Капустный суп

      - Забери свои слова обратно!
      - Да послушайте вы меня! Я не о деньгах говорю. Кстати, я о них только тогда узнал, когда проштудировал досье, касающееся Земли и ее обычаев. Добавлю в скобках, странных обычаев. Оказывается, существуют цивилизации, которые не мешало бы отряхнуть от пыли.
      Глод нахмурился.
      - Тебе-то, конечно, смешно. А у нас без денег не обойтись. И лично я ничего отряхивать, как ты выражаешься, не собираюсь.
      Протянув руку, он снял с камина ветхую картонную коробочку, поставил ее на стол, открыл, извлек оттуда блестящую монетку.
      - Знаешь, Диковина, что это такое?
      - Нет...
      - Это луидор. Нынче он стоит сотни и тысячи. Мне его мой крестный Ансельм Пулоссье подарил, когда... когда... - Покраснев до ушей, он добавил шепотом: - Когда я диплом получил... Все равно тебе не понять. Единственно, что ты можешь понять, так это то, что, будь у меня кило или два таких монет, я бы не знал забот до конца своих дней.
      - Вы можете ее мне дать взаймы?
      Глод поморщился. Такое не дают взаймы, все равно как жену или велосипед.
      - Я отдам вам ее!
      - А если ты больше не прилетишь?
      - Прилечу.
      - Да что ты с Ней собираешься делать?
      - Дайте мне ее!
      Диковина упорно стоял на своем, даже в голосе его послышались властные нотки. Скрепя сердце Глод уступил, горько вздохнул, увидев, как его луидор исчез где-то в карманах комбинезона, и проворчал:
      - Ты мне еще его потеряешь. Зря я его тебе показал. Гость счел благоразумным переменить разговор, дабы рассеять облачко досады и тревоги на лице хозяина.
      - Глод, вы сказали, что, когда я зову вас Глодом, вам это доставляет удовольствие. А что такое удовольствие?
      - Еще бы мне не знать, что это такое! Ну и спросил тоже! Удовольствие оно и есть удовольствие! Ну, скажем, как красное вино. Или вот как суп! Понял?
      - Отчасти. Когда я сказал, что хочу с вами расплатиться, я не имел в виду деньги. Я хотел доставить вам удовольствие. Скажите, Глод, если бы вы увидели Франсину, это доставило бы вам удовольствие?
      От неожиданности Ратинье даже и думать забыл о своем луидоре. Он печально покачал головой, и впрямь раздосадованный этим предложением.
      - Такими вещами, Диковина, шутить грешно. У нас мертвых чтут, пусть даже в ваших краях вы их в навоз бросаете.
      Диковина искренне огорчился тем, что так расстроил своего землянина.
      - Простите меня, Глод. Но это всерьез. Если вы захотите меня выслушать, вы увидите вашу Франсину живой.
      - Живой, после того как она десять лет в земле пролежала? Ну и чудак! Или ты козу мне хочешь подсунуть?
      Лицо Диковины независимо от его воли приняло высокомерное выражение, что обозлило Глода, решившего про себя, что его гость "пижона из себя строит".
      - Нет, Глод, я вовсе не шучу. Отнюдь нет. Вы сами не умеете воссоздавать материю, но это еще не резон, чтобы считать нас летающими неучами. Мы давно-давно умеем воссоздавать материю.
      Глод тупо пробормотал:
      - А разве и Франсина тоже материя?..
      - Конечно.
      - Так ты можешь мне ее воскресить?
      - Безусловно.
      - Тогда почему же вы сами себя не воскрешаете? Если вы даже в двести лет помираете, значит, ничего вы не можете поделать, как мы...
      - Нет, мы могли бы. Но наше исчезновение предусмотрено и принято законом. У вас такого закона нет.
      - У нас один закон - божья воля! - с неожиданным пафосом воскликнул Глод, хоть и несколько отупевший и растерявшийся от всех этих ученых разговоров, подымавшихся во все более высокие сферы.
      Обозлившись, Диковина забылся до того, что даже хлопнул по столу своей трубочкой, которой усыпил Бомбастого.
