Какой слог, какая патетическая верноподданность!
      Итак, перед генералом Скобелевым лежала бумага: "На 14 декабря". Шевеля губами, читал он стихи под страшным заглавием и с пугающей подписью. Едва месяц с того дня, как пятерых преступников, замышлявших на цареубийство, повесили у Петропавловской крепости - генерал Скобелев там гарцевал среди военных, коим поручили охрану порядка. То было 13 июля 1826 года, сейчас на дворе август, и вот - эти стихи. Скобелев, шевеля губами, вчитывался, напрягая свой слабый квадратный ум и с трудом пытаясь понять:
      Приветствую тебя, мое светило!
      Я славил твой небесный лик,
      Когда он искрою возник,
      Когда ты в буре восходило...
      Что за светило? К кому Пушкин - если это в самом деле Пушкин обращается? Может быть, просто - солнце? Но если - солнце, почему же оно в буре восходило? Не о мятеже ли речь, о революции? Дальше сказано:
      Я славил твой священный гром,
      Когда он разметал позорную твердыню
      И власти древнюю гордыню
      Развеял пеплом и стыдом...
      Непонятно, но угрожающе. Уже и в буре ничего хорошего не предвиделось, а тут - гром, который разметал твердыню, развеял власть... Какую твердыню? Чью власть? Неясно, да и в том ли дело? Гром, разрушающий власть и твердыню,- это и есть революция. "Я славил..." - он, значит, воспевал революцию. Не слишком ли поспешил? Пока, слава Господу, ничего этот гром и не разметал, и не развеял. Зимний стоит нерушимо, император же Николай Павлович по-прежнему - самодержец всея Руси.
      Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
      Я слышал братский их обет,
      Великодушную присягу
      И самовластию бестрепетный ответ.
      Ну, тут уж и сомневаться грех: Пушкин поет бунтовщиков на Сенатской площади. Там эти злодеи проявили дерзость, которую он именует гражданской отвагой, бросили законному государю вызов, который он смеет называть бестрепетный ответ самовластию. Да ведь и дальше все как будто ясно:
      Я зрел, как их могущи волны
      Все ниспровергли, увлекли,
      И пламенный трибун предрек, восторга полный,
      Перерождение земли.
      О ком он? Уж не о Рылееве ли - рифмаче-краснобае? Или о взбалмошном крикуне Кюхельбекере? Видно, это кто-то из них - пламенный трибун! Не смешно ли? Дальше - темнее:
      Уже сиял твой мудрый гений,
      Уже в бессмертный Пантеон
      Святых изгнанников входили славны тени,
      От пелены предрассуждений
      Разоблачался ветхий трон...
      "Твой..."? Обращение по-прежнему к революции. Предположим. Но кто же "святые изгнанники", чьи тени входят в Пантеон, а значит - в бессмертие? Не такие ли, как Александр Радищев? Последние два стиха, пожалуй, посвящены ранним годам царствования императора Александра, о котором тот же Пушкин прежде написал: "Дней Александровых прекрасное начало". И далее - про то же, но и про другое:
      Оковы падали. Закон,
      На вольность опершись, провозгласил равенство,
      И мы воскликнули: "блаженство!"
      О горе! о безумный сон!
      Где вольность и закон? Над нами
      Единый властвует топор.
      Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
      Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
      Последние строки читать жутко. Да, это о недавних пяти казнях на кронверке Петропавловской крепости. Это о молодом государе. Все можно узнать, все прозрачно. Подпись же - Пушкин - не удивляла Скобелева. Он испытывал злорадство: ведь почти три года назад предупреждал он против этого опаснейшего мятежника. Тогда по поводу стихов "Мысль о свободе" докладывал по начальству, советовал искоренить зло в зародыше, угрожал последствиями. И ведь не замедлили они появиться - бунт на площади. Разве не раздували этот бунт подобные стихи? Почему его, Скобелева, не послушались в ту пору? Горько вспомнить тогдашние предсказания - свой доклад от 17 января 1824 года. Но ведь он оказался пророком!
