Я был торжественным рабом?
      Над Аполлоновым жрецом
      Летает демон празднословии!
      Я вижу - злая клевета
      Шипит в пыли змеиным жалом,
      И злая глупость, мать вреда,
      Грозит мне издали кинжалом...
      В "Демоне вдохновенья" понятны силы, враждебные певцу: это и лживый свет, и человеконенавистники-мизантропы, те, которые здесь сами о себе говорят:
      Сыны родительских проклятий,
      Надежду вживе погубя,
      Мы ненавидим и себя,
      И злых и добрых наших братии!..
      (1832)
      Те, к которым Полежаев обращается в поэме "Чир-Юрт" со словами:
      Приди сюда, о мизантроп,
      Приди сюда в мечтаньях злобных
      Услышать вопль, увидеть гроб
      Тебе немилых, но. подобных!
      Взгляни, наперсник сатаны,
      Самоотверженный убийца,
      На эти трупы, эти лица,
      Добычу яростной войны!
      И вот в "Раскаянии" повторены главные слова из того стихотворения: рабство, демон празднословии, клевета, кинжал, глупость... Все это - враги поэта, которые пригвождают его к земле, делают его "торжественным рабом" света или принятых всеобщих глупостей, озлобленной мстительности, человеконенавистничества. Катя все снова перечитывала в "Раскаянии":
      Я променял святую совесть
      На мщенье буйного глупца,
      И отвратительная повесть
      Гласит безумие певца.
      Я согрешил против условий
      Души и славы молодой,
      Которых демон празднословии
      Теперь освищет с клеветой!
      Кинжал коварный сожаленья
      Притворной дружбы и любви
      Теперь потонет без сомненья
      В моей бунтующей крови...
      Значит, "Раскаяние" - стихотворение о прежнем "торжественном рабе", который вырвался на волю и освободился от смертоносных предрассудков. Можно ли понимать строки:
      Узнал бесславие, позор
      Под маской дикого невежды...
      как раскаяние в том, что он питал низкую ненависть к черкесам, защищавшим свою свободу, что натравливал русского солдата на их младенцев и стариков? О, с какой тоской вспоминает Полежаев о стихотворных речах, произнесенных "торжественным рабом"! Как хорошо знакомы ему те страдальцы,
      Кто проникал в сердца людей
      С глубоким чувством изученья;
      Кто знает бури, потрясенья
      Следы печальные страстей;
      Кто испытал в коварной жизни
      Ее тоску и мятежи
      И после слышал укоризны
      Во глубине своей души;
      Кому знакомы месть и злоба
      Ума и совести раздор
      И, наконец, при дверях гроба
      Уничижения позор...
      ("Чир-Юрт", 1831-1832)
      Катя по-прежнему пугалась крови, насилия и смерти, но эта душа с непримиримостью ее раздоров, с ее демонической мятеж-ностью и безграничным отчаянием, с ее порываниями к бездне и к небесному свету, эта душа становилась ей все более понятна и все более дорога.
      4
      "Смертельный яд любви неотразимой
      Меня терзал и медленно губил..."
      Александр Полежаев,
      "Черные глаза", 1834
      Сеансы продолжались каждый день. На столике перед Полежаевым лежала тетрадь; Катя просила его не позировать, держа перо над бумагой, но в самом деле - писать; ей хотелось не подделывать поэтическое вдохновение, а уловить его живые признаки. И Полежаев писал, но писал только о ней. Между ними шел удивительный диалог: она писала его, он же в это время писал о ней и о том, как она "холодным свинцом" карандаша и кистью рисует его, раскрывая на полотне его жизнь, прошлую и настоящую:
      Нет! Это вы! Не очарован
      Я бредом пылкой головы...
      Цепями грусти не окован
      Мой дух свободный... Это вы!
      Кто, кроме вас, творящими перстами,
      Единым очерком холодного свинца
      Дает огонь и жизнь, с минувшими страстями,
      Чертам бездушным мертвеца?
