- Александр Сергеевич, разберут ли там вашу руку?
      - Разберут, Александр Сергеевич,- им надо. Прочтите, генерал,- добавил Пушкин, бросив на хозяина многозначительный взгляд, означавший: хоть вам и не разрешено, а читайте, мы никому не скажем.
      Шульгин медленно прочел таинственные стихи под зловещим заглавием, а затем объяснение Пушкина. Оно гласило:
      27 января 1827 г. В Москве.
      Сии стихи действительно сочинены мною. (Такой прямоты
      Шульгин не ожидал - на что он нарывается, этот щелкопер? Забыл
      он, что ли, о смертном приговоре Алексееву?) Они были написаны
      гораздо прежде последних мятежей (Что же ему остается твердить,
      если уж авторство признал? Но как это докажешь?) к помещены в
      элегии Андрей Шенье, напечатанной с пропусками в собрании моих
      стихотворений. (Значит, как раз этот кусок и был "пропущен"?
      Хитер тезка! Но и режет он себя, сам того не понимая: строки,
      запрещенные цензурой, распространению не подлежат.)
      Они явно относятся к французской революции, коей А.Шенье
      погиб жертвою. (Как бы не так! Выходит, стихи эти не за
      революцию, а против нее? Хитер!) Он (Гляди-кось, подчеркнул "он",
      чтоб не подумали на него, на тезку!) говорит:
      Я славил твой небесный гром,
      Когда он разметал позорную твердыню.
      Взятие Бастилии, воспетое Андреем Шенье. (А ведь это
      правдоподобно: мятежники 14 декабря никакой твердыни не
      разметали.)
      Я слышал братский их обет,
      Великодушную присягу
      И самовластию бестрепетный ответ
      присяга du Jeu de paume, и ответ Мирабо: Allez dire а votre
      maоtre etc.
      ...Тут Шульгин оторвался от бумаги:
      - Не скажете ли подробнее - что за присяга? Каков ответ Мирабо?
      Пушкин терпеливо, хоть и коротко, объяснил: 20 июня 1789 года, когда депутаты Национального собрания подошли к залу заседаний и увидели королевских гвардейцев, они заняли соседний зал для игры в мяч и дали торжественную клятву не расходиться до тех пор, пока не будет выработана конституция Франции. Об этой клятве писал Шенье в своей оде "Игра в мяч", посвященной художнику Луи Давиду; он воспел героев третьего сословия, которые обнялись,
      Клянясь не разойтись, не подаривши нам
      Закона твердого и власти справедливой;
      И прибавлял народ, на них взиравший там,
      К восторженным слезам, к смятенным голосам
      Рукоплесканий шум счастливый.
      О день! Триумфа день! Святой, бессмертный день!..*
      ______________
      * Перевод Льва Остроумова (см.: А.Шенье. Избранные произведения.
      М., Гослитиздат, 1940, с.133).
      - Не обращайте меня в свою веру!- прервал Шульгин.- Будет вам декламировать бунтарские стихи. Думаете, если это по-французски, так уж их можно здесь произносить в полный голос?
      - Что ж, стихи можно и прервать, генерал. Но вам хотелось услышать ответ Мирабо? Извольте, вот он. Когда церемониймейстер короля потребовал, чтобы депутаты исполнили королевский приказ и разошлись, граф Мирабо от имени третьего сословия сказал ему: "Идите и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и разойдемся только уступая силе штыков". После этого, генерал, Национальное собрание приняло решение, объявившее депутатов неприкосновенными. И король смирился с этим, уступил. Король был побежден, генерал.
      Генерал Шульгин, не глядя на Пушкина, хватил еще стаканчик рома и продолжал читать:
      И пламенный трибун, и проч.
      Он же, Мирабо.
      Уже в бессмертный Пантеон
      Святых изгнанников входили славны тени.
      Перенесение тел Вольтера и Руссо в Пантеон.
