него кипела от неправедного гнева на племянника, вернувшегося так невовремя и отнявшего у бывшего подсотника по праву принадлежащее ханство. И разум возмущённый кипел в жажде мести.[10]

Наберу войско, мечтал он, лёжа под звёздным небом в меховом спальном мешке, вернусь взад и отомщу сопляку. Будет знать, как обижать любимого дядю, который ночей не спал, о всеобщем благе думал: как ханом стать, как нукеров развести, как установить твёрдую власть, чтобы все трудились усердно, а пререканий не было.

Лето кончилось, ночи становились всё холодней, и Сотон понимал, что если до зимы не выберется к людям, то пропадёт. Однажды светлейшим утром накроет его белое покрывало, знак траура, охолодит члены. Мороз высосет горячую кровь и наградит сном таким же холодным, как белый пух, именуемый снегом, и не будет в том сне ни вкусной пищи, ни веселящего пития, ни сладчайших женщин, а будет один покой – ни страстей, ни желаний, полное безразличие и великая скука, когда даже зевать лень и пальцем пошевелить невозможно. Поэтому он гнал и гнал верблюдицу по горным тропам и таёжным низинам, не боясь сбиться с направления, потому что нет ничего проще, чем двигаться на закат. И горы в конце концов расступились, сменясь холмами и степью. А ещё через пару дней Сотон наткнулся на людей, пасущих стадо лошадей. В старике с покалеченной рукой хан без ханства определил ветерана. Двое других, мужчины в соку, – бывшие пацаны из обозов, не успевшие помахать мечами либо топорами ни в крупных сражениях, ни в мелких стычках.

– Здравствуй, – просто сказали они. – Ты кто?

– Я – хан Сотон.

– Что-то не похож, – сказал старик, критически осмотрев гостя.

– Да я, если хочешь знать, – принялся врать Сотон, надеясь, что разоблачить его некому, – возглавлял заслонный полк правой руки!

– Это ты пацанам ври, – рассудительно сказал ветеран, – вроде этих. – Он кивнул в сторону молодых пастухов. – Вон Салата и Улая, которые крови не нюхали, а в обозе с бабками и мамками катили. Полковник он! Заслонного полка!

– Да, полковник!

– А что же ваш полк в битве на реке Большая Вода не сражался?

– Заблукали мы. Рвались в битву, а выбраться не смогли. Лесовики нас заблудили!

– Вот в это – верю. Они нас в первые-то годы частенько блукали, то тропкой прикинутся, то деревом приметным. Пока разобрались, как морок снять… А насчёт полковника ты подзагнул.

– Нет, я – полковник Сотон!

– Заслонного полка правой руки?

– Именно правой.

– Заслонным полком командовал полковник Чона, нечего мне заливать. Я его хорошо знал, потому что я, Челчюш, был стратегом ударного полка Макыша центральной армии. И в Главной ставке не раз бывал, когда туда все полковники со своими стратегами собирались. А ты небось кашеваром служил, вон брюхо какое толстое.

Сотона будто ужалили. Первый встречный расколол его легенду, которую он собирался на уши вешать в ближайшем от Мундарги ханстве. О существовании ханства знал от вещуна Нохоя, которого сам и спровадил в нижний мир. А легенду эту продумал за те шестьдесят пять дней, когда добирался от Тункинской до Минусинской котловины. Думал, приеду и докажу, что я – истинный глава заслонного полка. Меня послушают – хан хану глаз не вырвет![11] – и дадут войско. Я поведу бойцов и завоюю то, что мне положено, захвачу власть в Юртауне. Провалилась моя затея! И всё из-за дурацкого невезения. Надо же было угодить не на сапожника, не на котлового, не на фуражира или простого мечника, нет – судьба вынесла прямо на стратега, да ещё и ударного полка центральной армии! Кабы ещё арьергардной армии, с которой полк заслона редко сталкивался, досадовал Сотон.

Но надо было что-то отвечать, Челчюш смотрел вызывающе.