      Говорит Скобелев:
      ...не лучше ли было бы оному Пушкину, который изрядные свои
      дарования употребил в явное зло, запретить издавать развратные
      стихотворения? Не соблазны ли они для людей, к воспитанию коих
      приобщено спасительное попечение?.. Если бы сочинитель вредных
      пасквилей немедленно в награду лишился нескольких клочков шкуры
      было бы лучше. На что снисхождение к человеку, над коим общий
      глас благомыслящих граждан делает строгий приговор? Один пример
      больше бы сформировал пользы; но сколько же напротив водворится
      вреда - неуместною к негодяям нежностью! Можно смело ручаться,
      что многие из порядочных людей без соболезнования решились бы
      удавить детей равномерно развратных, следовательно, большой еще
      перевес на стороне благочестия,- надобно только зло умерщвлять в
      начале рождения его.
      Лестно сознавать, что ты лучше многих предвидел будущее, что ты понимал: надо "зло умерщвлять в начале рождения его". Тогда бы и 14 декабря не было, и нынешней крамолы не было, и вот что самое главное: не было бы всех этих вредных, развратных стихотворений Пушкина, от которых смута расходится кругами, все ширясь и ширясь. Зачем дали Пушкину развернуться, зачем из ссылки позволили ему возвратиться в Петербург, допустили его до сочинения таких пасквилей, как "Евгений Онегин"? И ведь не устрашили этого Пушкина пять виселиц,- он продолжает свое:
      Где вольность и закон? Над нами
      Единый властвует топор!
      Довольно, этому разврату следует положить предел.
      - Коноплев!
      Стоявшего навытяжку агента генерал засыпал вопросами (откуда? когда? кому?), но толком ничего не выведал, только одно: дал Коноплеву эти стихи кандидат прав Леопольдов. По болезни Скобелев не выходил из дому, а доставить ошеломительный листок начальнику Третьего отделения надо было безотлагательно. Коноплев был тут же послан с запиской к Александру Христофо-ровичу Бенкендорфу. Вскоре Коноплев вернулся с ответом. Распечатав, Скобелев читал:
      Генерал-адъютант Бенкендорф, сожалея, что не мог быть у
      Вашего Превосходительства по причине крайнего недостатка времени
      и предстоящих маневров, покорнейше просит сообщить ему по
      предмету препровожденных к нему стихов Пушкина следующие
      сведения:
      1-е. Какой это Пушкин? Тот ли самый, который живет в Пскове,
      известный сочинитель стихов?
      2-е. Если не тот, то кто именно, где служит и где живет?
      3-е. Стихи сии самим ли Пушкиным подписаны и не подделана ли
      подпись под чужое имя - также этот лист, на котором они сообщены
      генерал-адъютанту Бенкендорфу, суть ли подлинный или копия с
      подлинного? Где подлинник находится и через кого именно они
      доставлены Вашему Превосходительству?
      Генерал-адъютант
      А.Бенкендорф.
      Так писал генерал-адъютант генералу от инфантерии, а генерал от инфантерии отвечал генерал-адъютанту - тут же на полях,- что, мол, да, тот самый, "который писать подобные стихи имеет уже запрещение", и что, мол, стихи сии - копия: "Я представил копию, которая писана рукой моего чиновника, подлинная, говорят, прислана из Петербурга, о чем вернее объяснит чиновник, коего имею честь..."
      Чиновник и в самом деле объяснил - дадим ему слово.
