Что ты бродишь, неприкаянный,
      Что глядишь ты не дыша?
      Верно, понял: крепко спаяна
      На двоих одна душа.
      Будешь, будешь мной утешенным,
      Как не снилось никому,
      А обидишь словом бешеным
      Станет больно самому.
      Этот лирический шедевр создан в 1922 году Анной Ахматовой. Какая резкость характеристик! И его - любящего до немоты, благоговеющего "не дыша", но и способного на бешенство. И ее - любящей с нежной страстью, "как не снилось никому", и с самоотверженной беззащитностью. Кто он? Комментарии могут рассказать об этом, но зачем? Он - мужчина, достойный такой любви, и этого довольно. Стихотворение Ахматовой раскрывает читателю любовь, какой он до того не знал,- пусть же читатель видит в этих восьми строках себя, и свою нежность, и свою страсть, и свое бешенство, и свою боль. Ахматова дает эту возможность почти любому из читателей - мужчин и женщин.
      Умолк вчера неповторимый голос,
      И нас покинул собеседник рощ.
      Он превратился в жизнь дающий колос
      Или в тончайший, им воспетый дождь.
      И все цветы, что только есть на свете,
      Навстречу этой смерти расцвели.
      Но сразу стало тихо на планете,
      Носящей имя скромное... Земли.
      Стихи эти, созданные Ахматовой в 1960 году, названы "Смерть поэта". Кто же это? Кого имеет в виду Ахматова? Кто умер в 1960 году? Кто воспевал дождь? Самое важное вот что: умер поэт, и на планете Земля сразу воцарилось безмолвие. Речь не об имени, а о том, что поэт равновелик планете, что он и при жизни, и после смерти - часть природы, плоть от ее плоти, "собеседник рощ", понимавший безмолвную речь цветов. Даже в этом случае, когда имеется в виду смерть человека, имя которого знают все, определенность не входит в замысел лирического поэта и не углубляет художественной перспективы стихотворения.
      Впрочем, здесь дает о себе знать другое свойство лирики многосмысленность, о которой пойдет речь ниже. Достаточно произнести имя "Пастернак", и сочетания слов, казавшиеся до сих пор общими, начнут вызывать конкретные ассоциации. "Собеседник рощ"?.. Для Пастернака сад, парк, роща были самым полным осуществлением природы, они были живыми существами, с которыми он и в самом деле не раз вступал в беседу:
      ...И блестят, блестят, как губы,
      Не утертые рукою,
      Лозы ив, и листья дуба,
      И следы у водопоя.
      ("Три варианта", 1915)
      А дождь - это его любимое состояние природы, родственная стихия. Пастернаку одинаково близки и "сиротский, северно-сизый, сорный дождь" Петербурга ("Сегодня с первым светом встанут...", 1914), и осенний ливень, после которого "...За окнами давка, толпится листва / И палое небо с дорог не подобрано" ("После дождя, 1915), и еще другой, о котором сказано: "...дождь, затяжной, как нужда, / Вывешивает свой бисер" ("Пространство", 1947). Только Пастернак мог увидеть цветы так:
      Сырой овраг сухим дождем
      Росистых ландышей унизан.
      Но и только он мог сказать о себе и о березовой роще, как о равноправных партнерах:
      И вот ты входишь в березняк,
      Вы всматриваетесь друг в дружку.
      ("Ландыши", 1927)
      Наверное, каждого лирического поэта можно назвать "собеседником рощ", и, надо думать, каждый воспевал дождь; поэтому стихотворение "Смерть поэта" имеет, как мы видим, общий смысл. Но применительно к Борису Пастернаку те нее обороты звучат особо - очень уж у него особые были отношения с рощами и дождем; поэтому содержание меняется, когда отвлеченный "поэт" становится конкретным Пастернаком,- появляется еще одна ступенька содержания. Возникает то, что мы называем "лестница смыслов".
