______________
      * Письмо в огонь! (нем.)
      Говорит Фаддей Булгарин:
      Жесточайшие мои противники литературные были приятели,
      родственники или даже питомцы Грибоедова... Все, что окружало
      Грибоедова, говорило ему против меня... За дружбу со мной
      Грибоедов приобрел даже литературных врагов; он хохотал и говорил
      только: хороши ребята... Признаюсь, что зато и я никогда не любил
      никого в мире больше Грибоедова, потому что не в состоянии любить
      более, почитая это невозможностью. Право, не знаю, люблю ли я
      более детей моих... Я люблю их, как Грибоедова, а Грибоедова
      любил, как детей моих, как все, что есть святого и драгоценного в
      мире...
      И ведь это, видимо, была правда. Впрочем, нежная привязанность к Грибоедову не мешала Булгарину быть интриганом и доносчиком.
      ...Грибоедов глядел в окно, в сторону Петропавловской крепости. Весь день 13 июля он простоял недвижимо перед окном - он знал, что там, за неприступной стеной, казнили дорогих ему людей; что в этот день к двенадцати годам рудника там приговорили любимого брата Александра Одоевского, к двадцати - ближайших друзей Кюхельбекера и Бестужева, к вечной каторге Оболенского, Трубецкого, Якубовича... Булгарин посматривал на своего гостя, но подойти ближе не решался. Грибоедов молчал.
      Однако нужно было жить. Следствие позади, стараниями генерала Паскевича, князя Варшавского, графа Эриванского, Грибоедова удалось вымарать из списка государственных преступников, император принял его в Каменноостровском дворце, явив полную доверительность. Жизнь продолжалась. Грибоедов был готов жить - в конце июля он даже решился на увеселительную прогулку в обществе Булгарина - недалеко, в Парголово. Впрочем, увеселения не получилось, он был слишком мрачно настроен и неотступно думал об одном: отчего друзья его потерпели крушение? Мысли, рождавшиеся во время этой поездки в Парголово, он записал, а Булгарин, не видя в этом очерке опасности, поспешил его напечатать в "Северной пчеле" (правда, без подписи). Грибоедов наблюдал, как пляшут и поют крестьяне и как смотрят на них глубоко чуждые им образованные зрители.
      "Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел
      глаза на самих слушателей - наблюдателей, тот поврежденный класс
      полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все,
      что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти
      наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы
      чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше
      собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ
      единокровный разрознен с нами, и навеки!"
      Не это ли ответ на мучительный вопрос о причинах катастрофы? Ее испытали не общественные деятели России, а те, к кому Грибоедов относил слова безжалостные и безнадежные: "...поврежденный класс полуевропейцев". Пока образованные не сольются с единокровным своим народом, пока полуевропейцы не обретут цельности, не будет надежды. Грибоедов, возвращаясь в Петербург, все более мрачнел - и дело было не только в климате и погоде: "При спуске с одного пригорка мы разом погрузились в погребный, влажный воздух; сырость пронизала нас до костей. И чем ближе к Петербургу, тем хуже: по сторонам предательская трава; если своротишь туда, тинистые хляби вместо суши. На пути не было никакой встречи, кроме туземцев финнов; белые волосы, мертвые взгляды, сонные лица!"
      Неприязнь к "поврежденному классу полуевропейцев" росла, и она выражалась и в нелюбви к гнилому городу, где сырость проникает до костей. Россию спасет лишь цельность, лишь обращение к народным первоосновам жизни: об этом он твердил Булгарину и до поездки в Парголово, и после возвращения. Он не щеголял патриотизмом, а и в самом деле любил свою несчастную страну, о которой иностранец может подумать, что здесь "господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами".
