ГЛАВА 30

Драчёвская банька, Минусинская котловина

Сотон прижился в Холмграде. Остановился в заезжей, где за золотой перстень его кормили, поили и спать укладывали от новолуния до новолуния. Несостоявшийся хан днями слонялся по таёжному городку, толкался по лавкам и торговым рядам, а вечерами сидел в бражной, слушая чужие разговоры. И на улицах, и в питейном заведении искал он одно – союзников, готовых напасть на Юртаун. Сотон обещал отдать им на разграбление свою столицу, а себе просил немного: пусть захватчики провозгласят его ханом и поколотят всех, кто попытается его, Сотоново, право оспорить. Ему казалось удивительным, что никто на такую выгодную сделку не соглашается.

– Дело твоё неправое, – смеялись собеседники, – не видать тебе ханства, как своих двоих.

Намекали на жирное брюхо, из-за которого Сотон даже пупка не видел. И только однажды заезжий охотник из деревни Малые Подштанники, большой шутник, как впоследствии выяснилось, дал вербовщику двусмысленный совет.

– А пошёл бы ты в Драчёвку, – сказал он.

– Что за Драчёвка? – ухватился за доброе слово уже и не чаявший сочувствия Сотон.

– А село такое, – ответил охотник.

– И кто же там живёт?

– Драчёвские старожилы, понятно.

– И давно живут?

– Давно, поселились, когда нас тут ещё и в помине не было.

– А чем занимаются?

– Никто не понимает. Но колдуны сильные. Как услышишь их сонет, враз заснёшь. Или триолетом оглоушат. Они самого Германа обороли.

– Того самого, главаря рогатых?

– Именно. Он к ним в Драчёвку сдуру-то сунулся, так получил по рогам. Причём старожилы его и пальцем не тронули, выставили против него упокойницу Семёновну.

– Как, упокойницу? Она же мёртвая!

– Мёртвая не мёртвая, а так главаря северных навернула, что тот враз отход сыграл.

– И мне старожилы помогут?

– Дак кто ж разберёт? Иной раз от их помощи куда больше вреда, чем пользы. Больно умные. Ты-то думаешь, что оно так выйдет, а на деле обернётся наоборотом.

– Но попытаться-то стоит? – продолжал расспросы разведчик.

– Попытка не пытка. Помогут ли, не помогут, не узнать, пока не повстречаешься.

– И где ж находится село со старожилами?

– Драчёвка-то? Дак в драчёвском же треугольнике: Малые Подштанники – Пинкарёво – Колотилово.

– Далеко ли это от Холмграда?

– Три дня пути, да всё лесом.

– Съезжу, – решил Сотон. – Непременно съезжу!

– И съезди, – согласился собеседник. – Езжай, коли головы не жалко.

В ханстве Сотон нуждался больше, чем в голове. Что голова? Место для шапки. А вот ханство…

– Мне и голова без ханства не мила! – объявил он.

Посетители бражной расхохотались от таких глупых речей, но от поездки к драчёвским старожилам отговаривать не стали.

Три дня, терпя нужду и холод, добирался Сотой до заветного села.

– Дураков не сеют и не пашут, – приветливо встретил его Вит. – А ты не простой, а с регалиями.

У ветерана от добрых слов потеплело на душе. Есть ещё люди, которые уважают звезду подсотника, когда-то сорванную с его плеча братом Чоной.

– Зовут тебя как, приблудный сын?

– Сотон я, – робко ответил гость. Побаивался сильных колдунов-старожилов.

– Издалече ли к нам пожаловал?

– Из Холмграда. А туда попал из Юртауна, что в Мундарге.

– Мундаргинский, выходит, – раздумчиво сказал Виш.

– Куда выходит? – не понял Сотон.

– Выходит после того, как войдёт. А коли не входил, так и выходить некому, – мудрёно отвечал старожил.

У Сотона враз мозги заскрипели от непомерного напряжения.

– Слушай сонет.

Гость истово закивал: в совете он нуждался. Правда, совет старожила пользы ему не принёс, наоборот – запутал ещё больше.

– Понял, что выходит? – спросил Виш.

– Совсем ничего, – признался Сотон.

– Эх, не доросли ещё люди до понимания истинной поэзии, – вздохнул хозяин. – И сколько ещё веков ждать придётся, пока появятся настоящие ценители… Так что, говоришь, привело тебя в наши Палестины? По большой нужде прибыл или по малой?

– По нужде, по нужде! – вскричал гость, разобравший единственное слово. – Большой-большой!

