Капустный суп

      - Mein Gott! - взвизгнула Фрида. - В нас стреляют!
      - Сакраменто!.. - прикрикнул на жену Шопенгауэр. - Стреляет охотник, и нас он не видел! И крикнул по-французски:
      - Каспатин охотник! Achtung! Фнимание! Тут людей! Курапатки сдес нет!
      В ответ ему грохнул новый выстрел.
      На сей раз немцы успели рассеяться, кинувшись в поисках укрытий под руины Старого Хлева.
      - Свиньи! - завопил разошедшийся Блэз, продолжая ползти на локтях. Ни чуточки не изменились! Как были подлыми трусами, так трусами и остались! Честных женщин насиловать - на это они горазды, отрубить мальчонке руку - это сколько угодно, но перед настоящим мужчиной драпают!
      Слово "мужчина" он произнес на бурбонезский лад "мосщина". Сказав это, неистовый дед перезарядил ружье и грохнул в сторону Хлева еще дважды.
      - Спасайт! Спасайт! - завопили немцы во всю глотку. Все семейство Ван-Шлембруков в полном недоумении взглянуло на Глода и Сизисса.
      - Слышите? - пробормотал Ван-Шлембрук-отец. - Зовут на помощь, стреляют из ружья! Наш долг отправиться на место преступления, ибо это настоящее преступление.
      - Чего-то я в толк не возьму, - буркнул ошалевший Глод. - Сроду у нас никаких убийц не водилось.
      - Достаточно и одного, мсье Ратинье. Пойдемте туда все вместе.
      Представители коренного населения поплелись за бельгийцами, добрались до дороги, где повстречали обоих Рубьо и Амели Пуланжар; они тоже спешили к Старому Хлеву. Навстречу им со всех ног бросился Рике:
      - Папа! Папа! Это прадедушка! Антуан Рубьо побледнел:
      - Прадедушка? Что же он наделал? В прабабушку стрелял?
      - Нет. Надел каску, взял твое ружье и пошел убивать немцев.
      - Немцев? - не помня себя от изумления, повторил Жан-Мари. - Каких таких немцев? Да немцев здесь давно нету.
      - Коли их нету, то, надо полагать, еще будут, - заметил Бомбастый просто так, чтобы что-то сказать.
      Пока Рике объяснял, в чем дело, Амели Пуланжар восторженно била в ладошки и нежным голоском выводила:
      Боши, боши, дураки,
      Вырвем вам все потрохи!
      - Да заткнись ты, дурында, - прикрикнул на нее Жан-Мари. - Если отец хоть одного уложит, неприятностей не оберешься. Небось подерьмовее будет, чем если бы в столовой кучу наложили!
      Желая окончательно ему досадить, Глод изрек:
      - Тут большой вины Блэза нет! А может, немецкие уланы у него под окнами как раз и набезобразили.
      Жан-Мари сдержал себя и не ответил Глоду. Когда они подошли к луговине, откуда прозвучало еще два выстрела, с ними поравнялся синий автомобиль жандармерии. Из машины поспешно выпрыгнул бригадир Куссине в сопровождении троих жандармов. Бригадир обратился к Жану-Мари:
      - Нам позвонила ваша матушка. Он хоть ни в кого не попал, надеюсь?
      - Откуда же мне знать!
      - Дробь мелкая, десятый номер, - уточнил Антуан.
      - Это, конечно, лучше, чем крупная, но что за идиотская история? Где же он?
      - Я его вижу! - завопил Рике, взобравшийся на капот жандармской машины. - Он метрах в двадцати от их прицепа, как раз у яблони.
      Привстав на цыпочки, собравшиеся и впрямь разглядели ползущее по люцерне белое пятно фланелевого жилета и белое пятно подштанников.
      - Мсье Рубьо, - загремел бригадир, - немедленно прекратите!
      - Папа, - взмолился Жан-Мари, - кончай сейчас же свои идиотские штучки!
      - От идиота слышу! - отрезал из люцерны Блэз.
      - Спасает! Спасайт! - как эхо, раздались в ответ испуганные голоса невидимых отсюда Шопенгауэров.