      Надо было жить, и Грибоедов готов был жить, хотя именно в эти самые дни в нем произошел решительный перелом: он застыл, окаменел, замолчал. Его еще помнили веселым, даже озорным - после июля 1826 года он улыбался редко и даже мало говорил. В альманахе "Северные цветы" на 1826 год появилась миниатюра Евгения Баратынского, озаглавленная "Надпись",- ее очень скоро стали читать как надпись к портрету Грибоедова:
      Взгляни на лик холодный сей,
      Взгляни: в нем жизни нет;
      Но как на нем былых страстей
      Еще заметен след!
      Так ярый ток, оледенев,
      Над бездною висит,
      Утратив прежний грозный рев,
      Храня движенья вид.
      К портрету Грибоедова эти стихи подходили: сходство казалось полным. Но - только внешне. Водопад, ставший глыбой льда, уже не водопад - из него ушло движение; "холодный лик", о котором писал Баратынский, лишен жизни - на нем заметен лишь след некогда бушевавших страстей. Грибоедов не был льдиной, о нем нельзя было сказать - "в нем жизни нет"; он окаменел, но все былые страсти в нем бушевали, хотя не шевелился ни один мускул на его некогда столь подвижном лице. С мертвенно-бледным лицом он часами импровизировал на фортепьяно; вслушиваясь в его музыку, можно было угадать в ней и реквием по казненным, и уверенность в грядущем торжестве добра. Булгарин слушал импровизацию Грибоедова и дрожал: а вдруг кто поймет? Не понять трудно. Правда, следствие окончено и закрыто...
      2
      ...насмешливый, угрюмый,
      С язвительной улыбкой на устах,
      С челом высоким под завесой думы,
      Со скорбию во взоре и чертах!
      В его груди, восторгами томимой,
      Не тот же ли огонь неодолимый
      Пылал, который некогда горел
      В сердцах метателей господних стрел,
      Объятых духом Вышнего пророков?..
      Вильгельм Кюхельбекер,
      "До смерти мне грозила смерти тьма...",
      1845
      Перед Фаддеем лежала рукопись Грибоедова, озаглавленная "Дележ добычи". Это стихотворение родилось на Кавказе. В недавнем октябре, восемь месяцев назад, Грибоедов участвовал в карательной операции против горцев, напавших на станицу Солдатскую; их было около двух тысяч всадников, и они, эти ловкие лихие кабардинцы и черкесы, увели тогда в плен более сотни наших. Русский отряд под началом генерала Вельяминова в начале октября вышел из Константиногорска с целью остановить противника, не дать ему уйти за Кубань, отбить пленных. Грибоедов был, как всегда, холодно храбр: он стоял под градом пуль, словно не слышал их свиста и не видел падавших вокруг казаков. Булгарина восхищало бесстрашие - то, чем сам он отнюдь не отличался. Он любил рассказывать эпизод, который, как он сам говорил, "характеризует Грибоедова"; позднее он записал его:
      В последнюю персидскую войну Грибоедов проезжал верхом
      вместе с князем Италийским, графом Суворовым-Рымникским, внуком
      Великого, под выстрелами неприятельских орудий. Ядро контузило
      лошадь Суворова, и она в испуге поднялась на дыбы. Грибоедов,
      любя князя и думая в первую минуту, что он ранен, пришел в
      некоторое смущение. Полагая, что страх вкрался в его душу, он
      решил наказать себя. При первом представившемся случае сел на
      батарею и выдержал, не сходя с места, 124 неприятельских
      выстрела, чтобы освоиться с ядрами, как он говорил.
      В схватке с закубанцами Грибоедов был таким же: в храбрости не уступал своему давнему другу-противнику Александру Якубовичу, легендарному герою кавказских войн. Но что написал он, Грибоедов, об этом сражении в октябре 1825 года? И написал-то ведь тогда же, в том же октябре, в перерыве между боями, задержавшись со штабом Вельяминова на реке Малке! Воевавший с черкесами, он мог восславить русское оружие. А что сделал он? Булгарин в который раз перечитывал стихотворение, строфу за строфой. Грибоедов хочет, чтобы Булгарин напечатал в "Северной пчеле" стихи, в которых он, русский человек, говорит от имени чеченцев. Возможно ли это?