      - Не знаю никакого бога! Не ломайте дурака, мсье Ратинье. Попрошу без древних суеверий. Хотите вы или нет вновь увидеть вашу жену в своем доме?
      Нет, он, оксонианин, не шутил. Надо было слышать, каким подчеркнуто жестким тоном он произнес "мсье Ратинье". Желая поразмыслить минуту-другую и оттянуть время, Глод проглотил чуток вина, просто чтобы прополоснуть себе миндалины. Что и говорить, соблазнительно снова увидеть Франсину, которая была и хорошей женой, и хорошей матерью. Но что подумают в Гурдифло об этой чертовой чертовне? Что скажет ошеломленный Сизисс, столкнувшись нос к носу с покойницей, восставшей из праха? И в их округе, да и в самом департаменте перепутаются все представления о смерти. Вот-то пойдут сплетни, разрази меня гром, даже до Лурда слух дойдет!
      Глод поделился своими сомнениями с Диковиной, который счел их вполне обоснованными. Даже новичок в земных обычаях не может совершенно не считаться с силой общественного мнения, каковое является базой и, так сказать, солью всех досье и проспектов касательно нашей планеты.
      Тут Диковина встал со стула, подошел к Глоду и шепнул ему что-то на ухо, да так тихо, что даже пауки, раскинувшие свою паутину под потолком, и те ничего не услышали. Лицо Глода прояснилось.
      - Это славно... раз так... что же, совсем не глупо... что ж, я не против... там посмотрим... стоило бы попробовать... Подожди-ка, я тебе кое-что дам!
      И все из той же картонной коробки, откуда он извлек свой луидор, Ратинье вынул маленький полотняный мешочек, развязал веревку и показал Диковине прядь седых волос.
      - Я срезал их у Франсины, когда ее в домовину клали, - пробормотал Глод, все еще не пришедший в себя от произнесенных шепотом слов гостя.
      Диковина спрятал мешочек, и по лицу его пробежал проблеск улыбки, словно прорезанной поперечной пилой.
      - Будьте любезны супу, Глод...
      Ратинье налил супу в бидон, и житель планеты Оксо прижал его к груди, будто святую дароносицу. Тут Глод, не выдержав, зевнул; вопреки деревенским сплетням, он не имел привычки хлестать вино ночами.
      - Ты меня, сынок, совсем с толку сбил своими историями, особенно в том, что касается "имени божьего". "Имя божье", запомни хорошенько, и на лбу начертано, от него и крестное знамение. Я тебя не провожаю, и без меня дорогу знаешь. Хлева не запирай, я сам запру. А скоро мы снова увидимся, старина?
      - Скоро, старина Глод.
      Диковина уже вышел прочь, но Ратинье поспешно распахнул дверь.
      - Эй, Диковина!
      - Да? - раздался в ночи голос счастливого обладателя сокровища, именуемого капустным супом.
      - Слушай, Диковина, главное - не забудь вернуть мне мой луидор! У нас это называется долги отдавать.
      Глава восьмая
      Кот Добрыш старился, он уже стоял тремя лапами в могиле. И причиной тому была распутная жизнь. В любую погоду, даже тогда, когда добрый хозяин со двора собаку не выгонит, он один шатался по дорогам. А так как был он черный без единой отметинки, считалось, что он приносит несчастье. Впрочем, это было отчасти и справедливо. Так, например, он принес несчастье автомобилистам, которые ночью гнались за ним, чтобы раздавить, так просто, смеха ради. Но проклятый Добрыш сумел в последнюю минуту избежать нелепой кончины, нырнув в кювет, а машина со всего размаха врезалась в дерево. Таким образом на совести Добрыша оказалось четыре человеческих жизни, но это никак не отражалось на его самочувствии до последних дней. Но сейчас старичина - как называл его хозяин - справедливо расплачивался за излишний охотничий пыл и за беспутное поведение.
      Нынче ночью его здорово отделал молодой двухлетний кот, который желал воспользоваться благосклонностью кошечки с фермы Мутон-Брюле и не собирался делить своих утех с каким-то ветераном, на целых одиннадцать лет старше его. А ведь еще год назад он мог бы загнать этого молокососа на самую вершину орешины.