      - Блэз! Миленький мой Блэз! - пискнула Маргерита, пытаясь догнать стремительно продвигавшийся взвод.
      - Заткнись, мать! - донесся издали ответ разбушевавшегося супруга, заглушенный новым выстрелом. Слышно было, как дробинки снова стеганули по машине, и тут чаша терпения Жана-Мари переполнилась:
      - Небось не ты, старый бандит, будешь за убытки платить! Сейчас пойду и тебя оттуда за задницу вытащу!
      Решительно перешагнув через колючую проволоку ограды, он бросился к луговине. Блэз сделал полный поворот, приложил ружье к плечу и выстрелил, не забыв при этом крикнуть:
      - Не смей приближаться, коллаборационист!
      Дробины просвистели у левого уха Жана-Мари, который счел более благоразумным спешно ретироваться. Зрители убедились, что он не убит. Зато бледен как мертвец.
      - Преступник! В родного сына стрелять! До того довалялся в своем шезлонге, что совсем с ума спятил!
      Вопреки явной очевидности, Антуан заступился за деда:
      - Он в тебя вовсе не целился. Просто хотел напугать.
      - Еще бы он целился! - проворчал Жан-Мари, презрев насмешливый взгляд Глода, и молча проглотил обиду, не желая осложнять и без того сложное положение, в какое попало его семейство.
      Один из жандармов обратился к бригадиру:
      - Что нам делать, шеф?
      - Как что делать?
      - Мы могли бы тоже выстрелить. Бригадир Куссине даже задохся от гнева:
      - Выстрелить?
      - В воздух, чтобы его напугать.
      - В воздух! В воздух! И по своему обыкновению влепить ему маслину прямо в лоб! А с такой накладкой, Мишалон, нас всех на каторгу в Гвиану переведут, поближе к неграм! Может, вам это и улыбается, а мне вот нет. Как сейчас вижу: "Жандармы убили как собаку восьмидесятипятилетнего ветерана первой мировой войны".
      Услышав страшное предсказание, жандармы задрожали один за другим, сообразно живости воображения каждого. Бомбастый проворчал:
      - Глод прав, Блэза просто раздразнили. Если он и прикончит двух-трех фрицев, сами власти будут виноваты - зачем позволяют немцам оккупировать нас, как в сороковом... В четырнадцатом небось велено было их всех подряд бить, а нынче, видишь ли, запрещено; как же вы хотите, чтобы папаша Блэз в таких делах разбирался?
      Куссине сухо прервал его речь:
      - А вас не спрашивают, мсье Шерасс.
      - Я только хочу, чтобы вы поняли, бригадир...
      - ... то, что от вас, как и всегда, разит спиртным? Я уже это понял. Помолчите-ка лучше. - Бригадир повернулся к Антуану: - Если я не ошибаюсь, дедушка взял ваш патронташ. Сколько там было патронов?
      После недолгого раздумья Антуан заявил:
      - Десять, от силы двенадцать. Наверняка не больше. Судя по тому, что мы слышали, восемь он уже расстрелял.
      - Тогда, значит, подождем, пока он их все не расстреляет. Единственное, что нам остается делать.
      Не простивший обиды Сизисс шепнул на ухо Глоду:
      - Слышал, как он со мной разговаривал, этот медведь сволочной? Как с пьянчужкой! Я ему докажу, что никакой я не пьянчужка.
      - Решил, что ли, бросить пить? - испуганно спросил Глод.
      - Да нет! Вот возьму и напишу жалобу префекту, без единой орфографической ошибочки напишу, и тогда увидим... Два выстрела прервали его сетования.
      - Десять! - воскликнул бригадир.
      Уткнувшись носом в одуванчики, папаша Блэз попытался было перезарядить ружье, но обнаружил недостаток боеприпасов.
      - Ух, черт возьми, - в отчаянии возопил старец, - только два патрона для этого отродья осталось! А ведь хорошо бы им в морду еще с десяток влепить, иначе уцелевшие не сдадутся, не вылезут из укрытия с поднятыми руками, не захнычут: "Камрад! Камрад! Не стреляйт!"