      Окопайтесь рвами, рвами,
      Отразите смерть и плен
      Блеском ружей, твержей стен!
      Как ни крепки вы стенами,
      Мы над вами, мы над вами,
      Будто быстрые орлы
      Над челом крутой скалы.
      Наши войска еще только готовятся к карательной операции, а горцы устами Грибоедова, русского поэта - говорят им, что они, завоеватели и каратели, обречены на поражение. В голосе горцев слышится сила неукротимая, в их словах - та молниеносная быстрота, которая отличает их налеты: даже в повторах "Мы над вами, мы над вами" ощущается эта стремительная неудержимость. "Будто быстрые орлы..." - ну можно ли так воспевать жестоких, безжалостных дикарей? А далее ничуть не лучше,- горцы говорят о Кавказе, который, по их словам, принадлежит им и который любит их, покровительствует им и вместе с ними поднимается против чужаков:
      Мрак за нас ночей безлунных,
      Шум потока, выси гор,
      Дождь и мгла, и вихрей спор.
      На угон коней табунных,
      На овец золоторунных,
      Где витают вепрь и волк,
      Наш залег отважный полк.
      Живы в нас отцов обряды,
      Кровь их буйная жива.
      Та же в небе синева!
      Те же льдяные громады,
      Те же с ревом водопады,
      Та же дикость, красота
      По ущельям разлита.
      Оказывается, за горцев и мрак кавказской ночи, и горные потоки, и сами горы - вся величавая природа Кавказа. За них не только окружающее их пространство, но и время, которое дает им законное право на этот край с его суровой природой,- столетия, прожитые на Кавказе их предками, тоже помогают горцам; вот что значат эти "отцов обряды"! Горцы - плоть от плоти Кавказа, потому они и могут сравнить себя с двувершинным Эльбрусом, который так же неодолим для врагов, как они:
      Наши - камни; наши - кручи!
      Русь! зачем воюешь ты
      Вековые высоты?
      Досягнешь ли?- Вон над тучей
      Двувершинный и могучий
      Режется из облаков
      Над главой твоих полков.
      Пар из бездны отдаленной
      Вьется по его плечам;
      Вот невидим он очам!..
      Той же тканию свиенной
      Так же скрыты мы мгновенно,
      Вмиг явились, мигом нет,
      Выстрел, два, и сгинул след.
      Войска Ермолова сражаются на Кавказе, тысячи русских воинов гибнут от чеченских пуль и кинжалов, а "Северная пчела" будет именем чеченцев спрашивать: "Русь! зачем воюешь ты / Вековые высоты?" И с ослепительным красноречием доказывать неодолимость Кавказа и непобедимость горцев, воспевать блестящую стремительность их набегов стихами такой энергии, каких, пожалуй, еще не было в русской литературе: "Вмиг явились, мигом нет, / Выстрел, два, и сгинул след". Возможно ли печатать подобные строки? Ведь они кажутся переводом с чеченского, а не стихами российского певца. Далее в голосе горцев появляется нечто еще более странное, чем самонадеянная уверенность в победе,- сквозь их обращение к русским войскам проглядывает издевательская насмешка:
      Двиньтесь узкою тропою!
      Не в краю вы сел и нив.
      Здесь стремнина, там обрыв,
      Тут утес: берите с бою.
      Камень, сорванный стопою,
      В глубь летит, разбитый в прах;
      Риньтесь с ним, откиньте страх!
