Глава XI,

вновь посвященная смелой амазонке

Тем временем молодой Лоринг шагал по дороге легкой походкой и с легкой душой, ибо, хотя в висках его пульсировала боль, но мгла, которая недавно окутывала разум, окончательно рассеялась, и навязчивые кошмары улетучились. Он вновь обрел уверенность в себе и в своих силах и шел, несмотря на голод, с высоко поднятой головой, весело насвистывая какой-то мотив. Вдруг он остановился и перестал свистеть: в поле зрения возникла непосредственная причина его выздоровления – огненно-рыжая амазонка, благодаря которой он так или иначе вспомнил свое «я». Она стояла над водой в том месте, где ручей разливался глубокой, тихой заводью. Не желая беспокоить юную даму, Дэвид собирался было пройти мимо, но в это мгновение она обернулась и увидела его.

– Ну что? – спросила она властно.

– Неудача, – ответил Дэвид. – Но я виделся с ним.

– Ясно – он вышвырнул вас вон.

– Можно сказать и так, сударыня.

– И вы уходите, – презрительно кривя губы, констатировала она. – Бежите, потому что он изволил вас прогнать. Вы такой же, как все остальные!

– Да, мэм… Только я вернусь.

– Когда же это?

– Рано или поздно.

– Фи! – Она фыркнула. – Никогда вы не вернетесь. Вы испугались!

– Вы так считаете? – спросил он миролюбиво.

Девушка опять взглянула на него и, увидев мрачную усмешку на губах и выражение больших серых глаз, засомневалась. По свойственной женщинам привычке, она немедленно переменила тему, возобновляя свой допрос:

– Он метал глазами молнии? Ударил вас?

– И то, и другое, сударыня.

– Значит, вы видели его глаза? – спросила она шепотом.

– Да, видел. Это глаза дьявола! В них было все: ненависть, и жестокость, и хитрость, и насмешка, и похоть – расчетливая и бесстыдная. А вы, между прочим, женщина, очень молодая… и привлекательная. Возьмите это. – Он вынул из-за пазухи и протянул ей пистолет.

– О-о!.. Но это ведь его! – воскликнула она.

– Был его, сударыня. Прошу, возьмите. В моей стране многие молодые красивые дамы носят при себе такие.

– Где это – в вашей стране?

– В Вирджинии.

– Где она находится?

– Очень далеко отсюда… Что же вы не берете пистолет?

– Нет, нет! Я не боюсь его… И никого другого.

– Но он не простой человек.

– Ну и что? Я не боюсь его, – упрямо повторила она. – Никогда его не боялась, а кроме того… – Девушка помедлила.

– Да, сударыня?

– Ладно, вам покажу.

Повернувшись к нему спиной, она наклонилась чуть вперед, сделала какое-то быстрое движение рукой и, снова повернувшись, протянула руку вперед. На открытой розовой ладони лежал короткий нож, или стилет, с серебряной рукояткой.

– Вот, продала одна цыганка, – объяснила Антиклея. – Она уверяла, что он заговорен и будет верным амулетом против любой опасности.

– Пожалуй, – серьезно кивнул Дэвид. – Если, конечно, использовать его надлежащим образом.

– Да почему вам лезут в голову… всякие ужасы? – рассердилась девушка.

– Потому же, почему вы носите эту вещь, сударыня. Но пистолет все-таки лучше.

– Кто вы? – требовательно спросила она, вернув кинжал в его потайное убежище.

– Меня зовут Дэвид, – ответил он.

– Дэвид… а дальше?

– Немо, сударыня.

– Звучит по-иностранному.

– Так и есть.

– Я рада, что моя лошадь не зашибла вас… более серьезно.

– Благодарю вас, мэм. Вы передали мне пять шиллингов.

– Да? О, я подумала… Я не знала, что вы… Ох! – воскликнула она сердито и топнула ножкой, обутой в сапожок со шпорой.

– Тем не менее, сударыня, я вам благодарен.

– Говорю же, я не знала, что вы не… Вы не выглядели джентльменом.

– Неужто? – с улыбкой спросил Дэвид, в ответ на что она насупилась и оценивающе пригляделась к нему.

– Да! – подтвердила она, помедлив. – Но я прошу прощения и, чтобы исправить ошибку, разрешаю вам вернуть мне эти несчастные пять шиллингов, потому что – так уж получилось – это все мои деньги.

– Сударыня, так уж получилось, что это были и все мои деньги… Но, к несчастью, я их выбросил.

– Выбросили? Правда, выбросили?.. Подобная гордыня грешна, неблагоразумна и… глупа!

