– Мне наплевать, от чего ты мучаешься наутро! – гаркнул Федерман. – Пей, сказано тебе! Я приказываю!

Филипп, покраснев, поднес стакан к губам, сделал глоток.

– Пей! – с неожиданно прорвавшейся злостью продолжал настаивать Федерман. – Тебе служить под моим началом, значит, ты обязан повиноваться!

Гуттен, оторопев от такого напора, еще раз пригубил вино.

– До дна! До дна! – кричал Федерман.

Не успел Филипп поставить стакан, как Федерман вновь наполнил его до краев.

– Один не в счет. Мы с толстяком выпили по целой кварте. Догоняй.

– Верно! – подтвердил Гольденфинген, поддержанный одобрительными криками девиц.

Под их рукоплескания Филипп опорожнил шесть стаканов подряд, и вино немедленно оказало на него действие: он развеселился и точно только теперь заметил сидевшую рядом с ним красотку.

– Ура! – завопил он, наградив ее долгим поцелуем.

В эту минуту хозяин, неся по две бутылки в каждой руке, подобострастно объявил:

– Благородные господа, я привел к вам Марию де лос Анхелес, самую прекрасную потаскуху во всей Севилье!

Взглянув на вошедшую, Федерман вскрикнул от изумления, Гуттен сделался бледен как полотно, а Гольденфинген, словно внезапно лишившись рассудка, опрометью выбежал на улицу. Если бы не смуглый цвет лица, Мария как две капли воды была бы похожа на Берту.

Оправившийся от первоначальной растерянности Федерман усадил ее рядом с Гуттеном, а тот, разгоряченный вином, позабыл все свои опасения и впился поцелуем в пухлые свежие уста, с готовностью подставленные ему его соседкой.

Утром Филипп обнаружил, что прекрасная севильянка лежит рядом с ним в постели и что голова у него положительно раскалывается.

«Ох, Клаус Федерман! – с неподдельным уважением подумал он, пытаясь восстановить в памяти все подробности минувшей ночи. – Ты самый настоящий колдун». Последнее, что он помнил, – это как Мария, прикрытая лишь иссиня-черным плащом своих волос, перебирала струны гитары, сидя на подоконнике. В этот день Филиппу исполнилось двадцать три года.

Кто-то поскребся в дверь, и Мария, только собравшаяся прильнуть к Филиппу, недовольно спросила:

– Кто там еще?

– Каталина! – ответил детский голос.

– Какая Каталина?

– Твоя племянница, которая принесла вам кое-какой еды, чтобы пыл ваш не угас.

Мария расхохоталась и отворила дверь. Гуттен привстал с кровати, прикрываясь подушкой. Вошла девочка лет двенадцати, неся молоко и тарелку с пирожками.

– Кушайте на здоровье! – пожелала она, безо всякого смущения разглядывая гостя.

Гуттен натянул простыню до подбородка.

– Красивого чужеземца ты себе заграбастала, тетушка, – с восхищением сказала вошедшая. – Я хотела бы, чтобы мой первый гость был похож на него.

– Так в чем же дело? – непринужденно ответствовала Мария. – Твое посвящение может совершиться немедленно. Я уже научила тебя всему, что обязана знать порядочная гулящая девица.

– Что-что? – переспросил, не веря своим ушам, Филипп.

– Разве ты не понял? Ей уже минуло двенадцать, и она просит, чтобы ты взял на себя честь лишить ее девственности. Это милосердное деяние обойдется тебе всего-навсего в один дукат.

– Или вы обе ополоумели, или я разучился испанскому языку. Ты предлагаешь мне ребенка?..

– Разве я тебе не по вкусу? – покачивая бедрами, спросила Каталина.

– Месяц назад она из девочки стала девушкой и теперь уже сама начнет зарабатывать себе на жизнь. Хватит сидеть у тетки на шее. Не хочешь – не надо. Охотники найдутся…

– Вон! – Вне себя от гнева, Гуттен соскочил с постели в чем мать родила.

Девочка, не слишком торопясь, двинулась к двери, а тетушка спросила:

– Какая муха тебя укусила, чужеземец?

– Изыди, нечистый дух! Прочь от меня! Ты склонила меня ко греху, а теперь хочешь еще, чтобы я растлил ребенка?

– Воля твоя, могу и уйти, – пожала плечами Мария. – Только сначала расплатись.

– Бери и проваливай! – Филипп швырнул на пол серебряный флорин.