      Может ли "Северная пчела" позволить себе так обращаться к нашим доблестным отрядам? А вдруг какой-нибудь кавказский поручик прочитает одну только эту строфу - не сочтет ли он себя оскорбленным газетой Булгарина и Греча? Потом нелегко будет ему объяснить, что это говорит не газета, а г. Грибоедов, да и не г. Грибоедов, а придуманные им горцы. Дальше-то, пожалуй, стихотворение становится спокойнее - две следующие строфы изображают дележ добычи, объявленный в заглавии; дикари совершили набег, захватили пленных. Эти две строфы даже полезны - в наших людях они возбудят гнев, желание отбить у врага своих. Неприятны разве что нотки высокомерного презрения:
      Ждем.- Готовы к новой сече...
      Но и слух о них исчез!..
      Загорайся, древний лес!
      Лейся, зарево, далече!
      Мы обсядем в дружном вече,
      И по ряду, дележом,
      Делим взятое ножом.
      Доли лучшие отложим
      Нашим панцирным князьям
      И джигитам, узденям
      Юных пленниц приумножим,
      И кадиям, людям божьим,
      Красных отроков дадим
      (Верой стан наш невредим).
      Но конец- конец каков! Эй, Александр Сергеевич, одумайся! Давно ли тебя допрашивали в Следственной комиссии, давно ли ты был на краю пропасти? Не чудом ли спасся от каторжных рудников, от Сибири, от лишения чинов и дворянства? Не хочешь ли ты кандалов и для себя, и для нас, издателей "Северной пчелы"? Можно ли вообразить более гибельные слова, чем те, что ты произносишь - якобы от лица чеченцев?
      Узникам удел обычный,
      Над рабами высока
      Их стяжателей рука.
      Узы - жребий им приличный;
      В их земле и свет темничный!
      И ужасен ли обмен?
      Дома - цепи! в чуже - плен!
      Понимаешь ли сам, что написал? Солдату русскому плен не страшен, он крепостной мужик, он и дома в цепях. Попасть для него в плен значит попасть из одного рабства в другое. А что говорит стих: "В их земле и свет темничный"? Не то ли, что вся Россия - темница? И этой темнице, этой стране-тюрьме противостоит вольный край кавказских народов, о котором с ликованьем и торжеством возглашают горцы в последнем куплете:
      Делим женам ожерелье.
      Вот обломки хрусталя!
      Пьем бузу! Стони, земля!
      Кликом огласись, ущелье!
      Падшим мир, живым веселье.
      Раз еще увидел взор
      Вольный край родимых гор!
      Побойся Бога, Александр Сергеевич, "Северная пчела" не может печатать такое стихотворение. Ведь оно враждебно русскому оружию. Ведь Рылеева только что казнили! Ведь "Северную пчелу" читают при дворе!..
      Можем ли мы осуждать крепостное право? Отвергать справедливость нашей миссии на Кавказе?
      3
      "У меня желчь так скопляется, что боюсь
      слечь или с курка прыгнуть. Да не будь
      трус, напиши мне, я записку твою сожгу,
      или передай сведения Ж., а тот передаст
      А., а А. найдет способ мне сообщить.
      Vale."
      Грибоедов - Булгарину,
      около 7 марта 1826 года
      Так или почти так мог думать Фаддей Булгарин, в который раз перечитывая рукопись стихотворения "Дележ добычи". Вспоминалось и о другом: за месяц до восстания он напечатал в "Северной пчеле" "Отрывки о Кавказе (Из походных записок)", подписанные, к его счастью, не полным именем автора, но буквами "А. Я.", и хотя многие догадывались, что за ними скрылся Александр Якубович, все же имени этого государственного преступника- террориста в газете не было. А ведь "А. Я." позволил себе сказать, что "самая природа своими красотами и ужасами возвышает дух сих горцев, внушая любовь к славе, презрение к жизни и порождает благороднейшие страсти, теперь омрачаемые невежеством магометанства и кровавыми обычаями". "А. Я." тоже, как и Грибоедов, восхищался тем, что горцы знают свой край лучше собственной ладони и что им помогает природа, враждебная чужим; о вождях горцев, "белатах", он писал (Булгарин теперь с трепетом вспоминал об этих строках в "Северной пчеле"):
      Расторопность и сметливость белата неимоверны: в самую
      темную ночь, когда небо покрыто облаками, партия редко удаляется
      от направления. Белат, заметив ветр и весь будучи предан своему
      намерению, чувствует малейшее его изменение, часто проверяя себя
      компасом. В звездную же ночь Полярная звезда, Большая и Малая
      Медведица - их вожатые; созвездие Лиры указует им часы; в случае
      же, когда компас разобьется или потеряется и сухая погода мало
      увлажняет росою землю, то первая кочка служит компасом: приложив
      руку, согретую за пазухой, к четырем сторонам возвышения,
      влажнейшею определяют север, и направление берется с
      необыкновенной верностью.