      Говорит Коноплев:
      От чиновника 14-го класса
      Василия Гаврилова сына Коноплева
      Объяснение
      ...Находясь по секретной части при генерал-майоре Скобелеве
      в прошлом 1826 году (шпион ничуть не смущен родом своей службы!),
      узнано мною от самого кандидата Леопольдова, что он имеет стихи
      "На 14 декабря", поименованные в сем указе литерою А. Просил его
      оные мне списать, кои получивши от него при отъезде его в отпуск
      в Саратовскую губернию и увидев, что оные вредны и писаны против
      правительства, я в то же время по обязанности моей доставил оные
      к г. генерал-майору Скобелеву, который, по болезни своей не могши
      ехать сам, препроводил меня с оными при краткой записке своей к
      Его Превосходительству генерал-адъютанту Бенкендорфу, коему лично
      я имел честь объяснить все мною выше объясненное, после сего 21
      августа получил я приказание от г. генерала-майора Скобелева в
      тот же час отправиться для отыскания г. Леопольдова и отобрания у
      него инкогнито, от кого он стихи сии получил или сам сочинил, на
      каковой предмет получил я от него подорожную (при всей
      преданности - не ехать же по полицейским заданиям на собственный
      счет!) и следуемые на прогоны деньги; отыскавши Леопольдова и
      отобравши от него сведения, возвратился в Москву и доставил оное
      г. генерал-майору Скобелеву, который в то же время свез оное к г.
      генерал-адъютанту Бенкендорфу, на другой же день все
      прикосновенные к сим стихам лица были взяты, а мне объявлена
      благодарность от начальства.
      Подлинное подписал
      чиновник 14 класса
      Василий Коноплев.
      Объяснение пришлось по вкусу Бенкендорфу, начертавшему:
      ...содержание поданного Коноплевым объяснения совершенно
      справедливо [...] я обязан в сем случае свидетельствовать о
      похвальном его усердии в точном исполнении возложенного на него
      поручения.
      Еще бы не усердие, если "на другой же день все прикосновенные к сим стихам лица были взяты"!
      2
      "Эти стихи так мерзки, что вы, верно,
      выдали бы собственного сына сами, ежели
      бы знали, что он сочинитель."
      Бенкендорф - Бокеру
      Учитель Андрей Филиппович Леопольдов, только что окончивший университет, был весьма увертлив. Он сильно перепугался и на допросе пытался объяснить: дескать, только потому не представил начальству вовремя столь крамольные стихи, что хотел поточнее выяснить, кто их распускает, а уж потом написать донос по всей форме. Заголовок "На 14 декабря" Леопольдов сделал сам:
      Надписи на оных: "На 14 декабря" - не было; я поставил сам
      оную в соответствии содержания оных.
      Следовательскую комиссию больше всего интересовал другой вопрос: от кого получил Леопольдов эти стихи? Леопольдов ответил: от прапорщика Молчанова. Несколько лет спустя, в 1829 году, он, смягчая свою вину, лукаво рассказал всю историю в письме Становичу.
      Говорит Леопольдов:
      Случайно попались мне в Москве во время коронации дерзкие
      насчет правительства стихи. Я показал их одному знакомому,
      сожалея о несчастном образе мыслей сочинителя. Но сей знакомец
      мой был шпион, который для выслуги своей открыл об них
      нач[альнику] Г[осударственной] П[олиции]. Дело загорелось:
      разыскали всех, у кого оные стихи были, от кого и как перешли.
      Что ни фраза, то ложь. Не случайно попались Леопольдову дерзкие стихи он сам попросил их у Молчанова. Не показал он их одному знакомцу, а переписал для него. Да и не. сожалел он ничуть о несчастном образе мыслей сочинителя. Так или иначе, прапорщика Молчанова Леопольдов выдал. Молчанова схватили, допрашивали, исключили 9 сентября из гвардии; наконец, и он назвал, от кого получил - от штабс-капитана лейб-гвардии конно-егерского полка Алексеева.
      Говорит Молчанов:
      Я, нижеподписавшийся, получил стихи сочинения Пушкина на
      Четырнадцатое декабря - от Александра Алексеева, лейб-гвардии
      конно-егерского полка штабс-капитана, во время моего возвращения
      в С.-Петербург с ремонтом в феврале 1826 года.
      Прапорщик Молчанов.
      8 сентября 1826 года. Москва.