      (Это похоже на правду. В самом деле, французские мятежники
      перетащили прах своих философов в Париж и там погребли. Иначе эти
      строки и понять-то трудно.)
      Мы свергнули царей..
      в 1793.
      Убийцу с палачами
      Избрали мы в цари...
      Робеспьера и конвент.
      (Хитрец! А ведь главное, что он, пожалуй, прав - да, речь
      тут идет о Робеспьере и конвенте. Но можно ли такие строки вслух
      произнести? Всякий поймет, что это про нашего государя и про
      каждого из нас, кто судил и казнил декабрьских злодеев.)
      Все сии стихи никак, без явной бессмыслицы, не могут
      относиться к 14 декабря.
      Не знаю, кто над ними поставил сие ошибочное заглавие.
      Не помню, кому мог я передать мою элегию А.Шенье.
      Александр Пушкин
      27 января 1827.
      Москва.
      Генерал Шульгин дочитал объяснение до конца, перенес взгляд на стихи и пробежал их снова. Да, они хорошо читались и так, как того хотел Пушкин: гимн Свободе от имени Андрея Шенье, где излагаются подряд события французской революции,- падение Бастилии, клятва в Зале для игры в мяч, ответ Мирабо на требование короля разойтись, пламенные речи Мирабо, предрекающие человечеству светлое будущее, перенесение останков Вольтера и Руссо в усыпальницу Пантеона, и даже принятие "Декларации прав человека и гражданина" - не о ней ли говорится в строках:
      Оковы падали. Закон,
      На вольность опершись, провозгласил равенство,
      И мы воскликнули: "Блаженство!"
      В этих стихах спрятан девиз французских бунтовщиков: "Свобода, равенство, братство".
      Ну а дальше, когда поэт вопрошает: "Где вольность и закон?" и приходит к пониманию:
      ...над нами
      Единый властвует топор...
      Разве это не о гильотине якобинского террора?
      Да, "известные стихи" - о французской революции. Мало того, они даже осуждают революцию устами того поэта, которому его соотечественники отрубили голову.
      Но заголовок... Пушкин пишет: "не знаю, кто над ними поставил сие ошибочное заглавие". Можно ли верить этому "не знаю"? Пушкин пишет: "Все сии стихи никак, без явной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря". Перечитываю и вижу - могут, могут относиться к 14 декабря. При таком условии, при таком заглавии тоже все совпадает. Не напрасно комиссия поставила Пушкину грозный вопрос: "Почему известно ему сделалось намерение злоумышленников, в стихах изъясненное?" Комиссия прочитала эти стихи как предсказание, содержащееся в строках, которые обращены к Свободе:
      Но ты придешь опять со мщением и славой,
      И вновь твои враги падут;
      Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
      Всё ищет вновь упиться им;
      Как будто Вакхом разъяренный,
      Он бродит, жаждою томим;
      Так - он найдет тебя. Под сению равенства
      В объятиях твоих он сладко отдохнет.
      Так, буря мрачная минет!
      Свобода, равенство, мщение, слава - все это предсказания, отвечающие надеждам и русских злоумышленников. Осторожно, с ядовитой вкрадчивостью высказал это генерал Шульгин, и тогда, ничего не отвечая собеседнику, Пушкин схватил перо и, разбрызгивая чернила, ниже своей подписи начертал: "Для большей ясности повторяю, что стихи, известные под заглавием: "14 декабря", суть отрывок из элегии, названной мною "Андрей Шенье"".
      6
      "Все смуты похожи одна на другую,
      драматический автор не может нести
      ответственность за речи, вложенные им в
      уста исторических персонажей."
      Пушкин - Бенкендорфу,
      16 апреля 1830 года
      Прошло полгода. Пушкин был в Петербурге, и дело об "Андрее Шенье" казалось конченным, но вдруг его опять вызвали к обер-полицмейстеру, на этот раз петербургскому - к полковнику Дершау. О нем Пушкин слышал немало - он выслужился после 14 декабря, вылавливая руководителей восстания; было известно, что он нашел и арестовал Бестужевых. Дершау молча предъявил Пушкину вопросник; та же комиссия военного суда спрашивала все о том же, словно Пушкин шесть месяцев назад не дал ей исчерпывающих разъяснений. По предложению полковника он сел к столу и записал, едва сдерживая бешенство, ответы на новые вопросы комиссии:
      29 июня 1827 г. В Петербурге.
      Элегия Андрей Шенье напечатана в собрании моих
      стихотворений, вышедших из цензуры 8 окт. 1825 года.
      Доказательство тому: одобрение цензуры на заглавном листе. (Я
      подчеркнул дату, поставленную цензором,- неужели она не
      опровергает полностью названия "14 декабря"? Конечно, если бы я
      мог им представить рукопись, бывшую в цензуре, им пришлось бы
      прекратить всю эту возню, а точнее - травлю. Но где возьмешь?)
      Цензурованная рукопись, будучи вовсе ненужною, затеряна, как
      и прочие рукописи мною напечатанных стихотворений.
      (Этим тупицам надо сто раз твердить одно и то же, пока не
      вобьешь нечто в их дурацкую башку! Нет, дело в другом: они могли
      бы понять, да не хотят, им не приказано понимать, а точнее, им
      приказано не понимать. Впрочем, отчасти они ведь и правы...)
      Опять повторяю, что стихи, найденные у г. Алексеева, взяты
      из элегии Андрей Шенье, не пропущены цензурою и заменены точками
      в печатном подлиннике, после стихов
      Но лира юного певца
      О чем поет? поет она свободу:
      Не изменилась до конца.
      Приветствую тебя, мое светило е\с.
      Замечу, что в сем отрывке поэт говорит:
      О взятии Бастилии.
      О клятве Jeu de paume.
      О перенесении тел славных изгнанников в Пантеон.
      О победе революционных идей.
      О торжественном провозглашении равенства.
      Об уничтожении царей.
      (Там даже и не совсем так. Не столько о победе революционных
      идей, сколько об их перерождении. Не столько о равенстве, сколько
      о том, что оно - "безумный сон". Не столько об уничтожении царей,
      сколько о том, что "убийцу с палачами избрали мы в цари". Но, как
      бы ни было, пусть они поймут: я писал о великой революции,
      которая пусть переродилась, но победила, а не о мятеже,
      потерпевшем трагическую неудачу.)
      Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря,
      уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех
      заговорщиков?
      (Мои доводы неотразимы. Кажется, у полиции остается теперь
      только две возможности: утверждать, что я из лукавства писал о
      французских делах, имея в виду дела русские, или обвинять меня в
      том, что я предал распространению отрывок, запрещенный цензурой.
      Первое обвинение я опроверг ссылкой на дату, второе меня не
      пугает - за такую провинность не казнят. Все же кончить
      объяснение надо более энергично, даже - победоносно.)
      В заключение объявляю, что после моих последних объяснений
      мне уже ничего не остается прибавить в доказательство истины.
      10-го класса Александр Пушкин
      С.-Петербург.
      1827 г. 29 июня.
      Пушкин рассчитал правильно - из рук суда были выбиты обвинения, а последнее было не слишком грозным. Еще пять месяцев спустя ему пришлось давать показания - на этот раз по куда более легкому поводу:
      На требование суда узнать от меня: "каким образом случилось,
      что отрывок из Андрея Шенье, будучи не пропущен цензурою, стал
      переходить из рук в руки во всем пространстве (если бы так!
      Россия обладает тончайшим слоем грамотных людей, а прочим мысли,
      выраженные в моей элегии, не только неинтересны, но даже
      непонятны... Да и большинство грамотных далеко, во глубине
      сибирских руд...)", отвечаю: стихотворение мое Андрей Шенье было
      всем известно вполне гораздо прежде его напечатания, потому что я
      не думал делать из него тайну.