      Александр Якубович писал о горцах с уважением и сочувствием. Грибоедов же, получивший очистительный аттестат и повышение в чине, дипломат царской службы, Грибоедов шел куда дальше: он писал не о горцах, а от них. Он не отзывался о горцах с сочувствием - он был ими. Их противники оказывались рабами, которые вольных людей, целый "вольный край родимых гор" обращали в рабство, тем более постыдное, что победителями были рабы.
      И это, это должен был печатать Булгарин в своей верноподданнической "Северной пчеле"?
      Если бы Булгарин высказал Грибоедову возражения, изложенные выше, Грибоедов мог бы ответить ему:
      "Ты восторгаешься солдатским мужеством, Фаддей. Впрочем, я
      слышал, что и ты, когда был капитаном в войсках Наполеона, не
      слыл трусом и не кланялся ядрам. Ужели ты пал так низко, что
      станешь праздновать труса теперь, когда ничто тебе не грозит?
      Ужели испугаешься напечатать "Дележ добычи"? Объясни Бенкендорфу,
      что это стихотворение способно лишь возбудить гнев русских воинов
      против горцев. Скажи ему, что оно показывает горцев хищниками и
      дикарями; что чем враг сильнее духом, числом и уменьем, тем более
      чести приносит победа над ним; что в песне моей показаны красоты
      Кавказа, завоевание коего великая заслуга нашего оружия. Прочего
      он не заметит".
      Булгарин обхватил обеими руками свою плешивую голову и забегал по комнате в растерянности и смятении. Потерять Грибоедова? Не приведи Господь! А ведь это было не так уж трудно - он помнил ледяное письмо, которое года полтора назад ему написал Грибоедов: "...не могу долее продолжать нашего знакомства... Расстанемся.- Я бегать от вас не буду, но коли где встретимся, то без приязни и без вражды. Мы друг друга более не знаем. Вы верно поймете, что, поступая, как я теперь, не сгоряча, а по весьма долгом размышлении, не могу уже ни шагу назад отступить". В тот раз причиной были чрезмерные "ласковости" Булгарина-критика: Грибоедов не желал быть предметом похвалы незаслуженной или во всяком случае слишком предускоренной. Тогда разрыва удалось избежать. Но если его причиной могли быть "предускоренные похвалы", насколько же легче могла вызвать отчуждение Грибоедова осторожность, граничащая с трусостью, с изменой? Нет, потерять Грибоедова он не желал. Но потерять расположение Бенкендорфа, но разгневать государя? Булгарин в смятении бегал из угла в угол, пока не напал на мудрое решение.
      Изменим заглавие - введем в него бранное слово, сразу настраивающее читателя на определенный лад: не "Дележ добычи", а "Хищники на Чегеме" ("Чегем - горная река при северном склонении Кавказа", напишет Булгарин в примечании к заглавию). Согласен ли автор? Ведь он, автор, не только поэт, но и - дипломат.
      - "Хищники"? Пусть так, на такую уступку пойти можно.
      Далее. Одну строфу убрать необходимо - девятую, где все, что думает Грибоедов о рабстве в России, сказано прямо и с дерзостью беспредельной. Ее печатать немыслимо. Неужели автор хочет, чтоб у него отобрали очистительный аттестат, "Северную пчелу" навсегда закрыли, а издателей сослали в Сибирь?