      Да сверх того, сегодня утром он раз за разом упустил двух мышей, что больно ущемило его гордость. Правда и то, что мыши с некоторого времени, как ему казалось, бегали все быстрее и быстрее, и Добрыш начал уже подумывать, не стал ли и он тоже жертвой прогресса.
      Развалившись на траве, он грустно покусывал какую-то былинку, не чувствуя, впрочем, ее вкуса. В дом он входить не решался, с тех пор как там стало разить серой и припахивало костром. А старик Глод хоть бы чихнул разок. Если быть уж совсем откровенным, плевать Добрыш хотел на кошечку из Мулен-Брюле. Не лежало больше его сердце к любовным проказам и лазанию по крышам. Да и кошки тоже изменились к худшему, уже не исходил от них теперь, как прежде, пьянящий запах. Скорее по привычке, чем ради галантных забав, забредал он в Мулен-Брюле.
      Он зевнул. Котенком он играл с солнечным лучом. А сейчас солнце играло на его полуоблезлой шерсти, жесткой, как матрасный волос, и Добрыш подставлял свои бока под яркие лучи для того только, чтобы излечиться от ревматизма. Мимо проползла улитка, но Добрышу даже в голову не пришло забавы ради перевернуть ее ударом лапы. Он скучал, ему прискучили неприятности. Он почесывался, впрочем без надежды на успех, ибо знал, что блохи так же неизбежны, как любовные огорчения, это своего рода денежные издержки котов.
      Он вяло поднялся с травы и вдруг, без всякой видимой причины, начал мяукать как оглашенный, словно взывая к миру, который уходил от него, как полевые мыши. Не прекращая сиплого воя, - он направился к сараям, сделав крюк, чтобы не встретиться с маленьким петушком, драчуном и задирой, увидел открытую дверь и решил лучше уж заглянуть к Бомбастому, потому что дома ему стало совсем невмоготу. После неудачной попытки самоубийства Бомбастый почти не вставал с постели. Мазь, которой он пользовал своего осла, не исцелила его контузий, как ни рассчитывал он на ее волшебные свойства. Не помогли даже две отбивные котлеты, хотя Глод накрепко привязал их к больным местам. Шерасс обрадовался появлению Добрыша.
      - Чего это ты так вопишь, бедолага? Я тоже воплю от боли, я ведь и спать не могу, только одну ночь и спал, а три без сна валялся, совсем как тогда, когда я случайно своротил себе челюсть. Тут все само собой понятно. Глода ищешь? Он в Жалиньи. За мазью поехал для моих синяков. У тебя, Добрыш, добрый хозяин. На его месте я бы давным-давно тебя дубиной промеж ушей хватил!
      Порадовало его, что кот, вспрыгнув на стол, доел остатки лапши. И уж совсем был в восторге, когда Добрыш залез к нему на кровать и улегся рядышком. Сизисс погладил его. Под кожей у кота перекатывались дробинки, память о выстреле, настигшем в свое время Добрыша. Теперь это не повторится. Добрыш все реже и реже уходил с хутора, а скоро и вообще никуда уходить ему уже не придется.
      - Бедная моя животина, - растроганно прошептал Бомбастый, - бедный ты мой Дурачок, и говорить-то ты никогда не умел, а думаешь, я лучше тебя умею? Впрочем, если бы и умел, что бы ты сказал? Сейчас и говорить-то больше не о чем.
      С превеликой осторожностью, чтобы не потревожить кота, он достал с ночного столика стакан вина, выпил его разом и тоже замурлыкал. В солнечном луче плясали мухи. Висевшие в углу часы ткали полотнище времени, шевеля своими стрелками. Потом они прокашляли несколько раз что-то невразумительное. А два старика - человек и кот - в конце концов уснули бок о бок.
      Глава девятая
      В полночь на поле Глода приземлилась летающая тарелка, более просторная, чем у Диковины. Из нее вышли двое жителей Оксо и положили чтото на траву, похожее скорее всего на тюк белья. И, не мешкая, оба инопланетянина взобрались в свою машину и исчезли так же стремительно, как и появились.
