Людям это не нравилось, они пугали сюллюкюн, те с притворным ужасом разбегались, чтобы чуть позднее опять приняться за своё. Ещё обожали играть в кости, в бабки. Играли на золото. Мужики пожадней сперва купились на золото и выигрывали кучи золотого песка или самородков, потому что доверчивые берегини не подозревали о жульничестве, не понимали, что можно подменить кости. Но шулера быстро убедились, что золото берегинь – одна видимость. Полежит такое на солнце и вскоре обернётся кучей сухого мха.

Со лживым золотом разобрались куда быстрей, чем с береговыми. Если водяные мужики не водились в других местах, так откуда им взяться в холодных водах Тёмной? Завестись они могли только от сырости, но брехня раскрылась не сразу. Тайна береговых продержалась века лишь потому, что никого не волновала. Секрет продолжения рода северных двоякодышащих лемуриек людей не касался, куда насущней была тайна возникновения волн. Из слухов и пересказов с чужого голоса сам собой сложился скучный факт, что с мужиками сюллюкюны всё-таки спят, но отбирают любовников по каким-то непонятным признакам. А когда и принцип отбора прояснился, то оказался таким позорным, что попавшие в число избранных мужики принялись гонять подводных недоростков острогами, опасаясь огласки: его, справного мужика, за позорника держат!

Впрочем, в ту пору всем было не до сюллюкюн, лето летом, но если сейчас плохо поработаешь, то зимой придётся класть зубы на полку. А жилище своё плохо обустроишь, так и для зубов полки не сыщешь. Всё-таки перебрались на новое место, хозяйственных забот полон рот.

В доме Омогоя разгорелся скандал куда интересней лемурийских. Его наёмный работник Эллэй за время пути снюхался со старшей, нелюбимой, дочкой бая. Тот и не заметил, когда батрак успел обрюхатить дочурку. Дело, конечно, молодое, и бай рад бы сбыть с рук перестарка, но больно не хотелось за неё приданое чужому человеку давать. (Не был бы жадным, не стал бы баем!) Поэтому Омогой закатил сцену, достойную пера драматурга-бытописателя:

– Я тебе, Эллэй, самое дорогое доверял – кобыл пасти, а ты вон чего учудил! Не кобыл ты пас, а как жеребчик развлекался! Дочка у меня была хотя и страшная, зато невинная. А теперь? Ни того, ни другого!

Батрак повинно глядел в землю. Ему и впрямь казалось, что округлившаяся невеста очень похорошела.

– А раз ты дочь самовольно взял, меня не спросил, то не получишь за неё ни котла, ни топора! Ступайте прочь оба! Живите где хотите и как хотите. Она мне больше не дочь!

Так и выгнал из дому, рваной тряпки дочурке не подарил. А работнику за год службы, за перегон табуна с Алтая до полноводной холодной Лены отдал одну корову, да и ту бесплодную. И её как от сердца отрывал.

Заплакал Эллэй от такой несправедливости, посадил брюхатую жену на свою единственную движимую собственность – коня хороших кровей, а сам пешком пошёл. За верёвку вёл годное разве что на мясо приданое. Куда ведёт – не знал, но не больно о том беспокоился. Места были привольные, селись, где понравится. В пути встретил местную лесунку. Та очень нахваливала собственные края, а у него от обиды слёзы по щекам как горох катились.

– Что плачешь-рыдаешь? – спросила лешачиха.

– Обманул меня бай Омогой, – пожаловался бедолага. – Я на его дочке женился как порядочный, а он приданого не дал, ещё и меня обругал. Год я на него горбатился, а за службу верную получил корову бесплодную. Вот родится у меня сынок Лабынгха Сююрюк, а у меня и молочка его напоить не найдётся!

Лесунка только посмеялась и сказала, что всё наладится. Корова, мол, принесёт ему целое стадо телят, и молока у Эллэя будет столько, что доить замучится. Бедняга не поверил. Откуда же телята возьмутся без быка? Хотя что с неё взять, с легкомысленной лесной поблядушки? На том и расстались. На прощание Эллэй спросил имя собеседницы.

– Исэгэй Айысыт, – назвалась лешачиха и затерялась среди неспелой морошки.

Побрели дальше. Новоиспечённый хозяин и муж подстрелил глухаря, а когда разделывал, то нашёл в желудке камень размером с фалангу пальца. Экая невидаль – камешек! Но этот имел человеческий облик – с глазами, носом, ртом, ну просто вылитый брат Сата, пропавший в таёжных просторах лесичей. Эллэй оставил камень на счастье, и Сата не обманул. А однажды лежали они с супругой под раскидистой сосной, а неподалёку молния ударила. Пошёл муж глянуть, куда она долбанула, и отыскал топор грома. Топор и топор, только тупой и каменный. Он тоже Эллэю немало счастья принёс, как и Сата-камень.