      - Это требование удовлетворить трудно, Фаддей, ведь стихотворение рушится! Присмотрись к нему - у него есть стройность архитектурного сооружения. Гляди: строф десять; первые пять - угрозы врагу, вторые пять торжество победы над ним и дележ добычи. Первая половина оканчивается строками о налете горцев: "Вмиг явились, мигом нет, / Выстрел, два, и сгинул след". Вторая начинается несостоявшимся наступлением русских, ожидание которого сменяется торжеством: "Загорайся, древний лес!" и сценой дележа добра и пленных. Ось симметрии делит стихотворение на две равные части. Ты же хочешь снять девятую строфу! Что будет с композицией? Ведь я музыкант, мне особенно важна гармония, равновесие частей... А мысль? Она пропадает...
      - Нет, мысль останется - справедливая мысль останется, а ложную потесним. Ложную, опасную, даже гибельную для автора и журналистов-издателей. К тому же мысль, слишком ясно выраженная, вредна для поэзии. Знаешь ли, как это называется - такое излишнее пристрастие к мысли? Это - горе от ума.
      На такой довод Грибоедов, может быть, и не нашел ответа. Может быть, раздражась, он бы припомнил Булгарину слова, которые, впрочем, Булгарин отлично знал на память,- слова Софьи о Молчалине:
      Конечно, нет в нем этого ума,
      Что гений для иных, а для иных чума...
      Для Грибоедова он чума или гений?
      Во всяком случае, никогда не будет в нем и признака тех достоинств, которые видит в Молчалине Софья, а Бенкендорф - в Булгарине:
      ...уступчив, скромен, тих,
      В лице ни тени беспокойства
      И на душе проступков никаких...
      Актер Петр Каратыгин, видно, прав, когда укоряет Грибоедова за дружбу с Фаддеем, в котором, как любит говорить Каратыгин, живет пестрая смесь Фамусова, Молчалина, Загорецкого и Репетилова. Но, может быть, решившись напечатать стихотворение, которое Грибоедов сам полагал важным, дипломат царской службы и ответил бы наконец журналисту:
      - Делай как знаешь, Фаддей. Бог тебе судья!
      Фаддею Булгарину он уже был обязан тем, что несколько отрывков его "Горя от ума" проникли в печать - в альманах "Русская Талия" на 1825 год; цензура их попортила, но все же это была публикация, и состоялась она благодаря одному Булгарину. Грибоедов не жалел о ней, несмотря на искажения. Может быть, и теперь не пожалеет? Тем более что мысль и в самом деле останется; и он позднее выразил ее в очерке "Загородная прогулка", написав о "поврежденном классе европейцев" и спасительной для всякой нации цельности. Эта замечательная цельность характера жива в народе - но лишь в народе свободном и потому благородном; горцы сохранили волю, а воля - это энергия, веселье, отвага, справедливость. Мысль Грибоедова сохранилась ли в испорченном тексте его горской песни? Сохранилась? О, тогда - "Делай как знаешь..."
      И еще дипломат сказал поэту:
      - "Дележ добычи" написан до злодейского мятежа. С тех пор все изменилось, а коли пройдет, то повлечет за собой безжалостный разгром. Надо сообразоваться с движением времен, с историей. Что же, тем более: делай как знаешь, Фаддей!