– Гордыня, сударыня, всегда такова.

– Странно: зачем я здесь стою и откровенничаю с незнакомцем?

– Это очень любезно с вашей стороны.

– Забудьте, забудьте совершенно обо всем, что я наговорила вам в роще… про него.

– Уже забыл, мэм.

– А теперь уходите, пока вас Яксли не заметил.

– Кто это – Яксли?

– Старший егерь. Он настоящий зверь… людоед.

– Любопытно было бы взглянуть на него. Людоеды, сударыня, – большая редкость в наших краях.

– Кто вы? – спросила она снова.

– Одинокий путник.

– И со странностями, как я погляжу.

– Что же во мне странного, сударыня?

– Я прежде не встречала никого похожего на вас.

– И никогда больше не встретите, – без улыбки заявил он. – Потому что я недавно вырвался из ада.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что, если бы не вы, влачить бы мне жалкое существование до конца дней моих. Вы не подадите мне руку?

Она, не колеблясь, подала, и несколько мгновений они стояли, глядя друг другу в глаза.

– Прощайте! – сказала она потеплевшим голосом.

– Скажите, мэм, – не слишком уверенно обратился к ней Дэвид, – как мне впредь обращаться к вам?

– Меня зовут Антиклея, – ответила она. – Ненавижу это имя! Сэр Невил назвал меня так по имени одной несчастной, которая грешила, страдала и сгинула сотни лет назад…

– И все-таки, по-моему, это прекрасное имя! – заявил Дэвид. – Да, прекрасное… Когда-нибудь, сударыня, я вернусь. Надеюсь, при более благоприятных обстоятельствах. А до тех пор буду вспоминать вас с благодарностью и благоговением. В детстве моя мать научила меня одной молитве: «И полднем, и ночной порою да будут ангелы с тобою». Пусть она останется с вами и защитит вас от всякого зла.

Неожиданно наклонившись, он прижался губами к ее руке и не оглядываясь зашагал прочь; она же еще долго, задумчиво смотрела ему вслед.

Глава XII,

знакомящая читателя с одним обиженным

Небольшая, но приветливая с виду гостиница притулилась в стороне от столбовой дороги в тени трех высоких деревьев. Сверкающие решетчатые ворота при въезде были всегда дружески распахнуты навстречу усталому путнику, а двери гостеприимно открывали взору чистый каменный пол передней. В густой тени деревьев, чтобы заманивать разморенных жарой случайных прохожих, стояли две деревянные скамьи.

Но сейчас скамьи пустовали. Вокруг не было видно ни души; ни единый звук не тревожил сонного покоя, и только где-то вдали загремело колодезное ведро. Казалось, вся округа, обласканная солнцем, погрузилась в послеполуденную дрему.

Дэвид, усевшись на ближайшую скамью, лениво скользнул взглядом по вывеске над головой. На выбеленном ветрами, потрескавшемся от дождей щите можно было, приложив некоторое старание, разобрать облупленную надпись:

А выше проступал некий живописный образ, каковой и впрямь смутно напоминал названное гордое и горячее животное, но настолько пострадал от времени и непогоды, что мог изображать любого из млекопитающих от кролика до гиппопотама. Правда, справедливости ради следует согласиться, что на дыбы животное взвилось с ретивостью, которой не сумели укротить ни годы, ни поблекшие краски.

Итак, расположившись на видавшей виды скамье, Дэвид поглядывал на потускневшую вывеску, но мысли его занимало множество иных, весьма далеких от достоинств оного произведения вещей. Мысли вертелись и сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой. То мистеру Лорингу мерещились золотисто-рыжие волосы отважной всадницы, то презрительная улыбка и демонический взгляд сэра Невила. То набегали невеселые раздумья о собственном плачевном финансовом и прочем положении, то удивление и восторг по поводу внезапно вернувшейся памяти. Он вспоминал жестокий поединок, борьбу за жизнь, когда, опоенный снотворным, теряющий сознание, дрался со своим несостоявшимся убийцей Массоном, и тот ужасный удар, вспышку, погасившую свет… И погружение в ледяную воду, когда инстинкт самосохранения заставил цепенеющее тело напрячь последние силы в отчаянной попытке выжить… Он словно наяву вдохнул удушающую вонь скользкого берега… И, наконец, увидел проницательные глаза Шрига и добродушного однорукого здоровяка – капрала Дика. Да, слава Богу, Дэвид вспомнил все до мельчайших подробностей! А рыжие волосы… Ему никогда не нравились рыжие – ни мужчины, ни женщины. И все-таки глаза у нее чудесные – карие-прекарие! И сложена она, словно греческая богиня. Если бы не рыжина…

Тут, ненароком повернув голову, он заметил, что за ним наблюдают. Какой-то широкоплечий, просто одетый господин стоял под высоким деревом, прислонившись к стволу, и рассматривал Дэвида. Угрюмый, разбойничьего вида субъект – нечесаный, дикий, пропыленный пылью дорог. Однако Дэвид с присущим ему непринужденным дружелюбием кивнул и окликнул незнакомца.