      Такое заявление следователей не удовлетворило. Они хотели подробностей: какого числа это произошло? Что говорил Алексеев, давая Молчанову стихи? Чьей рукой они были написаны? Почему не донес по начальству?
      Говорит Молчанов:
      Которого числа именно я получил оные стихи, точно упомнить
      не могу; а получил я их в феврале месяце, проходя из Москвы в
      Петербург с ремонтом. Говоря про Пушкина стихи, он, Алексеев, и
      сказал, что у него есть последнее его сочинение, и показал оные
      мне; я у него попросил их списать - без всякого намерения, но
      только из одного желания иметь Пушкина сочинения стихи. Чьей
      рукой оные стихи были написаны, я этого не знаю, а для чего я не
      предъявил оных начальству - потому что не пожелал, чтобы оные
      стихи могли иметь какое дурное влияние на других.
      Каждый по-своему изощрялся в оправданиях. Леопольдов не донес, потому что собирал факты, да к тому же и не знал, что именно знает начальство. Молчанов не донес, потому что не хотел такими стихами развращать бедных жандармов. Как же вел себя Алексеев?
      Штабс-капитана Алексеева, Александра Ильича, арестовали в Новгороде и 16 сентября отправили в Москву. От кого он получил стихи? Алексеев твердил: "Не помню". Как так не помнит? Пусть скажет! Алексеев молчал. Его вызвал на допрос сам барон Дибич, начальник Главного штаба. Алексеев отвечал, что стихи получил осенью 1825 года, но от кого - не помнит. Был приглашен отец Алексеева, заслуженный боевой генерал. "Сознайся, Саша,- умолял старик,- не губи себя и меня". Сын стоял на своем. Отец пригрозил ему проклятьем, но и это не помогло.
      Говорит современник:
      Бедные отец и мать в прежалком положении, я не понимаю
      упрямства сына старшего. Может ли быть, чтобы он не помнил, от
      кого получил стихи эти мерзкие? Отец, к коему он был приведен,
      угрожал ему проклятием; как ни был он тронут, как ни плакал, а
      все утверждал, что не помнит. Кажется, это было не 10 лет назад!
      Все утверждают, что стихи Пушкина, однако же надобно это доказать
      и его изобличить.
      (А.Я.Булгаков - брату, 1 октября 1826)
      Нашла коса на камень: нить оборвалась. Дибич был в бешенстве. Он доложил царю о запирательстве штабс-капитана Алексеева, и царь повелел: судить преступника вольным трибуналом и окончить дело за три дня. Суду Алексеев заявил:
      По нахождении моем в Москве точно получил оные стихи, но от
      кого - не помню, и без всякой определенной цели и намерения,- в
      октябре или ноябре месяце.
      Последнее утверждение было особенно важно: ведь если в октябре или ноябре, значит - до декабря, значит - никакого касательства к событиям на Сенатской площади стихи не имеют. Поэтому и мог Алексеев объяснить, что переписывать такие стихи считал вполне возможным - ничего зазорного он в них не видел:
      Хранение стихов сих не считал тайною, а из содержания оных
      не предполагал и не предвидел ничего зловредного, ибо оные, как
      выше сказано, получены были мной в октябре или ноябре месяце.
      В октябре или ноябре... Только на этом и строил свою защиту Алексеев. Эти стихи не про то, о чем вам мерещится. А если не про то, то в чем же состав преступления?
      А вот в чем. Теперь
      Говорит Военно-судная комиссия:
      Комиссия нашла штабс-капитана Алексеева виновным:
      в содержании у себя противу долга присяги и существующих
      узаконений в тайне от своего начальства и передаче другим таких
      возмутительных стихов, кои по содержанию своему, в особенности
      после происшествия 14 декабря, совершенно по смыслу злодеев,
      покушавшихся на разрушение всеобщего спокойствия;
      в необъявлении в свое время сочинения сего начальству, как
      того требует долг честного и верного офицера и русского
      дворянина;
      в упорном пред начальством и судьями сокрытии того, от кого
      он получил те стихи;
      и за таковые учиненные им преступления,- на основании
      указов, состоявшихся в 31 день декабря 1682 и в 21 мая 1683,
      приговорила оного
      к смертной казни.