      Через несколько дней после казни одних декабристов и отправки в Сибирь других Грибоедов уехал - в Москву, оттуда на Кавказ. А 30 ноября вышла в свет "Северная пчела" со стихотворением "Хищники на Чегеме", которое было лишено жала - девятой строфы - и снабжено обширным примечанием. Правда, это примечание противоречило смыслу стихотворения, но зато отвлекало мысли начальства в полезную сторону. Булгарин долго придумывал его. "Прекрасное сие стихотворение,- сочинил он наконец,- изображающее в кратких словах дикую природу Кавказа и нравы необузданных его обитателей, написано во время похода против горцев, в октябре 1825 года, в становище близ Каменного моста на реке Малке. Вид надоблачных гор, гнезда хищнических, полудиких племен, возбудил в воображении поэта мысль представить их в природном их характере, пирующих после битвы и грозными песнями прославляющих свои набеги и свои неприступные убежища. Русский меч вскоре наказал хищников за их буйство, и Русские орлы воспарили над вершинами Кавказа, торжествуя блистательные победы. По нашему мнению, поныне нет стихотворения, которое с такою силой и сжатостью слога, с такими местностями и с такой живостью воображения изображало, так сказать, характер Кавказа с нравами его жителей, как сие бесценное произведение".
      Булгарин прекрасно понимал, что его примечание лукаво. В стихотворении, которое он напечатал, не было необузданных, хищнических, полудиких племен, а - благородные, свободолюбивые борцы за "вольный край родимых гор". Он-то знал, что содержится в девятой строфе, которую сам изъял и которая озаряла стихотворение "Дележ добычи" (а не "Хищники на Чегеме"!) светом декабристской мысли. Он знал, что в стихотворении нет и звука о "русских орлах" и их "блистательных победах", а есть, напротив, строки об орлах других:
      Мы над вами, мы над вами,
      Будто быстрые орлы...
      Подпись в "Северной пчеле" была: А.Грибоедов. При жизни Грибоедова ничего другого не было опубликовано - если не считать сочинений весьма второстепенных или небольших отрывков из великой комедии. Когда Грибоедова в 1829 году убили в Тегеране, он был автором только "Хищников на Чегеме". Правда, в каждой образованной семье лежал список "Горя от ума". "...Ныне нет ни одного малого города, ни дома, где любят словесность, где б не было списка сей комедии, по несчастию, искаженного переписчиками" - сообщал булгаринский журнал "Сын Отечества" в 1830 году, а его же газета "Северная пчела" объявила, что в России находится в обращении 40 тысяч списков "Горя от ума".
      4
      "Воздух там чист, как молитва ребенка;
      И люди, как вольные птицы, живут
      беззаботно.
      Война их стихия; и в смутных чертах их
      душа говорит..."
      Михаил Лермонтов, 1832
      Создав "Дележ добычи", Грибоедов тотчас написал два письма друзьям, вскоре ставшим декабристами: Кюхельбекеру и Александру Бестужеву. Первому он сообщил: "Кабарду Вельяминов усмирил, одним ударом свалил двух столпов вольного, благородного народа". А второму рассказал о том, что написал вещь, которая ему самому понравилась, но которую прервали обстоятельства; в этом письме Грибоедов - поэт Кавказа: "Кавказская степь ни откудова, от Тамани до Каспийского моря, не представляется так величественно, как здесь; не свожу глаз с нее; при ясной, солнечной погоде туда, за снежные вершины, вглубь этих ущелий погружаюсь воображением и не выхожу из забвения, покудова облака или мрак вечерний не скроют совершенно чудесного, единственного вида; только тогда возвращаюсь домой к друзьям и скоморохам".
      Когда стихотворение "Дележ добычи" вышло в свет, Бестужев был уже в рудниках Сибири, а Кюхельбекер в Шлиссельбургской крепости. Но Бестужев, с которым Грибоедов первым поделился творческой радостью, оказался его наследником и продолжателем.
      В 1832 году Александр Бестужев (Марлинский) написал повесть "Аммалат-бек", имевшую шумный успех. В этой повести старик-кабардинец пел старинную песню, сопровождая протяжный напев игрой на горской балалайке:
      На Казбек слетелись тучи,
      Словно горные орлы...
      Им навстречу, на скалы
      Узденей отряд летучий
      Выше, выше, круче, круче
      Скачет, русскими разбит:
      След их кровию кипит.
