Луна доктора Фауста

– Скоро полночь, – значительно сказал Филипп.

– Ну и что? – еще больше помрачнев, ответствовал Диего. – У жизни много общего с рекой, а смерть похожа на тьму.

На следующее утро на берегу обнаружили бездыханную Амапари.

– Случается, – не выказывая особенной скорби, сказал Диего. – Головка испанского младенца застрянет в индейском чреве – пиши пропало. Бессовестное это занятие – брюхатить индеанок, а? Какого вы мнения, ваша милость? То ли будет, когда индейцы возьмутся за испанок…

Варфоломей Вельзер немного скрашивал одиночество Гуттена. Несмотря на юные годы и свойственную молодости резвость, он был рассудителен, послушен и деятелен. Однажды он сказал:

– Мы с отцом совершенно уверены, что уж на этот раз отыщем Эльдорадо. Вот потому-то он и прислал меня сюда.

Гуттен улыбнулся ему.

– Уверенность нашу подкрепляют рассказы Гольденфингена. Е~ли принять в расчет то, как он суеверен.

– Ты встречался с Андреасом? – привскочил на месте Гуттен.

– Да. Отец пригласил его в Аугсбург, чтобы тот поведал обо всем, что видел. Я присутствовал при этой беседе. Он превозносил тебя до небес и проклинал Шпайера.

– Шпайера, то есть Хорхе Спиру? Мне казалось, они ладили.

– Ладили до тех пор, пока Гольденфинген не узнал, кто сжег его жену. Ведь это Спира донес на Берту в инквизицию, это он ее пытал, и первым поднес факел к костру тоже он.

В этой беседе Филипп получил ответы на многие вопросы, занимавшие его.

– Хорошо, что Спира умер, – сказал юноша. – Андреас, чуть только узнал о его смерти, отправился в наши края.

К дереву, у подножия которого разговаривали Гуттен и Вельзер, нерешительно приблизились Хуан Кинкосес, Дамиан де Барриос и Алонсо Пачеко.

– С вашего позволения, сеньор губернатор, – обстоятельно начал Кинкосес, – мы бы желали кое-что вам сказать…

– Говорите, друзья мои, – благодушно отвечал Гуттен. – Чем я могу вам помочь?

– С тех пор как удрал капитан Лопе де Монтальво, должность вашего заместителя не занята… Надо бы вам назначить кого-нибудь из тех, кому вы доверяете…

– Он дело говорит, – поддержал его Дамиан де Барриос.

– Да, господа, вы правы, – сказал Гуттен. – Назначаю моим заместителем дона Варфоломея Вельзера.

– Воля ваша, – после долгого молчания разочарованно протянул Алонсо Пачеко.

– Ну, вот и лету конец, – сказал Филипп, – а подкреплений мне так и не прислали. До сезона ливней остается меньше трех месяцев. Если промедлим, нам придется сидеть тут до октября. Что ты мне посоветуешь?

– Надо немедля пуститься в путь, – ответил на это Вельзер-младший.

Известие о том, что сын банкира сделался правой рукой губернатора, не слишком обрадовало испанцев. Испытанные и закаленные воины – Санчо Брисеньо, Хуан Гевара и Дамиан де Барриос – считали, что у них на этот пост имеется больше прав.

– Я бы понял, – злобно шипел некий Мартин де Артьяга, – если бы Гуттен, чтобы потрафить Вельзеру-папаше, назначил этого сосунка епископом, королевским казначеем или, на худой конец, знаменщиком в каком-нибудь богом забытом захолустье вроде нашего Коро! Но ставить нас под его начало в таком деле, как завоевание Эльдорадо, – значит бросить всем нам вызов!

– Мартин прав, – пробурчал Пачеко, – я бы тысячу раз предпочел подчиняться портному Луису Леону, чем этому сопляку.

В тот же вечер и падре Тудела сказал Филиппу:

– С назначением Вельзера вы дали маху.

– Варфоломей – на редкость смышленый мальчуган и заткнет за пояс любого из этих вояк.

– Пусть так, но этого далеко не достаточно.

– Что ж поделаешь, – примирительным тоном молвил Филипп, – отец его – полновластный хозяин страны, где мы живем.

От этих слов священник схватился за голову:

– Ни слова больше, ради бога! Для нас, испанцев, кроме господа бога, есть только один хозяин – его величество император. Придерживаться иного мнения – значит навлечь на себя серьезнейшие неприятности.

Вспомните, что вы не в Европе, а в загадочном краю, называемом Новый Свет. Чуть только вы ступили на этот берег, как должны распроститься с прежними взглядами. Здесь никому нет дела до наследственных привилегий и выгод. Люди желают подчиняться только тем, кто с оружием в руках доказал свою опытность, сметливость и отвагу, – иная иерархия здесь немыслима…

– Верховые! – крикнул солдат.

Гуттен и священник поднялись на ноги. Вздымая тучу пыли, бодрой рысью к ним подскакали три всадника. В передовом они узнали Педро Лимпиаса.

– Добро пожаловать в Баркисимето! – приветствовал его Филипп.

– В последнюю минуту решил и я сопровождать вас на пути к Эльдорадо, – соскочив с лошади, молвил Лимпиас.

– Ваша опытность, маэсе, обеспечит нам успех! – радостно отвечал Филипп.

– К сожалению, – прошамкал беззубым ртом Лимпиас, – кроме нас троих, никто больше идти не пожелал.

– Известно ли вам, что его преосвященство, наш общий, давний и добрый друг дон Родриго де Бастидас, назначен возглавить епархию Пуэрто-Рико и готовится покинуть Коро? Просил кланяться вашей милости, – сказал один из спутников Лимпиаса, снимая сапог, чтобы вылить из него воду.

Лицо Гуттена омрачилось:

– Я рад за него, хотя для Венесуэлы это немалая потеря.

– Епископ прислал вам письмо, – сказал Лимпиас, протягивая Филиппу свернутый трубкой лист пергамента, запечатанный красным сургучом. – Посланный им слуга догнал нас на полдороге сюда и вручил его. Должно быть, что-то очень важное и спешное – видите, сколько печатей.

«В ноябре сего 1541 года остров Кубагуа из-за землетрясения на треть ушел под воду, – бледнея, читал Филипп. – Большая часть жителей его погибла. Педро Лимпиасу и его спутникам ничего об этом не ведомо, и я прошу вас не сообщать им о прискорбном происшествии, ибо в противном случае вполне вероятно, что ваши люди потребуют возвращения в Коро: почти у каждого в числе погибших были родные и друзья».

– Бедный Франсиско Веласко! – пробормотал Филипп, вспоминая своего беспутного товарища. – Как странно, что этот отчаянный рубака нашел свой конец не в бою и не в пьяной драке. Упокой, господи, его душу! Следуя совету епископа, он сжег письмо. Лимпиас, заинтересованный этой таинственностью, доверительно спросил его:

– Дурные вести?

– И да, и нет, – поглядев ему прямо в глаза, отвечал Филипп. – Не хотите ли, маэсе, стать моим квартирмейстером?

– Предполагаю, ваша милость, что об этом и шла речь в письме епископа, раз он развел вокруг него такую таинственность?

– Епископа мои дела не касаются, – гордо и сурово прервал его Филипп. – Это я, рыцарь фон Гуттен, губернатор и капитан-генерал Венесуэлы, предлагаю вам должность в моем войске.

– С благодарностью принимаю ее, ваша милость. Для меня честь служить у вас под началом, – не стал отнекиваться и чиниться тот.

– Ура! – закричали обступившие их солдаты.

– Ну, это-то назначение вы, надеюсь, одобрите? – с просветленным лицом обратился Филипп к священнику. – Лимпиас испытан всеми родами смерти и, кажется, любим и почитаем солдатами.

– Пожалуй, чересчур любим и слишком почитаем, – чуть замявшись, ответил падре Тудела.

– Не говорите загадками, прошу вас! Объяснитесь!

– Вы совершили ошибку, взяв к себе в заместители Вельзера, а теперь допустили новую, ибо назначили на ответственнейшую должность человека завистливого и вздорного, проведшего в здешних краях полтора десятка лет и имеющего на солдат такое влияние, какого не имеет никто.

– Не могу взять в толк ваши речи, падре! Вельзер юн и неопытен – это плохо; Лимпиас стар и умудрен – опять нехорошо!

– Крайности одинаково пагубны, а стремиться надобно к золотой середине. Люди, которых вы сделали своими ближайшими помощниками, – это порох и вода. По самой их природе неминуемо возникнет соперничество, и стоит лишь одному сказать «да», как второй тотчас скажет «нет»!

– Так ведь не в том ли заключается искусство политика, как вы сами мне внушали, чтобы подчиненные недолюбливали друг друга?

– Во всем нужна мера. А разница между несмышленышем немцем и седобородым кастильцем так велика, что вам не поставить ее себе на службу, как не вычерпать моря.

– Почему вы загодя так уверены, что Вельзер не уживется с Лимпиасом? Они ведь даже не знакомы?..

– Насколько я понимаю, лебедь тоже не водит знакомства с ягуаром. Но сведите их нос к носу и посмотрите, что получится.

Педро Лимпиас проворно сновал по лагерю, отдавая последние распоряжения. Войско было уже готово выступить. Падре Тудела сказал Филиппу сущую правду: помощники не ладили между собой. Испанцу и в голову не приходило спрашивать у Вельзера совета, прежде чем отдать распоряжение, и напрасно пытался юноша дать почувствовать свою власть: солдаты прекословили ему, а то и вовсе не желали повиноваться.

– Сначала узнаю у маэсе Лимпиаса, надо ли, – дерзко ответил Алонсо Пачеко, когда Вельзер приказал ему идти в дозор.

– То есть как это «узнаю»? – взорвался юноша. – Лимпиас – мой подчиненный!

Алонсо с вызовом поглядел на него и, отойдя на несколько шагов, замысловато выбранился.

Лимпиас на рожон не лез, открытого столкновения избегал, но, когда Вельзер, с каждым разом горячась все сильней, отдавал ему какое-либо распоряжение, глядел на него непонимающе. И вот однажды Варфоломей, видя, что старик и не думает выполнять приказ, потерял голову от ярости:

– Вы оглохли, маэсе Лимпиас?! Что, черт вас побери, происходит?!

Лимпиас с живостью поворотился к нему, глаза его вспыхнули:

– Не смейте кричать! Я вам в отцы гожусь! Не родился еще человек, которому бы я дозволил поднять на себя голос!

Вельзер неминуемо сцепился бы с ним, если бы не падре Тудела, который вовремя вмешался и почти силой увел юношу, что-то ему нашептывая.

– Чертовы немцы! – пробормотал Лимпиас, с ненавистью глядя ему вслед.

Гуттен, сидя на поваленном дереве, раздумывал об этих распрях. Лимпиас еще шагов за двадцать стал бочком подбираться к нему.

– Что заботит вашу милость?

– Да так, ничего особенного, – ответил Филипп, указав ему на место рядом с собой.

– Ведомо ли вам, что за неделю до отъезда я получил письмо от Франсиско Веласко?

– От Веласко? – переспросил, не веря своим ушам, Филипп.

– Да-да. Фортуна ему улыбнулась. Он теперь в Кубагуа, разбогател на жемчуге.

Филипп почувствовал дурноту, представив, как Веласко будет погребен под толщей воды на дне морском.

– Пишет, что нам бы надо плюнуть на Эльдорадо. Состояние можно сколотить только в Кубагуа. Я думал-думал и вот решил рассказать вам…

Гуттен нахмурился.

– Так вы предлагаете идти в Кубагуа?..

– Нет, ваша милость! – поспешил возразить тот. – Я всего лишь имел в виду, что если вы перемените решение, то я, как всегда, буду готов выполнить любой ваш приказ…

Гуттен, раздосадованный известием, а еще больше – подозрительными речами Лимпиаса, приказал:

– Озаботьтесь, чтобы все было готово к походу. Выступаем завтра утром. Больше вас не задерживаю.

Лимпиас, побагровев, двинулся обратно.

– Проклятые немцы! – вырвалось у него.

– Что вы сказали? – спросил выросший как из-под земли Вельзер.

Растерявшийся от неожиданности Лимпиас что-то забормотал.

– Советую вам поменьше болтать, если не хотите беды, – твердо сказал юноша. – Я знаю, вам не по вкусу немцы и ненавистен дом Вельзеров. Что ж, скатертью дорога, никто вас не держит.

– Простите меня, сударь, – пролепетал Лимпиас. – Сам не знаю, что говорю, такое уж у меня свойство. Простите мне несдержанные речи и, сделайте милость, не передавайте их губернатору.

– Хорошо, на этот раз я буду великодушен, но впредь вы должны вести себя как подобает.

– Обещаю вам и клянусь, это больше не повторится. Опустив голову, сгорбившись, он медленно побрел дальше, но, отойдя на почтительное расстояние, остановился, сплюнул и злобно прошептал:

– Не хватало еще, чтобы этот вертопрах навлек на меня немилость Гуттена.

Солнце едва успело разогнать предрассветный туман, а войско уже двинулось.

На протяжении трехсот лиг не встречалось им ни одной живой души, и вот наконец они пришли в прилепившуюся на горном отроге индейскую деревушку, которой во время предыдущей экспедиции Спира дал имя Санта-Мария-де-Льянос. За перевалом уже лежал Попайан – провинция, управляемая Белалькасаром.

Узнав от касика, что несколько недель назад отряд во главе с Хименесом де Кесадой спустился с плоскогорья и, нигде не задерживаясь, прошел прямо на юг, они встревожились и уже собрались было вдогонку за своими соперниками, но хлынули апрельские ливни; преследование стало невозможным. Жители деревушки, не в пример тем, кто встречался отряду Гуттена раньше, были радушны и гостеприимны: щедро снабжали испанцев едой, предоставляли им своих жен и выстроили исполинский шалаш, вместивший сотню всадников и два десятка пехотинцев.

В начале октября дожди прекратились, и Гуттен произнес слова, которых все так жадно и давно ждали:

– Господа, в путь! К Эльдорадо!

После долгого марша по спаленной солнцем долине они вышли к деревне, с двух сторон окруженной илистой рекой. Здешние индейцы не знали одежды, были подозрительны и держались настороженно. Они рассказали про Кесаду: несмотря на то что прошло уже несколько месяцев, его отряд миновал деревню лишь неделю назад.

– И его, значит, задержали дожди! – обрадовался Гуттен. – Завтра же тронемся за ним вдогонку.

В тот день к ним подошел индеец в полотняной рубахе и красной шерстяной шапке. Жители всячески выказывали ему свое почтение, а он держался как человек, привыкший повелевать.

– Ты не должен идти по следам белого человека, – сказал он Гуттену при посредстве Лимпиаса и вытащил из заплечной сумки золотой и серебряный слитки. – Я тоже хочу отправиться туда, где мой брат отыскал это. Сокровища не в том месте, где ты предполагаешь, а по эту сторону хребта, там, где рождается солнце. Иди в Макатоа. Там тебе скажут, как добраться до Оуарики, до страны омагуа.

– Он дурачит нас! – вскричал Гуттен. – Этот человек знает, как найти Эльдорадо, а потому по доброй воле или подчиняясь силе отведет нас к Кесаде.

Выслушав перевод, индеец смиренно произнес:

– Кровь твоих людей падет на твою голову.

В зарослях колючего кустарника, сменившего лесную чащобу, они наткнулись на скелет лошади и на христианское надгробье, а потом кресты и дочиста обглоданные водой и ветром лошадиные кости стали попадаться все чаще, и напуганные этим зрелищем солдаты принялись поговаривать о возвращении. Проснувшись на восьмой день, обнаружили, что индеец исчез.

– Вперед! – твердил Гуттен, оставаясь глух к ропоту недовольных и советам благоразумных.

– До чего же он упрям! – бурчал Дамиан де Барриос. – Можно подумать, ищет погибели себе и нам всем. Пристало ли нам сносить такое?

– Замолчи, дурень! – вмешался Кинкосес. – Замолчи, покуда не отведал моего меча!

Ветер смерти дул над отрядом. Взобравшись на холм, напоминавший орлиную голову, Филипп с непривычной для всех, кто знал его, уверенностью сказал солдатам:

– Отсюда начинается дорога к Эльдорадо. Я не мог ошибиться. Нам предстоит идти на восток еще дней восемь, пока не выйдем к горной цепи, тянущейся вдоль хребта Анд. Там и стоит город золота.

Его слова подбодрили оборванных и босых солдат, и вот пришел день, когда передовые разглядели на юге бурое пятнышко: там начиналась Макаренская сьерра, названная так в честь небесной покровительницы Севильи.

Не успели пройти и лиги, как обнаружили засеянные поля и деревню – первый за три месяца нескончаемых переходов след человеческого присутствия. Испанцы уже предвкушали отдых и угощение, как вдруг на них, пуская тучи стрел и отчаянно вопя, ринулась толпа уродливых тщедушных дикарей. Это было знаменитое племя чоке, почитавших человечину до такой степени, что не брезговали и собственными мертвецами. Отразив нападение, запасшись провизией, отряд двинулся дальше, к югу. Но испанцев ожидало тяжкое разочарование, от которого из всех уст вырвался единый горестный вопль: горный хребет, долженствовавший привести их к Эльдорадо, оказался причудливо изогнутым отрогом Анд.

– Чтоб тебя! – сплюнул Лимпиас. – Это мне наука: не иметь дела с извращенцами.

Обратный путь был куда трудней: голод и жажда косили людей.

Снова пошли дожди, но, по счастью, на пути повстречалась деревушка. Здесь индейцы чоке не проявили к ним враждебности, они научили испанцев употреблять в пищу вместе с маисом муравьев, пауков и скорпионов. Ливни отрезали отряд от всего мира. Томительно тянулись месяцы. Странная напасть вроде чесотки приключилась с людьми и лошадьми. Лошади плешивели, у них лезли гривы и хвосты, брюхо раздувалось. Им так не хватало соли, что они принимались жевать вывешенную на просушку одежду своих хозяев. И несмысленные твари, и существа, наделенные разумом и бессмертной душой, мерли как мухи: тридцать человек отправилось на тот свет, столько же лежало при последнем издыхании на спинах уцелевших от мора коней. Медленным шагом побежденных двигалось войско назад.

Сильно поредевший отряд снова разместился в том самом шалаше, что выстроили для него приветливые индейцы, и тихой пристанью, надежнейшим убежищем казался им этот убогий кров.

Гуттен, присев на обрубок дерева, печально и рассеянно созерцал раскинувшуюся перед ним равнину, а в десяти шагах от него падре Тудела и Вельзер, силясь постичь ход его мыслей, глядели на своего предводителя задумчиво и уныло.

«Все из-за его упрямства», – думал капеллан.

«Как не похож ныне Филипп на того юношу, которого я встречал когда-то в доме моего отца», – размышлял Вельзер, охваченный светлым чувством печали.

«Правильно сказал ему индеец в красной шапке, – текли мысли священника, – эта дорога ведет не к богатству, а к гибели. Нам следовало идти на Макатоа».

«Он был свеж и розовощек в Аугсбурге, а теперь цвет ланит его так темен, что, если б не русые волосы и борода, он сошел бы за индейца».

«Не могу понять, отчего наши люди, доведенные до отчаянья упрямством Гуттена, не подняли против него оружие, не предали его смерти. Педро Лимпиас – законченный негодяй. Он завидует и Гуттену, и Вельзеру и втихомолку порочит обоих, обвиняя их в противоестественной связи. Какой усталый и удрученный вид у его милости. Бедняга! Что-то дальше будет?»

А Филипп тоже перебирал в памяти события последних лет, искал ответ на многие вопросы, не дававшие ему покоя. Глубокие морщины прочертили его чело, серебряные нити сверкали в бороде.

«И я еще сетовал, что приходится скакать по дорогам империи с поручениями государей. Я, которого эрцгерцог Фердинанд считал братом. Я, который был доверенным и приближенным слугою императора!.. – думал Филипп. Ему слышались звуки лютней и скрипок, виделись разукрашенные к коронации улицы Рима. – Я повстречал там прекрасную герцогиню, я ел фазанов и каплунов за королевским столом. Боже, зачем променял я воды Дуная на эти илистые потоки?!»

– Что с вами, ваша милость? – жалостливо спросил священник, наклоняясь к нему. – Вы так сумрачны и угрюмы… Неужто вера в господа покинула вас?

– Нет, падре! Просто я вспоминал отца. Он часто повторял мне: «Секрет успеха – в упорстве. Тот, кто позволяет унынию одолеть себя, достоин презрения. Истинный рыцарь предпочитает ломать себе не голову, а шею. Вперед, сын мой, только вперед, предоставь мудрствовать другим. А до тех пор, пока ты, отправляясь на небеса, не увидишь на земле бездыханное свое тело, о смерти нечего и думать!»

Филипп улыбнулся этому воспоминанию. Нет такой неудачи, которая сломила бы его, и за это надо сказать спасибо бургомистру Кёнигсхофена. С честью выдержит он это испытание, ибо без мук и крови ничего добиться нельзя. Целый год блуждал он в потемках и вот теперь наконец нашел правый путь к Эльдорадо. Он вернется в Германию богачом. Он возродит былую славу дома Гуттенов. Он заставит принцев и вельмож уважать себя. У него будут самые горячие скакуны, самые нарядные одежды, самая красивая жена на свете.

– Мы пойдем вперед, падре! – воскликнул он, отогнав от себя печальные думы. – Мы победим!

– Славно, ваша милость! – подхватил Тудела, зараженный его уверенностью.

– Ура! – эхом откликнулся Вельзер-младший. Вместе с ними Филипп вошел в шалаш, где вповалку лежали его воины.

– Друзья мои! – обратился он к ним, и все обернулись на его ликующий голос. Одни поглядели на него с сочувствием, другие с любопытством. – Больше месяца торчим мы в этой дыре. Силы наши восстановились. Думаю, что теперь уж мы доберемся до Эльдорадо.

Слова его не вызвали никакого отклика и были встречены молчанием. Педро Лимпиас сплюнул на три шага. Падре Тудела не без робости оглядывал безучастные лица солдат. Гуттен принялся горячо убеждать их:

– Пусть не смущают вас ваши мытарства и то, что мы, дав такого крюку, пришли туда, откуда вышли. Не будь этого, мы не знали бы наверное, что Макатоа – это преддверие Эльдорадо.

Лица солдат были по-прежнему каменны. Филипп, не колеблясь и не теряя решимости, сказал твердо и властно:

– Я отправляюсь в Эльдорадо. Беру с собой двоих. Охотники сопровождать меня – шаг вперед!

Первым сделал этот шаг Варфоломей Вельзер. За ним – Хуан де Кинкосес, а за ним, к вящему удивлению Филиппа, – Педро Лимпиас.

– И на меня можете рассчитывать, – сказал Диего де Монтес.

Вызвались идти: Мартин Артьяга, Санчо Брисеньо и Хуан Гевара, Алонсо Пачеко, Дамиан де Барриос, портной Луис Леон и другие, числом более сорока.

– Ну, сеньоры, – сказал растроганный Филипп, – если Писарро с тринадцатью воинами покорил Перу, отчего бы и нам не повторить его подвиг, нас ведь в три раза больше.

«Так-то оно так, – подумал священник, – да есть разница: Писарро был сыном потаскухи, а ты – младший брат епископа».

Отряд бодро и весело шел по долине к Гуавиаре. Лишь на двадцатый день его остановила река.

– Поглядите, какая она широкая и как стремительно несет свои воды! – воскликнул Лимпиас. – Бьюсь об заклад, что на том берегу – заветный Макатоа.

Солдаты с восхищением и боязнью глядели на могучий пенистый поток, надвое разделивший долину.

Вельзер приказал Лимпиасу, который безмятежно и благодушно сидел на камушке:

– Возьмите людей, пройдите по течению, отыщите место для переправы!

– Благодарю за честь, – чуть слышно пробурчал тот, а вслух произнес с преувеличенной почтительностью: – Слушаю, ваше высочество!

– Напрасно вы меня так титулуете, – сказал Варфоломей. – Я не принадлежу к императорской фамилии.

– Ой ли? – отойдя подальше, бросил Лимпиас. – О том следовало бы спросить твою потаскуху мамашу.

Через два часа Лимпиас привел крепкого молодого индейца со связанными за спиной руками.

– Ошивался ниже по реке.

Гуттен, придя в доброе расположение духа, оглядел пленника:

– Скажите ему: мы пришли сюда с миром, вреда никому не причиним. Цель у нас одна: переправиться через реку и войти в Макатоа. Развяжите его.

Индеец, обрадовавшись свободе, с любопытством рассматривал лошадей.

– Говорит, никогда прежде не видел таких огромных лам.

– Да? – заинтересовавшись, переспросил священник. – Значит, земля инков лежит где-то неподалеку.

– Он из Макатоа, – сказал переводчик.

Вельзер предложил передать с пленным послание касику, и индеец, пораженный громоподобными выстрелами аркебуз и их невиданной убойной силой, вприпрыжку помчался вверх по берегу, с детской радостью гремя подаренным ему бубенчиком.

Он появился на следующий день в сопровождении целой флотилии челнов, в которых сидело человек девяносто воинов. Следом за ним на берег вышел юноша такого же возраста. «Это сын повелителя Макатоа», – представил его индеец. Вновь прибывший о чем-то долго говорил, подкрепляя свои слова оживленной жестикуляцией.

– Суть в том, – пересказал эту речь Лимпиас, – что его папаша будет счастлив оказать нам гостеприимство в своих владениях; он уже знает, что мы у него не засидимся, а проследуем туда, где много золота. О нас прошла слава, будто мы бахвалы, но люди неплохие… Мне кажется, – добавил он уже от себя, хитро поглядывая на индейца, – что они люто ненавидят жителей Эльдорадо и с радостью помогут нам извести их. Точно так действовал и Кортес в Мексике.

Макатоа оказался довольно крупным поселком – не меньше сотни хижин, крытых пальмовыми листьями. По знаку юного вождя испанцы остановились на площади, образованной четырьмя сходящимися к центру улицами. Индеец простер руку и торжественно произнес несколько слов.

– Он говорит, чтобы мы разместились в любом из этих домиков, – перевел Лимпиас, – а в поселок нам ходу нет.

– Что бы это могло означать? – недоверчиво спросил Вельзер. – Не готовят ли они какую-нибудь каверзу?

– Да нет, – отмахнулся Лимпиас, – просто они считают нас богами и боятся совершить святотатство, оставшись с нами под одной крышей. Закон им не позволяет, понимаете? Мы для них – существа высшего порядка, вроде как для нас – немцы.

При посредстве Лимпиаса сын вождя попросил чужеземцев выбрать себе место для ночлега по вкусу и ушел, пообещав скоро вернуться.

Гуттен, Вельзер и падре Тудела поместились в одной хижине.

Едва участники экспедиции успели подвесить свои гамаки, как появился десяток индейцев, неся большие глиняные горшки с мясом и рыбой, маисовые лепешки и красные круглые плоды неведомого вкуса. Руис, бывавший в Мексике, объяснил, что это томаты. Когда гости утолили голод, появился касик – высокий, крепкого сложения мужчина лет сорока, с умными глазами и величавыми неспешными движениями. Отдав должное огнедышащим громоносным трубкам и стремительному бегу коней, он сказал:

– В ясные дни отсюда видны горы, за которыми лежат большие города, населенные богатым народом.

– Он говорит, что нас слишком мало, чтобы идти туда. Как ни сильны мы, но можем потерпеть поражение. Чтобы он не заподозрил нас в робости, я ответил, что нас ничто не остановит, и поглядите, как он расплылся от этих слов, – перевел Лимпиас.

– Да, маэсе, вы были правы, когда говорили, что здешние индейцы хотят с нашей помощью свести счеты с жителями Эльдорадо.

Потом вождь оглядел Гуттена и о чем-то с жаром заговорил.

– Этот олух утверждает, – перевел Лимпиас, – что мы окажем ему высшую честь, если согласимся разделить ложе с женщинами его племени. Видать, хочет улучшить породу.

– Готов служить в меру сил! – громогласно вскричал Диего де Монтес.

Но касик, не сводя глаз с Филиппа, продолжал что-то весело втолковывать толмачу.

– Он просит вас, сеньор губернатор, – сказал, смеясь, Лимпиас. – Он предлагает насладиться прелестью его любимой жены.

– Я…– забормотал, покраснев, Филипп, но падре Тудела не дал ему договорить:

– Нельзя отказываться, дон Филипп! Заклинаю вас всем святым! Он воспримет ваш отказ как смертельную обиду!

– Такого рода отношений я с индейцами иметь не желаю, – строго отвечал Филипп.

Он вышел из хижины вместе с Вельзером, и, едва лишь они ступили за порог, вслед кто-то произнес тоненьким голоском:

– Очень бы хотелось знать, есть ли на свете такая баба, на которую клюнул бы наш капитан-генерал? Ответьте мне, друзья!

Вождь дал им проводников, и отряд двинулся к дальним горам, за которыми лежали «большие города, населенные богатым народом». Привал устроили в деревушке, где жило дружественное и союзное племя, радушно принявшее испанцев. Край, который им предстояло пересечь, был дик, скуден растительностью, и потому касик дал им сотню носильщиков, чтобы тащить корзины с провиантом.

– Вот что значит вера, – заметил по этому поводу падре Тудела. – Индейцы по своей доброй воле согласились на то, что обычно вырывают у них с большой кровью. Они почитают нас существами высшего порядка, а всех прочих – равными себе.

– Надо и впредь поддерживать в них это чувство, – сухо ответил Вельзер. – Сознание превосходства значит больше, чем многочисленное воинство. Вот почему я не желаю, чтобы наши люди путались с индеанками: плотский грех всех ставит вровень. А дитя, зачатое от чужестранца, лишит его уважения в глазах матери.

– Ах, сеньор Вельзер! – воскликнул Лимпиас. – Когда собираешься потешиться с девицей, такие мысли как-то в голову не приходят! Не до того, знаете ли!

Девять дней отряд шел по берегу Гуайаберос, сумев трижды уклониться от встречи с воинственными племенами, и наконец добрался до большой деревни, к которой с севера вплотную примыкали горы. Диего де Монтес сказал, что это и есть тот богом проклятый край, где обитают индейцы чоке.

– Это же Макаренская сьерра! – заявил он, ко всеобщему разочарованию. – А река – все та же Гуавиаре!

– А что я вам говорил? – не без самодовольства ответил Гуттен. – Эльдорадо как-то связан с Макаренской сьеррой.

В эту минуту в воздухе запели стрелы, и полсотни низкорослых голых индейцев со всех ног бросились вверх по склону.

– Если это союзники и друзья, – мрачно пошутил Лимпиас, – то каковы же должны быть враги?

Деревня была пуста, но испанцы обнаружили там множество разнообразной еды. Одна хижина была до самой крыши заполнена перьями попугаев ара.

– Отдохнем, – предложил Лимпиас, – отдохнем и подумаем, как нам без урона выбраться из этой передряги.

– Самое лучшее – послать наших проводников вдогонку за хозяевами, пусть растолкуют им, что мы пришли с миром, – предложил Диего де Монтес.

Проводники, звоня в колокольчики, отправились следом за исчезнувшими индейцами и часа через два привели их обратно. Впереди, сияя детской и чуть плутоватой улыбкой, шел тучный касик. Его звали Капта, и лошади пришельцев безмерно поразили его: когда Дамиан де Барриос, желая произвести на него впечатление, поднял свою лошадь на дыбы, он захлопал в ладоши и засмеялся от души.

Стемнело, и завязалась сердечная беседа. Здешние индейцы были столь же радушны, как и их собратья из Макатоа, и потому чужеземцам не пришлось страдать ни от голода, ни от жажды, ни от неприветливости индеанок, которые, как записал в дневнике падре Тудела, «были отменно хороши собой и приветили гостей со всем пылом христианского милосердия».