– Я был подсотником разведки. Меня ты не мог видеть, потому как мы на такие встречи, где полковники да командармы собирались, не вхожи были. Мы всё больше в гуще врага находились, жизнью рисковали по двадцать раз на дню. Не то что некоторые, которые по штабам отсиживались!

– Пос-слушай, – прошипел, заходясь от обиды Челчюш, – если ты и вправду ветеран, то должен бы знать, что полковой стратег в стороне от битвы отсидеться не может по той простой причине, что полк – боевой, а не обозный, и когда конная лава вперёд на врага скачет, то и штабная подсотня с ним вместе! Из-за горы сражением не поуправляешь.

– Извини, – сказал Сотон, понимая, что с бывшим стратегом лучше не ссориться. – Это я пошутил. Шутка! Конечно же, ясно, что ты – боевой командир. Тем более что Чону знаешь. Он – мой родной брат. Да я от него, между прочим, о тебе слышал, гулеванили, говорил, вместе.

– Вот это – правда! – приободрился Челчюш, подкручивая седые усы. – Вырвались мы раз с ним да Мычаем, вашим стратегом, в обоз. Ох гульнули!

– Вот я и говорю, – подхватил Сотон. – А полковником представился, чтобы проверить – сечевики вы или обозники. Заслонных полков всего два было – правой да левой руки, – а командиры их весьма знамениты.

– Тут ты прав, – согласился Челчюш. – А теперь расскажи, зачем к нам прибыл. Исчезли вы, когда мы через Сарафанные горы продирались, выбивали рогатых в пороги да водопады истоков Большой Воды…

– Есть такое место – Мундарга, – сказал Сотон. – Не очень далеко от Богатого озера.

– Знаем о таковском, – сказал Челчюш.

– Откуда? – удивился Сотон. – Вы же совсем в другую сторону подались.

– А через вещунов. Связывались с тамошним. Он, правда, старик совсем. И про вас от него слышали, но подробностей не знаем, потому что ваш вещун чтой-то замолк. Протянул ноги?

– Ага, помер. Старый уже стал. – Сотону не было нужды раскрывать причины ухода Нохоя в мир иной.

– А что, детьми он не обзавёлся?

– Три девки имеет. А девки, сам знаешь, вещуны никудышные. Разве что их дети, внуки Нохоевы, дедов талант возьмут. У двух дочек по сыну народилось. Но пока малы, не определишь задатков. И заниматься с ними некому – старый-то ушёл.

– А у нас вещунов – как у собаки блох, – похвастался Челчюш.

– Где это вы их раздобыли? – удивился гость.

– Так уж вышло. Почитай, все мальчонки, что два десятка лет назад народились, у нас вещуны.

– Ой, завираешь, – не поверил такому чуду Сотон.

– Маленько есть, – признался стратег. – Но на пятнадцать тыщ душ полста молодых вещунов имеем. Половина – в столице, что полдюжины зим назад на холме заложили. Остальные разбросаны по деревням и хуторам. Потому имеем беспрерывную связь с любым медвежьим углом.

– Здорово устроились! – позавидовал бывший подсотник. – Нам бы так. А мы сидим среди гор, как бирюки, других людей не видим, что в мире творится – не ведаем.

– Армии ушли на запад, – охотно поделился сведениями Челчюш. – Бьются сейчас у гор, называемых Поясом. Одни гонят северных вдоль Пояса к Ледовому океану, а другие прижали их к горам, надеются там и разбить. Получается плохо. Рогатые – воины искусные, этого не отымешь. А главные силы сражаются в проходе между Кустистым морем и Поясом, там главные силы рогатых скопились. Герман утверждает, что тут их последний оплот, мол, дальше на запад они и шагу не сделают. Врёт, собака! Скоро, через годик-другой, вылетит он из этого прохода, как пробка из бочонка с брагой, потому как наши южные разведали, как Кустистое море обойти и забраться рогатым в тыл. То-то взвоют!