– Пришёл Сотон, издавая стон: «Закон – тайга, прокурор – Мундарга!» Слушали старожилы, напрягая жилы. Этот ездун – вылитый Мао Цзе-дун, а то и почище: приехал на верблядище! Нет! Что-то я сегодня не в ударе! – огорчённо заявил Виш и хлопнул себя ладонью по лбу. – Ладно, отведу тебя в клуню. Пошли, убожище.

Они двинулись широкой улицей, состоящей из трёх домов. Избы были большие, поместительные, но до двух – и трёхэтажных теремов, на какие претендент в ханы нагляделся в Холмграде, они не дотягивали. За крайним домом со ставнями в виде сердечек Сотон увидел ещё одну, отдельно стоящую избу. Над крышей её развевались дюжины три разноцветных флагов.

– Наш сельсовет и агитпункт, – неизвестно чем похвалился старожил и завёл гостя в густо унавоженное тёмное помещение.

Не успел тот испугаться, что придётся жить в хлеву, как распахнулась ещё одна дверь, а за ней оказалась просторная комната с каменной печкой, как у лесичей, широкий стол и удобные стулья с полочками для рук. Примерно в таком восседал Кед Рой Треух, когда встречал его в своих хоромах.

– А как же верблюдица? – спросил Сотон.

– Сейчас я её на конюшню отправлю, – решил Виш и, не запирая дверей, выскочил на улицу. Дотянулся до уха скотины и что-то шепнул. Та согласно кивнула и целеустремлённо затрусила вдоль по улице. Старожил вернулся в комнату. – Пошла знакомиться с нашей кобылой Инфляцией, – объяснил он. – Печку топить умеешь?

– А зачем топить? – не понял гость. – Да тут и реки нет, чтобы печка утонула.

– Эх ты, темнота, – вздохнул хозяин. – Истопить печь – значит развести в ней огонь. Сумеешь?

– Никогда не пробовал, – признался Сотон, – но я видал, как хозяин заезжей, в которой снимал комнату и столовался, щиплет лучину…

– Ладно, ничего сам не предпринимай. А то ты мне нащиплешь такого… Я сейчас подошлю домового Сеньку, он истопник опытный. Сиди жди его, а я пока поеду орать.

– Чего орать?

– Землю орать, чего ж ещё-то. – (Претендент в ханы представил старожила, орущего что есть мочи «Земля!».) – У меня знаешь какое орало?

Гость уставился в рот Виша: рот был как рот, ничего особенного. Пожал плечами: чудит старожил. Тот заметил недоумение юртаунца и пояснил:

– Вспашу полоску-другую.

– Чего вспашешь? Снег, что ли?

– Его.

– А зачем снег пахать?

– Отсеюсь загодя.

– Так ведь сеют и пашут весной, когда земля как следует прогреется! – Сотон в сельском хозяйстве разбирался плохо, сам никогда не пахал и не сеял, но настолько-то его понятий хватало, чтобы уразуметь безумство зимнего сева.

– То называется вешняя зябь, – пояснил Виш, – а я занимаюсь более прогрессивным способом сева, вам пока неизвестным. Называется – средьзимние зеленя.

– И неужели что-нибудь вырастет прямо из снега?

– Ты рот разинешь, когда урожай узришь, – пообещал старожил. – К утру, думаю, что-нибудь проклюнется… Заболтался я с тобой, а там пашня томится, ухода требует. Пошёл я, а ты пока можешь журналы «Коневодство» полистать.

С этими словами пахарь удалился. Сотон принялся бродить по избе, в которой оказалось четыре комнаты. Заполнены они были понятными и непонятными предметами, идолами, бревенчатые стены украшены яркими разноцветными картинками. Содержание их очень понравилось хану, потому что изображались полуголые и вовсе голые женщины в окружении крылатых, рогатых и лосеногих похотливых мужичков, а то и вовсе полулюдей-полуконей. Все пили из огромных рогов бражку не бражку, ухажёры хватали бабёнок за оголённые титьки, а те хохотали, весьма довольные грубыми ласками. Сотон с тоской припомнил себя на озере Хубсугул в компании горячих обозных девок. Как ему хотелось вернуться в дни молодости и ещё раз утонуть в жарких объятиях истомившихся без мужиков бабёнок, ощутить во рту полузабытый вкус вина, что хранилось у потерявшегося в пути обоза в огромных, называемых «дубовыми» бочках, ещё хотя бы раз испытать истому неутомимого в гульбе и любовных сражениях тела.

Он жадными глазами пожирал картинку за картинкой и так увлёкся, что не заметил, как в избе очутился маленький – ему по пояс – бородатый старичок с прозрачными глазками. Старичок висел в воздухе. Одет по зимнему-то времени он был более чем легко – в штаны блекло-голубого цвета, с медными заклёпками, обмахрившиеся и с заплатами на коленях. В руках старина держал беремя дров и шевелил в воздухе пальцами ног, словно бы направляя полёт.