– Боже, боже! – застонал он, когда дверь захлопнулась. – Возможно ли, что я дал похоти одолеть себя? Я нарушил обет целомудрия, который принес Пречистой Деве. Я потерял чистоту, которую обязался хранить до свадьбы! Мне больше не быть Парсифалем!

Когда он вышел на улицу, вслед ему полетел хохот.

– Прощай, чужеземец! – кричала Каталина, тряся подолом юбки. – Ты и не знаешь, чего лишился!

Филипп, сокрушаясь и раскаиваясь в содеянном, вошел в церковь и обратился к Пречистой с молитвой:

– Клянусь тебе, что никогда больше чувства не возобладают над разумом. Никогда больше чары злой волшебницы Кундри не будут иметь силы над постоянством и целомудрием Парсифаля. Именем сына твоего молю тебя: не дай, чтобы Каталина избрала стезю порока.

На одно мгновенье ему показалось, что изображение мадонны ожило и глаза ее взглянули на него с состраданием.

Отплытие было назначено на десятое октября 1534 года. Флотилия состояла из пяти каравелл водоизмещением по сто пятьдесят тонн каждая.

На флагманском корабле «Святой Франциск» держал свой штандарт сам капитан-генерал. «Швабией» командовал Гуттен, третьей каравеллой – Гольденфинген, а двумя другими – капитан Келлер и голландец, имя которого никто не мог выговорить. За неделю до отправления, четвертого октября, в день св. Франциска, городские власти собирались устроить рыцарский турнир с участием германских и кастильских дворян.

– У тебя есть доспехи? – спросил Федерман.

– Разумеется. Как воин может пуститься в путь без вооружения?

– Советую тебе продать его сразу после турнира. В Новом Свете панцирь и шлем тебе не понадобятся. Там такая жара, что всякий тысячу раз предпочтет подставить грудь стрелам и копьям индейцев, чем задохнуться в боевой броне. Кожаный щит и суконный нагрудник вполне достаточная защита. Ты, – сказал он совсем другим тоном, – будешь защищать цвета Баварии. Герцогиня Бланка выбрала своим рыцарем тебя.

– А кто такая эта Бланка?

– Не прикидывайся, что не знаешь! Это самая прекрасная женщина на белом свете и к тому же – дочь герцога Медина-Сидонии, испанского гранда в седьмом колене. Королева Изабелла вела войну с его дедом, который чуть было не сел на престол Андалусии.

Филипп вспомнил веера, черные распущенные кудри, звон гитар, и Севилья стала ему мила как никогда. Он почувствовал благодарность судьбе и своему капитану. «Не пойду в монахи, – думал он в ту ночь, – стану грандом и возьму в жены чернокудрую дочку герцога».

Лопе де Монтальво и все остальные переполошились, узнав, что Филипп будет участвовать в турнире, да еще против испанцев.

– Речь идет о чести всего отряда, – заявил коротышка доктор Перес де ла Муэла. – Я буду неусыпно печься о вашем здоровье и о резвости вашего коня.

– Вам бы, сударь, следовало поупражняться, – перебил его Монтальво. – Чем плох Франсиско Инфанте или я, например?..

– Не слушайте его, дон Филипп, – вмешался Веласко. – Куда им против меня? Никому не одолеть меня, когда я в седле и с копьем в руке. Когда в Аревало я ездил верхом, люди сбегались посмотреть на меня и кричали: «Сид Кампеадор [8] воскрес из мертвых!»

В тот же день Гуттен показал им свое искусство, не меньше десяти раз выбив их из седел.

– Да, ваша милость, вы непобедимы, – скрепя сердце вынужден был признать вспыльчивый Веласко. – Может быть, какой-нибудь талисман приносит вам удачу?

– Разумеется, – вмешался Себальос, который не мог не отпустить остроту, – у нашего дона Филиппа есть замечательный талисман, который он получил при рождении от отца с матерью и прячет в штанах, чтобы не украли.

– Ежедневно ешьте оленину, – предписал доктор Перес де ла Муэла, – и побольше спите. О женщинах пока что позабудьте. Вознаградите себя после турнира. Бдение над оружием требует воздержания; исключение можно сделать только для непорочной девицы из древнего христианского рода.

– Да не слушайте вы этого шарлатана! – воскликнул Веласко. – Развлекайтесь в свое удовольствие, вреда от этого не будет.

Филипп выслушал все это и произнес холодно и властно:

– Нельзя ли придержать языки, господа? Ни слова мои, ни поступки не дают вам повода вести себя так развязно.