      Чья кисть назло природе горделивой
      Враждует с ней на лоске полотна
      И воскрешает прихотливо,
      Как мощный дух, века и времена?
      Так, это вы!.. Я перед вами...
      Вы мой рисуете портрет
      И я мирюсь с жестокими врагами,
      Мирюсь с собой! Я вижу новый свет!
      ("К Е.... И.... Б....й", 1834)
      Как могла эта девочка с круглым кукольным лицом, вздернутым носиком и смешными буклями угадать трагедию его прошлого, его минувшие страсти, безысходную горечь настоящего? Многое ли он мог ей рассказать? Да и понять рассказ можно лишь обладая сходным душевным опытом. К тому же он видел столько ужасов, уродств и зла - можно ли пятнать ее чистую душу гноем и кровью?
      Кому же? Мне, рабу несчастья,
      Приснился этот дивный сон...
      И все же, все же он рассказал ей, как началась его солдатчина. Рассказывал сдержанно, суховато, вспоминая иногда стихотворные строки и почти выкрикивая их.
      Ровно восемь лет назад - в 1826 году, и тоже в середине июля, тринадцатого июля, Катерина Ивановна, а сегодня двенадцатое,- в Петербурге близ Петропавловской крепости были казнены вожди декабрьского восстания. А две недели спустя, на рассвете 26 июля, студента Полежаева под конвоем доставили в Кремль, в Чудов дворец, и он, бледнея, переступил порог царского кабинета. Перед императором, прибывшим в Москву на торжества коронации, стояли навытяжку министр народного просвещения Ли-вен и ректор университета. Победоносный царь, который только что расправился с бунтовщиками, протянул студенту Полежаеву тетрадь и грозно спросил:
      - Ты писал?
      То была писарской рукой перебеленная поэма "Сашка", которую незадолго до того сочинил Полежаев,- под общий хохот читал он ее на пирушках приятелям-универсантам. Задыхаясь от волнения, Полежаев чуть слышно ответил:
      - Я, ваше величество.
      - Читай вслух.
      Полежаев шепотом произнес нечто вроде:
      - Не могу.
      - Читай!- рявкнул император.
      И Полежаев стал читать - сперва запинаясь и шепелявя, но постепенно все громче, все живее. Поэма "Сашка" была написана в подражание "Евгению Онегину", две главы которого недавно вышли в свет, и даже начиналась, как "Онегин", словами "Мой дядя...":
      Мой дядя - человек сердитый,
      И тьму я браней претерплю,
      Но если говорить открыто,
      Его немножко я люблю!
      Он - черт, когда разгорячится,
      Дрожит, как пустится кричать...
      Речь шла о реальном дяде, Александре Николаевиче Струйском, которому Полежаев был многим обязан,- читая поэму царю, он со страхом думал, что дядя узнает про эту над ним издевку, родившуюся главным образом от желания подражать Пушкину...
      Как раскаивался позднее Полежаев в этой несправедливости! С каким смирением молил он Струйского о прощении:
      Души высокой образец,
      Мой благодетель и отец,
      О Струйский, можешь ли когда,
      Добычу гнева и стыда,
      . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Певца преступного простить?..
      Священным именем отца
      Хочу назвать тебя!.. Зову...
      И на покорную главу
      За преступления мои
      Прошу прощения любви!..
      Прости!.. Прости... моя вина
      Ужасной местью отмщена!
      ("Узник", 1828)
      Да, у дяди Струйского он униженно просил прощения. Но не у царя Николая! Перед Струйским он был виновен, перед царем - ничуть. В "Сашке" рассказывалось о том, как студенты куролесят, слоняются по кабакам и веселым заведениям, горланят полупристойные песни, хитростью выманивают деньги у родителей,- но не только об этом. Были там и прямые обращения к России:
      ...козлиными брадами
      Лишь пресловутая земля,
      Умы гнетущая цепями,
      Отчизна глупая моя!