Домовой Сенька, догадался Сотон.

Домовой швырнул поленья, не снижаясь, и те ровными рядами улеглись у жерла печки. Старина спланировал следом, выдвинул вьюшку, отворил заслонку и принялся забрасывать дрова под каменный свод. Щёлкнул пальцами, из его мохнатого кулака выскочил язык пламени. Поднёс огонь к шалашиком уложенным полешкам, они сразу же занялись. Загудело пламя, по комнате потянулся ароматный смолистый дымок.

– Как это ты огонь добыл? – спросил удивлённый гость.

– А зажигалкой, – охотно пояснил Сенька. Голос у него был неожиданно молодой и звонкий, словно его хозяин только притворялся старым. – Мне её сам Кос подарил за мои выдающиеся поэтические успехи. Я оду сочинил, хочешь, тебе прочитаю? – Не дожидаясь ответа, домовой завыл, закатив глаза и мотая косматой башкой. – Слушай и запоминай!

В поэтическом ударе Сенька взлетел и тюкнулся теменем в потолок. Рухнул вниз, раскланялся и спросил:

– Ну как тебе моя ода?

Во время чтения Сотон ощущал в голове непонятный гул, а в конце каждого куплета ощущал сокрушительный удар, будто кто лупил поленом по мозгам.

– О да, – только и смог сказать он и тут же рухнул в непроглядную тьму. Очнулся, когда поэтический вой возобновился:

Домовой взвыл от вдохновения, а гость – от тоски. Никак не мог взять в толк, о чём ведёт речь истопник.

– Ты понял, понял? – между тем добивался признания сочинитель неведомых слов и невероятного сказа.

– Ничего я не понял! – буркнул Сотон.

– Как же так? – огорчился домовой. – Я прочёл тебе свои самые заветные строки, запрещённые к декламации и тиражированию. За их обнародование меня всякий раз больно лупят поленом по умной моей голове. Но правду не задушишь, не убьёшь. Поэтический гений пробьётся, пусть завистник злобно смеётся. – Надрываясь, он проорал тонким, писклявым голосом:

Сотон тупо таращился.

– Ты запомнил мой шедевр? – успокаиваясь, спросил автор.

– Нет.

– Слава КПСС[14], а то бы сболтнул ненароком, а меня после подвергли поэтической критике и зубодробительному разносу.

В комнате между тем стало заметно теплей, гость даже шубу снял и стал оглядываться, куда бы её пристроить. Сенька среагировал мгновенно.

– Дай поносить? – попросил он.

Выхватил шубу и влетел в рукава так, что застёжки оказались на спине. Чужая одёжка накрыла его с головой. Меховым комом, открывая башкой двери, домовой выпорхнул на мороз, Сотон не успел и слова молвить. Шубу было жалко, но гоняться за летучим проказником гость не решился: на улице холодно, да к тому же ещё и неизвестно – вдруг Сенька тоже старожил, великий колдун? Лучше не связываться.

Немного погодя в дверях что-то загремело, забухало, и в избу ввалилась огромная синеносая старуха с сосновым ящиком под мышкой. Одета она была в мешок с дырками, на ногах полосатые тапочки с ребристыми подошвами. Одна нога её была нормальной, а вторая костяной, как у скелета. Длинная седая коса свисала до пояса, на конце её бренчало бронзовое ботало.

– Фу-фу-фу! – принюхиваясь, сказала старуха замогильным голосом. – Русским духом не пахнет. Да ты здоров ли, батюшка? Или навроде меня – помер?

– Живой я, – гордо сказал Сотон, догадываясь, что видит упокойницу Семёновну.

– А чего ж тогда от тебя разит, как от дюжины трупов?

– Как это?

– Да просто воняет. Ты давно в бане-то в последний раз бывал?

– Ни разу не бывал! – категорически отрёкся гость от неведомой встречи.

– Сразу чувствуется, – сказала Семёновна и грозно рявкнула: – Раздевайся!

– Это ещё зачем?

– Устрою тебе сейчас русскую баню по-чёрному.

– Как это?

– Буду тебя на лопате в печь пихать!

– Не пойду в печь, – отказался Сотон от похода в огонь.

– А тебя не больно-то спрашивают, – отрезала старуха и высунула нос на улицу. – Се-енька! – возопила она в морозное небушко. – Мухой лети сюда, неси бадью воды ключевой!