– Вы, должно быть, изрядно утомились, уважаемый, – сказал он, растягивая гласные и смягчая согласные. Не стесняйтесь, присаживайтесь рядом, места хватит. Я тоже здорово устал и знаю, что это такое.

– Рядом с вами, говорите? – хрипло откликнулся незнакомец. – Благослови вас Бог: вы первый, кто сказал мне доброе слово с тех пор, как я ступил на берег Англии.

– А, так вы тоже не из здешних мест? – полюбопытствовал Дэвид, подвигаясь, чтобы освободить место.

– И да, и нет! – ответил человек и опустился на скамью.

Он свесил голову и уставился, насупив брови, в землю. Теперь Дэвид разглядел, что он моложе, чем показалось сначала. Глубокие морщины на мрачном, осунувшемся лице и обильная проседь были обязаны своим происхождением не возрасту, а скорее нелегким испытаниям.

– Простите, не могли бы вы сказать, сколько вам лет? – спросил он.

– Сорок один, – ответил тот. – Но выгляжу-то я на все шестьдесят…

– Вам здорово досталось?

– Досталось? – хрипло переспросил незнакомец. – Что ж, можно сказать и так, мистер, можно сказать и так! – Он с какой-то обреченностью вздохнул и провел тяжелой, покрытой шрамами ладонью по лбу и по лицу. – Вы разглядывали эту старую вывеску! – неожиданно заявил он, ткнув вверх своим посохом.

– Да? – удивился Дэвид. – Пожалуй, действительно разглядывал. А в чем дело?

– Я помню, как ее малевали, приятель.

– Наверное, она смотрелась тогда совсем по-другому, – заметил Дэвид.

– Вот именно. Так же, как и я… Да, в те дни на этого конягу было приятно посмотреть… Хотя, по правде говоря, тот малый – художник – намалевал чересчур уж круглые бока и, кажется, слишком длинные бабки. Но грива и хвост были хороши. А какой гордый взгляд! Удивляюсь, как еще хоть что-то осталось. Двадцать пять лет прошло… Гостиницей тогда владел Том Ларкин.

– Двадцать пять лет – это долгий срок, – сказал Дэвид.

Его собеседник кивнул.

– Иногда даже больше, чем долгий.

– Вы тогда жили здесь?

– Я здесь родился. Не доводилось слышать имя Баукер, нет? Бен Баукер?

– Нет, не доводилось.

– Значит, вы не из местных?

– Нет, приплыл из-за океана.

– Откуда?

– Из Вирджинии. Это в Америке.

– Не слыхал.

– Вы ведь тоже жили за границей, уважаемый?

– Пятнадцать долгих лет, приятель! В Австралии… Ботани-Бэй[6]. Вам это о чем-нибудь говорит?

– О! – воскликнул Дэвид. – Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, – сухо продолжал незнакомец, снова насупившись, – что я – каторжник, заключенный, отбывший срок. Я покушался на убийство – вот кто я такой! – За этим заявлением последовало долгое молчание. – Ну? – прорычал он наконец. – Почему вы не встаете и не уходите? Почему не бежите прочь от того, кто всего полгода назад был Заключенным Номер Двести Один? Почему не спешите подальше, словно от чумы, как делают все остальные?

– Потому что все мы подвержены искушениям, – отвечал молодой человек. – Порой я тоже рисковал попасть в тюрьму.

Экс-каторжник изумленно воззрился на Дэвида. Потом криво усмехнулся и, подперев голову кулаком, мрачно уставился в пространство. Он долго сидел молча, потом процедил сквозь зубы:

– Меня швырнули в этот ад… Пятнадцать лет!

– Значит, вы с лихвой заплатили за все, – сказал Дэвид, – и можете начать жизнь заново…

– Ну нет! – взревел Баукер. – Это не для меня! Моя жизнь кончена… или почти кончена! Вот только получу то, за чем вернулся, и больше ничего мне не нужно. Со мной будет покончено… Да, покончено! Пусть делают со мной что угодно – с тем, что от меня осталось! Но сначала… сначала сделаю я. – По его морщинистому лицу прошла судорога; он вцепился в косынку и сдернул ее, словно она его душила.