      Когда тебе настанет время
      Очнуться в дикости своей?
      Когда ты свергнешь с себя бремя
      Своих презренных палачей?
      Перед этими строками Полежаев запнулся было, но государь снова командным голосом провозгласил: "Читай!" И Полежаев, понимая, что страшнее уже впереди не будет ничего, дочитал до конца.
      - Что скажете?- спросил Николай, оборачиваясь к Ливену. И, не дождавшись ответа от замершего министра, отрывисто добавил: - я положу предел этому разврату. Это все еще следы, последние остатки. Я их искореню.
      Александр Полежаев был отправлен в Бутырский пехотный полк. Так началась штрафная жизнь. Отправляя студента в солдатчину, которая была не лучше каторги, царь отечески положил ему руку на плечо и поцеловал в лоб. Но царь был палачом, и Полежаев у него прощения не просил. Вскоре после этой сцены в Чудовом дворце он написал стихотворение "Четыре нации", которое разошлось в списках,- там были такие строки:
      В России чтут
      Царя и кнут;
      В ней царь с кнутом,
      Как поп с крестом:
      Он им живет,
      И ест и пьет,
      А русаки,
      Как дураки,
      Разиня рот,
      Во весь народ
      Кричат: "Ура!
      Нас бить пора!
      Мы любим кнут!"
      Зато и бьют
      Их, как ослов,
      Без дальних слов...
      А в другом стихотворении:
      Навсегда решена
      С самовластьем борьба,
      И родная страна
      Палачу отдана.
      ("Вечерняя заря", 1826)
      Разговор с Николаем не окончился 26 июля 1826 года: Полежаев продолжал его во многих стихотворениях. Он обращался к царю, говоря то, чего не сумел сказать в царском кабинете Чудова дворца,- обращался с беспощадными обвинениями и грозным пророчеством:
      О ты, который возведен
      Погибшей вольностью на трон,
      Или, простее говоря,
      Особа русского царя!
      Коснется ль звук моих речей
      Твоих обманутых ушей?
      Узришь ли ты, прочтешь ли ты
      Сии правдивые черты?..
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Поймешь ли ты, что царский долг
      Есть не душить, как лютый волк,
      По алчной прихоти своей
      Мильоны страждущих людей...
      Царский поцелуй много лет горел на его лбу: этот "второй Нерон", этот новоявленный Иуда Искариот
      Его враждой своей почтил
      И, лобызая, удушил!
      ("Узник", 1828)
      Катина кисть повисла над листом, широко раскрытыми глазами девушка смотрела на поэта, который вслед за Дантом прошел кругами ада. Она молчала. Долго молчала. Потом, возвращаясь к портрету, медленно спросила:
      - Александр Иванович, как поэма попала к царю? Кто украл ее, кто донес? Неужели вы не нашли подлеца, погубившего вашу жизнь?
      Полежаев подошел к ней вплотную и, глядя ей в глаза, ответил:
      - Я его не знаю. И, наверное, не узнаю никогда. Я ненавижу этого человека. Он погубил мою жизнь - вы правы. Но теперь она спасена - благодаря вам, Катерина Ивановна. Я написал подпись к портрету, вот она.
      Катя прочитала эти шесть строк - они были больше, чем объяснение в любви:
      Судьба меня в младенчестве убила!
      Не знал я жизни тридцать лет,
      Но ваша кисть мне вдруг проговорила:
      "Восстань из тьмы, живи, поэт!"
      И расцвела холодная могила,
      И я опять увидел свет...
      (1834)
      5
      "Как тяжело сказать уму:
      "Прости, мой ум, иди во тьму";
      И как легко черкнуть перу:
      "Царь Николай. Быть по сему"."
      Александр Полежаев,
      "Узник", 1828
      Мария Михайловна не могла уснуть - ночной разговор с мужем был тяжелым. Зачем он привез в Ильинское Полежаева? Что за глупые шутки - какой-то солдат будет мальчиков обучать гимнастике! Вот солдат и обучил! Неужели Иван Петрович намеренно все подстроил - чтобы Катенька увлеклась Полежаевым, а тот от любви потерял голову? Да и могло ли случиться иначе? Знаменитый стихотворец, герой Кавказа, простой солдат, под грубым мундиром которого бьется романтическое сердце, к тому же окруженный ореолом гонений. Она красива и чиста, у нее отзывчивая, страстно-самоотверженная натура. Могло ли случиться иначе? Она не видит мужчин, Полежаев должен был поразить ее воображение и овладеть ее душой; а он, мог ли он не забыть обо всем, увидев Катеньку? Теперь это случилось. Катенька весь вечер плакала на материнской груди - вот стихи, которые он ей вручил и которые залиты ее слезами:
      Мне страшен был великий переход
      От дерзких дум до света провиденья;
      Я избегал невинного творенья,
      Которое б могло, из сожаленья,
      Моей душе дать выспренный полет.
      И вдруг оно, как ангел благодатный...
      О нет! Как дух, карающий и злой,
      Светлее дня, явилось предо мной
      С улыбкой роз, пылающих весной
      На мураве долины ароматной.
      Явилось... Всё исчезло для меня...
      Единственную дочь выдать за солдата? Пусть он поэт и герой, но ведь солдат... К тому же, по слухам, страдает запоями. Положим, она исцелит его все искажения, все уродства в нем от одиночества: подле него никогда не было женщины; ведь и мать он пяти лет потерял... Но для нее, возможно ли для нее счастье с человеком тяжелым и угрюмым, который придавлен многолетним рабством? Она девочка, он же, несмотря на свои тридцать лет,- старик. А случись, что он узнает...
      Мария Михайловна от ужаса выпрямилась в постели, потом наскоро оделась и выбежала в сад. Если узнает он?.. Если узнают Катенька, Саша? С детства ей запомнились слова, которые однажды произнес дед: "Убийцу всегда тянет к месту преступления". Зачем Бибиков отыскал Полежаева среди солдат Тарутинского полка, зачем привез его? Заговаривать с мужем об этом она боялась, за две недели ни о чем и не спросила. Имя "Александр Полежаев" ей было знакомо с давних пор - об этом студенте и поэте она слышала от Ивана Петровича еще лет восемь назад, позднее муж любил декламировать его стихи и гордился им, как сыном.
      В кабинете Бибикова горел свет. Неужели и он не спит? Мария Михайловна заглянула в окно: Бибиков писал за конторкой. Она вернулась в дом и прошла к нему. "Что нам делать?" - спросила она задыхающимся шепотом. Бибиков поднялся:
      - Она его любит, Маруся, и против судьбы не пойдешь. Кто виноват в этой беде, спорить не будем... Может быть, и я: что ж, привез Полежаева в Ильинское. Но, может быть, беда не так велика? Ты ведь тоже его полюбила. Он умен, горяч, храбр, одарен свыше, ласков.
      - Ты сам говорил о запоях...
      - Он так смотрит на нее! До вина ли ему теперь? Он пил с горя, от одиночества, от унижений. Пить он больше не будет.
      - А если... если узнает?..
      Бибиков отвернулся и долго смотрел в окно. Потом сказал:
      - Перед ним я не виноват. Благодаря мне, Маруся, он теперь человек. Кем бы он был? Смутьяном и распутником. А сколько вреда нанес бы отечеству?
      Мария Михайловна не возражала мужу. Перед ее глазами было лицо измученного рабством и униженностью молодого человека, до срока ставшего стариком. Иван Петрович Бибиков спас его? От чего спас - от молодости, от свободы, от здоровья, от друзей? Всякий раз, когда ей приходила мысль: "А вдруг он узнает?" - она цепенела, каменела, умирала от ужаса. В этот грозный миг она потеряет и мужа, и дочь, и сына. Жизнь кончится. То письмо она помнила. Почему тогда она не вырвала его из рук Бибикова, не сожгла, не истребила его?
      Донос Ивана Петровича Бибикова:
      В Третье отделение Собственной
      Его Императорского Величества канцелярии.
      О Московском университете
      Просвещение в науках тогда только полезно государству, когда
      ум и сердца юношей озаряются вместе с оными светом божественного
      учения и строгой нравственности. Но в Московском университете не
      токмо не обращается внимания на их душевные свойства, но даже не
      имеют ни малейшего надзора за их поведением. Профессоры знакомят
      юношей с пагубной философией нынешнего века, дают полную свободу
      их пылким страстям и способ заражать умы младших сотоварищей.
      Вследствие такой необузданности, к несчастию общему, видим
      мы, что сии воспитанники не уважают закона, не почитают своих
      родителей и не признают над собой никакой власти. Я привожу здесь
      к примеру университетского воспитания отрывки из поэмы
      московского студента Александра Полежаева под заглавием "Сашка",
      наполненной развратными картинами и самыми пагубными для
      юношества мыслями.
      Рисуя картину России, он говорит:
      А ты, козлиными брадами
      Лишь пресловутая земля,
      Умы гнетущая цепями,
      Отчизна глупая моя!
      Когда тебе настанет время
      Очнуться в дикости своей?
      Когда ты свергнешь с себя бремя
      Своих презренных палачей?.. и т.д.
      После этого доноса автор его, Иван Петрович Бибиков, был повышен в чине и назначен полковником в жандармский полк, он стал эмиссаром при шефе жандармов генерал-адъютанте Бенкендорфе. После этого доноса Александр Полежаев, автор "Сашки", был обречен на казарменную жизнь, на унижения и горечь многолетней солдатчины. Мария Михайловна не зря умирала от ужаса при мысли: "А вдруг он узнает?"
      Можно ли, после всего этого, чтобы Бибиков стал тестем Полежаева? Чтобы жертва породнилась с палачом, полагая его благодетелем?
      Бибиков повернулся от окна к жене и, показав на конторку, сказал:
      - Вот я и делаю единственно возможное - пишу Бенкендорфу. Опять пишу. Может быть, граф нам поможет. Напиши и ты ему записку, напомни о родстве с ним, попроси. И я буду униженно просить. Если Полежаеву дадут офицерское звание, мы спасены. Тогда и брак возможен, и даже...
      - Что "даже", Иван?
      - Даже если он узнает о том, первом, письме, будет не так страшно.
      6
      Его Превосходительству, графу
      Александру Христофоровичу Бенкендорфу.
      Многоуважаемый граф!
      В 1826 году я первый обратил Ваше внимание на воспитанника
      Московского университета Полежаева. Я осмелюсь напомнить Вам
      текст обращения, автором коего, как известно, был я: "Просвещение
      в науках тогда только полезно государству, когда ум и сердца
      юношей озаряются вместе с оными светом божественного учения и
      строгой нравственности. Я привожу вам пример университетского
      воспитания, отрывки из поэмы московского студента Александра
      Полежаева под заглавием "Сашка", наполненной развратными
      картинами и самыми пагубными для юношества мыслями", и т.д., и
      т.д.
      Сейчас он во всех отношениях заслуживает Вашего
      покровительства. В течение восьми лет, удаленный в армию, он
      проделал все кавказские походы и два раза был представлен к
      офицерскому званию. Он отказался от заблуждений юности и всецело
      изменил свое поведение. Я сблизился с молодым человеком как для
      того, чтобы получить удовольствие от его литературных дарований,
      так и для того, чтобы ознакомиться с его взглядами, и я нашел
      его, так сказать, переродившимся. Это правда, правда, которую Вам
      могут засвидетельствовать его начальники. Я льщу себя надеждой,
      что Ваше Сиятельство знаете мою суровость в этой части, и уверен,
      что во мне Вы всегда имеете верного стража, чуткого интересам
      Вашим. Я возьму на себя смелость напомнить Вам, что только
      восемнадцать лет было Полежаеву, когда он написал дерзкие стихи,
      и что, несмотря на неопытность и горячность, он остался
      неколебимо чужд всем либеральным кружкам, а голос его никогда не
      звучал против правительства. Я разыскал Вам его произведения,
      которых было несколько изданий, и его последнее стихотворение,
      которое так хорошо рисует его надежду на милосердие Его
      Величества. Я падаю к ногам Вашего Сиятельства и как христианин,
      и как отец семейства. Наконец как литератор заклинаю Вас принять
      на себя посредство и добиться, чтобы он был произведен в офицеры.
      Спасите несчастного, пока горе не угасило священного пламени, его
      воодушевляющего. Будучи возвращен обществу и литературе отеческой
      добротой Его Величества, он благословит благодетельную руку,
      которая спасет его, и развитые его дарования сделают честь и
      славу нашей литературы.
      С чувством высокого уважения и глубокого почтения
      имею честь быть
      Вашего Сиятельства
      почтительнейший и покорнейший слуга
      Иван Бибиков.
      Бенкендорф читал и морщился. Ивана Бибикова, недавнего своего эмиссара, он знал хорошо - они даже состояли в дальнем родстве. Что с ним случилось? Он всегда был исполнителен и надежен, любил настаивать на своей преданности престолу и жандармерии. Бенкендорфу было, как всегда, недосуг долго раздумывать, но он медленно перечитал письмо полковника. Зачем он выписал большой кусок из собственного доноса 1826 года? Чтоб о заслугах своих, о непримиримости своей напомнить? О том никто не забывает. Да, именно он в ту пору открыл нам глаза на Полежаева, и государь возвысил его и осыпал благодеяниями. Прошло всего восемь лет - одряхлел Бибиков, что ли, ослеп, оглох? Он нашел Полежаева переродившимся! Как же он, Бибиков, понимает это перерождение? Не так давно в Третье отделение поступило заявление Шервуда...
      Донос Шервуда-Верного:
      Благодетельное правительство наше, обращая непрестанно
      бдительное внимание на все средства и способы, служащие к
      благосостоянию народному, во всех своих действиях и
      предположениях обнаруживает ясно сию высокую цель...
      Прямое просвещение порождает порядок, устройство и,
      следовательно, водворяет общее спокойствие и благосостояние,
      ложное учение и мудрствование новейших философов, не освященное
      религией и прямыми понятиями об истине, влечет неминуемо за собой
      безбожие, разврат, безначалие.
      Более тысячи юношей обучаются в Университете, в числе оных
      несомненно находились люди с прямыми чувствами и отличными
      способностями. Плод сего общего ропота обнаружил в писаниях не
      токмо учащихся, но и сами профессоры не скрывали в лекциях и
      сочинениях своих либеральный свой образ мыслей... Деятельнейшие
      меры к прекращению зла не токмо в настоящем виде полезны, но
      необходимы. Неоднократное появление стихов, сочиненных против
      Религии, Государя, Отечества и нравственности, служит ясным
      доказательством необходимости к пресечению дальнейшего
      заражения...
      ...Означенные стихи, как говорят, написаны бывшим студентом
      Московского университета Полежаевым, находящимся ныне в
      Бородинском пехотном полку рядовым, и который, как говорят, очень
      любим обществом офицеров; но оное требует еще исследований.
      Можно ли верить Шервуду? Он прислал нам вирши этого вольнодумца, которые ходят в списках среди армейских офицеров. Не Полежаеву ли принадлежат чудовищные строки, сообщенные нам Шервудом: "И Русь, как кур, передушил ефрейтор-император"? Не Полежаев ли поклялся мстить государю в своей лукавой "Песне пленного ирокезца", где он восклицал:
      Победим, поразим.
      И врагам отомстим!
      Я умру! На позор палачам
      Беззащитное тело отдам!
      (1828)
      Не он ли, подражая Байрону, сочинил балладу "Валтасар", где предрекает царю гибель, а преданных его слуг оскорбляет:
      Царь на троне сидит;
      Перед ним и за ним
      С раболепством немым
      Ряд сатрапов стоит...
      (1826-1828)
      Шервуд справедливо числил это стихотворение среди тех, которые сочинены "против Религии, Государя, Отечества". "Раболепные сатрапы"... Мальчишка! Шервуд помог правительству раскрыть заговор декабрьских злодеев, государь пожаловал ему звание "Верный": Шервуд-Верный. А теперь Иван Бибиков хочет опровергнуть Шервуда и называет "верным" себя: "... во мне Вы всегда имеете верного стража, чуткого интересам Вашим". Нет, изменила Бибикову чуткость, прежде ему свойственная! Иначе мог ли бы он с такой безответственностью заявлять, что Полежаев "остался неколебимо чужд всем либеральным кружкам, а голос его никогда не звучал против правительства"? Что-то с Бибиковым случилось... Прежде он и о сыне родном так не писал бы, с такой униженной страстностью: "Я падаю к ногам Вашего Сиятельства и как христианин, и как отец семейства... заклинаю... Спасите несчастного..." Как христианин?.. Совесть, что ли, заговорила в жандармском полковнике Иване Бибикове? Как отец семейства... А это при чем? Не значит ли сие, что у Бибикова взрослая дочь и что отец ей жениха нашел в лице бунтовщика, которого сам же прежде с головою выдал корпусу жандармов? Нет, Иван Бибиков, жандармский полковник в отставке Бибиков, ищи другого зятя!
      А все же когда просит родственник, да еще такой перед государством заслуженный человек... Может быть, пренебречь доносом Шервуда? В конце концов, донос имеет давность, писан в 1829 году. "И Русь, как кур, передушил ефрейтор-император..." Можно ли забыть такие преступные строки? Пока забудем. За пять лет солдатской службы человек мог переродиться, попробуем поверить Жану Бибикову-Бенкендорф, не откладывая дело, написал уже от себя военному министру Александру Ивановичу Чернышеву.
      Говорит генерал-адъютант А.X.Бенкендорф:
      Милостивый государь
      граф Александр Иванович!
      Частным образом получил я от лица, заслуживающего
      совершенного доверия, сведения, что бывший студент Московского
      университета Александр Полежаев, отправленный в 1826 году по
      высочайшему повелению вследствие найденных у него
      предосудительных стихов на службу в Кавказский корпус, совершенно
      переменил свой образ мыслей и, оказав в двух экспедициях против
      горцев особенную храбрость, продолжает ревностною службою и
      отличным поведением обращать на себя внимание начальства...
      Главнокомандующий 1-й армией генерал-адъютант Н.Н.Муравьев согласился с Бенкендорфом и, "имея в виду засвидетельствование ближайшего начальства об усердии к службе и хорошем поведении унтер-офицера Полежаева", счел его "заслуживающим монаршего воззрения". Однако монарх был злопамятен. "Ефрейтор-император" начертал:
      "...с производством унтер-офицера в прапорщики повременить".
      Пришлось Бибикову искать другого зятя, и он не медлил. Катенька была выдана замуж менее чем через год и стала Екатериной Ивановной Раевской. А еще два года спустя она узнала о смерти унтер-офицера Полежаева - он умер от чахотки на койке Московского военного госпиталя. Еще годом позднее в книжке "Арфа", появившейся в 1838 году, уже после смерти Полежаева, госпожа Раевская прочитала "Негодование" и узнала строки, которые читал ей поэт в Ильинском :
      Тучи мрачные, громовые
      Над главой моей висят,
      Предвещания суровые
      Дух унылый тяготят...
      А дальше шли угрюмые и грозные стихи, которые она тоже слышала от него и которые чуть проясняли темное стихотворение "Раскаяние", загадочность которого продолжала мучить ее и мучила всю жизнь:
      Как я много драгоценного
      В этой жизни погубил!
      Как я идола презренного
      Жалкий мир - боготворил!
      С силой дивной и кичливою
      Добровольного бойца
      И с любовию ревнивою
      Исступленного жреца
      Я служил ему торжественно,
      Без раскаянья страдал
      И рассудка луч божественный
      На безумство променял!
      Как преступник, лишь окованный
      Правосудною рукой,
      Грозен ум, разочарованный
      Светом истины нагой!
      ("Негодование", 1834)
      Екатерина Ивановна прожила долгую жизнь - она скончалась в возрасте восьмидесяти двух лет, в 1899 году, увидев несколько изданий полежаевских стихов. Все они были снабжены портретами, и Екатерина Ивановна с удивлением всматривалась в них, не узнавая. На них был изображен молодцеватый щеголь в офицерском мундире, с пошлой улыбкой на лице. Власти старались заставить всех забыть о солдатской судьбе Полежаева. Впрочем, они даже перестарались: в издании 1892 года был помещен портрет юного красавца в романтическом плаще, свисавшем с правого плеча, в парадном офицерском мундире и золотых эполетах; ничего общего с Полежаевым у красавца не было - он оказался корнетом лейб-гвардии конного полка Александром Рынкевичем. Ошибка вскоре была обнаружена, но в глазах многих читателей, не знавших трагической судьбы поэта, Полежаев остался блестящим молодым офицером.
      * * *
      В начале восьмидесятых годов в Париж приехал мой давний приятель, известный прозаик Даниил Гранин; он пришел ко мне, хотя в то время еще было опасно поддерживать со мной дружеские отношения,- советская власть изгнала меня за пределы Советского Союза, и КГБ ревниво наблюдал за гражданами СССР, выезжавшими на Запад: встречаться с эмигрантами было тяжким криминалом. Даниил Гранин, человек храбрый и в дружбе верный, не унижал себя послушанием. В то время он уже окончил роман "Зубр", посвященный знаменитому биологу Тимофееву-Ресовскому; работая над этой книгой, он обнаружил в Париже художника, близко знакомого с его героем: Олег Александрович Цингер тоже, как и Тимофеев-Ресовский, жил в Германии в годы нацизма и уцелел. Гранин завязал с ним переписку, оказавшуюся очень содержательной и для автора романа необыкновенно полезной. Теперь, приехав в Париж, Гранин решил встретиться со своим корреспондентом; мы поехали вместе в пригород Парижа Гарш, где в ту пору жил Цингер. Мы оба были поражены удивительной живописью Цингера, своеобразной и многоликой: Цингер был и сатириком, и портретистом, и мастером экзотического пейзажа, и редким по лаконизму рисовальщиком. Гранин уехал через несколько дней, а я сохранил с Цингером не только знакомство, но и добрые приятельские отношения. Разговоры с ним были всегда в высшей степени интересны: сын прославленного физика, по учебникам которого сдавали физику все гимназисты дореволюционной России, он был близок с семьей Пастернаков, и на занятия живописью его благословил сам Леонид Пастернак, отец поэта; его рассказы о Германии тридцатых-сороковых годов тоже были невероятно увлекательны.
      В 1988 году, когда вышла в свет моя книжка "Стихи и люди. Рассказы о стихотворениях" (ее выпустил в Америке русский писатель Игорь Ефимов, основавший прекрасное издательство "Эрмитаж"), я, конечно, послал один из первых экземпляров Олегу Цингеру; несмотря на многолетнюю жизнь в эмиграции - Германии и Франции,- он сохранил отличное владение русским языком и живейший интерес к русской поэзии. Спустя несколько недель я получил ответ: Олег Александрович благодарил за книгу, которую он читал с удовольствием и волнением. Один из рассказов произвел на него особенное впечатление. "Вы,- сообщил он мне,- познакомили меня с историей моей прабабки".