      А несколько минут спустя от ночной свежести пробудилась Франсина. Она открыла глаза и ужаснулась. Она видит. Над ней мерцают звезды. Еще не придя в себя от изумления, она узнала луну. Она видит. Дышит. Ей холодно. Тут она вспомнила, что умерла. Что была мертва. Ее забила дрожь. Она живая. Уж живее она никогда и не была.
      Ее, голую, завернули в какой-то плед, но откуда он взялся, из чего сделан, она не знала. У нее в шкафу никогда такого не было. Похоронили ее, как и всех добрых людей, в простыне, и теперь она уже окончательно ничего не понимала. Что произошло после ее смерти? Где она?
      Она боялась шелохнуться из страха, чтобы на нее вновь не навалился уже знакомый ей беспробудный сон. Была тьма, но не та беспросветная и безмолвная тьма, что ее поглотила.
      В той тьме, где она жила в эту самую минуту, были звезды, ибо это действительно были звезды там, наверху, и действительно где-то далеко на этой земле брехала собака. Трава, на которой она лежала, пахла травой, и туманом, и росою...
      Наконец Франсина решилась приподняться на локте, решилась оглядеться. Сердце ее билось, потому что у нее снова было сердце. Она увидела невдалеке дом, который был, без всякого сомнения, ее домом. Желая окончательно испытать себя, она заговорила вслух, и от звука собственного голоса даже телу стало теплее:
      - Ты, Франсина, как раз куда нужно попала. Бедная моя старушка, ты снова живешь, вот ты и воскресла...
      Это слово напугало ее. Никогда никто не воскресал, особенно в их семье. Все, кого она провожала до могилы, никогда не выходили оттуда. В их краях в ходу была даже такая шутка: "Должно быть, им там по душе пришлось!" Тут только она осознала всю необычность случившегося с ней. Она смущенно подумала, что будут говорить о ней люди. Начнут судачить. Найдутся и завистники и будут шипеть: "Почему это она, а не кто-то другой?" А злыдни распустят слух, будто она переспала с самим сатаной и за это добилась такой привилегии.
      - Ну что ж поделаешь, - проворчала она и сама себе удивилась, что ворчит, - в шестьдесят лет, дьявол их возьми, можно позволить себе воскреснуть, не спрашивая разрешения соседей! Пусть не воображают они, что я ради их удовольствия с собой покончу!
      Просто она извинится перед ними, скажет, что не ее это, мол, вина, и она сама, черт побери, не знает, какая это муха ее укусила, что она вылезла из могильного рва.
      Она нерешительно поднялась. Ноги вроде бы держали ее крепко. Она не чувствовала даже боли в груди, из-за которой слегла в постель и больше уже не встала. Все-таки, подумалось ей, это какая-то чертова карусель, и только с ней одной такое могло приключиться.
      Она зашагала к собственному дому, зябко кутаясь в свое загадочное покрывало. Под босыми ногами поскрипывала влажная земля. Вдруг она растерянно остановилась. Глод, должно быть, спит. Значит, она его разбудит и страшно напугает. Чего доброго, он не вынесет удара и свалится мертвым. Впрочем, за это время, за то время, о котором она ничего не знала, может быть, и он тоже уже умер? При его любви к спиртному, а без нее он наконецто получил возможность беспрепятственно спускаться за вином в погреб, в этом ничего удивительного нет...
      Так или иначе, не может она торчать здесь, похожая в этом пледе на привидение. Полной грудью она вдыхала свежий ночной воздух. Как славно жить! А еще слаще снова начать жить, по крайней мере узнаешь, что произошло за время твоего отсутствия. Она смело вошла в полосу тумана, и туман расступился перед ней, и она снова увидела деревья, заметила, что Глод так и не удосужился вставить разбитое стекло в окошко над дверью амбара. Но... если он тоже помер, его здесь, понятно, нет... Там новые жильцы... Если они ее не знают, они решать, что она сумасшедшая, начнут орать, что нечего в такой час добрых людей беспокоить. И останется она на дороге... А если ее знают, можно будет хоть с ними поговорить, когда страх их отпустит...