      Вопреки благоприятному курсу валюты, Карлу Шопенгауэру с его семейством показалось, что они сидят на корточках среди руин Старого Хлева уже целую вечность и что лучезарное Бурбонне вдруг каким-то чудом превратилось в некий филиал Сталинграда. Берта тихонько всхлипывала. Фриду била дрожь, ей вспомнилось дело Доминичи и его жертвы.
      - Это англичане, - сказал Карл, желая подбодрить супругу.
      Спрятавшийся за бревно его сын Франц вдруг заметил, как по люцерне ползет некое привидение, некий безумец, паливший по ним. Недолго думая, Франц схватил пригоршню камушков и со всего размаху бросил их в направлении призрака. Три камушка один за другим стукнули по каске атакующего.
      - Гранаты! - завопил Блэз и выстрелил туда, где стоял юный Франц.
      А тот едва успел зарыться в сенную труху, иначе не миновать бы ему заряда дроби.
      - Двенадцать, - сосчитал Антуан, - теперь все в порядке.
      - Всем оставаться на месте, - скомандовал бригадир, - это наше ремесло - жертвовать жизнью. А вовсе не ваше.
      В сопровождении троих жандармов-пехотинцев он смело вступил на луг. Старик Блэз поднялся на ноги, готовый к штыковой атаке, будь только у него штык, но тут он заметил жандармов. Ликующий ветеран сорвал с головы каску и стал весело размахивать ею над головой: .
      - Слава те, господи! Подкрепление идет! Вы вовремя подошли, ребятушки! Перед вами сорок второй пехотный полк! Дуамон! Да здравствует Петэн! Да здравствует Клемансо! Вперед, на пруссаков!
      - Не трогайте его, - шепнул Куссине своим подчиненными громко крикнул: - Добрый день, мсье Рубьо! Как бы вы не простудились, бегая по росе.
      - Плевал я на простуду, - высокомерно изрекла главная военная сила Гурдифло, - надо этих бошей отсюда вышибить.
      - Они уже отошли, мсье Рубьо. Бегут в беспорядке по дороге на Жалиньи.
      Старик жестом отчаяния бросил в люцерну ружье.
      - Трусы! А ведь на их стороне было численное преимущество, как и всегда, впрочем. Не изменились, бурдюки, ничуточку не изменились!
      Тут приблизились все Рубьо, все Ван-Шлембруки, Глод, Сизисс и Амели Пуланжар и окружили мужественного воина. Жан-Мари еще не отошел от злобы.
      - Не знаю, почему бы мне не влепить тебе здоровую оплеуху, старый ты шут! Да застегни ширинку, а то твой военный крест виден.
      На что утомленный своими воинскими подвигами Блэз ответил:
      - Это пустяки, Жан-Мари. Сущие пустяки. Я выполнил свой долг.
      Только сейчас собравшиеся смекнули, что старик все равно ничего не поймет, что бы ему ни говорили. Антуан и Маргерита подхватили его под руки и осторожно повели домой, ласково посулив дать ему за доблесть стопочку спиртного.
      - Господа немцы, - закричал Куссине, - можете выходить, опасность миновала!
      Еще не пришедшие в себя после пережитого, Шопенгауэры один за другим вылезли на свет божий. Бригадир объяснил им суть дела.
      - Ах-ах, - закудахтал инженер, - я понимайт, понимайт! Нас стрелял храбрый старишок. Сабавно! Ошень сабавно!
      - Тут вашу машину немного попортило. Если вы хотите установить...
      - Остафьте, просим фас. Машин - это нишего. Я не шелаю зориться с моими топрыми зозедями через такую бестелицу.
      Жан-Мари вздохнул с облегчением, пообещал Шопенгауэрам прислать курочку в надежде, что они забудут о несколько необычном гостеприимстве, оказанном его папашей.
      - Я ше фам говорит, что это весьма сабавно! Мы фее много позмеялись, ферно, детки?
      Детки довольно холодно подтвердили слова отца, явно озадаченные поведением Амели Пуланжар, которая теперь носилась в танце вокруг вражеского автомобиля.
      - Шамбанска, Фрида! Всем шамбанска! Са сдоровье мусье Плэза Рупьо!
      Выпив по бокальчику, Глод и Бомбастый расстались со всей честной компанией - с придурочной Амели, жандармами, бельгийцами, немцами - и меланхолически побрели к своим пенатам.
      - Сам помнишь, Бомбастый, в прежние времена мы с ними здорово расправлялись.
      - И столько их поубивали, что уж и не знали, куда девать, подтвердил Сизисс.
      - Только вот оно что, в землю-то мы их закопали, но еще больше их осталось...
      Добрыш, отсидевшийся во время стрельбы под колючей изгородью, вышел из своего убежища и поплелся, держась на почтительном расстоянии, за этими двумя самыми безобидными во всем поселке существами. По крайней мере, так подсказывал ему кошачий опыт. А по части опыта Добрыш был поистине умудрен.
      Глава четвертая
      Ложитесь пораньше, однако прежде насладитесь
      безмятежностью летнего вечера. Под чистым
      звездным небом и думается хорошо, и сам
      становишься лучше. Вечерний покой снизойдет
      на вашу душу.
      Баронесса Штаффе, 1892
      Грузовичок булочника останавливался у их дверей. Так же как у дверей "Казино", куда завозились сардины, лапша и кофе. После битвы при Гурдифло Глод и Сизисс сблизились еще больше, и между ними царило доброе согласие. В конце-то концов жили они в окружении новоявленных европейских застройщиков, среди людей неприязненных, равнодушных, среди телевизионных антенн, мазутного отопления и плохо воспитанных юнцов, потешавшихся над их деревянными сабо и над английскими булавками, которыми они, как серебряной орденской колодкой, украшали свои ветхие вельветовые куртки.
      Нет, и впрямь с течением лет люди чересчур распустились, Шерасс и Ратинье все реже и реже покидали свой островок покоя и мира. У них птицы и последние кролики из садка чувствовали себя как дома, резвились без опаски. Шустрый народец отлично знал это и твердил себе об этом, чирикал, скакал и размножался возле двух этих очагов, где из труб еще подымался дым, приятно попахивавший свиной похлебкой и настоящими дровами из леса.
      - Видишь, Бомбастый, только в нашем уголке, вдали от всех этих злыдней, лучше всего дожидаться смерти.
      - Смерть, смерть, не нравится мне эта штука. Можно бы и о чем другом поговорить.
      - Брось, рано или поздно мы с тобой тоже будем с теми, что за церковью лежат.
      - Это тебе небось от темноты разные похоронные мысли в голову лезут. Хочешь, зажгу во дворе свет?
      - Не надо. К чему зря в расходы входить. Да потом бабочки в стакан нападают.
      Этим тихим весенним вечером они сидели бок о бок на скамейке у дома Шерасса, и разделяла их только бутылка вина. Над головой просматривалось прекрасное синее ночное небо, и было в нем так же много звезд, как букв в кипе засаленных старых газет. Почти каждый вечер, прежде чем лечь, они сидели на холодке, болтали или часами молчали, нацелив нос на луну, сосредоточенно потягивая винцо, не обращая внимания на плавные зигзаги, бесшумно выписываемые летучими мышами, прислушивались к ночным вздохам и рыканью деревни, которая томилась без сна и ворочалась на своем ложе.
      Проклятый пес с фермы Грасс-Ваш как оглашенный призывал проклятую сучонку с фермы Пре-Руж, и она объясняла ему тем же мрачным воем, что непременно прибежала бы, не будь она на привязи. Две автомобильные фары, помигивая там внизу, искали дорогу, очевидно сбились с пути.
      Глод, уже давно свернувший сигарету, высек наконец огонь из своей зажигалки, обрызгав яркими точками света их честную компанию. Очутившись снова в темноте, они пропустили по глотку вина, смакуя его со знанием дела, как испытанные сибариты.
      Глод снова заговорил:
      - Жаловаться нам, пожалуй, и не стоит, Бомбастый.
      - Я и не жалуюсь!
      - Если кладбище тебя не устраивает, тут я вполне с тобой согласен, но подумай, куда хуже гнить в богадельне для престарелых, чем жить в собственном доме, пускай он и победней, чем замок в Жалиньи, зато здесь ты любого к такой-то матери послать можешь.
      - В богадельню я лично идти не собираюсь. Лучше уж утоплюсь в своем колодце, как истый землекоп.
      - Верно, а я как истый сапожник буду бить себя по башке сабо, пока не сдохну, - пошутил Ратинье.
      Оба посмотрели на звезды, один на Большую Медведицу, другой на Малую. Взволнованный всей этой небесной поэзией Бомбастый, деликатно оторвав от скамьи одну ягодицу, издал звук, оглушающий сильнее, чем какой-нибудь апперкот, поднявшийся до верхнего "ре" и закончившийся чем-то вроде азбуки Морзе, только слегка смягченной. После чего с интересом стал ждать реакции аудитории.
      - Недурственно, - одобрил Ратинье, будучи сам не только изощренным ценителем, но и виртуозом в вышеупомянутой области, что было не последней причиной дружбы этих двух божьих чад, возросших в буколической простоте.
      И добавил не сразу, не отрывая взгляда от путеводной вечерней звезды:
      - Черт тебя подери, старый ты подлюга, у тебя в брюхе небось осколки ночного горшка брякают!
      Польщенный похвалой друга, Бомбастый открыл секрет своего успеха:
      - Я нынче днем гороха поел.
      - Ах вот оно в чем дело!..
      - Сорта "сен-фиакр". В прошлом году я чуть не тонну его собрал.
      - Смотри-ка ты!..
      - И хоть бы один долгоносик попался...
      - Что верно, то верно, насекомого духа не слыхать.
      Забыв даже о сигарете, Глод сосредоточенно и напряженно готовился взять реванш. Воздух мало-помалу вновь обрел свою девственно-нетронутую чистоту, как вдруг из нутра, если только не из самых недр земли, во всяком случае, из недр бывшего сапожника вырвалось, пожалуй, совиное уханье, вряд ли даже свойственное человеку. Столь раздирающее душу, столь пронзительное, что Бомбастый так и подскочил на скамейке. Сияющий от счастья Ратинье торжествовал, хотя на заключительном аккорде несколько сфальшивил.
      - Ну, друг, что скажешь, а? Небось на километр, а то и на полтора потянуло, разве нет?
      - Пожалуй, не больше, чем на полтора, - честно подтвердил Сизисс. - И откуда только у тебя такое берется?
      - Чечевица с салом, - поучительным тоном пояснил маэстро. - Чечевица, знаешь, какой звук дает... Не хуже валторны.
      Совсем как барсук, которого выкурили из норы, Бомбастый предпочел удалиться из зараженной зоны.
      - Дышать нечем, - признался он, - пойду принесу аккордеон, авось хоть немного ветерка нагонит.
      Он вернулся с аккордеоном через плечо и, прежде чем приступить к исполнению "Вечернего вальса", выпил стаканчик и затянул своим кислым, как винный уксус, голоском: "В этот вальс влюблены паладины луны и от яркого света больны". Едва не задохнувшийся от смеха Глод успокоился, затих и чуть ли не со слезами слушал прекрасную музыку прекрасных минувших времен.
      - Сколько я под этот вальс, - мечтательно произнес он, - с Франсиной покружился! Бедняжка была легкая, что твоя стрекоза, и танцевали мы с ней и на святого Ипполита, и на апостола Петра, и в богородицын день, везде, где только танцы и балы бывали!.. А теперь, дружище Сизисс, нет больше "Вечернего вальса", а есть под луной только два старых, круглых, как луна, дурака паладина...
      Шерасс взорвался:
      - Уж не собираешься ли нюни распускать, шимпанзе эдакое! Это от весны, что ли, тебя развезло?
      Ратинье шмыгнул носом, сигарета вспыхнула ярче и подпалила ему усы.
      - Порой мне так ее, Франсины то есть, недостает. Что ты хочешь, женщины нужны, коли живешь на свете.
      - Верно, хорошая она была соседка, - признал Бомбастый. - Но сколько бы ты о ней ни говорил, словами ее не вернешь. А если тебя нынче вечером тоска гложет, так это потому, что ты ничего не пьешь. Только пол-литра принял. С чего ты, отец, разбрюзжался?
      - Пожалуй, ты прав! Подкинем-ка уголька в топку.
      На сей раз они одним духом прикончили литровку, надеясь разогнать смутную тревогу, норовившую вцепиться им в загривок. Именно такими вечерами далекие от всего земного, в сиянии звезд они и напивались сильнее всего, в доску, и, спотыкаясь на каждом неверном шагу, с трудом добредали до постели. Те, кто сурово их осудит, не понимает, что приходят такие годы, когда конец стережет вас, как охотник, залегший в зарослях. Те люди ничего ровным счетом не знают об этих двух одиноких стариках, напуганных все возрастающим гулом мира, мира, который покидал их, даже не оглянувшись. Те судьи храпят себе мирно рядом со своей супругой и радиатором центрального отопления.
      Глод, утешившись, уставился на путаницу планет и прочих небесных ингредиентов.
      - А звезды, они ничего.
      - Да, здорово пущено.
      - Говорят, их сотни и тысячи.
      - Помолчи лучше!
      Без всякого предупреждения Бомбастый прервал это лирикоастрономическое отступление, обхватил себя обеими руками за коленки, чтобы последовавший засим ужасный звук достиг максимума силы. Нет, это вам не "Бал" из "Фантастической симфонии" Берлиоза. Скорее уж его можно было сравнить с приглушенным голосом трубы в руках Баббера Милея, одного из создателей знаменитого "уа-уа" в "Creole Love Call"[*] в его оригинальном переложении 1927 года. Это мастерское исполнение исторгло из груди Глода крик восторга:
      -------------------------------- [*] Любовный зов креолки (англ.).
      - Отлично! Славно! Такое и на пленку не грех записать!
      Упоенный своим успехом, Шерасс бросился за новой литровкой. И, зарядившись, наши два меломана превзошли самих себя, смело берясь в честь звезд небесных за еще неизведанные партитуры, разыгрывали громогласные соло, нежные дуэты, переходя от фагота к тубе, от серьезной музыки к гротеску, от веселой к меланхолической. Никогда еще два этих артиста не испытывали такого физического подъема, никогда еще не устраивали такого Байрёйтовского музыкального фестиваля, никогда еще не импровизировали в столь блестящем джаз-бандовом стиле.
      Попусту испуганный Добрыш забрался от греха на дерево. На ближних фермах встревоженные собаки, поджав хвост, заползли в свою конуру.
      Только к десяти часам ослабели удары этих сталкивающихся бортами пакетботов, умолкли великие голоса.
      - Здорово, братец! - воскликнул Бомбастый, когда вкруг них вновь залегла ничем не возмущаемая тишина майского вечера. - Знаешь, что я тебе скажу? Это значит, что мы с тобой еще не померли!
      - Никогда в жизни я так не веселился! - поддержал его Глод.
      Они утерли выступившие на глаза слезы, совсем ослабев от смеха. Они ни за что бы не прервали этого празднества, если бы их не разочаровали последние, не совсем удачные попытки. И они, никогда не позволявшие себе неуместного проявления дружеских чувств, на сей раз, расходясь по домам, похлопали друг друга по спине. Славный они провели вечерок, как в былые времена, когда еще существовало товарищество, молодое винцо, каштаны, дрова в очаге, бабушки в чепчиках, мебель, натертая до блеска воском, когда крошки хлеба подбирали со скатерти кончиком ножа, а молодые парни с побагровевшими физиономиями подымались из-за стола, едва часы начинали бить полночь, и пели: "Есть у меня в стойле два быка".
      Глава пятая
      Следующей ночью ни с того ни с сего вдруг налетел ветер, было уже около часа, Глод убедился в этом, взглянув на карманные часы, которые он клал на ночной столик, с вечера заведя их, как заводил все сорок пять лет подряд, если принять во внимание, что это был еще свадебный подарок.
      Разбудила его крышка бака, прицепленная Бомбастым к своей крыше на месте недостающей черепицы. Плохо закрепленная проклятая эта крышка барабанила по черепице при малейшем дуновении ветерка и звучала наподобие цимбал. Шерасс, правда, с апломбом утверждал обратное и говорил, что во всяком случае она не может помешать спать сном праведника тому, кто днем вдосталь наломался на огороде.
      Ветер крепчал, и совы, которые по-свойски ютились на чердаке, забились по углам, спрятав голову под крыло. Кота дома не было, он простонапросто отказался ото сна, такое с ним случалось в период галантных похождений.
      Глод в ночном бумажном колпаке, прежде чем натянуть одеяло до самого носа, ждал, когда старые стенные часы соблаговолят пробить один раз. В конце концов ему надоело лежать без толку, он нервно чиркнул зажигалкой, снова посмотрел на карманные часы. Не веря глазам, он нажал на резиновую грушу, висящую у изголовья кровати. При жалком свете слабой электрической лампочки, освещавшей все его жилье, он увидел, что на часах по-прежнему без двух час, хотя наверняка прошло не меньше пяти минут. Он потряс часы над ухом и к великому своему удивлению убедился, что они остановились.
      - Холера их возьми, - проворчал он, - никогда с ними такого не случалось, с тех пор как они у меня! А ведь я их на пол не ронял...
      Тут он вспомнил о стенных часах, которые до сих пор тоже вели себя вполне пристойно. Он поднялся, нашарил ногой старые тапочки и потопал в угол к часам. Тут он с изумлением убедился, что они тоже не ходят, что стрелки остановились на без двух минут час.
      - Надо же! - уже во весь голос проговорил он. - Что это еще за история такая? Тут наверняка нечистая сила замешана!
      Он проверил гири часов, все оказалось в порядке, все нормально, хотя ничего нормального в этом не было.
      Засунув руку под длинную старомодную ночную рубаху, он поскреб себе ягодицы, что было знаком великой растерянности.
      - Должно, какой-нибудь феномен произошел! - буркнул он, но такое простое объяснение как-то его не устраивало. Он поплелся в "басси", как на местном наречии именуется чуланчик, где у него хранились точильные камни, полочки, кастрюли, а некогда стояло ведро воды из колодца, который Франсина потом сменила на водопроводный кран. Просто необходимо было позволить себе пол-литра красного, дабы обрести душевное равновесие. Он чуть было не грохнул бутылку об пол и судорожно прижал ее к сильно бьющемуся сердцу.
      Через забранное решеткой окошко чулана он заметил, что как раз посреди его поля блестит что-то хромированное, даже, пожалуй, поярче, какой-то диск окружностью в три или четыре метра.
      - Да, старик, - запинаясь, еле выговорил он, - диабет не диабет, а пора бросить пить! Смотри, уже наяву бредишь!
      И вдруг его осенило, и в этой вспышке озарения ему представилась воочию страница из прошлогоднего номера "Монтань", посвященная "летающим тарелкам", и, как ни странно, на душе у него стало легче при мысли, что лишние пол-литра вовсе неповинны в этом фантастическом видении. Желая успокоить расходившиеся нервы, он произнес очень громко, четко выговаривая каждое слово:
      - Так что, дружище Глод, это летающая тарелка! Говорят, они ничего плохого никому еще не сделали, эти самые тарелки, так по крайней мере утверждают типы, которые их видели. Сделай они что-нибудь плохое, сразу стало бы известно. Прилетают, как в свадебную ночь, и улетают себе так же, как прилетели.
      И однако, он все пялил вытаращенные глаза на блестящий предмет, отлично понимая, что это вам не баран начихал и по улицам такие зря не разгуливают. Но тут же вздохнул с облегчением при мысли, что эта штуковина разладила все его часы и все дело тут не в чем-либо другом, а в голой технике.
      Поэтому он совсем успокоился, вспомнил, зачем забрел в чулан, и вместо обещанного себе в утешение пол-литра решил, что тут поможет только литровка. Выпив винцо одним духом, он снова пошел поглядеть на тарелку. Она по-прежнему была здесь. От литра она не пропала, но и не удвоилась.
      "Пойду-ка я за Бомбастым, пусть тоже посмотрит, - решил Глод, - а то в жизни мне не поверит".
      Вдруг он услышал дикое мяуканье, кто-то яростно скреб когтями во входную дверь. Он открыл дверь, впустил Добрыша и не узнал своего старого кота. Шерсть у того стояла дыбом, так что он увеличился раза три в объеме, а хвост стал как у муравьеда. Кот ворвался в комнату, забился под кровать. "Чего это скотина так перепугалась?" - подумал Глод,к которому вернулась обычная ясность мысли.
      Ветер внезапно стих. Осторожно ступая на цыпочках, Ратинье рискнул выйти наружу. И тут увидел, что по дорожке идет враскачку прямо на него какой-то тип. Явно не здешний. Это уж наверняка, Глод его нигде не встречал, даже на ярмарке. Не большой и не маленький. Похожий, пожалуй, на любого из нас, только вырядился он, как паяц, в яркий желто-красный комбинезон, на голову нацепил шлем, как у авиаторов в 14-м году, - короче, вид у него был не такой уж презентабельный, чтобы незамеченным смешаться с толпой на водах в Виши или, скажем, в Мулене.
      В одной руке незнакомец держал тоненькую металлическую трубочку. А другую протягивал Ратинье, ладонью кверху. Надо полагать, дружественным жестом. Бывший сапожник вежливо ему поклонился, хотя кто ж это является к людям с визитом в столь поздний час. Но именно потому, что так грубо были нарушены добрые земные обычаи, Глод догадался, что этот тип просто какойнибудь марсианин и что именно он водитель летающей тарелки. "Мало нам бельгийцев и немцев, - подумал Глод, - так эти еще тут..."
      Однако не мог же он захлопнуть дверь перед самым носом пришельца. Кроме того, субчик, хоть на вид и добродушный, вдруг разозлится. Ратинье, который не на скотном дворе был воспитан, рассыпался в любезностях.
      - Привет, дружище! Чего это вы сюда заявились?
      Марсианин теперь подошел вплотную к Ратинье. Но Глод остался равнодушен к необычайной стороне этой исторической встречи, не такого еще он нагляделся на войне. Он уже начал терять терпение, он продрог, стоя на дворе в одной ночной рубашке.
      - Так что же, старик? Вы говорить не умеете?
      Пришелец понял, что его о чем-то спрашивают, и открыл рот. Оттуда полились звуки, напомнившие Глоду кулдыканье индюков на птичьем дворе. Впервые он слышал, чтобы из глотки человека, пусть даже гуманоида, выходила такая невнятица. Поначалу тупо слушавший Глод, не выдержав, расхохотался, и его собеседник сразу прекратил свое кулдыканье.
      - Час от часу не легче! Этот индеец даже по-французски говорить не умеет! Интересно, чему вас в школах учат, в ваших тамошних школах! Все равно, заходите. Пусть никто не посмеет сказать, что Ратинье не пустил к себе христианина, хотя он такой же христианин, как упрямый осел.
      Жестом он пригласил незнакомца войти в свою хижину. Добрыш, проскользнув между ног марсианина, понесся прочь и, фыркая от ужаса, затерялся во мраке.
      Закрыв дверь, Глод уставился на незнакомца, который в свою очередь не спускал с него глаз, вернее, с поразивших его усов, настоящих галльских усов, успевших пожелтеть от табака и слишком частого соприкосновения с содержимым стакана. Усы, видно, так его заинтриговали, что он даже начертил их пальцем над своей верхней губой. Это примирило Глода с пришельцем, он засюсюкал, как с ребенком, которого учат говорить:
      - Усы. Усы. Это усы. Еще довоенные усы, милок.
      "Милок" не зря удивился усам, он явно был начисто лишен волосяного покрова, даже ресниц и бровей не было, а под шлемом, конечно, лыс, как колено. Желая его приободрить, Глод хохотнул.
      - Надо полагать, и забавная у тебя башка, сынок, гладкая небось, как куриное яйцо. Садись, садись, видать, ты не злой, скорее уж дурашливый, хоть и поболтать не умеешь. А раз ты мне не расскажешь, откуда ты взялся, я так никогда и не узнаю, диковина ты эдакая, хотя думаю, ты не с Луны свалился.
      Собеседник Глода опять прокулдыкал что-то на своем тарабарском наречье. Ратинье развел руками, мол, не разбираюсь в твоей китайской грамоте. Марсианин понял, замолчал и, заинтересовавшись окружающим, стал прохаживаться по комнате, изучая все, что попадалось на глаза. Глод, как владелец всего этого добра, был польщен таким вниманием.