      Гнев Дибича, Бенкендорфа, императора против ни в чем не повинного Алексеева объясняется только одним: он никого не назвал. А ведь они так надеялись, что нить приведет следствие к Пушкину! Запирательство Алексеева эту нить оборвало. И он был приговорен к расстрелу за такое же преступление, в каком были изобличены и Леопольдов, и Молчанов, отделавшиеся испугом.
      Алексеев приходился племянником влиятельному чиновнику Филиппу Филипповичу Вигелю, который когда-то состоял членом "Арзамаса", позднее стал бессарабским вице-губернатором, еще позднее директором департамента духовных дел иностранных исповеданий. Вигель был давним приятельством связан с Пушкиным,- это ему Пушкин в 1828 году, в ответ на приглашение вице-губернатора приехать в Кишинев, написал:
      Проклятый город Кишинев!
      Тебя бранить язык устанет.
      Когда-нибудь на грешный кров
      Твоих запачканных домов
      Небесный гром конечно грянет,
      И - не найду твоих следов!..
      Вигель обратился к Пушкину ("Из-за твоих стихов молодого офицера - к смертной казни!"). Взволнованный Пушкин бросился хлопотать (кажется, его принял Бенкендорф), друзья генерала Алексеева пустили в ход свои многочисленные связи, двор пришел в движение. Наконец, по предложению великого князя Михаила Павловича, брата государя, Александр Ильич Алексеев был помилован и переведен из гвардии в армию. Впрочем, смертный приговор оказался для него ударом неисцелимым - через семь лет он умер, едва достигнув тридцати трех.
      Но дело о "противуправительственных" стихах не заглохло. Была создана Особая комиссия военного суда под председательством великого князя Михаила Павловича. Комиссия приняла решение привлечь к суду по делу о стихах "На 14 декабря" Пушкина.
      3
      "Что нужно Лондону, то рано для Москвы.
      У нас писатели я знаю каковы;
      Их мыслей не теснит цензурная
      расправа..."
      Александр Пушкин,
      "Послание цензору", 1822
      В начале 1827 года Пушкин был в Москве. 19 января он получил вызов московского обер-полицмейстера генерала Шульгина. Вызов встревожил его только что он послал с Александрии Муравьевой, женой декабриста, в Сибирь стихотворение, адресованное в "каторжные норы" его друзьям:
      Во глубине сибирских руд
      Храните гордое терпенье,
      Не пропадет ваш скорбный труд
      И дум высокое стремленье.
      Если бы эти строки попались властям, ему бы несдобровать: умысел на цареубийство он называет "дум высокое стремленье", а каторжанам сулит светлое будущее:
      Оковы тяжкие падут,
      Темницы рухнут - и свобода
      Вас примет радостно у входа,
      И братья меч вам отдадут.
      Мало-мальски образованный жандарм может без труда догадаться, что Пушкин предсказывает России революцию, подобную французской, которая ведь и началась с падения зловещей Бастилии. А богине Свободы он, Пушкин, воспевший ее прежде в оде "Вольность", недавно посвятил большую историческую элегию "Андрей Шенье". Французский поэт, которого обезглавят якобинские диктаторы, поет ее накануне гильотины:
      Заутра казнь, привычный пир народу;
      Но лира юного певца
      О чем поет? Поет она свободу:
      Не изменилась до конца!
      А дальше - гимн, сочиненный за Андрея Шенье Пушкиным, гимн во славу Свободы:
      Приветствую тебя, мое светило!..