И сын Лабынгха Сююрюк у него в сроки родился, и бесплодная корова отелилась. Кто её огуливал – неизвестно. Может, лесной зверь марал, может, кто другой, но родилось двое – телок да тёлочка. Через пяток лет стадо не стадо, но телята в загородке, руками Эллэя плетёной, толкались, молодые бычки бодались, юные рога пробовали. А ведь когда на место, выбранное молодыми за красоту и удобство – рядом и лес, и луг, и речка, – прибыли, у них тарелки не было. Медный котелок да две деревянные ложки. Ничего, сами выжили и сынок Лабынгха. Бывший батрак сперва деревянные тарелки вырезал, позднее из глины налепил, когда подходящий материал отыскал, а ещё понаделал из дерева много разной посуды для молока. Молоко у них через год появилось и с тех пор не переводилось, не обманула лесунка, которую они с тех пор называли не иначе как госпожа коровница. И дети пошли один за другим – сыновья да дочки. Крепкие, здоровые, работящие. Стал Эллэй основателем самого знаменитого в местных краях, знатного и богатого рода.

Вот это была новость! Века её обсуждали, не то что завалящую тайну сюллюкюн.

А вот Сотону никак не везло. Да он и сам всегда. искал на свою задницу приключений. На берегах реки Тёмной замучили его житейские проблемы. Пока омогойцы кочевали, то запросто подходил к любому костру, врал что-нибудь новенькое или старенькое, его угощали мясом и бражкой из походных запасов. Он же, грабанув очередную лешачью бражную яму (особенно часто они попадались в стране Лин), всё искал секретные добавки, чтобы стать непревзойдённым любовником. Бражка так и текла меж пальцев, зря пропадая в неудачных экспериментах. Тайну эрзац-сомагонки хан без ханства (ханыга, по определению горыныча) раскрыл в первые дни отступления от Мундарги. Его настойка оказалась только чуть хуже драчёвской сомы: заканчивалась жутчайшим похмельем и не горела. Но он-то, Сотон, не горыньгч, плеваться огнём ему вовсе не обязательно. Зато его сомагонка на мухоморах превосходила напиток старожилов в качестве любовного напитка. Тех девять красоток, виляющих юбками, из Пакова племени он не забывал до конца дней своих. В лицо помнил, а того, что творил с ними, – нет. Нераскрытая тайна, как говорится, памятней забытой победы.

На диких брегах Тёмной племя встало всерьёз и надолго. Люди разбились на семьи и кланы, кто-то возводил избы, как в краю Высокой тайги, кто-то шил новые юрты, некоторые никак не могли опомниться после похода и продолжали кочевать туда, сюда, обратно, соорудив особенно удобные складные чумы. Сотона к своим кострам никто не приглашал, а незваный гость хуже Илбиса, божка войны.

Худо без бабы, самому работать приходится. Ханыга и рад бы поджениться на молоденькой, но у той ни кола, ни шнура для юрты. Понятно, живёт она с родителями, а хороших ли они кровей, ещё вопрос, ибо сокровища не видны, пока хозяйство, укрытое в лесах новостроек, не проступило во всём блеске. Сойдёшься с чужой дочкой, тебя же и заставят на большую семью горбатиться. Сотон даже похудел, придирчиво выбирая невесту. Остановил взгляд на хозяйке из вдов, с приличной юртой и полудюжиной взрослых сыновей. Подкатился к ней с удивительным прозрачным кувшином, полным мутной эрзац-сомагонки, а наутро похмельному и вставать не пришлось. Уж так его супруга холила-лелеяла, днём юлой вертелась, хозяйничала, с Сотона пылинки сдувала, а сыновей гоняла, не давая передышки. Чем они с бабой ночами занимались, ханыга не помнил, а оттого с похмелья вдвойне мучился. А однажды заметил, что мухоморная настойка на самом дне плещется. Понял, что ещё денёк-два – и останется он без любовного напитка. Зная властный характер супруги, легко представил, как стрижём из юрты вылетит, едва ночные, неизвестные ему наяву, подвиги прекратит.

Потому, кряхтя, поднялся и стал собираться в дорогу.

– Куда это ты собрался? – подозрительно спросила ревнивая баба Буус.

– Понятно куда, на охоту собрался.

– Али плохо я тебя кормлю, мало люблю и редко даю?

– Всего в меру, но коли лежмя лежать, за свежанинкой не гоняться, то завьётся пугын мой верёвочкой. Забудешь тогда о ночных ласках.

Такой перспективы Буус испугалась:

– Да я разве ж против? Ступай с Батюшкой, разомни косточки!

Сотон вышел из юрты, оглядел белый свет и пустился куда глаза глядят. Верхним нюхом он сразу же выбрал верное направление и, едва солнце зенит перевалило, обнаружил лесную дачку. Стояла она под вековой лиственницей, была стандартной лешачьей постройки. Медведь да леший возвели её из толстенных стволов с плохо обломанными сучьями, глыбами земли на оборванных корнях и длинными расщепами со стороны макушек. Стволы они складывали колодцем, как бывалые таёжники костры.

Никаких окон или дверей в постройках такого типа не имелось, да и зачем они, коли лесовик мог проникнуть в любую щель, а в иные и медведю пролезть впору. Постройка щетинилась сучьями, как ветка боярышника колючками. Покрыта дачка была беспорядочной грудой веток. Из тех, что со стволов, пошедших на венцы постройки, Медведь грубо пообламывал. Такая крыша от дождя не спасала, как и стены от ветра. А полов жилище и вовсе не имело. На кой ляд лешие громоздят такие дачки, раз жить в них всё равно невозможно, – руки-ноги враз пообломаешь и глаз о сучок непременно выколешь, ежели внутрь заберёшься? Этого никто не знал, а если и знал, то другим не рассказывал. Да его, знатока ненужных подробностей, и не расспрашивали. Мало ли в лесах других загадок? То стволы раздвоенные и утроенные, а то и вовсе в косу свитые. Даже они интересней, чем сучкастые дрова лешачьих дачек. Мужики главным назначением таёжных построек считали их отличку от окружающего пейзажа. Щелястая да щепастая поленница как маяк указывает: рядом выкопана бражная яма с обмазанными глиной стенками. Подходи да пей, а хочешь – купайся, жуй хмельные ягоды.

Сотон купаться не стал, не малец давно глупостями заниматься, а достал из заспинного мешка прозрачный кувшин и опустил его в яму. Кувшин забулькал горлышком, брага наливалась медленно, потому что узкое отверстие забивалось ягодной крупой. Когда небывший хан приподнял сосуд и на свет глянул, обнаружил, что набрал одной шелухи. Выбулькал её назад, поглубже сунул. Пузырей не пошло, и Сотон надеялся, что на сей раз наберётся жижа без гущи, но ошибся – в бульбультыль вообще ничего не попало, зря время терял. Стал наполнять с бульками, отгоняя сор ладошкой, тут его медведь и попутал. Как рявкнет над самым ухом! Зачем-де ты мою бражку тревожишь? Ханурик подскочил до небес, но кувшин не выронил. Заметил, что зверь собрался приголубить по-медвежьи, причесать когтистой лапой за кражу имущества, и пустился наутёк. Только пятки засверкали. Убежать убежал, но несчастья только начинались. Мстительный леший его заблукал так заблукал! Три дня Сотон из таёжных дебрей выбраться не мог. И по солнцу ходил, и ручьями спускался, чтобы выбраться на берег Тёмной, – всё зазря! Кружил его лесовик свирепо. Видно, обиделся на что-то. От лешачьего морока избавиться нетрудно, коли лесунку ублажишь, да ни одной, как на грех, не попалось. Вот так всегда: их не сыскать, когда нужны!

Лишь на третий день припомнил Сотон разговор с холмградским Роем. Треух тогда говорил, что следует перезастегнуться наоборот. Внимательно оглядел себя, но застёжек не обнаружил. Тогда воспользовался вторым советом: вывернул рубаху и надёл шиворот-навыворот. К закату третьего дня к ненаглядной Буус вернулся. Извлёк бультыль из мешка, а в ней содержимого не больше половины, да какой половины? Куда меньше, если шелуху отцедить.

Проклял он и медведя и лешего, бабе неповинной синяков понаставил. Хорошо, не убил, сынки взрослые не позволили, скрутили отчима, как ни буйствовал, ни буянил. Лежал Сотон на постели, связанный по рукам и ногам, и лютой клятвой клялся, что он не он будет, ежели лешему поганому не отомстит достойной того местью памятной.

А как можно досадить лесовику? Ну, скажем, деревья почем зря погубить. Либо пал по тайге пустить. Но пожар дичь распугает, сиди потом сам голодный без свежанины. А ближний кедрач пожжёшь, придётся из дальней таёжки мешки с орехами волохать, дорогой длинною ноги бить. И всё это месть кривая, обидеться лесовик обидится, но урону не понесёт. А вот как бы его самого зацепить? Чтобы горько пришлось не берёзкам, не осинкам, а их опекуну? Как убить или хотя бы ранить почти бессмертное существо?

Задачка!

Другой бы вовек её не решил, а ханыга – запросто!

Пяток дней поублажал супругу беспамятно, на шестые сутки в лес отбыл. Пошумел в тайге, почем зря по деревьям топориком потюкал. Срубить не срубил, не было печали эдакие стволы насквозь прогрызать! Поругался, поаукал и будто бы спать завалился. Топор рядышком небрежно бросил. Захрапел притворно, да и задремал, разомлев на солнышке. Проснулся от треска и воя. Это лесовик, шумом привлечённый, узрёл мужика-растяпу и решил топор слямзить. В хозяйстве, мол, и насморк пригодится. Ухватился за топорище, да ногой зацепился за петлю настороженную. Та вкруг лешачьей ноги затянулась. Иножитель дёрнулся и освободил рогатинку, которая отпустила ветку пригнутую. Тут и взвился лешак в небеса, верёвкой притянутый. Заорал, задёргался, а освободиться не умеет. На что уж он существо текучее, а всё ж петля хитрее: чем тоньше становишься, тем она плотней стягивается.

– Попался? – злорадно спросил Сотон.

– Отпусти подобру-поздорову! – пригрозил лесовик.

– Щас, только дубинку поувесистей выберу да бока тебе подровняю!

– За что немилость такая?

– А это месть за то, что три дня меня блукал. Припоминаешь?

– Это не я был, – отказался леший.

– А кто ж? Брат твой названый, медведь, что ли?

На столь прямо поставленный вопрос лесовик ответить не сумел.

– Отпусти, хозяин, – взмолился уже без угроз.

– Ладно, отпущу, если ты мне один спор разрешить поможешь.

– Какой ещё спор?

– А мы с мужиками об заклад побились, что тебе век в бультыль не забраться.

– Что за бутыль?

– А кувшин прозрачный. Щас покажу.

Полез в заспинный мешок, извлёк драчёвский кувшин. Поднёс к сучкастому носу висящего головой вниз иножителя:

– Видишь?

– Вижу.

– Влезешь?

– Куда?

– В горлышко, пень ты трухлявый!

– А зачем?

– Чтобы спор разрешить, заклад мне выиграть.

– Нет, в бутыль не полезу.

– Тогда и виси тут, пока верёвка не сгниёт. А я домой пошёл. – И картинно засобирался.

– Постой! – вскричал подвешенный чудак лесной, найденный весной. – Ладно!

– Чего «ладно»? Что висишь высоко и прохладно?

– Согласен я в бутыль забраться, заклад тебе выиграть.

– А как тебя зовут, лешачище?

– Чучуна.

– Клянись, Чучуна. Клянусь клятвой, как сапожник дратвой, как рыбак сетью, как мудак медью. Клятву нарушу – душу разрушу. Слово моё прочней скалы, липучей смолы. Не скажу криво, не совру красиво. Чтоб мне зимой в берлоге оторвали ноги, чтоб весенней ранью встречали бранью, а жарким летом колотили при этом, а в осенней чаще колотили чаще. Клянусь ночкой лунной и тьмой кромешной. А зовусь Чучуной, величаюсь леший. Клятва моя крепче замка. Клянусь на четыре стороны, пятой кланяюсь. Повтори!

Леший повторил, сколько запомнил. Сотон велел попробовать ещё разок. На десятый или двадцатый раз лесовик отбарабанил клятву так, что слова от зубов отскакивали. Ханурик петлю резать не стал, чтобы не портить справную утварь, долго и аккуратно развязывал узел. Напуганный леший сам побежал к бутыли и с левой ноги принялся просачиваться в узкое горлышко, уменьшаясь снаружи, как сдутый пузырь. Когда Чучуна примерно наполовину забрался внутрь, Сотон бесцеремонно забил отверстие пробкой и аккуратно перерезал ножом тонюсенькую нить, связующую левую половину лешего с правой.

– Вот! – сказал он злорадно. – Теперь ты за мной побегаешь! Будешь у меня служить на посылках. Одна нога там, а другая здесь! – И постучал жёлтым ногтем по стенке прозрачного кувшина.

– Ты что же это сотворил? – изумился лесовик.

– Обманул дурака на четыре кулака! – ответил небывший хан, с усмешкой наблюдая, как попавшая в плен половинка, сгустившись, приняла облик ино-жити, только маленькой. Вытягивает вверх руку, а до пробки не достаёт: горлышко длинное. Увеличивается – тогда толстая рука в узость не проходит. Разжижается, а жидкая рука силы не имеет пробку вытолкнуть, вниз стекает.

А наружный лешак и того смешней – стоит на одной ноге с одной рукой, одним глазом и ухом. И тронуться не может: на одной ноге далеко не ушагаешь. А пусть прыгает, решил Сотон.