      Александр Пушкин
      24 ноября 1827.
      С.-Петербург.
      Казалось, дело кончено, Пушкин выиграл - оставалось ждать оправдательного приговора. Но Пушкин лучше других понимал, что он имеет дело с противником коварным и беспощадным. К тому же он ведь знал, о чем его элегия "Андрей Шенье". Да и не только он один. Князь Петр Вяземский не раз вспоминал давнее, от июля 1825 года, письмо Пушкина, где были такие слова: "Читал ты моего А.Шенье в темнице? Суди о нем как езуит - по намерению".
      По намерению судили Пушкина не только друзья, но и царские чиновники. Его ждали тяжелые дни - отбиться от обвинителей было невозможно. Кончалось одно дело, но сразу начиналось другое. 1 сентября 1828 года он написал Вяземскому: "Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее "прямо, прямо на восток"... До правительства дошла, наконец, Гавриилиада". Иногда Пушкину казалось, что он слабеет, что силы, кипевшие в нем прежде, иссякли. В такую минуту слабости он написал свое "Предчувствие", обращенное к очень юной Аннет Олениной; стихотворение это исполнено тревоги, тоски, готовности к новым испытаниям и разлукам, но и веры в свою непреклонность:
      Снова тучи надо мною
      Собралися в тишине;
      Рок завистливый бедою
      Угрожает снова мне...
      Сохраню ль к судьбе презренье?
      Понесу ль навстречу ей
      Непреклонность и терпенье
      Гордой юности моей?
      Бурной жизнью утомленный,
      Равнодушно бури жду:
      Может быть, еще спасенный,
      Снова пристань я найду...
      Но, предчувствуя разлуку,
      Неизбежный грозный час,
      Сжать твою, мой ангел, руку
      Я спешу в последний раз.
      Ангел кроткий, безмятежный,
      Тихо молви мне: прости,
      Опечалься: взор свой нежный
      Подыми иль опусти;
      И твое воспоминанье
      Заменит душе моей
      Силу, гордость, упованье
      И отвагу юных дней.
      Полицейские преследования принесли Пушкину много горя, они же закалили его мужественность. То, что у слабого человека вызвало бы упадок сил, оказалось для Пушкина причиной духовного взлета, благодаря которому родилось гениальное "Предчувствие".
      Раскаяние
      "Под эгидою ласкательства,
      Под личиною любви
      Роковой кинжал предательства
      Потонул в моей крови...
      Александр Полежаев,
      "Негодование", 1834
      1
      "...И грозно пал с гордынею упорной
      Высокий ум, высокий дух."
      Александр Полежаев,
      "Духи зла", 1834
      Саша Бибиков вот уже месяц как бредил стихами Александра Полежаева. Ранним летом отец привез из Москвы книгу с манящим названием "Кальян", и Саша не расставался с нею - бегал по дорожкам итальянского сада и декламировал:
      Ты заржавел, меч булатный,
      От бездейственной руки;
      Заждались вы славы ратной,
      Троегранные штыки!
      Прислонялся к дереву, становился в картинной позе, обхватив ствол, и продолжал:
      Завизжит свинец летучий
      Над бесстрашной головой,
      И нагрянет черной тучей
      На врага зловещий бой.
      Разорвет ряды злодея
      Смертоносный ураган,
      И исчезнет, цепенея,
      Ненавистный мусульман.
      Катя по праву старшей сестры поглядывала на него, пофыркивая: "Полно! Надоел..." А Саша назло, еще громче, еще патетичнее:
      Распадутся с ярым треском
      Неприступные скалы...
      "Перестань, замолчи!" - Катя то смиренно умоляла, то вдруг начинала свирепеть. Она переходила с одной скамейки на другую, усаживалась в тени с томиком Руссо, но прочесть не могла ни строчки. "Замолчи, неужто тебе нравятся эти кровожадные песни?" - "Кровожадные?!- вопил Саша.- Ты их не читала!" - "Да ведь я слышу: штыки, свинец, ураган... Этот твой Полежаев жестокий человек, солдафон, рубака". Саша слезал с дерева и негодуя опровергал: "Не рубака, а настоящий мужчина!" В доказательство своей правоты он, садясь рядом с сестрой на скамью, снова раскрывал уже совсем растрепанную книжку:
      Бьются локоны небрежно
      По нагим ее плечам,
      Искры наглости мятежно
      Разбежались по очам,
      И, страшней ударов сечи,
      Как гремучая река,
      Льются сладостные речи
      У бесстыдной с языка.
      Узнаю тебя, вакханка
      Незабвенной старины:
      Ты коварная цыганка,
      Дочь свободы и весны!
      ("Цыганка", 1833)
      "Тебе такие стихи рано",- цедила Катя, не отрываясь от "Новой Элоизы". "Рано? Мне?!- Саша впадал в комическое бешенство, которое, впрочем, было лишь наполовину притворным.- Самой шестнадцать, а задается на все двадцать! Скоро догоню, не кичись!.."
      В своем восхищении Полежаевым Саша был не одинок. Когда Иван Петрович Бибиков привез книжку из Москвы, он не выпускал ее из рук, глотал страницы, рассматривал портрет автора, а за семейным обедом то и дело к ней возвращался: "Какой талант,- восклицал он,- какой мужественный талант! Куда Жуковскому!"
      Катерину удивляло, что отец гордится поэтом, словно книжку "Кальян" сочинил не Александр Полежаев, а ее братец Александр Бибиков. Иван Петрович тоже любил читать Полежаева вслух, только восхищение его вызывали другие строки - воинственные, однако не кавказские; стихотворение "Иван Великий" он уже знал наизусть и все повторял торжественный пассаж о Наполеоне и пылающей Москве:
      И он, супруг твой, Жозефина,
      Железный волей и рукой,
      На векового исполина
      Взирал с невольною тоской!
      Москва под игом супостата,
      И ночь, и бунт, и Кремль в огне
      Нередко нового сармата
      Смущали в грустной тишине.
      Еще свободы ярой клики
      Таила русская земля,
      Но грозен был Иван Великий
      Среди безмолвного Кремля...
      ("Иван Великий", 1833)
      Читая стихи Полежаева, Иван Петрович обращался не столько к детям, сколько к Марии Михайловне, дородной своей супруге, которая слушала с неизменным выражением почтительной робости, даже испуга. Катенька же отмахивалась от отца и брата,- воинственность ей была неприятна, и стихи Полежаева в самом деле казались кровавыми. Саша в восторге от кавказских солдатских песен, а ей отвратительны выкрики, призывающие к мести, убийству, резне:
      Зашумел орел двуглавый
      Над враждебною рекой,
      Прояснился путь кровавый
      Перед дружною толпой.
      Ты заржавел, меч булатный,
      От бездейственной руки...
      ("Песнь горского ополчения", 1832)
      Полежаев призывает убивать благородных кавказцев, он воспевает "троегранные штыки", которые "заждались" - чего? Убийства? Они жаждут вонзиться в человеческое тело? Все же, когда никого не было рядом, Катя листала "Кальян", и ее негодование уступало место чувствам иным, более сложным. Она долго смотрела на портрет, подписанный: А.Полежаев. Задумчивый, устремивший огромные глаза в сторону и вверх молодой военный не похож на убийцу или колонизатора; он погружен в тяжелую думу, полон подавленного смятения; руки, скрещенные на груди, казалось, усмиряют готовые разбушеваться и вырваться наружу страсти, но страсти не злые, не воинственные - в них нет ненависти. Катя листала "Кальян", и многое пугало ее, а многое и входило в душу. Маленькую поэму "Видение Брута" она пробежала глазами, не задерживаясь,- поняла, что Полежаев воспел отважного борца против тирании, в груди которого "кипит к отечеству любовь" и который ведет бой за освобождение Рима:
      Последний раз поля отчизны
      Я потоплю в крови родной...
      Да, Брут, заколовший Цезаря и погибший за свободу Рима, это подлинно "сын отваги, воин мести", но Кате не по душе кровь, пролитая даже во имя светлой цели. Кровь страшит ее. А Полежаев почему-то тянет к себе. Она вчитывается в стихи - угрюмые, мужественные, темные - и проникается все большим сочувствием к поэту, к его таинственной и грозной судьбе. В "Кальяне" ее привлекают не гимны в честь побед, а тяжкие раздумья, порою неясные, загадочные, но такие мучительные!.. "Раскаяние" она перечитала много раз:
      Я согрешил против рассудка,
      Его на миг я разлюбил:
      Тебе, степная незабудка,
      Его я с честью подарил!
      Я променял святую совесть
      На мщенье буйного глупца,
      И отвратительная повесть
      Гласит безумие певца.
      Я согрешил против условий
      Души и славы молодой,
      Которых демон празднословии
      Теперь освищет с клеветой!
      Кинжал коварный сожаленья
      Притворной дружбы и любви
      Теперь потонет без сомненья
      В моей бунтующей крови.
      Толпа знакомцев вероломных,
      Их шумный смех, и строгий взор
      Мужей значительно безмолвных,
      И ропот дев неблагосклонных
      Всё мне и казнь, и приговор!
      Как чад неистовый похмелья,
      Ты отлетела наконец,
      Минута злобного веселья!
      Проснись, задумчивый певец!
      Где гармоническая лира,
      Где барда юного венок?
      Ужель повергнул их порок
      К ногам ничтожного кумира?
      Ужель бездушный идеал
      Неотразимого разврата
      Тебя, как жертву каземата,
      Рукой поносной оковал?
      О нет!.. Свершилось!.. Жар мятежный
      Остыл на пасмурном челе:
      Как сын земли, я дань земле
      Принес чредою неизбежной;
      Узнал бесславие, позор
      Под маской дикого невежды,
      Но пред лицом Кавказских гор
      Я рву нечистые одежды!
      Подобный гордостью горам,
      Заметным в безднах и лазури,
      Я воспарю, как фимиам
      С цветов пустынных, к небесам
      И передам моим струнам
      И рев и вой минувшей бури.
      (1832 или 1833)
      Этих стихов Катенька не понимала и в то же время понимала их. Строки "Раскаяния" мнились ей подписью к портрету, в который она так долго вглядывалась.
      ...Ты отлетела наконец,
      Минута злобного веселья!
      Проснись, задумчивый певец!
      не эти ли слова рождаются в курчавой голове певца?
      ...Жар мятежный
      Остыл на пасмурном челе...
      не этот ли остывающий жар еще светится в темных глазах Полежаева? Но в чем же он так трудно и горько раскаивается? Какое совершил мщение - "мщенье буйного глупца"? Почему история его жизни теперь - "отвратительная повесть"? Какое он "узнал бесславие, позор"? Он изменил себе самому, своей совести, душе и славе, он повергнул свой гений "к ногам ничтожного кумира", и все это вызывает в нем горькое раскаяние, но теперь, одолев "минуту злобного веселья", он снова верит в торжество добра и доброты, прекрасной Природы и свободы человеческого духа. Не то ли ему горестно, что он воспевал кровавую войну? Не потому ли надо пройти очищение "пред лицом Кавказских гор"?
      Так или почти так думала Катерина Бибикова, читая "Кальян" и сопротивляясь обаянию поэта, а все же поневоле уступая ему.
      2
      "...Зачем же вы горите предо мною, Как
      райские лучи пред сатаною,
      Вы - черные волшебные глаза?"
      Александр Полежаев,
      "Черные глаза", 1834
      В тот памятный июльский день 1834 года Иван Петрович прислал из Зарайска, куда отправился по хозяйственным делам, записку, удивившую домашних: дескать, он скоро вернется в Иль-инское и привезет солдата для обучения мальчиков гимнастике. Солдата? Да и об уроках гимнастики до сих пор речи не было. На другой день к завтраку появился приехавший ночью солдат Саша и Катя, сразу узнав его, едва не закричали от изумления.
      Полежаев был похож на свой портрет в книжке "Кальян", но так, как бывает похож отец на сына. Те же темные глаза, но в них залегла не романтическая мечта, а безнадежная усталость; усы не были щеголевато подкручены, они угрюмо свисали над горько поджатым ртом и серебрились ранней сединой, да и в посадке головы, подпертой высоким воротником унтер-офицерского мундира, не было героической надменности. Иван Петрович суетливо представил гостя, явно гордясь им так же, как прежде гордился его стихами: "Александр Иванович Полежаев, прославленный поэт, герой кавказских походов!" - твердил он, подводя его к растерявшейся Марии Михайловне, которая восседала за самоваром, и к Катерине Ивановне, выбежавшей к столу в домашнем капоте и стремглав бросившейся в свою спальню - переодеться и взбить локоны. На Иване Петровиче был голубой мундир жандармского полковника, который извлекался в особо торжественных случаях. Полежаев сидел с напряженной улыбкой, осматриваясь: давно не видел он вокруг себя такого спокойного довольства, давно не чувствовал такой искренней доброжелательности - на него были устремлены взгляды, полные неподдельного интереса, даже восхищения. Бибиков привез его в Ильинское из расположения Тарутинского полка, где стихотворчество не только не приносило унтер-офицеру Полежаеву почестей и славы, а, напротив, было предметом издевок, где на каждом шагу его ждали унижения. Давно ли его за бегство разжаловали из унтер-офицеров в "рядовые без выслуги", а вскоре после этого почти год содержали под арестом за оскорбление фельдфебеля? Давно ли он писал об этом мучителе стихи, которые, попадись они на глаза начальству, могли стоить их автору жизни:
      Притеснил мою свободу
      Кривоногий штабс-солдат:
      В угождение уроду
      Я отправлен в каземат.
      И мечтает блинник сальный
      В черном сердце подлеца
      Скрыть под лапою нахальной
      Имя вольного певца.
      Но едва ль придется шуту
      Отыграться без стыда:
      Я - под спудом на минуту,
      Он - в болоте навсегда.
      (1828)
      "Минута" тянулась уже восемь лет, и, хотя Полежаев в 1831 году на левом фланге Кавказской линии "сражался с заметной храбростью и присутствием духа" и был награжден унтер-офицерским чином, он все же оставался "под спудом", о свободе он мог еще только грезить. Ведь отдал его в солдаты не "кривоногий штабс-солдат", не урод-фельдфебель, осужденный быть "в болоте навсегда", а другой, венценосный, и не того ли фельдфебеля имел в виду Полежаев, когда с бешенством, порою туманившим его безрассудную голову, писал:
      И мечтает блинник сальный
      В черном сердце подлеца
      Скрыть под лапою нахальной
      Имя вольного певца.
      На снежной белизне скатерти голубел тонкий фарфор, вокруг стола теснилась добрая семья, которая видела в Полежаеве не унтер-офицера, а прославленного романтического поэта. Эти люди смотрели ему в рот, ловили каждое слово. Он видел их всех, видел неподвижно устремленные на него черные глаза Екатерины Ивановны и оживал. Едва осмелев и начав рассказывать, он уже говорил без устали, захлебываясь, чередуя прозу и стихи, все громче и свободнее. Саша спросил его о штурме Чир-Юрта, в котором Полежаев участвовал и о котором написал поэму. Полежаев заговорил с новым и еще более пылким красноречием; любовно вспоминал он о генерале Вельяминове, "кавказском Ганнибале", которому и сам он, и другие штрафники были обязаны многим, вспоминал о первоначальных наших неудачах, стоивших там, под аулом Чир-Юрт, большой крови, о медленной и надежной подготовке ответного удара и, наконец, о штурме. Полежаев и сам, должно быть, не заметил, как от рассказа перешел к стихам - с огромной энергией, закрыв ладонью глаза, он читал:
      Визжат картечи, ядра, пули,
      Катятся камни и тела,
      Гремит ужасное "Алла!"
      И пушка русская в ауле!..
      Там, где еще недавно наши войска бежали под ударами мусульман, теперь одержана полная победа; теперь бегут они:
      Всё истребляет, бьет и губит
      Везде бегущего врага;
      Его, беспамятного, рубит
      Кинжал и шашка казака...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Неумолимая рука
      Не знает строгого разбора:
      Она разит без приговора
      С невинной девой старика
      И беззащитного младенца;
      Ей ненавистна кровь чеченца,
      Христовой веры палача,
      И блещет лезвие меча!..
      Голос Полежаева дрогнул и оборвался:
      - Вы плачете, Катерина Ивановна?
      - Не смотрите на меня,- отвечала Катенька,- я в солдаты не гожусь. Продолжайте...
      - Да ведь и я не гожусь, Катерина Ивановна,- угрюмо проговорил Полежаев,- мне ненавистны убийство и кровь. Картины войны страшны, и даже победитель, переступая через мертвецов и раненых, не может не содрогаться.
      Смотри на мглу ужасной ночи
      В ее печальной тишине,
      На закатившиеся очи
      В полубагровой пелене...
      За полчаса их оживляла
      Безумной ярости мечта,
      Но пуля смерти завизжала
      В очах суровых темнота!
      Взгляни сюда, на эту руку,
      Она делила до конца
      Ожесточение и муку
      Ядром убитого бойца!
      Обезображенные персты
      Жестокой болью сведены,
      Окаменелые - отверсты,
      Как лед сибирский, холодны!..
      Вот умирающего трепет:
      С кровавым черепом старик...
      Еще издал протяжный лепет
      Его коснеющий язык...
      Дух жизни веет и проснулся
      В мозгу рассеченной главы...
      Чернеет... вздрогнул... протянулся
      И нет поклонника Аллы!..
      ("Чир-Юрт", 1831-1832)
      Все замолчали. Иван Петрович сопел, потом поднялся и повел Полежаева в сад. Катя села за фортепьяно и, наигрывая одной рукой, видела перед собой лицо человека, который умел быть и таким злым, и таким добрым.
      3
      "Как долго ждет
      Моя любовь
      Зачем нейдет
      Моя Любовь?"
      Александр Полежаев,
      "Ожидание", 1831
      Лицо это теперь неотступно стояло перед Катиными глазами: по утрам она рисовала его, позднее о нем думала. Полежаев согласился позировать, чтобы видеть Катеньку и говорить с ней. Она посадила его у окна, за маленький столик, а голову велела держать почти так, как на том портрете из сборника "Кальян"; но писала она не романтического поэта, скорбящего о судьбах мира, а измученного жизнью унтер-офицера Полежаева, силою духа преодолевшего проклятье солдатчины. Она писала портрет того, кто испытывал раскаяние во многих совершенных им дурных поступках и готов был грехи свои искупить жизнью. Много раз она читала "Раскаяние" - читала уже теперь, после знакомства с поэтом. По-прежнему эти стихи притягивали ее с магнетической силой и по-прежнему многое оставалось темным. Полежаев не объяснял. Он просил ее почитать другое стихотворение из "Кальяна" - "Демон вдохновенья",и там она увидела строки, перекликавшиеся с "Раскаянием":
      Где я, где я? Каких условий