После чего повернулся к ним спиной и, стуча каблуками, ушел.

Все скамьи были уже заполнены народом, когда на ристалище выехал всадник в черных доспехах с гербами Баварии и дома фон Гуттенов. В ложе сидел кардинал-архиепископ Севильи. По правую руку от него – великий герцог Медина-Сидония с дочерью и Николаус Федерман, который весело помахал Филиппу. Конь, точно танцуя, донес Филиппа до ложи и застыл как вкопанный, а рыцарь снял шлем и поклонился. Юная герцогиня поднялась со своего места, восторженно глядя на Гуттена, и бросила на арену ярко расшитый платок, который Филипп под рукоплескания и восторженные крики зрителей вздел на острие копья и прикрепил на гребень своего шлема. По звуку трубы он тронул коня шпорами и отъехал в тот угол, где стояли его товарищи. Гольденфинген, что-то восторженно лепеча, заключил его в объятия. Снова запели трубы. Филипп взял копье наперевес и галопом помчался навстречу противнику. Кони сшиблись, и соперник Филиппа вылетел из седла. Цирк загремел рукоплесканьями. Особенно усердствовала, не жалея ладоней, юная герцогиня. За первой схваткой последовали вторая и третья. Филипп победил всех, кто решился выступить против него.

– Вот это рыцарь! – в восторге повторяли зрители. Филипп снова остановил коня напротив ложи, и высокие особы встали со своих мест, приветствуя его.

– Великолепно! – воскликнул кардинал.

– Отменно держится в седле, – негромко сказал герцог Медина-Сидония.

– Несравненно! – со всем пылом молодости вскричала Бланка, держа в руках лавровый венок. – Приблизьтесь, доблестный рыцарь, – чуть растягивая слова на андалусийский манер, произнесла она. – Я увенчаю вас в присутствии примаса Испании. Вы – истинный герой сегодняшнего турнира.

Снова раздались рукоплескания. Филипп, с лавровым венком на шее, смущенно улыбался, отыскивая глазами Федермана, но тот куда-то исчез.

– Снимите латы и поднимитесь к нам. Мы хотим выпить за вашу победу, – сказал герцог.

Его дочь смотрела на Филиппа сияющими глазами. Карлики хлопали в ладоши. Филипп, перекрывая восторженные вопли зрителей, крикнул своим сподвижникам: «Куда к черту запропастился Клаус?»

– Пока вы расправлялись с последним соперником, – отвечал Себальос, – он куда-то вышел.

– Куда?

– Не иначе как по нужде, – хихикнул тот, но осекся под суровым взглядом Гуттена.

Лопе де Монтальво и Перес де ла Муэла помогли ему снять доспехи.

– Поздравляю, сударь, – сказал капитан. – Человеку, наделенному такой отвагой, следовало бы родиться испанцем.

– Умойтесь как следует, перед тем как идти в ложу, – говорил доктор, протягивая Филиппу мокрое полотенце. – Вы насквозь пропитались конским потом.

– Это как раз то, что надо, когда тебя ждет такая норовистая кобылка, – не удержался Веласко.

Гуттен гневно обернулся к нему, но в эту минуту подошел Инфанте:

– Паж Николауса Федермана сказал мне, что он ушел вместе с каким-то важным господином.

«Кто бы это мог быть?» – ломал голову Филипп, направляясь в ложу.

– Его высокопреосвященство уведомил меня, – сказал герцог, что вы принадлежите к одному из самых древних родов Германии, а ваш предок, граф Гуттен, в десятом веке водил войска короля Генриха против варваров. Это так?

– Так, ваша светлость.

– А кем доводится вам Ульрих фон Гуттен, этот скверный виршеплет, впавший в Лютерову ересь и смущающий умы своими подстрекательскими пасквилями? – спросил кардинал.

– Двоюродным братом, – сокрушенно отвечал Филипп. – Однако я все равно очень люблю его, – добавил он, поборов смущение.

Кардинал благодушно улыбнулся.

– Ну что же: ваша семья нашла кого противопоставить ему. Ваш брат, епископ Мориц, – истинный столп веры. А ваш батюшка, бургомистр Кёнигсхофена? А граф Нассау, ваш крестный отец?

– Благодарю вас, ваше высокопреосвященство, – низко поклонился Филипп.

– Давно ли вы видели императора? – с каменным лицом осведомился герцог.

– Не более трех месяцев назад. По прибытии в Испанию я имел счастье лицезреть его в Толедо.

– Вы, кажется, его старый знакомый? – все так же безразлично спросил герцог.

– С восьми лет, ваша светлость, я состоял при его особе, а потом он отправил меня на службу к его величеству королю Фердинанду.

Герцог, словно вызнав у Филиппа все, что ему было нужно, подозвал дочь. Беседа была коротка, молодые люди едва успели обменяться несколькими словами, как, повинуясь немому приказу отца, Бланка отошла, шепнув Филиппу:

– Завтра вечером я с моей дуэньей буду гулять в саду Алькасара.

Было еще светло, когда Филипп вернулся в гостиницу маэсе Родриго, где остановился и Федерман.

– Господин капитан-генерал в своих покоях. Он только полчаса назад пришел и, конечно, еще не спит.

Дверь была приотворена. Гуттен без стука вошел в комнату и при свете ночника увидел Федермана, сидящего в изножье кровати. Ему почудилось, что он плачет.

– Что с тобою, Клаус? Отчего ты в таком унынии?

– Да так, пустое, – отвечал тот, тщетно пытаясь принять бодрый вид. – Наши хозяева братья Вельзеры отменили мое назначение.

– Что ты такое говоришь?

– То, что ты слышишь. Воспользовавшись тем, что я, как помощник Альфингера, несу ответственность за все его огрехи и промашки, они заменили меня неким Хорхе Спирой. Этот малый превосходно знает, откуда ветер дует, и шагу не ступит, не посоветовавшись сперва с Вельзерами. Ну ничего, Филипп: я все-таки остался вторым человеком в Венесуэле, а ты, стало быть, передвинулся на третье место.

Рано утром трактирщик Родриго разбудил Гуттена:

– К вашей милости прибыл монах из Германии и привез известия от епископа Морица.

– От Морица? Скажи, что я немедля спущусь к нему.

– Никуда не надо спускаться, господин Гуттен, – звучно проговорил кто-то по-немецки, и Филипп, обернувшись, увидел монаха, голову которого окутывал глухой капюшон.

Это бесцеремонное вторжение взбесило Гуттена, но незнакомец, нимало не смутясь и не спрашивая разрешения, уселся на единственный табурет.

– Весьма рад видеть вас, – произнес он, уставясь в пол. – Его преосвященство епископ Эйхштадтский посылает вам свое благословение.

– В добром ли он здравии?

– Его мучила подагра, но лекари утверждают, что божьим соизволением этот недуг скоро пройдет. Епископ Мориц, – сказал он, немного помолчав, – советует вам безраздельно довериться новому начальнику экспедиции Хорхе Спире, к которому он питает приязнь и уважение.

– Я сызмальства приучен повиноваться, – сухо отвечал Филипп, – и не привык обсуждать тех, кому должен подчиняться.

– Епископ Мориц особо ценит ваше благоразумие, – сказал монах, откидывая капюшон.

Филипп с изумлением увидел перед собой Георга фон Шпайера, человека со шрамом.

– Почему вы оказались в обличье францисканца? Почему вас называют Хорхе Спирой?

– Выслушайте меня, господин Гуттен, – с обычной своей властностью сказал Шпайер. – Прежде всего не спрашивайте, почему я оберегал вас по пути в Геную, ибо есть тайны, которые надлежит хранить как зеницу ока. Скажу вам только, что у банкиров Вельзеров длинные руки и они ревностно пекутся об интересах короны, независимо от того, известно об их деяниях императору или нет.

От этого сухого, неприязненного тона Филиппа бросило в дрожь.

– Перемена же моего имени объясняется очень просто: испанцы, среди которых я прожил немало лет, на редкость не способны к изучению чужих наречий. Не в силах правильно выговорить мою фамилию, они окрестили меня Хорхе Спира. Теперь о моем одеянии: это не маскарад. Я – член братства францисканцев и в зависимости от обстоятельств меняю мирское платье на сутану. Да, я не только воин и купец, но и служитель бога, – процедил он сквозь зубы, – надеюсь, вы не истолкуете мои слова превратно.

– Ни в коем случае, – не задумываясь, отвечал Гуттен. – Готов повиноваться вам. Приказывайте – я подчинюсь.

– Что ж, преосвященный Мориц не ошибся, так лестно отозвавшись о вас. Теперь я и сам вижу: вы добросердечны и старательны. Если бы это зависело от меня, я тотчас бы сделал своим помощником именно вас. Но делать нечего, придется вам пока побыть на третьем месте, – снова раскатился он своим каркающим смехом.—, Могу я рассчитывать на вашу преданность?

– В полной мере, сударь.

– Прекрасно. Если все в порядке, как уверил меня Альберт Кон, мы отплываем через четыре дня, из Пуэрто-де-ла-Саль, севильской гавани. Спустимся по реке до Санлукара-де-Баррамеды, где соединимся с остальной флотилией. Ступайте с богом. Избегайте сомнительных знакомств.

Несмотря на то что до отплытия оставалось очень мало времени и великое множество дел, Филипп не позабыл юной герцогини и ее слов, сказанных ему в Алькасаре. Образ красавицы неотступно преследовал его.

Спира, сидя за широким кедровым столом, давал своим подчиненным последние наставления.

– Никакой сутолоки и беспорядка, – говорил он, обращаясь к Лопе де Монтальво, – лошади – в трюме. Ты, Гольденфинген, отвечаешь за то, чтобы суда шли на равном расстоянии одно от другого: десять вар. [9] Да, вот еще что: передайте своим людям, чтобы, прощаясь с женами и детьми, не устраивали душераздирающих сцен на пирсе. Воину хныкать не пристало. До захода солнца, перед возвращением на суда, пусть лижутся, сколько их душе угодно.

Федерман, держась с вызывающей надменностью, и не думал скрывать своего раздражения, то и дело вставляя едкие замечания.

Совет окончился в девятом часу вечера, и Гуттен опрометью бросился в Алькасар. Ждать ему пришлось изрядно, но вот наконец в сопровождении дуэньи и четы карликов из-за деревьев появилась Бланка.

– Приветствую тебя, о неустрашимый боец! – нараспев произнесла она.

Гуттен, вздрогнув от неожиданности, устремился к ней, а Бланка, глядя прямо ему в глаза и сохраняя полное самообладание, приказала дуэнье:

– Донья Ремедиос! Ступайте-ка в часовню да помолитесь, не особенно торопясь. И вы тоже, – обратилась она к карликам.

– Даже не подумаю, – твердо и не без злорадства ответила старуха.

– Донья Ремедиос! Или вы поступите, как я велю, или я скажу отцу, а карлики подтвердят, что вы у меня на глазах отдались здешнему капеллану.

– Матерь божья! – воскликнула та, осенив себя крестным знамением. – Как у вас язык поворачивается говорить такое, да еще при мужчине! Ну да ничего, я привыкла. Вы всегда грозите оклеветать меня, если я препятствую вашим шашням.

– На этот раз я свою угрозу исполню, если вы не оставите меня наедине с доном Филиппом. А они подтвердят мою правоту, так?

– Так, так! – закричали карлики, корча рожи и подпрыгивая на месте.

– Ну ладно, ладно, – заворчала дуэнья и, повернувшись, двинулась по обсаженной гвоздиками дорожке сада.

– Надеюсь, вы не поверили моим словам, – смеясь и обмахиваясь веером, заговорила Бланка, – донья Ремедиос – образец целомудрия и так трясется над ним, что одна лишь моя угроза ввергает ее в трепет. Филипп! Я люблю тебя! – без всякого перехода воскликнула она. – Я люблю тебя с того самого дня, как впервые увидела в Риме, и не переставала любить ни на час, а теперь, когда ты стал победителем турнира, и совсем потеряла голову.

Онемевшему от неожиданности Филиппу казалось, что все это происходит во сне.

– Беда-то вся в том, что мой отец…– совсем другим тоном прибавила красавица. – Отец прочит меня за короля или владетельного принца. Но этого мало. Он возненавидел тебя, как только ты обмолвился, что был слугой императора. Ты ведь не знаешь, Филипп, какую лютую вражду питает род Медина-Сидония к роду Трастамаров, боковой ветвью которых считаются Габсбурги… Ах, проклятье! – перебила она себя. – Ползет, старая каракатица! Я не могу оставаться здесь дольше! Прошу тебя, Филипп, отыщи за морем Дом Солнца и возвращайся таким же богачом, как этот мужлан Писарро, за которым ехали два десятка всадников на конях с серебряной сбруей… Если ты найдешь Дом Солнца, мой отец до луны подскочит со злости, но должен будет согласиться на наш брак. Иду я, иду! Не кричите, донья Ремедиос. Три года я буду ждать тебя, любовь моя! Три года! Три года…– И, легко ступая, она обогнула водоем мавританских королей. Дуэнья и карлики поспешали следом.