      На хвостах полки погони;
      Занесен и штык, и меч;
      Смертью сеется картечь...
      Нет спасенья в силе, в броне...
      "Бегу, бегу, кони, кони!"
      Пали вы,- а далека
      Крепость горного леска!..
      К последней из этих строк - примечание: "Вся песня переведена почти слово в слово". Может быть, это и так, но по форме, по стиху, по оборотам она продолжает "Дележ добычи".
      Она тоже написана от лица горцев, воюющих против завоевателей за свою волю. Александр Бестужев связал свою повесть со стихотворением Грибоедова, которое, может быть, было ему известно целиком, и подтвердил таким образом, что эта песня декабристская. Белинский очень высоко оценил бестужевские пес ни горцев: "...в них так много чувства, так много оригинальности, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими". То же - и с еще большим правом можно сказать о стихотворении Грибоедова "Дележ добычи", опубликованном под булгаринским заглавием "Хищники на Чегеме". Удивительна судьба этого стихотворения: написанное за полтора месяца до восстания декабристов, оно было напечатано почти через год после него, и его история вобрала в себя воздух этой грозной поры.
      Гимн свободе
      "Гордись и радуйся, поэт:
      Ты не поник главой послушной
      Перед позором наших лет..."
      Александр Пушкин,
      "Андрей Шенье", 1825
      Иван Никитич Скобелев давно выуживал и давил всяческую крамолу, но такой бумаги, какую принес нынче утром секретный агент Коноплев, не видывал. Коноплеву велел ждать, сам же, закрывшись в своем торжественном кабинете, вчитывался в стихи, под которыми усердной писарской рукой было выведено леденящее кровь заглавие:
      "На 14 декабря".
      А подпись была: А.Пушкин.
      Для Ивана Никитича в этой бумаге было заключено многое. Жизнь до сей поры казалась сказкой: из рядовых поднялся Скобелев в генералы; прошед Отечественную войну адъютантом фельдмаршала Кутузова, он, славившийся холодным бесстрашием, теперь, пятнадцать лет спустя, служит генерал-полицмейстером 1-й армии. Как из грязи в князи поднялся, так и назад мог скатиться - никто не вспомнит, что и был такой Иван Скобелев.
      Этот страх никогда его не покидал, его, бесстрашного Скобелева; потому и строчил он безостановочно доносы, а с годами в этом литературном роде усовершенствовался, став как бы классиком доносительства. И ведь писал-то на кого - не только на мелкую сошку, сочинителей да офицеров, но и на знатнейших придворных: Голицына, Закревского, Мордвинова. Даже собственного начальника, прежнего министра полиции генерал-адъютанта Балашова, не пощадил. Ежели существовал когда-нибудь в России поэт жандармского сыска, то таковым был не кто иной, как именно Скобелев, бездарный и малограмотный Скобелев, обожавший полицию и потому боготворивший того человека в лазоревом мундире, который был этой самой полиции живым олицетворением, генерал-адъютанта Бенкендорфа. Письма Скобелева Бенкендорфу - это полицейские поэмы. Они сохранились.
      Говорит Скобелев:
      Желаю всем сердцем, чтобы полиция, как спасательная система
      монархии и полезнейший бальзам к излечению недугов ея, восприяла
      благие начала в особе Вашей. Желаю вместе, чтобы чины, в состав
      полиции поступить имеющие, даром души и сердца отвечали
      достоинствам сей службы в равномерной цене, какую дознал я на
      самом опыте в представляемых при сем. Желаю, наконец, чтобы при
      действиях ко благу общей возникающей полиции, добрые, не опасаясь
      подлой клеветы, спали в объятиях покоя, а бездельники, соскуча
      трепетать, обращались на путь чести. Достигнув сей точки славы,
      душевная благодарность верных сынов России будет неразлучным
      спутником Вашим и за пределы жизни...