      "Андрей Шенье" его не тревожит; стихотворение это - о революции французской, а не русской. Да и цензор выкинул из элегии большой кусок, которого испугался,- как раз гимн Свободе, так что теперь уж и придраться не к чему. Дурак цензор! Несколько лет назад Пушкин сказал о вредоносной деятельности цензора Бирукова - "самовластная расправа трусливого дурака". К нему, Бирукову, обращено пушкинское "Послание цензору" - оно хоть и не напечатано, но всем литераторам известно, в бесчисленных списках ходит. Писатели повторяют про себя, да и вслух:
      А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
      Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
      Не понимая нас, мараешь и дерешь;
      Ты черным белое по прихоти зовешь:
      Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
      Глас правды мятежом, Куницына Маратом.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      На все кидаешь ты косой, неверный взгляд,
      Подозревая все, во всем ты видишь яд.
      Пушкин тогда великодушно объяснил цензору, что усилия его бесплодны те, кто задумает обойти цензуру, обойдут ее, он постоянно оказывается нерадивым сторожем:
      Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы
      Осмеивать Закон, правительство иль нравы,
      Тот не подвергнется взысканью твоему;
      Тот не знаком тебе, мы знаем почему,
      И рукопись его, не погибая в Лете,
      Без подписи твоей разгуливает в свете.
      Так беседовал Пушкин с Александром Бируковым в 1822 году. В том давнем послании поэт советовал цензору поумнеть или, говорил он ему, "хоть умного себе возьми секретаря". В наше время дураку не место в цензуре:
      Где славный Карамзин снискал себе венец,
      Там цензором уже не может быть глупец.
      Исправься ж: будь умней и примирися с нами.
      Французская поговорка гласит: "Когда человек глуп, это навсегда". Бируков не поумнел. Не поумнела и вся цензура в целом. Для чего "угрюмый сторож муз" выбросил из "Андрея Шенье" гимн Свободе? Пушкин пытался ему втолковать и кто такой Шенье, и в каком смысле в его, Пушкина, элегии говорится о Свободе. Но Александр Бируков его уговорам не внял и гимн запретил.
      4
      "На месте казни он ударил себя в голову
      и сказал: "Pourtant j'avais quelque
      chose lа" (все же у меня там кое-что
      было).
      Александр Пушкин,
      "Андрей Шенье", 1825 (примечание)
      Андре Шенье - Пушкин впервые увидел это имя в книге Ша-тобриана "Гений христианства", появившейся в самом начале века, в 1802 году. Совсем еще юный Пушкин прочел:
      Революция отняла у нас человека, обещавшего редкий талант в
      эклоге; то был Андре Шенье. Мы видели рукописный сборник его
      идиллий, где есть вещи, достойные Феокрита.
      Судьба Шенье была известна: он оказался жертвой гильотины. Шенье слыл замечательным поэтом, но лишь позднее, в 1819 году, французский критик Анри Латуш впервые опубликовал его сочинения, а также рассказ о его жизни и гибели. Рассказ этот произвел глубокое впечатление на Пушкина.
      Говорит Пушкин:
      Andrй Chйnier погиб жертвою французской революции на 31-м
      году рождения. Долго славу его составляло несколько слов,
      сказанных о нем Шатобрианом, и два или три отрывка, и общее
      сожаление об утрате всего прочего.- Наконец творения его были
      отысканы и вышли в свет 1819 года. Нельзя воздержаться от
      горестного чувства.
      С тех пор как появилось издание Латуша, Пушкин с ним не разлучался: он читал Шенье и, переводя его стихи, как бы творил вместе с ним. В старинном томике, принадлежавшем Пушкину, его рукой по-французски вписано стихотворение, которого в книге недостает,- немного позднее, в 1827 году, Пушкин его перевел; это стихи о венецианском гондольере:
      Он любит песнь свою, поет он для забавы,
      Без дальних умыслов; не ведает ни славы,
      Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,
      Умеет услаждать свой путь над бездной волн.
      На море жизненном, где бури так жестоко
      Преследуют во мгле мой парус одинокой,
      Как он, без отзыва, утешно я пою
      И тайные стихи обдумывать люблю.