Не дожидаясь появления домового, Семёновна схватила гостя в охапку и принялась стягивать с него куртку, унтайки, портки, домотканые рубаху и подштанники. Сотон яростно отбивался, но справиться с нечеловеческой силой старухи не сумел и вскоре красовался в чём маманя родила. Тут и Сенька подоспел. Кряхтя и разбрызгивая воду, он водрузил у печи непомерных размеров деревянное ведро и уселся между рогами ухвата, упёртого череном в пол.

– Стану вести поэтический репортаж, – заявил он. – Гол как сокол Сотон вонючий…

– Погоди, – остановила его старуха, – слетай-ка сперва на чердак, принеси берёзовый веник, щёлоку и лыковое мочало.

Домовой выпорхнул вон, оставив Сотонову шубу на рогах ухвата. Семёновна между тем выгребла из печки угли, помелом-голиком на длинной палке подмела под печки и огромным ковшом плеснула в жерло воду из бадьи. В комнату хлынула обжигающая струя белого пара.

– Паром вся изба обдалась, – продекламировал вернувшийся с зелёным веником под мышкой и белыми завитушками стружек на шее Сенька. – И Сотону показалось, будто он… будто бы…

Пока он придумывал подходящий склад и лад, не находя слов, старуха ухватила огромную деревянную лопату, усадила на неё голозадого гостя и понесла в самый жар-пар. Сотон растопырил ручки-ноженьки, чтобы не сгореть в печи, но потерял сознание, когда услышал продолжение:

В печи было нестерпимо жарко и душно, мозги у него закипели, из ушей, носа и всего тела вырывались клубы пара.

– Спасите! – завопил он. – Горю! Соскочил с деревянного насеста и принялся в панике биться о каменные своды. Семёновна огрела его лопатой под коленки, и Сотон тяжело рухнул на умело подставленное черпало. Его тут же выдернули наружу, ухватили за волосы и окунули в ледяную воду. Чувствуя, как его мужские причиндалы превращаются в ледяные катышки, он открыл рот, но заорать не успел – опять оказался в раскалённой теснине печки. Повторив путешествие из огня да в леденя, он смирился, потому что отупел и обессилел. Но издевательства отнюдь не прекратились. Пышущего паром Сотона бросили на пол и принялись пороть раскалённым берёзовым веником. Затем рот, нос и глаза залепили едучей грязью и принялись тереть жёсткой стружкой. Ему показалось, что кровь брызнула во все стороны, а с рук и ног начали отваливаться куски мяса. В довершение пыток его ещё несколько раз макнули в ледяную купель, а затем принялись полировать скрипучее тело тряпкой.

– Стал чист, – сказала упокойница.

– Как глист, – добавил домовой.

– Теперь свободен.

– И в гости годен.

Сотон почувствовал свободу и стремглав кинулся к своим подштанникам, но Семёновна рыком остановила его бег.

– Куда? – взревела она, и гость замер на бегу. Так и застыл с занесённой ногой. – Будешь мне тут вшей разводить! Бери чистое исподнее! – Она полезла в сосновую домовину и достала белоснежные подштанники и нательную рубаху. Протянула голому мужику.

Сотон облачился в хрустящую одежду и потянулся к своим меховым штанам. Но старуха и тут властной рукой осадила его порыв.

– Штаны, куртка и шуба пройдут санобработку в вошебойке! – постановила она. – А пока походишь в жинсовом кустюме «Врангель», дарованном тебе на время пребывания в местах не столь отдалённых, как всем хотелось бы. – С этими словами она опять склонилась над домовиной и извлекла на свет стопку бледно-голубых одежд. – Напяливай на чресла.

– И садись в кресло, – дополнил Сенька.

Чистый хан натянул портки, догадался, как следует застегнуть пуговицу, но не сумел сообразить, как закрывается прореха спереди. Покумекал пустой, как бубен, башкой, а может, и не совсем пустой, потому что чувствовал, как под черепом всплывают и лопаются пузыри, словно в кипящем котелке, отчего голова стремилась взлететь вверх, отрывая шею, и решил, что прореха – это очень удобно: и хозяйство проветривается, и нужду справлять куда быстрей, раз штаны спускать не нужно. Причмокнул толстыми слюнявыми губами:

– И в жару не взопреет!

Но упокойница восторгов не одобрила.

– Покажи олуху, – велела домовому, – как ширинка запирается.

Сенька ухватился за медный язычок, что болтался внизу жинсовых портов «Врангель», и потянул вверх. Штаны сами собой захлопнулись, дыра затянулась, подёрнувшись медной ёлочкой. Юртаунец рот раззявил при виде такого явного колдовства.

– Во, бля! – удивился он.

С курткой у него никаких проблем не возникло, хотя испуг от волшебного соединения медных пуговиц только усилился. Как же так, ни в какие дырки их не продеваешь, а пуговицы с узорами оказываются снаружи?