– Баукер, дружище, – мягко сказал Дэвид, – расскажите мне, что за беда с вами приключилась?

– Нет! – рявкнул Баукер. – Ни за что! Откуда мне знать, можно тебе доверять или нет?

– Можно, потому что я такой же одинокий странник, как вы.

– Ты больше похож на… на одного из них! – огрызнулся Баукер и презрительно сплюнул.

– Из кого «из них»?

– Из благородных, дьявол их раздери!

– И тем не менее я в самом делх так же одинок и так же бедствую, как и ты, Бен Баукер. А может быть, и больше.

– Кто? Ты? – желчно удивился каторжник.

– Да, я, – спокойно ответил Дэвид. – Мне нечего есть, и нет денег, чтобы купить еды.

– Так ты, наверно, голоден?

– Чертовски! – Дэвид вздохнул.

– Настолько голоден, что не побрезгуешь поесть в компании с Номером Двести Первым?

– Испытай меня! – усмехнулся Дэвид.

Нахмурившись, Бен Баукер встал и зашагал в гостиницу, откуда вскоре появился с подносом в руках. На подносе лежали поджаристые булки, толстый кусок сыра, салат-латук, пучок зеленого лука и стояли две большие кружки в шапках кремовой пены.

Так Дэвид Лоринг преломил хлеб с бывшим заключенным номер двести один. Они сидели рядом на скамье, в тенистой прохладе, и больше не отвлекались на разговоры, пока полностью не уничтожили булки и сыр. А тогда, подняв ополовиненную кружку, Дэвид произнес тост:

– За лучшие дни!

– Э нет! – угрюмо пробасил Бен, качая головой. – Для меня они никогда не наступят, приятель, никогда… Я, понимаешь, потерял ее… мою маленькую Нэн!

– О-о, – сочувственно сказал Дэвид. – Она… умерла?

– Хуже! Много хуже! – зарычал бывший каторжник. – Она пошла по миру. Безо всякой надежды на эти самые «лучшие дни». Так-то, друг. Я не смог найти ее. Искал везде, спрашивал всех, кто ее знал, даже ее несчастную старуху мать, добрая она душа! Я ищу с того дня, как вернулся, истоптал все графство. Одни говорят, что она померла, другие – уплыла за море, а некоторые утверждают, будто она в Лондоне, моя маленькая Нэн!

– Что же ты не поищешь ее в Лондоне?

– Искал, парень! Но Лондон – слишком большой город… Нет, я потерял ее! Теперь вот вернулся в эту глухомань, чтобы закончить одно дело.

– Что за дело?

– Да так… просто дело, приятель, которое никто за меня не сделает… – Тут по лицу его опять прошла судорога, и, когда он снова заговорил, голос его звучал еще более хрипло. – Видишь ли, – объяснил он, – мы, то есть она и я, собирались пожениться пятнадцать лет назад… – Он вновь замолчал – слова его душили. Потом глухо продолжал: – Она была на редкость доброй и милой, моя Нэн, только на личико больно смазливая… Счастливое было времечко, приятель, но недолго оно длилось – ох недолго! Мало-помалу она начала меняться… стала такой запуганной, боязливой… Она стала бояться даже меня – понимаешь, меня! Случалось, я заставал ее в слезах. У меня сердце разрывалось. Я спрашивал, что случилось, но она ни словом не обмолвилась мне о своей беде, ни разу! В конце концов я сам все выяснил, и однажды вечером, взяв старый мушкет, из тех, что обычно вешают над камином, пошел через рощицу убивать одного негодяя из благородных, который убил наше счастье. Я нашел его, но он оказался расторопнее… Подстрелил меня, черти бы его взяли! Набежала его челядь… Я был миролюбивым малым, спокойным и добрым, но меня сослали, упекли на двадцать лет… Ботани-Бэй… Когда я оттрубил там года три, совсем свихнулся от тоски по Нэнси, по старушке Англии и бежал. Едва не прикончил двух охранников. Но, когда добрался до побережья – чуть не умер от голода, пока добирался, – меня выдал один торговец молоком. Притащили меня назад, заковали в кандалы, да еще сковали цепью с другими проштрафившимися. Я готов был грызть зубами эти цепи, стал сущим дьяволом и, может, сгинул бы совсем, но только так вышло, что однажды я спас жизнь губернатору. Он меня приказал расковать, и я больше не пытался бежать, вел себя тихо. Постепенно губернатор начал мне доверять, я оказывал ему разные услуги, а как-то рассказал свою историю… И вот я здесь – вернулся через пятнадцать лет.