      Гондольер для Шенье и Пушкина - подлинный художник: он бескорыстен и свободен от суеты, он "не ведает ни славы, / Ни страха, ни надежд". Не это ли - высшая духовная свобода? Судьба Шенье очень горестна. Но в том ли его трагедия, что он пал от руки палача? Нет, прежде всего в том, что он жертва революции:
      Заутра казнь, привычный пир народу...
      Десять лет спустя Пушкин увлечется другой героической фигурой, полководцем Барклаем де Толли: по-иностранному звучавшее имя вызывало у народа подозрение. Трагедия Барклая сходная: народ отверг гения, народ не понял его великих замыслов и, в сущности, казнил его тоже, заставив уйти с поста главнокомандующего, искать смерти на поле боя:
      Непроницаемый для взгляда черни дикой,
      В молчанье шел один ты с мыслию великой,
      И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,
      Своими криками преследуя тебя,
      Народ, таинственно спасаемый тобою,
      Ругался над твоей священной сединою.
      Да, Андре Шенье пережил тягчайшее испытание, какое только может выпасть на долю поэта: народ ополчился на него, отверг его политическую программу и его поэзию. Пушкин восхищался стойкостью певца, уверенного в своей правоте и сохранившего эту бестрепетную уверенность до последнего мига, когда сверкнул треугольный нож гильотины и голова Шенье скатилась в окровавленную корзину. Пушкин рассказал о часах, предшествовавших этому мигу в тюрьме Сен-Лазар, где Шенье написал свои прославленные "Ямбы", исполненные гражданской страсти:
      ...Так пел восторженный поэт.
      И все покоилось. Лампады тихий свет
      Бледнел пред утренней зарею,
      И утро веяло в темницу. И поэт
      К решетке поднял важны взоры...
      Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет!
      Звучат ключи, замки, запоры.
      Зовут... Постой, постой; день только, день один:
      И казней нет, и всем свобода,
      И жив великий гражданин
      Среди великого народа.
      Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач.
      Но дружба смертный путь поэта очарует.
      Вот плаха. Он взошел. Он славу именует...
      Плачь, муза, плачь!..
      Андре Шенье, тот, кого Пушкин называл певцом Свободы, взошел на эшафот 13 июля 1794 года. Порой история подстраивает людям неправдоподобные шутки. Другой певец Свободы, Кондратий Рылеев, взошел на свой эшафот тридцать два года спустя, не в Париже, а в Петербурге, и - не странно ли?- тоже 13 июля.
      Не будем сомневаться: Пушкин заметил роковое совпадение двух черных дат. Он мог и о Рылееве сказать то, что сказал об Андре Шенье:
      Умолкни, ропот малодушный!
      Гордись и радуйся, поэт:
      Ты не поник главой послушной
      Перед позором наших лет;
      Ты презрел мощного злодея...
      Так ли уж был неправ кандидат Андрей Леопольдов, озаглавив пушкинские стихи: "На 14 декабря"?
      5
      "Если б я был потребован комиссией, то
      я бы, конечно, оправдался, но меня
      оставили в покое, и, кажется, это не к
      добру. Впрочем, черт знает."
      Пушкин - Вяземскому,
      10 июля 1826 года
      Итак, 19 января 1827 года Пушкину пришлось явиться к генералу Шульгину, московскому обер-полицмейстеру.
      С ним Пушкин знаком не был, но генерал возбуждал в нем интерес. Шульгин был полным его тезкой, Александром Сергеевичем, и Пушкину, склонному к суеверию, это казалось любопытно: два Александра Сергеевича, прямо противоположные друг другу - один главный полицейский, другой главный смутьян. Такова сторона, скажем, шуточная. А вот и серьезная, даже драматическая: до недавних пор Шульгин был обер-полицмейстером Петербурга, при его участии разыскивали, содержали в крепости, вешали героев Декабря. В глазах Пушкина этот Александр Сергеевич был одним из первых палачей.