      Вверх по лестнице смыслов
      Лестница смыслов прямо связана с принципом неопределенности. Поднимемся по ступеням этой лестницы, взяв одно из поздних (около 1859 г.) и не слишком широко известных стихотворений А.А.Фета:
      Ярким солнцем в лесу пламенеет костер,
      И, сжимаясь, трещит можжевельник;
      Точно пьяных гигантов столпившийся хор,
      Раскрасневшись, шатается ельник.
      Я и думать забыл про холодную ночь,
      До костей и до сердца прогрело;
      Что смущало, колеблясь умчалося прочь,
      Будто искры в дыму улетело.
      Пусть на зорьке, все ниже спускаясь, дымок
      Над золою замрет сиротливо;
      Долго-долго, до поздней поры, огонек
      Будет теплиться скупо, лениво.
      И лениво и скупо мерцающий день
      Ничего не укажет в тумане;
      У холодной золы изогнувшийся пень
      Прочернеет один на поляне.
      Но нахмурится ночь - разгорится костер,
      И, виясь, затрещит можжевельник,
      И, как пьяных гигантов столпившийся хор,
      Покраснев, зашатается ельник.
      Ступень первая
      Смысл стихотворения весьма прост, он определяется внешним сюжетом. Автор - "я" - проводит ночь в лесу; холодно, путник развел костер и согрелся; сидя у костра, он размышляет - назавтра ему предстоит продолжить свой путь. Или, может быть, он охотник, или землемер, или, как сказали бы в наше время, турист. Определенной, твердой цели у него, кажется, нет, ясно одно: ему снова предстоит ночевать в лесу. Воображению читателя дается немалый простор - оно связано лишь ситуацией: холодная ночь, костер, одиночество, окружающий путника еловый лес. Время года? Вероятно, осень темно и холодно. Местность? Вероятно, северная или где-то в центральной России.
      Ступень вторая
      В стихотворении противопоставлены фантастика и реальность, поэтический вымысел и трезвая, унылая проза реальности. Холодная ночь, скупой и ленивый догорающий огонек, "лениво и скупо мерцающий день", холодная зола, пень, чернеющий на поляне... Эта неуютная, скудная реальность преображается огнем пылающего костра. Стихотворение начинается праздничной метафорой:
      Ярким солнцем в лесу пламенеет костер...
      И та же первая строфа с необыкновенной зримостью, пластичностью, материальной точностью рисует фантастически преображенный мир, полный чудовищ, казалось бы, внушающих ужас, но и в то же время не страшных, как в сказке:
      Точно пьяных гигантов столпившийся хор,
      Раскрасневшись, шатается ельник.
      Эта картина преображенного мира открывает стихотворение и заключает его, наполняет строфы первую и пятую. Строфы вторая и четвертая содержат эпитет "холодный", относящийся в первом случае к ночи, во втором - к золе. Обе эти строфы говорят о душевном состоянии героя, которого "до костей и до сердца прогрело" ночным костром и который видит в поэзии пламенеющего "ярким солнцем" костра избавление от холода, уныния, одиночества, тоскливой реальности.
      Ступень третья
      В стихотворении намечено еще одно противопоставление - природы и человека. Человек один на один с недружелюбной к нему, страшной природой поневоле ощущает себя как первобытный охотник, которого окружали враждебные силы, "точно пьяных гигантов столпившийся хор"; но, как и у того первобытного человека, у него есть один надежный, верный союзник - огонь, согревающий его и обуздывающий, разгоняющий чудищ непонятного, таящего грозные опасности леса. На этой ступени звучат трагические интонации извечной вражды природы и человека; это - страшное первобытное мироощущение одинокого посреди опасностей человека, защищенного только огнем.
      Ступень четвертая
      Все стихотворение - не столько реальная картина, сколько развернутая метафора душевного состояния. Лес, ночь, день, зола, одинокий пень, костер, туман - все это звенья метафоры, даже символы. Свет, противопоставленный тьме. Фантазия, противопоставленная реальности. Поэзия - прозе. На этом уровне понимания иначе звучит каждое слово стихотворения. В самом деле например, во второй строфе:
      Я и думать забыл про холодную ночь,
      До костей и до сердца прогрело;
      Что смущало, колеблясь умчалося прочь,
      Будто искры в дыму улетело.
      "Холодная ночь" - это, может быть, и реальная осенняя ночь, и символическая - тоска и горечь бытия. "До костей и до сердца..." Может быть, путник так промерз, что ему кажется, что и сердце у него застыло, а теперь отогрелось близ костра. Но может быть, имеется в виду и метафора: отчаяние отступило от сердца,- тогда образ приобретает символические черты. "Что смущало..." Может быть, ночные страхи, обступающие одинокого путника в ночном лесу и развеянные костром, но, может быть, и горести человеческого бытия. В рукописи вместо последнего стиха было "Как звездящийся дым улетело". Фет заменил "звездящийся дым" на "искры в дыму", чтобы дать больший простор для символического толкования этого образа. Третья строфа звучит с интонациями народной песни- "на зорьке", "дымок", "сиротливо", "долго-долго", "огонек",- которые становятся понятными при символическом восприятии всего стихотворения. Но тогда проясняются и загадочные образы четвертой строфы:
      И лениво и скупо мерцающий день
      Ничего не укажет в тумане;
      У холодной золы изогнувшийся пень
      Прочернеет один на поляне.
      "Туман" в таком понимании оказывается не только мглой осеннего утра, но и неясностью жизненного пути; и эпитет "холодная", связанный с золой, и слово "один", отнесенное к отчетливо нарисованному пню ("изогнувшийся", "прочернеет"), оказываются тоже выражением душевного состояния героя, которое получает разрешение в последней строфе, возвращающей нас к началу:
      Но нахмурится ночь - разгорится костер...
      При таком метафорическом, символическом прочтении особую выразительность приобретают сходные глаголы и причастия, проходящие через все стихотворение: "шатается", "колеблясь", "мерцающий", "виясь", "зашатается".
      Мы отделили четыре смысловые ступени друг от друга, но ведь стихотворение Фета существует как единство, как целостность, в которой все эти ступени существуют одновременно, проникая одна в другую, взаимно поддерживая друг друга. В сущности, они нерасторжимы. Поэтому у Фета так усилена конкретная материальность изображенного:
      ...сжимаясь, трещит можжевельник.
      Или:
      ...изогнувшийся пень
      Прочернеет один на поляне.
      Или:
      ...виясь, затрещит..
      Покраснев, зашатается...
      Эта конкретность, вещность соединяется с противоположными элементами, которые можно воспринять прежде всего в отвлеченно-моральном плане:
      До костей и до сердца прогрело.
      Четыре ступени смысла. Но может быть, их и больше? Может быть, они другие? На однозначном, даже на четырехзначном толковании лирического стихотворения настаивать нельзя. Оно отличается множественностью, а значит и бесконечностью смыслов: ведь каждый из указанных четырех взаимодействует с другими, отражается в них и отражает их в себе. Мир лирического стихотворения сложен, его и нельзя и не нужно выражать однозначной прозой. Как справедливо писал когда-то Герцен, "стихами легко рассказывается именно то, чего не уловишь прозой... Едва очерченная и замеченная форма, чуть слышный звук, не совсем пробужденное чувство, еще не мысль... В прозе просто совестно повторять этот лепет сердца и шепот фантазии".
      глава вторая. Слово в стихе
      "В каждом слове бездна пространства;
      каждое слово необъятно, как поэт."
      Николай Гоголь,
      "В чем же наконец существо русской поэзии
      и в чем ее особенности", 1845
      У поэзии другое измерение
      Зачем крутится ветр в овраге,
      Подъемлет лист и пыль несет,
      Когда корабль в недвижной влаге
      Его дыханья жадно ждет?
      Зачем от гор и мимо башен
      Летит орел, тяжел и страшен,
      На черный пень? Спроси его.
      Зачем арапа своего
      Младая любит Дездемона,
      Как месяц любит ночи мглу?
      Затем, что ветру и орлу
      И сердцу девы нет закона.
      Гордись: таков и ты, поэт,
      И для тебя условий нет.
      Эти стихи, которые Пушкин написал в 1832-1833 годах и включил в незавершенную поэму "Езерский" (а позднее и несколько изменив - в повесть "Египетские ночи"),- о чем они? Можно ли рассказать их содержание прозой? Попробуем.
      Ветер, рассуждал Пушкин, нужен парусному судну, которое не может сдвинуться с места; между тем ветер производит неразумную работу: он крутится в овраге, поднимая клубы пыли и сухих листьев. Величавый орел, царь птиц, должен бы понимать, что ему по чину - сесть на вершину горы или на высокую крепостную башню, а он зачем-то садится на старый уродливый пень. Красавице Дездемоне полюбить бы такого же, как она, аристократа, юного венецианца - она же отдает свою любовь мавру Отелло, безобразному "арапу". Таков и поэт: он творит свое искусство, не руководствуясь ни логикой, ни целесообразностью, и воспевает то, что подсказывает ему прихоть; поэтическое творчество не подчиняется "условиям", то есть разумным законам.
      Хорошо ли я пересказал эти стихи? Нет, очень скверно. Зачем мне в прозаическом рассуждении эти странные, наудачу выхваченные примеры с ветром, орлом, Дездемоной? К тому же они ведь и не слишком связаны друг с другом. Ветер, поднимающий пыль, вместо того чтобы дуть в паруса, действует просто бесполезно. Орел, спускающийся на старый пень, роняет свое достоинство и забывает о царственном сане и, значит, действует неразумно. Дездемона, полюбив мавра за его воинскую доблесть и перенесенные им испытания, уступает порыву страсти; она действует - с обывательской точки зрения легкомысленно. Все это разные поступки. Наконец, Дездемона - существо мыслящее, она способна на сознательный выбор; орел - живое существо, значит, и он может выбирать, хотя и не сознает этого; ветер же... ветер - стихия, ему не свойственно чувствовать, желать, выбирать. Сопоставление в одном ряду столь разных явлений нелепо - вот почему в прозаическом изложении оно производит впечатление довольно-таки дикое. Значит, излагая пушкинскую мысль вне его стихов, надо было бы сказать примерно вот что: и в природе, и в обществе многое происходит случайно; стихии, живые существа, да и люди не подчиняются законам логики. Любовь женщины подобна слепой, неразумной стихии, у нее свои, особые законы, которые нельзя перевести на язык рассудка. Творчество тоже стихийно: поэт воспевает вовсе не то, что принято считать величавым или прекрасным, а то, к чему его влечет вдохновение, не подчиняющееся расчету. Именно в этом ценность художественного творчества. "Гордись,- восклицает Пушкин,- таков и ты, поэт..." Значит, сопричастность природной стихии и делает человека поэтом.
      Приведенное прозаическое рассуждение, кажется, правильно передает идею Пушкина. Но как же оно бедно, скучно, даже банально по сравнению с тем, что сказал Пушкин в поразительных по энергии, глубине, содержательности четырнадцати строках!
      Конечно, ветер сам по себе здесь не имеет значения: ведь речь идет о стихиях природы вообще, и можно было в качестве примера дать и море, и огонь, и воду ручья - воду, которая, скажем, вместо того, чтобы крутить жернова мельницы, несет бесполезные щепки. В прозаическом пересказе мы просто и отвлеченно сказали: "Стихии... не подчиняются законам логики". Верно это? Верно. Но Пушкин придал избранному им среди всех стихий ветру такую жизненность, что мы видим и слышим, как он "крутится... в овраге, / Подъемлет лист и пыль несет". Пушкин сообщил ветру неповторимую, самостоятельную жизнь. С точки зрения отвлеченного рассуждения важно ли, что ветер крутится именно в овраге, а не дует в поле, или над дорогой, или в лесу? Что он поднимает листья и пыль, а не, скажем, срывает крыши с домов или ломает ветки сосен? А как отчетливо нарисован корабль "в недвижной влаге"!
      Пушкин соединил отвлеченное рассуждение и наглядный образ; вернее, он воплотил рассуждение в образе. В стихотворении ветер одушевлен, его порывы названы дыханьем, а про его действия можно спросить, как про действия человека: "Зачем?.." Но одушевлен и корабль - он "ждет", и ждет "жадно". Перед нами развернута драма, в которой участвуют два персонажа: своевольный ветер, отдающийся безотчетной прихоти, и обманутый им, скованный неподвижностью корабль. То же видим и дальше. Орел дан в стихотворении необыкновенно точно, эпитеты "тяжел и страшен" создают живой его облик; да и пень снабжен конкретной характеристикой: пень - "черный". Зачем орла влечет к черному, а значит прогнившему или сгоревшему, безобразному пню? "Спроси его",- говорит Пушкин. Может быть, он тебе и объяснит? Но нет, объяснить он не сможет, и не сможет ничего сказать Дездемона, которая любит мавра, "как месяц любит ночи мглу". Месяц, влюбленный в ночь,- это, конечно, сравнение, но не только и не просто сравнение. Этот новый образ как бы вводит в стихотворение всю природу со свойственными ей контрастами и внешней неразумностью, в ее самом общем и самом высоком воплощении: стихия ветра, лунный свет, ночная мгла, царственный орел, горные хребты, любящая женщина... Да и поэзия дана здесь в ее наивысшем выражении - Шекспир, трагедия "Отелло". Вот чему равен поэт своей "неразумностью". Вот что такое поэзия.
      Приведенная строфа объясняет читателю поэмы "Езерский", почему автор избрал себе в герои коллежского регистратора Евгения Езерского, а не какого-нибудь знатного героя. Пушкин предвидит насмешливые возражения и попреки критики, которая ему скажет,
      Что лучше, ежели поэт
      Возьмет возвышенный предмет,
      Что нет, к тому же, перевода
      Прямым героям; что они
      Совсем не чудо в наши дни...
      Но поэзия свободна, как свободны ветер, орел и сердце девы. Она не знает сословных предвзятостей. Поэзия подчинена совсем иным законам, чем вся прочая жизнь. Пушкин продолжает в следующей, XIV строфе, обращаясь к поэту:
      Исполнен мыслями златыми,
      Непонимаемый никем,
      Перед распутьями земными
      Проходишь ты, уныл и нем.
      С толпой не делишь ты ни гнева,
      Ни нужд, ни хохота, ни рева,
      Ни удивленья, ни труда.
      Глупец кричит: куда? куда?
      Дорога здесь. Но ты не слышишь,
      Идешь, куда тебя влекут
      Мечтанья тайные; твой труд
      Тебе награда; им ты дышишь,
      А плод его бросаешь ты
      Толпе, рабыне суеты.
      Все это куда значительнее, чем выбор героя, чем защита Евгения Езерского от нападок критиков. Дело не в кажущейся надменности Пушкина, не в его презрении к читателям, а в том, что просто у поэзии иные пути, чем у общепонятной житейской прозы. Глупцы руководятся здравым смыслом, они думают, что всё знают. "Дорога здесь..." - самоуверенно кричат они, но поэту с ними не по дороге, ибо он "исполнен мыслями златыми, / Непонимаемый никем". В самом деле, поймут ли эти глупцы, привыкшие думать, что "красота и безобразность / Разделены чертой одной" (строфа XII), поймут ли они, что означает вопрос:
      Зачем крутится ветр в овраге...
      где нелепым кажется уже слово "зачем"? С их точки зрения, ветер (а не "ветр") крутится, потому что крутится. "Зачем?" - можно спрашивать о человеке, а не о ветре.
      В поэзии действуют другие измерения, другая логика. Прежде всего она опирается на целостное понимание и восприятие мира, в котором равны друг другу лунное сияние и любовь Дездемоны, ветер и орел.
      "Мысли златые" - это мысли поэта, они темны для непосвященных. У "мечтаний тайных" свой язык, его нужно уметь понимать.
      Творчество - жизнь
      Язык этот и в самом деле другой, не тот, обиходный, к которому мы привыкли. Все, казалось бы, такое же, и все, однако, совсем другое: слова, соединения слов, фразы, синтаксические построения... Вроде бы все совпадает, но это лишь внешнее и обманчивое впечатление.
      У Александра Блока есть стихотворение "Усталость" (1907):
      Кому назначен темный жребий,
      Над тем не властен хоровод.
      Он, как звезда, утонет в небе,
      И новая звезда взойдет.
      И краток путь средь долгой ночи,
      Друзья, близка ночная твердь!
      И даже рифмы нет короче
      Глухой, крылатой рифмы: смерть.
      И есть ланит живая алость,
      Печаль свиданий и разлук...
      Но есть паденье, и усталость,
      И торжество предсмертных мук.
      Все слова, составляющие это трагическое стихотворение, понятны. Мы знаем эти слова: жребий, хоровод, звезда, ночь, рифма, смерть, печаль, свиданья, разлуки, паденье, усталость, торжество, муки. Но, зная их, понимая каждое из них в отдельности и соединив их по законам обиходной речи, мы не уловим смысла вещи. Почему в первой строфе противопоставлены столь разные понятия, как жребий и хоровод? Почему во второй строфе внезапно говорится о рифме "смерть", которая названа самой короткой, "глухой, крылатой"? Почему после строки о кратком пути "средь долгой ночи" и другой - о том, что "близка ночная твердь", вдруг переход к рифме, причем этот переход дан как бы логичным, а на самом деле непонятным "и даже..."? Как же можно соединить в одной фразе долгую ночь и звездное небо ("ночная твердь") с рассуждением о свойствах рифмы? Ночь и небо относятся к миру природы, а рифма - внешняя примета стихотворного текста. Нам привычна конструкция с противительным союзом "но", однако здесь этот союз играет особую роль: "И есть ланит живая алость... Но есть паденье..." Почему "но"? Почему такое странное противопоставление "и есть..." - "но есть..."? Как же так?
      Нельзя ничего понять в этом стихотворении, если подойти к нему с прозаической меркой: оно рассыплется, станет пустым набором слов. А если прочитать его иначе?
      Для этого надо пройти мимо первичного значения слов и заглянуть в них поглубже. "Жребий" - это, конечно, судьба, но "темный жребий" - это смерть. "Хоровод" - это пестрая, многообразная, многоцветная жизнь. Тот, кто обречен смерти, уже отрешен от жизни - таков внутренний смысл первой строфы. "Звезда... утонет в небе" - это комета, путь которой краток и стремителен: такова жизнь, такова судьба человека; на место ушедшего придет другой, "новая звезда взойдет". И далее варьируется это противопоставление жизни и небытия. Жизнь - это краткий "путь средь долгой ночи", это "ланит живая алость, / Печаль свиданий и разлук". Небытие смерти - это "ночная твердь", и к ней ведут "паденье, и усталость, / И торжество предсмертных мук".
      Все ли теперь сказано о смысле стихотворения? О нет, далеко не все. Это, в сущности, только начало его постижения, только указание пути, по которому надо двигаться, чтобы понять замысел поэта.
      Стихотворение Блока таит еще такую идею: жизнь и смерть неразрывно связаны между собой, одно без другого не существует. "И краток путь средь долгой ночи..." Этот стих можно прочесть и так: жизнь человека мгновенна, смерть же бесконечна; путь жизни проходит посреди долгой ночи небытия. Да, но и смерть человека относится к жизни, как часть ее, мгновенный ее конец, поэтому все-таки и смерть - это жизнь; оттого и сказано: "И даже рифмы нет короче / Глухой, крылатой рифмы: смерть". Жизнь - как часть небытия и в то же время противоположность ему. Смерть - как часть жизни и в то же время противоположность ей.
      Все ли это? Далеко не все. Последняя строфа говорит о нерешенности спора, о борьбе духа за бытие. Утверждением жизни звучат строки о счастье и горе любви: "И есть ланит живая алость, / Печаль свиданий и разлук..." И горестной капитуляцией перед смертью продиктованы заключительные стихи: "Но есть паденье, и усталость, / И торжество предсмертных мук". "Торжество" здесь очень важное слово: торжество - это апофеоз, но и победа.
      В этом стихотворении о торжестве смерти нет, однако, безнадежности: оно и начинается с того, что "новая звезда взойдет", сама жизнь бессмертна. Усталость - это судьба одного, и этот один "утонет в небе", но останутся жить другие, останется небо, любовь, "печаль свиданий и разлук".
      Чтобы прочесть эти двенадцать строк Блока, надо прежде всего понять систему стихотворения, строй поэтической мысли автора. Понять, что здесь нет никаких конкретных признаков реальности, что хоровод - это не хоровод, звезда - не звезда, небо - не небо, что путь, ночь, ночная твердь, алость ланит, паденье - все эти слова приобретают в блоковской поэзии особый смысл. И на фоне этих отвлеченностей резко выделяется одно-единственное точное, употребленное почти в общем для всех смысле и вполне вещественное слово "рифма". Слово это, дважды повторенное, снабжено тремя эпитетами, еще и подчеркивающими его материальную определенность: "И даже рифмы нет короче / Глухой, крылатой рифмы: смерть". Поставив в центр стихотворения слово "рифма" и отождествив его со словом "смерть", Блок как бы обнажил условность, как бы сказал читателю: да, я пишу стихи и подбираю рифмы, пишу стихи о смерти; я стихотворец, и речь идет не о чьей-нибудь смерти вообще, а о смерти поэта, моей смерти. Оказывается, что, кроме реальности "рифма", есть только еще одна реальность: "смерть". Но Блок сказал и более того: он снял различие между писанием стихов и жизнью. Нет искусственной литературы, отдельной от человеческого существования: творчество - это и есть жизнь. Процесс писания стихов равносилен процессу существования.
      Словарь поэзии
      Чтобы понять стихотворение, нужно сначала научиться понимать значение слов, которыми пользуется поэт. У Блока есть несколько десятков излюбленных им слов-образов, в которые он вкладывает собственный смысл, лишь отчасти соответствующий тому, который можно найти в словаре. Таковы, например, существительные: "бездна", "звезда", "вихрь", "музыка", "голос", "душа"; или прилагательные: "нежный", "железный", "дикий", "одичалый" (при этом надо, конечно, помнить, что Блок менялся - и система его словесных значений тоже менялась от одного периода творчества к другому).
      Он занесен - сей жезл железный
      Над нашей головой. И мы
      Летим, летим над грозной бездной
      Среди сгущающейся тьмы.
      Это - начало стихотворения, созданного в декабре 1914 года, во время мировой войны. Эпитет железный выбран Блоком не только потому, что это слово родственно составляющими его звуками слову жезл (ж-з-л; ж-л-з), но и в соответствии с теми значениями, которые ему придавал Блок. В стихотворении "Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух..." (1915-1916) последняя строфа гласит:
      Ты - железною маской лицо закрывай,
      Поклоняясь священным гробам,
      Охраняя железом до времени рай,
      Недоступный безумным рабам.
      Здесь железное, железо - непроницаемое для людского взгляда, мертвое, холодное, неодолимое. А во вступлении к поэме "Возмездие" характеристика прошлого века начинается словами:
      Век девятнадцатый, железный,
      Воистину жестокий век!
      Тобою в мрак ночной, беззвездный
      Беспечный брошен человек!..
      Здесь эпитет железный восходит к словоупотреблению классиков. Так, Пушкин в черновике ответа П.Плетневу, предлагавшему продолжать "Онегина", писал:
      Ты мне советуешь, Плетнев любезный,
      Оставленный роман наш продолжать
      И строгий век, расчета век железный,
      Рассказами пустыми угощать...
      Или в "Разговоре книгопродавца с поэтом" (1824):
      Внемлите истине полезной:
      Наш век - торгаш; в сей век железный
      Без денег и свободы нет.
      Или в четверостишии 1829 года, в котором идет речь о поэтическом творчестве Антона Дельвига:
      Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?
      В веке железном, скажи, кто золотой угадал?
      Это употребление эпитета восходит к древней легенде, рассказанной римским поэтом Овидием Назоном в его "Метаморфозах": сперва, при боге Сатурне, на земле был золотой век, повсюду царили справедливость, мир, счастье; затем, при Юпитере, наступил серебряный век, который уступил место третьему, медному,- уже стали бушевать войны, но еще не одержали верх злодейские нравы; и вот наступил четвертый - железный век. В переводе М.Деларю, напечатанном в 1835 году, у Овидия об этом веке говорится так:
      ...Последний был твердый железный.
      В век сей, из худшей руды сотворенный, ворвались внезапно
      Все беззакония; стыд же, и правда, и честность исчезли.
      Место их заступили тогда и обман, и коварство,
      Разные козни, насильство и гнусная склонность к стяжанью.
      В том же году, когда появился перевод М.Деларю из Овидия, Баратынский написал стихотворение "Последний поэт". В этом стихотворении читаем:
      Век шествует путем своим железным;
      В сердцах корысть, и общая мечта
      Час от часу насущным и полезным
      Отчетливей, бесстыдней занята.
      Исчезнули при свете просвещенья
      Поэзии ребяческие сны,
      И не о ней хлопочут поколенья,
      Промышленным заботам преданы.
      Как видим, "железный" у Пушкина и Баратынского (вслед за Овидием) - это характеристика эпохи, в которой преобладает расчет, корысть, "промышленные заботы", и в то же время характеристика эпохи техники, когда главным материалом оказывается металл, железо; определение "железный" - нечто противоположное поэзии, ее "ребяческим снам", ее бескорыстию и простодушию.
      И вот когда Блок произносит это слово, в нем неизменно звучат смыслы, сообщенные ему той русской поэзией, которую Блок любил. И эти смыслы обнаруживаются даже там, где их, казалось бы, не может и не должно быть. Скажем, в стихотворении "На железной дороге" (1910) говорится о женщине, покончившей с собой под колесами поезда,- здесь прилагательное "железная" как будто лишено всяких дополнительных оттенков, ведь сочетание "железная дорога" в сущности одно слово, обозначающее особый вид транспорта. Например, так или почти так у Некрасова в стихотворении "Железная дорога" (1864), несмотря на то, что Некрасов в тексте то и дело заменяет прилагательное другим: "Быстро лечу я по рельсам чугунным...", "то обгоняют дорогу чугунную..." или переставляет слова в этом привычном сочетании: "Вынес достаточно русский народ, / Вынес и эту дорогу железную..." У Блока иначе: в его стихотворении "На железной дороге" определение обогащено дополнительными смыслами; достаточно привести строфу:
      Так мчалась юность бесполезная,
      В пустых мечтах изнемогая...
      Тоска дорожная, железная
      Свистела, сердце разрывая...
      "Железная тоска" - это словосочетание бросает отсвет и на другое, на сочетание "железная дорога", тем более что рядом поставлены два определения, устремленные друг к другу: "Тоска дорожная, железная", как бы и образующие одно слово "железнодорожная" и в то же время отталкивающиеся от этого слова - оно обладает совсем иным значением. "Железная тоска" - это отчаяние, вызванное мертвым, механическим миром современной - "железной" цивилизации.