      Тут-то она и подумала, что жизнь не всегда такая уж веселая штука. Что иной раз она и не плоха, но не всегда, и что к ней что-то слишком быстро возвращаются былые привычки.
      Франсина чихнула. Чего доброго, она подхватит здесь простуду, снова тяжело заболеет, если будет разгуливать и дальше в таком одеянии. Поэтомуто она и решила ускорить свое появление на сцене и заторопилась. Движения ее были легки, тело послушно, и она с удивлением подумала, как это ей удалось так хорошо сохраниться после столь длительного пребывания на погосте. Значит, в этих знаменитых корешках одуванчиков, которыми только и могут питаться покойники, действительно много витаминов? Дойдя до дверей дома, она легонько постучала, шепотом позвала:
      - Глод! Глод!
      Со времени последнего посещения инопланетянина Глод спал вполуха, как кошки. Он приподнялся, прикидывая, уж не снится ли ему сон. Задыхаясь от волнения, он спросил:
      - Кто это там? Кто такой? Франсина ответила полным голосом:
      - Не пугайся, главное, не пугайся! Это я, Франсина! Меня воскресили, сама не знаю как, но, как видишь, воскресили!..
      И хотя Глод в глубине души питал смутную надежду, ждал этого, но, когда это свершилось, стало правдой, дыхание его пресеклось. А за дверью нетерпеливо переминалась Франсина, та самая Франсина, которая навсегда покинула его и которую десять лет назад вынесли вперед ногами.
      - Открывай, Глод! Здесь не так уж жарко!
      Ратинье потер себе грудь, где как бешеное билось сердце, поднялся, стал натягивать панталоны, попал правой ногой в левую штанину. Его била дрожь, хотя был он во фланелевом жилете и кальсонах. Он повернул ключ, и в комнату вошла Франсина, само собой разумеется, хорошенькая, как в свои двадцать лет, потому что ей и было двадцать...
      - Да не может этого быть, - заикаясь, пробормотал Глод, запирая дверь, силком перенесенный на пятьдесят лет назад. В оцепенении он не спускал с Франсины глаз. Видел он ее в последний раз в гробу, застывшую, старую, иссохшую от болезни, а сейчас перед ним стояла совсем новая женщина, волнующая, молодая, свежая, другими словами, та, которую он полюбил. Франсина тоже глядела на него. Он-то не слишком изменился. Они не осмеливались вступить в разговор, подавленные необычайностью переживаемых минут. Машинально Франсина села как раз на то место возле плиты, где она обычно сидела.
      - Ну вот она я, - растерянно повторила воскресшая из мертвых.
      - Вижу...
      - Ты не очень испугался?..
      - Никак не могу поверить, что ты здесь, ты говоришь...
      - Лучше и не стараться понять, что к чему, а то еще ум за разум зайдет.
      В конце концов она подумала про себя, что выглядит он не таким уж испуганным или оглушенным ее появлением, что полагалось бы ему сильнее испугаться, что принял он все это нормально и что по таким пустякам его удар не хватит. Но если не считать того, что он выпивал и сапожничал, всю свою жизнь он прожил без забот, без хлопот, совсем как комнатный цветок. Не следует с него много спрашивать. У него и воображения никогда не было. Однако сейчас он ел ее глазами и сказал даже что-то уж совсем необыкновенное:
      - До чего же ты красивая, Франсина! А я и забыл совсем, что ты была такая красивая!..
      Эти глупые слова причинили ей боль, и она пожала плечами. Стало быть, он по-прежнему пьет запоем, даже заговариваться начал.
      - Не смейся надо мной, Глод, нехорошо издеваться над теми, кто пришел, откуда пришла я, до сих пор опомниться не могу.
      Тут Глод догадался, что она и представления не имеет о своей теперешней внешности. Он улыбнулся, предвкушая, какой это будет для нее сюрприз. И, сняв со стены зеркало, перед которым брился, протянул ей.
      - Держи, Франсина! А ну-ка посмотри, какая ты хорошенькая!