      Впрочем, пока что он вел себя миролюбиво и, хватив по своему обыкновению стаканчик рому, протянул тезке бумагу,- она содержала вопросы Особой комиссии военного суда. Пушкин должен был представить письменные показания. Вопросы были такие:
      1. Им ли сочинены известные стихи, когда и с какой целью они сочинены?
      2. Почему известно ему сделалось намерение злоумышленников, в стихах изъясненное?
      3. Кому от него сии стихи переданы?
      4. В случае отрицательства, не известно ли ему, кем оные сочинены?
      - Генерал,- сказал Пушкин, пробежав глазами бумагу,- должен
      вас разочаровать. Не могу ответить уже на первый вопрос, а потому
      и последующие мне непонятны.
      - Непонятны?- вскинулся Шульгин.- Вопрос сделан, как мне
      кажется, достаточно просто.
      - Взгляните, мне предлагается отвечать, я ли сочинил
      "известные стихи". Кому же известные? О чем речь ведется? Неужто
      комиссия боится не только эти стихи привести, но даже назвать их?
      (Последней фразы Пушкин, впрочем, не произнес - он преодолел
      искушение.)
      - А может быть, догадаетесь, Александр Сергеевич?- протянул
      почти заискивающе превосходительный Александр Сергеевич.
      Комиссия его сиятельства настаивала на спешном ответе.
      - Нет, не догадаюсь, генерал. Я и сам немало стихов сочинил,
      да к тому же все возмутительные рукописи ходили под моим именем,
      как все похабные ходят под именем Баркова. Пусть перешлют
      потребуйте!
      Пушкин лукавил: он понимал, что ответа требует комиссия, созданная по делу Алексеева, а дело это заведомо о стихах, озаглавленных "На 14 декабря". Но увидеть рукопись необходимо: может быть, их исказили? Смертную казнь дали Алексееву неужели только, чтобы пугнуть Пушкина?
      Генерал Шульгин гордился исполнительностью; на сей раз, однако, пришлось ответить его сиятельству великому князю Михаилу Павловичу, что, дескать, ответ будет дан позднее, ибо "Александр Пушкин не знает, о каких "известных" стихах идет дело, и просит их увидеть".
      Тут бы арестовать этого Пушкина, тем более что и Михаил Павлович готов дать соизволение. Шульгин ждал приказа на задержание беспокойного тезки и препровождение его к месту суда, в Новгород. Арестовать легче, нежели посылать нелепые ответы - дескать он, Пушкин, "не знает, о каких "известных" стихах идет дело"! Не сочтут ли такой ответ издевательством, а генерала Шульгина к тому причастным? Распоряжения на арест не последовало, список же стихов Шульгиным получен через неделю - в запечатанном конверте на имя секретаря Пушкина и "в его собственные руки": распечатать его адресат должен был в присутствии обер-полицмейстера и, прочитав, снова запечатать своей личной печатью, после чего, наложив еще и свою печать, генералу Шульгину вменялось в обязанность самоспешнейше послать пакет Особой комиссии военного суда. Прочитав все эти указания, Шульгин поежился: выходит, ему не доверяли прочитать "известные стихи"! Ему, обер-полицмейстеру Москвы? Что же это за возмутительное сочинение, если оно окутано такой тайной? А с другой стороны, если оно столь ужасно, зачем преступник гуляет на воле? Зачем ему дана возможность сочинять? Да еще оскорблять суд и полицию?
      По второму вызову Пушкин явился в кабинет генерала, почти что уселся на стол, вульгарно опершись на него задом, и безо всякого благоговения, небрежно, торопливым движением вскрыл конверт. Затем, нетерпеливо пробежав глазами исписанный листок, присел на краешек кресла, исправил какие-то ошибки, буркнул себе под нос что-то не слишком уважительное и во мгновение ока написал ответ. Шульгин, заглянув из-за плеча, полюбопытствовал: