Проза о стихах

      страха и ненавидит всяческий комфорт - материальный и духовный...
      Когда на мать находит тоска, она устраивает "генеральную чистку"
      всего дома: моет полы, красит стены, клеит обои, набивает
      тюфяки...
      На знаменитом центральном рынке Парижа продавцы знали высокую седую женщину в черной одежде и грубых башмаках, которая появлялась тотчас после закрытия и задешево скупала в огромный мешок скоропортящиеся продукты овощи, рыбу. По дороге рыба оттаивала и заливала ее рясу.
      В Париже было уже одно убежище - его в конце двадцатых годов учредила скучающая миллиардерша мисс Пэджет, купившая в Сент-Женевьев-де-Буа, в пятидесяти километрах от Парижа, большую усадьбу. Там поселились триста "обломков империи" из знатнейших родов петербургской аристократии; в "Русском доме" доживали свой убогий век флигель-адъютанты свиты его величества и фрейлины государыни императрицы, комендант Царскосельского дворца и князь Голицын, действительные тайные советники, статс-дамы и камергеры. Как эта "голубая кровь" презирала бродяг и босяков, которые, подложив под голову свои лохмотья, ночевали в доме на улице Лурмель! Как презирали они бывшую аристократку Лизу Пиленко, ныне хозяйку жалкой богадельни!
      В ту пору она уже была монахиней - постриг приняла в марте 1932 года. Елизаветой Юрьевной давно и неотступно владела идея всеобщего материнства. В 1932 году Настенькин прах был перенесен в другую могилу кладбища Сент-Женевьев-де-Буа - она пережила это как похороны, а подруге Татьяне Манухиной потом говорила: "Я почувствовала новое и особенное, какое-то всеобъемлющее материнство. С кладбища я вернулась другим человеком, я видела перед собой новый путь, новый смысл жизни". Татьяна Манухина рассказала, что отныне Лиза более чем прежде поняла свое призвание - "быть матерью для всех, нуждающихся в материнской помощи, в материнской заботе, в матери, которая бы защитила". В монашество ее влекла не церковь, а любовь к человеку, идея материнства. Церковь ей была чужда, едва ли они любили друг друга.
      В стихах о предстоящем своем постриге она с тревогой и даже страхом писала:
      А я стою перед иконой
      И знаю,- скоро буду там
      Босой идти, с свечой зажженной
      Пересекать затихший храм.
      В рубаху белую одета...
      О, внутренний мой человек!
      Сейчас еще Елизавета,
      А завтра буду -имя рек.
      С неприязнью и подозрением смотрели привилегированные эмигранты на странную монахиню: она носит монашескую одежду и при этом запоем курит, позволяет себе громко спорить и смеяться, декламировать стихи, да и не только духовные; она с мешком таскается по рынку, потом часами пропадает в кухне своей богадельни - удивительно ли, что от нее пахнет рыбой? Ее называют матерью Марией, как святую,- какая же она святая? Она даже после пострига живет со своей семьей, с матерью и детьми. Она позорит монашество. Но у матери Марии было об этом свое представление. В статье, озаглавленной "Под знаком гибели", она требовала от монашества не ухода от мира, а - живой активности. "...Как ни трудно поднять руку на благолепную, пронизанную любовью прекрасную идею монашеской отгороженности от мира семьи, на светлый монастырь,- все же рука поднимется. Пустите за ваши стены беспризорных воришек, разбейте ваш прекрасный уставной уклад вихрями внешней жизни, унижьтесь, опустошитесь, умалитесь..." Ибо, учила мать Мария, следует "искать не монастырских стен, а полного отсутствия перегородки, отделяющей сердце от мира, от его боли". Удивительное монашество проповедовала эта женщина, которая в предвидении пострига воображала:
      А в келье будет жарко у печи,
      А в окнах будет тихий свет кружиться,
      И тающий огонь свечи
      Чуть озарит святые лица.
      И тотчас опровергала сама себя: такая тихость, уют, смирение не для нее. В том же стихотворении читаем:
      Когда же ветер дробью застучит,
      Опять метель забарабанит в стекла,
      И холод щеки опалит,
      Тогда пойму, как жизнь поблекла.
      Пусть будет дух тоской убит и смят,
      Не кончит он с змеиным жалом битву...
      Говорит Игорь Александрович Кривошеий:
      Она прошла свое монашество так, что ничего не оставила для
      себя, познав монашество как материнство в отношении к миру. Здесь
      все было просто: если дети голодны, мать не может быть сыта, если
      наги - одета, если умирают в газовых камерах - остаться целой и
      невредимой.
      К монастырям мать Мария питала отвращение - их буржуазность
      была ей ненавистна: святые отцы, твердила она, не ведают заботы о
      судьбах мира, они и не помнят о том, что мир - в огне. Нужно
      широко распахнуть ворота бездомным, пусть вторгнутся они в
      мертвую тишину келий и в безгласную торжественность трапезных.
      Работы было невпроворот. В своем апостольнике, обрамлявшем ее оживленное, всегда румяное крупное лицо с черными глазами, в старой, обветшалой рясе ходила она в опийные притоны и марсельские портовые кабаки, сидела за столиками с пропойцами и блудницами - и возвращала их к жизни. Скольких она спасла!
      В 1938 году она впервые посетила клинику для душевнобольных - там содержалось более пятидесяти русских; мать Мария повидала каждого из них, вызволила четверых - они оказались вполне нормальными, только не умели объясняться с французскими врачами. В последующий год она осмотрела еще восемнадцать клиник и, освидетельствовав двести русских пациентов, признала здоровыми около двадцати. Потом она занялась туберкулезными больными - их было много среди безработных русских; мать Мария, из-под земли достав немалые средства, создала туберкулезный санаторий в Нуази-ле-Гран (в этом доме, который позднее стал домом престарелых, в 1962 году, достигнув почти ста лет, умерла Софья Борисовна Пиленко, пережившая свою дочь на семнадцать лет).
      6
      "По ночам над картой России
      Мы держали пера острие
      И чертили кружки и кривые
      С верой, гордостью за нее."
      Георгий Раевский,
      "Парнас", 1943
      Когда в мае 1940 года гитлеровские войска ворвались в Париж, друзья не раз предлагали матери Марии уехать,- она решительно отвергала такие советы.
      Из дневника К.В.Мочульского:
      21 мая 1940. Мать Мария говорит: "Если немцы возьмут Париж,
      я останусь со своими старухами. Куда мне их девать? А потом буду
      пробираться на восток пешком, с эшелонами, куда-нибудь. Уверяю
      вас, что мне более лестно погибнуть в России, чем умереть с
      голоду в Париже. Я люблю Россию. Патриотизм - глупое слово. Вот
      Илюша [Илья Фундаминский, позднее погиб в Освенциме] настаивает,
      чтобы я уехала из Парижа. А зачем я уеду? Что мне здесь угрожает?
      Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный
      лагерь. Так ведь и в лагере люди живут".
      Мечтала она вернуться в Россию, а год спустя, узнав, что немецкие войска вторглись в Советский Союз, сказала Мочульскому:
      - Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории... России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!..
      Острее, чем когда-либо, она чувствовала себя русской. Больше и лучше, чем когда-либо, она писала - по ночам, в каморке под лестницей, смертельно усталая, писала поэму "Духов день", где дантовыми терцинами повествовала о своем сокровенном:
      И я вместила много; трижды - мать
      Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала,
      А хоронить детей - как умирать.
      Копала землю и стихи писала.
      С моим народом вместе шла на бунт,
      В восстании всеобщем восставала.
      В моей душе неукротимый гунн
      Не знал ни заповеди, ни запрета,
      И дни мои,- коней степных табун,
      Невзнузданных, носились.
      К краю света На Запад солнца привели меня,
      И было имя мне Елизавета.
      Данте в терцинах своего "Ада" был беспощаден к злодеям, предателям, братоубийцам. В терцинах "Духова дня", созданных на шесть столетий позже, такая же бешеная неукротимость.
      А солнце быстро близится к закату.
      Приотворилась преисподней дверь.
      Иуда пересчитывает плату.
      Дрожит рука, касаясь серебра,
      К убитому склонился Каин брату,
      Течет вода пронзенного ребра.
      И говорят с привычкой вековою
      Предатели о торжестве добра.
      Подобен мир запекшемуся гною.
      Как преисподним воздухом дышать,
      Как к ядовитому привыкнуть зною!..
      Дом на улице Лурмель принимал все больше обездоленных. Теперь сюда приходили ночевать евреи, которых оккупанты заставляли носить на груди желтую звезду,- они знали, что обречены на гибель; мать Мария скрывала их у себя, давала им поддельные справки о крещении, которые хоть чем-то могли помочь.
      В стихах этой поры она писала:
      Два треугольника - звезда,
      Щит праотца, отца Давида,
      Избрание - а не обида,
      Великий дар - а не беда...
      Пускай нее те, на ком печать
      Печать звезды шестиугольной,
      Научатся душою вольной
      На знак неволи отвечать.
      Вспоминает Игорь Александрович Кривошеий:
      В келье матери Марии установили мощный приемник. По ночам
      она слушала и записывала советские сводки, и утром на большой
      карте СССР, занимавшей всю стену комнаты для собраний, стоя на
      столе, передвигала булавки и красную шерстинку, указывающую на
      положение фронтов. Увы, в 1941 году эта шерстинка передвигалась
      все больше и больше на восток. Но мать Мария никогда не теряла
      веру в победу над фашизмом.
      Ни дня без работы, пусть изнурительной и черной, но счастливой, ибо спасающей обреченных и осмысляющей жизнь. В ночь с 15 на 16 июля 1941 года оккупанты согнали парижских евреев на Зимний велодром; среди них было четыре тысячи детей, которых пять дней спустя отправили эшелонами в Освенцим, там всех уничтожили. Из пяти суток трое мать Мария провела на Зимнем велодроме, где люди умирали сотнями: на тринадцать тысяч человек был один водопроводный кран и два врача; мать Мария, падая с ног от жажды и ужаса, утешала страдающих, спасала обреченных. Многое ли было в ее силах? Но четверых маленьких детей удалось вынести в мусорных баках и сохранить им жизнь. Четверых - из четырех тысяч! "Пусть каждый делает все, что может" - это было жизненным правилом матери Марии. Ее любимой притчей была крестьянская легенда о Николае и Касьяне: оба эти святые спустились с небес на землю поглядеть на людскую жизнь. На дорогах непроходимая грязь, и вот попадается им мужик, он просит помочь - вытащить из канавы телегу. Касьян отвечает: "Жаль, но я не могу: скоро мне возвращаться на небо, перед Господом я должен предстать в незапятнанной одежде". Николай же и слова не произнес: он уже стоял в канаве и плечом толкал телегу. Когда Бог узнал, почему одежды одного чисты, а другого покрыты грязью, он изменил календарь: Святому Николаю отдал два дня в году, 9 мая и 6 декабря, а Касьяну - один, да и тот 29 февраля, так что день его бывает лишь раз в четыре года. Мать Мария учила: если можешь - спаси жизнь другому, не щадя себя; и если нужно, то плечом подопри телегу, не боясь запачкаться. Она и запачкаться не боялась, и себя не щадила.
      Говорит мать Мария:
      ...Я знаю, что нет ничего лицемернее, чем отказ от борьбы за
      сносное материальное существование обездоленных под предлогом,
      что перед вечностью их материальные беды ничего не значат. Я
      думаю, что человек может отказываться от любых из своих прав, но
      абсолютно не смеет отказываться от прав своего ближнего.
      (Статья "Прозрение в войне")
      8 февраля 1943 года ее сын Юрий, студент-архитектор, был арестован. Гестаповцы дали понять, что он взят заложником - его не отпустят, пока не придет мать. На другой день монахиню Марию, вернувшуюся с пригородной фермы с мешками продуктов, уже допрашивали в немецкой полиции. Давала фальшивые справки евреям? Скрывала у себя лиц, преследуемых полицией? Прятала русских военнопленных? Слушала по ночам советское радио? Сообщала сводку своим постояльцам? Ее отправили в форт Роменвиль, оттуда в Компьенский лагерь и наконец - в Германию, в Равенсбрюк, где ей предстояло прожить два года. Юру она в последний раз видела в Компьенском лагере, именно он сообщил о ней в дом на улице Лурмель. "Дорогие мои!- писал он,- 27 апреля маму отправили в Германию. Она провела ночь в нашем лагере в Компьене, и я мог ее видеть. Она была очень бодрая и ласковая. Наверное, все мы скоро будем в Германии". Юра в самом деле оказался в Германии: ровно через год после своего ареста, в феврале 1944 года, он умер в лагере Дора. Мать ничего не знала о его судьбе. Она даже не увидела его последнего письма, адресованного в Париж бабушке и отцу.
      Последнее письмо Юры Скобцова:
      Я абсолютно спокоен, даже немного рад разделить мамину
      участь. Обещаю вам с достоинством всё перенести. Все равно рано
      или поздно мы все будем вместе. Абсолютно честно говорю, я ничего
      больше не боюсь. Главное же мое беспокойство - это вы...
      7
      "Горе строящему город на крови и созидающему
      крепости неправдою!"
      Книга пророка Аввакума, 2, 12
      "Да будет сердцу легок вечный путь,
      Да будет пламенный закат недолог;
      Найду и я в пути когда-нибудь
      Нездешних солнц слепительный осколок."
      Е.Кузьмина-Караваева,
      "Руфь", 1916
      Уже совсем обессилевшую монахиню Марию перевели в соседний лагерь с игривым названием "молодежный". Здесь ожидала только смерть. Хлеба - один ломтик, шестьдесят граммов, похлебки - одна ложка; надзиратели постепенно отбирали у заключенных все, чем они владели: сперва одеяла, потом пальто, башмаки, чулки, лекарства. Мать Мария выдержала такой режим в течение двух месяцев - и вернулась в Равенсбрюк. Инна Вебстер с ужасом глядела на нее.
      Вспоминает Инна Вебстер:
      От нее остались только кожа да кости, глаза гноились, от нее
      шел этот кошмарный сладкий запах больных дизентерией... В первый
      раз я увидела мать придавленной. Со мной она в первый раз была
      любовно-ласкова; она, видимо, сама нуждалась в ласке и участии.
      Она гладила мое лицо, руки. Она говорила разные ласковые слова.
      "Инна, Инна... мы больше не расстанемся с вами. Я выживу. Вы
      гранит. Вы меня вытянете". Я внутренне задавала себе вопрос: "Что
      мог сделать этот "гранит"?"
      Все чаще производилась "селекция"; заключенных строили по пяти в ряд, они должны были босиком пройти мимо эсэсовца, именуемого врачом, который, наклоняясь, внимательно смотрел им на ноги. Иногда он поднимал руку: это означало отправку в "молодежный лагерь" - смерть. Шел март 1945 года. Доносились орудийные залпы - приближалась Советская Армия. Мать Мария присутствовала при очередной "селекции" и пыталась утешать обреченных. "Слышите?- говорила она,- слышите русские орудия? Они спасут нас. Не отчаивайтесь. Не теряйте надежды. В молодежном лагере можно выжить. Держитесь!" Ей верили прежде, теперь такие слова потеряли цену: все слишком хорошо знали, куда их повезут. Мать Мария подошла к колонне отобранных узниц и, наклонясь к молодой женщине, сказала: "Отойди. У тебя ребенок". Женщина сделала шаг в сторону, мать Мария встала на ее место. Подошли грузовики, отобранных погрузили и повезли. В "молодежном лагере" мать Мария совсем не могла ходить, к тому же с нее, страдавшей сильной близорукостью, сорвали очки. Это облегчило ее последние мгновенья, когда ее перетащили через порог газовой камеры. Может быть, здесь, уже ощутив легкий запах смертоносного газа, она вспомнила созданные ею тридцать лет назад строки из книги "Руфь":
      ...Закрыть глаза,
      Внимать без счастья и без муки,
      Как ширятся земные звуки,
      Как ночь идет, растет лоза.
      Идти смеясь, идти вперед
      Тропой крутой, звериным следом;
      И знать,- конец пути неведом;
      И знать,- в конце пути - полет.
      Была страстная суббота, 31 марта 1945 года. Два дня спустя, 2 апреля, советские войска освободили лагерь Равенсбрюк.
      Так жила и так ушла из жизни Лиза Пиленко, Елизавета Кузьмина-Караваева, ставшая матерью Марией - русской героиней, достойной бессмертия. Она была влюблена в жизнь, в справедливость, в правду, в людей, в Россию, и этой влюбленностью она, как предсказал ей в юности Александр Блок, завоевала себе "право на звание человека".
      указатель авторов
      Антокольский Павел Григорьевич (1896-1978)
      Асеев Николай Николаевич (1889-1963)
      Ахматова Анна Андреевна (1889-1966)
      Багрицкий Эдуард Георгиевич (1895-1934)
      Бальмонт Константин Дмитриевич (1867-1942)
      Баратынский Евгений Абрамович (1800-1844)
      Батюшков Константин Николаевич (1787-1855)
      Белый Андрей (1880-1934)
      Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807-1873)
      Бестужев (Марлинский) Александр Александрович (1797-1837)
      Блок Александр Александрович (1880-1921)
      Бунин Иван Алексеевич (1870-1953)
      Винокуров Евгений Михайлович (р. 1925)
      Вознесенский Андрей Андреевич (р. 1933) 115-116
      Вяземский Петр Андреевич (1792-1878)
      Гиппиус Зинаида Николаевна (1869-1945)
      Грибоедов Александр Сергеевич (1795-1829)
      Давыдов Денис Васильевич (1784-1839)
      Дельвиг Антон Антонович (1798-1831)
      Державин Гавриил Романович (1743-1816)
      Есенин Сергей Александрович (1895-1925)
      Жуковский Василий Андреевич (1783-1852)
      Заболоцкий Николай Алексеевич (1903-1958)
      Иванчин-Писарев Николай Дмитриевич (1790-1849)
      Карамзин Николай Михайлович (1766-1826)
      Козловский Яков Абрамович (р. 1921)
      Корнилов Борис Петрович (1907-1938)
      Крылов Иван Андреевич (1768-1844)
      Кузмин Михаил Алексеевич (1875-1844)
      Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна (1888-1945)
      Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797-1846)
      Лермонтов Михаил Юрьевич (1814-1841)
      Ломоносов Михайло Васильевич (1711-1765)
      Мандельштам Осип Эмильевич (1891-1938)
      Мартынов Леонид Николаевич (1905-1980)
      Маршак Самуил Яковлевич (1887-1964)
      Маяковский Владимир Владимирович (1893-1930)
      Минаев Дмитрий Дмитриевич (1835-1889)
      Михайлов Михаил Ларионович (1829-1865)
      Некрасов Николай Алексеевич (1821-1877)
      Нелединский-Мелецкий Юрий Александрович (1752-1829)
      Пастернак Борис Леонидович (1890-1960)
      Полежаев Александр Иванович (1804-1838)
      Прокофьев Александр Андреевич (1900-1971)
      Пушкин Александр Сергеевич (1799-1837)
      Рылеев Кондратий Федорович (1795-1826)
      Светлов Михаил Аркадьевич (1903-1964)
      Твардовский Александр Трифонович (1910-1971)
      Тихонов Николай Семенович (1896-1979)
      Толстой Алексей Константинович (1817-1875)
      Тургенев Иван Сергеевич (1818-1833)
      Тютчев Федор Иванович (1803-1873)
      Фет Афанасий Афанасьевич (1820-1892)
      Цветаева Марина Ивановна (1892-1941)
      Шевырев Степан Петрович (1806-1864)
      Шефнер Вадим Сергеевич (р. 1915)