– Славные ты мне новости рассказал! – порадовался Сотон. – Мы хотя и вдали от соратников, а всё одно приятно слушать, что наша берёт. Слушай Челчюш, – несостоявшийся хан понял, что теперь-то, после такого воодушевляющего разговора, можно бы и попросить стратега об услуге, – ты бы за меня замолвил слово перед своим ханом. Мол, знаю я Сотона чуть не три дюжины лет, боевой товарищ, можно сказать, а его сильно обидели.

– Да кто же тебя обидел? – заинтересовался стратег.

– Не поверишь – пацан сопливый. – Сотон всё никак не мог смириться с тем, что Джору в возраст вошёл. – Приёмыш братанов. Чоны нет, прости, сразу не сказал – не хотел огорчать новостью, что твой боевой товарищ умер. Власть, сам понимаешь, ко мне перешла. Стал я править справедливо и мудро, нападение отбил этих, как их? Ну ты про них ещё говорил, мол, возле Богатого озера поселились. С ними-то всё понятно – трусы оказались, с поля боя бежали.

– Было дело, – подтвердил Челчюш, – смылись.

– А потом на нас напали, стоило только узнать, что мы не слишком далеко от них расположились. Еле отбились, настоящие-то бойцы стариками уже стали. И зачем им было на нас нападать, бухиритам подлым?

– Это всё внучата Тайжи. Угробили полковника и вконец обнаглели. Они там вообще, почитай, всех ветеранов под корень выкосили. Как ещё вещун жив, удивляюсь.

– Вот и на нас бухириты напали вероломно двадцать второго числа. Но мы агрессоров отбили, армию изничтожили. Народ мне ручки целовал, благодарил. И тут – представляешь? – является пащенок Чонин, я, говорит, хан! Я ему объясняю, что вот коли бы ты был законный сын, а не выблядок, тогда – пожалуйста. Тогда – и только тогда! – ханствуй на здоровьечко, а раз нет, то нет. Не ханствуй, а пошёл вон. Думаешь, пошёл? – задал Сотон риторический вопрос и очень удивился, услышав от соратника:

– Думаю, не пошёл.

– Верно! Не только не пошёл вон, а наоборот – подговорил таких же вроде него – лоботрясов, те на меня накинулись и давай смертно коверкать. И палками били старого больного человека, и руками, и ногами… Насилу убежал. И сразу сюда за подмогой бросился. Думаю, что ваш хан поможет восстановить историческую справедливость. Кто ханом-то у вас?

И тут его Челчюш огорошил. Да так крепко, что Сотон от такой новости чуть на жопу не сел.

– Да нету у нас, Сотон, никакого хана, – сказал стратег. – Ни хана нет, ни князя. Разговоры, правда, промеж людей ведутся, что не худо бы нам князя из своих рядов выбрать, но дальше этого дело не движется. Непросто это – князя выбрать. Если разобраться, то всяк стать князем не прочь, а копни поглубже – ни один на такой пост не годится. Князь – это власть, а власть – дело ответственное.

– Так как же вы без князя обходитесь? – испугался Сотон. – Кто же тогда приказы отдаёт, кто принимает мудрые решения?

– А все вместе и принимаем, когда всех касается. Всегда те и решают, кому дело есть, другие не вмешиваются. Деревенские проблемы из столицы не разглядеть.

– Но это же непорядок! – возмутился гость. – Кабы на войне так – на мечников напали, а лучники рассуждают: пускай хоть всех перестреляют, нас не касается. Разве правильно?

– Так то на войне. Там без командира нельзя. А у нас мирная жизнь. Никто нам не угрожает, кроме холода и голода. Так трудись, не ленись – дрова запасай, зерно сажай, сено для скота в стога складывай.

Понял Сотон, что никакой помощи в борьбе с узурпатором Джору он здесь не получит. Но на всякий случай решил уточнить:

– Но есть у вас хоть один авторитетный товарищ, который мне хоть чем-то поможет?

– Трудно сказать, – почесал затылок Челчюш. – Обратись к Треуху. Вдруг что подскажет?

– А кто это?

– Треух-то? Бывший бригадир арьергардного полка. Кед Роем кличут. Ему мечом башку едва пополам не разделили. Шлем спас, но одно ухо теперь двойное. А вообще, непонятно: как при такой ране мозги не вытекли? Все думали – не жилец. А он ничего, оклемался. И выглядит живчиком. Увидишь, так ни за что не поверишь, что такой же ветеран, как и ты.

…Холмград привольно раскинулся в зелёной тайге. Имелись в нём мощённые листвяком дороги, добротные двухэтажные избы, огромный луг – площадь собраний, базар с торговыми рядами и складами. Дом Кед Роя претендент на мундаргинское ханство отыскал легко. Стоял тот на холме, был огромным, трёхэтажным, а уж изукрашен затейливой резьбой, где били хвостами берегини, махали крылами грудастые сирины и дышали огнём неведомые трёхглавые чудо-звери, так, что у Сотона враз отпали любые сомнения. Только так и должен жить богатый и влиятельный хан или князь.

Проситель трижды ударил медным литым кольцом в виде венка из хмеля в тёсаные ворота. Распахнул их юный сорванец, уставился большими голубыми глазами:

– Тебе кого?

– Мне надобно видеть славного Кед Роя.

– Деда?

– Не внука же!

– Тогда заходи.

Пацан посторонился, пропуская гостя в просторный двор. Сотон завистливым взором окинул его: по правую руку располагались помещения для скота, по левую – амбары. Срубы были сложены из добротного леса, часть двора укрыта навесом, чтобы люди, занимаясь хозяйственными делами, не мокли под дождём. Пришелец аж крякнул, глядя на предприимчивость соседей, сравнивая жилище с юртами своего временно утраченного ханства.

Ничего, думал он, наплету Кед Рою небылиц, как у меня хитрым обманом отняли власть, он даст войско, и тогда…

– Не-а, – сказал пацан. – Не обманешь.

– Ты о чём это? – удивился гость.

– Не обмануть тебе деда. Никакой ты не полковник, а служил подручным у котла.

– Да кто ты такой? И откуда тебе знать, кем был я и чего собрался рассказывать?

– Я-то Листик, внук Кед Роя. А врать моему деду не надо, не любит он этого. И я не люблю.

Так он вещун, догадался Сотон. Ну да, рядом с таким нужно будет держать ухо востро.

По тротуару из листвяжных половинок они пересекли двор и стали подниматься по широким ступеням крыльца. Внутри дома не сразу попали в хозяйские покои, пришлось сначала карабкаться на самый верх, на третий этаж. Гость совсем запыхался и недоумевал: как это престарелый ветеран не устал ещё шастать по своему большому дому вверх-вниз, почему выбрал для жилья помещение на самой верхотуре?

Листик толкнул дверь и пропустил его в просторную комнату. Вдоль стен тянулись лавки, хозяин сидел за столом. Перед собой он расстелил светлый кусок кожи, на котором гусиным пером проводил какие-то линии. Вероятно, чертил боевую карту вроде тех, какие полковник Чона со стратегом перед схватками рисовали в специальном ящике с мокрым песком.

– Это ты – Сотон? – Мужчина поднял голову. – А я – Кед Рой.

Посетитель не поверил глазам: лицо Роя никак не могло принадлежать ветерану, перед ним сидел мужчина, которому едва ли стукнуло тридцать. Ни единой морщинки на румяном лице, тем более что комнату заливало солнце, пробивающееся через слюдяные окна. Эти окна с нетающим льдом были, пожалуй, самым удивительным, что встретил пришелец из Мундарги в Минусинской котловине.

Сотон хотел было вслух усомниться, что видит перед собой бригадира арьергардного полка, но припомнил слова Челчюша. Тот утверждал, что ветеран выглядит живчиком, – трудно глазам поверить.

Претендент на ханство напрягся, стараясь придумать, как бы похитрей повести разговор. Не то чтобы совсем уж не был готов, но заранее намеченный план, что и в какой последовательности врать, в присутствии вещуна Листика пришлось срочно перестраивать.