– И что ты собираешься делать дальше, друг? – участливо поинтересовался Дэвид.

– Неважно!

– А как же твоя Нэн?

– Говорю тебе: она пропала. Исчезла.

– А если нам вместе вернуться в Лондон, еще раз поискать? Четыре глаза зорче, чем два! Что ты на это скажешь, Бен Баукер?

– Я скажу: нет! Пусть я не сумел найти свою подругу, зато я знаю, где искать его!

– Ты имеешь в виду своего врага?

– Угу, его самого.

– Ну, найдешь ты его, и что дальше?

– Неважно!

– В моей стране, – нахмурившись, проговорил Дэвид, – он бы долго не протянул.

– В этой тоже не заживется! – свирепо прорычал Баукер.

– Но английские законы, – продолжал Дэвид, – гораздо строже, суровее наших…

– Плевать на законы! – ответил бывший каторжник. – Мне бы только встретиться с этим негодяем еще разок, всего один разок, а там пусть закон поступает со мной, как ему заблагорассудится! Завершу то, что начал пятнадцать лет назад, и с радостью позволю себя повесить – с радостью!

Ужасное лицо Баукера, его грозный голос были полны роковой решимости. Как видно, он все давно взвесил.

– Человек, по вине которого ты испытал столько горя, живет поблизости, не так ли?

– Я этого не говорил! – Каторжник подозрительно взглянул на молодого человека.

– Имени его ты тоже не называл, – спокойно сказал Дэвид. – Но все-таки я догадываюсь, что это… Невил Лоринг.

Едва он произнес эти слова, как Бен Баукер резко схватил его за горло и зашипел от ярости:

– Кто ты такой? Откуда тебе все известно? Кто? Кто ты такой?

– Я – тот, кто ненавидит сэра Невила не меньше твоего.

– Прекрасно сказано! Только свежо предание, да верится с трудом, – пыхтел Баукер. – Стоит мне повернуться к тебе спиной, как ты помчишься к нему, чтобы предупредить: Бен Баукер, мол, вернулся домой и собирается свести с ним счеты.

– Только не я, – спокойно возразил Дэвид. – Отпусти мое горло!

– Если я прав и ты собираешься мне напакостить…

– Нет! – перебил Дэвид.

– А как ты это докажешь? Ох, проклятье!.. Но у меня есть одна мыслишка. Если тебя придушить, то…

– Тебе не удастся, – не дал ему закончить Дэвид.

– Мне? Не удастся? Что ты хочешь этим сказать?

– Я убью тебя первым.

– Ты?!

– Вот именно.

Голос Дэвида был по-прежнему мягок, но, прочитав в его глазах угрозу, Бен Баукер медленно ослабил хватку и отступил на шаг. Он подобрался; его загорелые руки, готовые к немедленным действиям, подрагивали от напряжения; глаза, злые и внимательные, не отрывались от лица противника.

– Ну, открывай свои козыри!

– Пожалуйста, – ответил Дэвид, показывая незаметно вынутый из кармана пистолет. – А теперь послушай меня, Бен Баукер! Я не стану утруждать себя доносом сэру Невилу, который вполне может сам позаботиться о своей гнусной персоне. Я хочу предостеречь тебя, поскольку ты лучше, чем он. Здесь, в Англии, любой человек, проливший кровь другого человека, считается отпетым преступником. И с точки зрения закона не имеет значения, каковы мотивы – ничто не может оправдать убийство. Поэтому убийца подлежит постыдной казни в назидание другим.

– Ну и что? Мне все равно, – возразил Баукер. – Пускай меня повесят! Ради чего мне жить?

– Но твоя Нэн…

– Она пропала, потерялась… Может, ее давно нет в живых.

– Даже если она умерла, друг мой, всем нам рано или поздно придется умереть. Но будет лучше, если ты встретишься с нею там, не запятнав себя этой черной кровью.

– Ба! Запел прямо как священник. Только я сыт по горло их проклятыми лживыми проповедями – наслушался в тюрьме! Если моя Нэн пропала, значит, пропала; если умерла, значит, ее нет, и точка. Но, так или иначе, я не могу ее разыскать, а потому прикончу его – обязательно прикончу! И если меня вздернут, не хуже других спляшу ньюгейтский хорнпайп. Так что ступай своей дорогой, а я пойду своей. И держи язык за зубами! А что до твоего безденежья… на вот, возьми, приятель!

С этими словами Баукер вынул кошелек и протянул две гинеи.