      Испустив душераздирающий крик, Франсина разом утратила свежий румянец. Зеркало задрожало в ее судорожно сжатых руках. Бледная, как покойница, каковой, в сущности, она и была, Франсина, трепеща всем телом, разглядывала эту белокурую девушку, каковой она тоже была давным-давно, когда-то в бездне времен. На сей раз это было уже слишком для нее. Она потеряла сознание, и зеркало спаслось только потому, что упало на шлепанец Глода и не разбилось на мелкие кусочки, суля семь лет несчастий. Франсина соскользнула со стула на пол, покрывало ее распахнулось, и Ратинье заметил, что грудь ее тоже воскресла, тоже стала совсем как у молодой.
      - Франсина, Франсина! - завопил он. - Уксусу! Где уксус, черт бы его побрал?
      Он поднял Франсину, снова опустил ее на пол, а сам бросился к буфету, схватил там бутылку уксуса, натер им виски своей жены, вернее, своей невесты.
      - Эй, мать! - бормотал он. - Сейчас помирать не время!
      Диковина, оказывается, понял, что возвращение шестидесятилетней Франсины произведет в округе слишком большой переполох и вызовет слишком много толков. Поэтому-то он и предложил Глоду воскресить его двадцатилетнюю супругу такой, какой изображена она была на фотографии, снятой в день свадьбы. Таким образом, молодая женщина могла сойти в глазах людей за внучатую племянницу Глода или за какую-нибудь еще родственницу, приехавшую из города присматривать за стариком. Это предложение соблазнило Ратинье, раз воскрешение усопшей не посеет паники во всем департаменте, даже Бомбастого не поставит в тупик.
      - Эй, мать!
      Щеки Франсины порозовели, и ее супруг сообразил, что будет не слишком-то галантно называть "матерью" эту аппетитную блондиночку. Поэтому он поспешил исправить свою бестактность:
      - Франсина, крошка моя! Тебе лучше?
      Франсина подняла веки, быстро прикрыла себе грудь концом пледа и взглянула на Глода. Она вздохнула. Да, это уж слишком, вот так перескакивать от чуда к чуду. Мало того, что она уже не покойница, вдобавок ей двадцать лег, и эти двадцать лет неслись по ее жилкам со скоростью рысака. Только теперь она поняла, откуда взялась у нее такая прыть тогда, на поле. Радость затопила ее, и она улыбнулась, не видя склонившегося над ней седоволосого старикашку, от которого разило вином. Вдруг ее повело. Не может быть, чтобы она вышла замуж за этого прадедушку. И она невольно отшатнулась.
      От Ратинье не укрылся ее жест.
      - Что с тобой, Франсина? Это же я, Глод! Ты меня не узнала, что ли?
      Франсина испуганно пробормотала:
      - Узнала... Но какой же ты старый! Глод деланно рассмеялся:
      - Да уж постарше тебя!
      - И очень жаль.
      - Я тут ни при чем...
      - Тем хуже...
      Она схватила зеркало, ошеломленно уставилась на свое отражение, чувствуя, как ширится в душе какое-то ни на что не похожее счастье, ощущая биение молодой и хмельной крови в каждой своей жилочке. Воскреснуть из мертвых - это уж само по себе неплохо, но вернуться на землю, зная, что перед тобой вся жизнь, - это так прекрасно, что она заплакала от радости.
      - Ненадо плакать, Франсина!
      - Верно! Но я так счастлива!..
      - Я тоже. Ведь я же тебе говорил, что ты красивая.
      - Да, я красивая! Очень красивая! Даже лучше, чем на фотографии. Я уж совсем забыла, какой я раньше была, только карточка и напомнила. Ах, Глод, как чудесно, когда тебе двадцать лет, как чудесно быть красивой!
      - Да, Франсина, - смущенно прошептал Ратинье, - надо полагать, это не так уж неприятно...
      Франсина вскочила, смеясь, закружилась по комнате - совсем как дурочка, подумалось Глоду. Она тряхнула своими белокурыми кудрями, потрогала закутанные в плед груди и пришла в восторг, вспомнив, что еще не рожала детей. Сияя от счастья, она воскликнула:
      - Глод! Я живу! Я есть хочу! Ведь это потрясающе - хотеть есть!
      - Я лично, - буркнул Глод, - после всех этих событий предпочитаю выпить.
      Это любовное признание отрезвило Франсину. Она печально оглядела комнату и сурово бросила:
      - Бог ты мой, какая грязища в этом стойле!
      - Ты ведь знаешь, я тебя не особенно ждал. Могла бы меня предупредить...
      - Хватит издеваться, ничего тут смешного нет! А посуда! А пыль! Смотреть противно! Да еще козлом воняет!
      - Ты же сама понимаешь, - оправдывался Глод, - когда в доме хозяйки нет, все не так идет...
      - Прямо свинарник! - причитала юная девица. - По-моему, занавески так и не стирались с тех пор, как я их десять лет назад выстирала.
      - Да-а... - признался Ратинье, он никак не ждал, что вот так сразу возобновятся бури и шквалы былых семейных сцен.
      Он жалобно взглянул на бутылку, но налить себе вина не посмел. Присутствие Франсины его смущало. В семьдесят лет он поддался чарам этой болтушки, которая по возрасту вполне могла бы быть его внучкой, но все перепуталось, так как он мог отпраздновать с ней золотую свадьбу... Он подкрался к бутылке, ему удалось даже налить стакан вина. Но, отхлебнув глоток, он чуть не поперхнулся, так напугала его ругань новоявленного ангела их семейного очага:
      - Пьянь! Алкаш! Пропойца!
      Побагровев от негодования, Глод пошел в наступление:
      - Послушай, Франсина, оставь ты меня в покое! Всего полчаса назад воскресла и уже командуешь в доме!
      - И это ты называешь домом? Землянка - вот это что! Траншея четырнадцатого года! Хоть яйца-то, папуас ты этакий, в хозяйстве есть?
      Франсина всегда была чересчур строга насчет хозяйства и чистоты. Это соображение успокоило Глода, смягчило его гнев, он простил жене ее вспышку и сказал примирительным тоном:
      - В буфете лежат. Там, где ты обычно клала. Несколько курочек я еще держу.
      Взяв четыре яйца, она стала сбивать омлет, все еще полная яда.
      - Только яйца здесь и можно есть, не нажравшись грязи!
      - Иной раз я подметаю... - сконфуженно пробормотал Глод.
      - Сразу видно! Ручкой от щетки!
      Она отдраила сковородку до блеска, поставила ее на огонь, кинула туда комочек масла, предварительно понюхав его с гримаской:
      - Ладно. Не будем слишком привередливы. И хватит мне кутаться в это покрывало, неизвестно откуда оно и взялось. Куда ты дел все мои вещи? Тряпичнику небось продал?
      - Может быть, кто бы и продал, а я нет, - в порыве благородного негодования запротестовал Глод. - Я мертвых уважаю. Все сложил в чемодан и отнес на чердак.
      - Завтра за ним слажу. А сейчас твою рубаху надену. Посмотри-ка за омлетом.
      Франсина открыла шкаф, снова ругнулась, увидев царивший там живописный беспорядок, и остановила выбор на просторной синей рубахе, приходившейся ей ниже колен. Прежде чем скинуть с себя плед, она ворчливо потребовала:
      - Глод! Отвернись!
      - Что я, тебя голую не видал, что ли! Даже в теперешнем твоем возрасте!
      - Прошу тебя, отвернись. И не начинай, пожалуйста, мне возражать на каждом шагу.
      Глод повиновался, проворчав, что с кладбища, видать, возвращаются не в таком уж хорошем расположении духа.
      Скинув покрывало, Франсина с восхищением разглядывала себя голую, разглядывала ноги, бедра, живот, грудь, горько сетуя, что нет у них зеркального шкафа, где бы она могла видеть себя не по частям, а всю победоносную красу двадцатой своей весны. Со вздохом сожаления она натянула рубашку, стыдливо застегнувшись до самого подбородка. Поела она с отменным аппетитом, как и подобает молодым, а оная была теперь молодой.
      - Хлеб, пожалуй, черствоват, - извинился Глод.
      - Ничего, зубы у меня хорошие.
      И действительно, все зубы у нее были на месте, а ведь когда ее клали в гроб, оставалось их всего-навсего пять, не то шесть. Глод зевнул во весь рот.
      - Прости, Франсина. Это все от волнения. Даже ноги подкашиваются.
      - Волнение! Рассказывай еще! Это все от брюха, да, да, воображаю, сколько ты винища выхлестал, пока меня здесь не было!
      Глод промолчал, не желая еще сильнее отравлять радость их встречи. Франсина, не спросясь, сменила постельное белье, хотя простыни и месяца не пролежали. Вопреки своей воле, Глод не мог удержаться и все смотрел на зад Франсины, взбивающей пуховик. Уж давным-давно он не видел под своей крышей красивых молоденьких девушек. Даже уши у него запылали.
      Когда они легли, Франсина с ужасом почувствовала, что чья-то заскорузлая ладонь гладит ее бедро.
      - Глод! Что это ты делаешь?! - взвизгнула она. Сдавленным шепотом Глод пояснил:
      - Как что? Хочу тебя ублажить...
      Она рывком села на постели, зажгла свет и закричала, побледнев от злости:
      - Нашелся ублажатель! Меня, видите ли, собрался ублажить! Нет уж! Да ты посмотри на себя! Неужто ты воображаешь, что я в свои двадцать лет со стариком буду спать!
      - Но, Франсина... ты ведь моя жена! А жену ублажать нужно, так уж повелось.
      - Только не когда ей двадцать лет, а ему семьдесят, старый ты распутник, старая свинья, старый грязнуля! Если ты, старый сатир, снова ко мне полезешь, я пойду на сеновал ночевать!
      - Это уже чересчур! - возмутился оскорбленный Глод.
      - А ну, сунься только, я о твою башку, дедуля, ночной горшок разобью!
      Она потушила свет, свирепо повернулась на бок, поближе к краю кровати. А Глод, раздосадованный, обиженный Глод еще долго лежал без сна. Лежал достаточно долго, чтобы начать думать о другом. А думал он о том, что ему, единственному на всем свете, повезло - лежать рядом с прямым конкурентом Лазаря.
      - Послушай, Франсина!
      - Опять! Нет, оно и значит нет!..
      - Да я не о том. Хотел бы знать...
      - Что?
      - ...видала ли ты бога?
      Франсина вздохнула, надо же спрашивать такие глупости...
      - Ох, старый ты болван!
      И это были последние слова, и так провели они свою вторую брачную ночь, повернувшись спиной друг к другу, словной случайные попутчики.
      Глава десятая
      Утром Глод открыл глаза, как открывают ставни. В постели он был один, как и всегда. Проснулся он в дурном расположении духа, словно избитый, и подумал, что ему, видать, приснилось, что его Франсина вернулась, а она лежит себе тихонечко в своей могиле, под горшком герани.
      Но шум над его головой свидетельствовал, что никакой это не сон и что его чумовая женушка роется на чердаке в чемодане. Он чертыхнулся, проворчал что-то не совсем лестное, посылая ее по всем адресам, и так и разэтак, до сих пор он не мог простить ей, что нынче ночью был отстранен от выполнения супружеских обязанностей. Обязанностей, которые он выполнил бы неплохо, так как в данных обстоятельствах он тоже чувствовал в ногах молодую силу двадцатилетнего парня. В тех самых ногах, которые сейчас, поутру, уже плохо ему служили.
      - Чертовы бабенки, - взорвался он, - сколько времени я и не вспоминал обо всех этих шалостях, жил себе преспокойненько, как святой Батист, и вот вам - является, голову мне заморочила и разморачивать не желает! Молодые вообще ни на что не годны и все такое прочее!..
      Продолжая воркотню, он и не думал вставать с постели, даже когда пред ним предстала резвушка Франсина, наряженная по последней моде тридцатых годов. В старом тряпье она разыскала очаровательное платьице леденцоворозового цвета с зелеными помпонами на плечах. Кроме того, надела белые носочки и сандалии, которые успели за это время основательно задубеть. Ратинье ядовито хихикнул, наконец-то настал час его мести: