Луна доктора Фауста

Через полчаса началась схватка. И касик, и обе его жены были зарублены. Веласко в приливе состраданья предал их тела земле.

Еще тянуло гарью от сожженной деревни, когда экспедиция, углубившись в лес, поняла, что снова попала в царство Марии Лионсы.

– Чудное место, – сказал Гуттен, залюбовавшись прозрачными родниками и яркими цветами у подножья деревьев.

– Это край Марии Лионсы, – ответил ему юный индеец, которого прозвали Лионсио за то, что он постоянно твердил о царице леса.

Одного из пехотинцев укусила гремучая змея. Подоспевший Перес де ла Муэла рассек пораженное место ножом и высосал кровь. Гуттен посадил раненого на своего коня, а сам пошел пешком. Какой-то зверь, похожий на дикого кабана, но крупнее, пересек их тропинку, а потом, не выказывая страха, плюхнулся в воду.

– Что это? – спросил пораженный Филипп.

– Тапир, – с таинственным видом пояснил Лионсио, – на нем ездит богиня.

– Да объясни же нам наконец, что это за богиня, царица или ведьма, про которую ты и другие индейцы твердите с таким жаром! – потребовал Лопе.

– Это повелительница всех рек и лесов. Она бережет посвященных ей людей и зверей, она подкарауливает красивых юношей и затаскивает их в озера и купается вместе с ними.

– Я не прочь искупаться, – засмеялся Перес де ла Муэла.

– Нет, такой толстый и старый ей не нужен, – ответил Лионсио.

– Шутки шутками, а с индеанками надо держать ухо востро, – сделав вид, что не обиделся, сказал лекарь, – чуть не каждая страдает ужасным недугом, от которого все тело покрывается язвами, причиняющими неимоверные страдания. В Севилье мне приходилось видеть и лечить этих несчастных.

Гуттен слушал его с интересом:

– А в чем причина этой странной болезни?

– Перуанцы говорят, что бог покарал ею индейцев, которые грешили с ламами.

– Болезнь эта уже проникла в Европу, – вмешался Мурсия, – и, несмотря на то что привезли ее туда испанцы, народ окрестил ее «французской хворобой». Хе-хе, народ зря не скажет.

– А правда, что ею страдал король Франциск? – спросил Гуттен.

– Ходит такой слух, ваша милость, – отвечал лекарь. – А еще поговаривают, что наш государь подослал к нему одну придворную красавицу, чтобы та его заразила.

– Перес! – одернул его Филипп, возмущенный такой непочтительностью, но вернувшийся из разведки Веласко не дал ему договорить.

– В полутора лигах отсюда большой индейский поселок, стоит в прекраснейшей долине: маисовые поля и цветущие луга, – доложил он губернатору.

– Это Вараварида, – пояснил Эстебан Мартин. – На языке какетио – «Долина Красоток». И разрази меня гром, если это название не соответствует действительности: живущие там индеанки весьма веселого нрава и на диво ласковы с чужестранцами.

– Они просто исполняют закон, предписанный им Марией Лионсой, – вмешался Лионсио, – купаться и ублажать плоть, а больше не делать ничего.

– Так чего же мы, дурни, стоим тут, вместо того чтобы нагрянуть в долину и повеселиться на славу? – оживился Веласко.

– Обуздайте наконец свое непомерное любострастие, капитан Веласко, – осадил его Спира, – оно и так обходится нам слишком дорого. А кроме того, у этих женщин наверняка есть мужья, которым – если только они не евнухи – вряд ли придутся по вкусу эти забавы с первым встречным.

– Вы совершенно правы, ваша милость, – подтвердил Лионсио, – тамошних женщин тянет к чужеземцам, но мужья у них страх как ревнивы.

– А потому, – угрюмо заключил Спира, – без боя не обойтись. Плохо верится, что наши парни после полугодового воздержания по-братски обойдутся с этими красивыми и веселыми туземками.

Пехота скрытно окружила деревню, а в обоих концах широкой улицы поставили кавалерию. Санчо де Мурга и Хуан Себальос давали солдатам последние наставления:

– Когда они кинутся сюда, вы набросите на них сети. Это очень просто. Во всей этой панике и сумятице они, обычно не сопротивляются, только бьются в сетях, как сардины. Тут вы обнажаете шпаги и убиваете всякого, кто сумел выскользнуть. При виде крови стихают самые бойкие и ретивые. Вот и все, дело в шляпе.

– Приведя их в покорность, – внушал Санчо де Мурга другому отряду, – вытаскивайте по двое и сразу надевайте колодки. На стариков, женщин и детей времени не теряйте, они ни на что не годны. Убивайте их.

– Зачем же проливать невинную кровь? – воскликнул Доминго Итальяно. – Лучше отпустить их подобру-поздорову!

– Замолчи, черномазый! – закричал Санчо. – Я знаю, что говорю!

Посреди деревенской площади горел костер, и целая толпа индейцев, усевшись наземь, отрешенно наблюдала за прихотливыми движениями колдуна, в такт шагам потряхивавшего пустотелыми тыквами-погремушками.

– Расчирикались, бедные пташки, а того не ведают, что силки уже разложены, – сказал Себальос.

Пронзительно запел горн. Разом вспыхнули стены хижин, и, перекрывая треск горящего дерева, забили барабаны. По толпе индейцев прокатился вопль ужаса, и они, заметавшись в пламени и грохоте, бросились прочь от наступавшего на них огня туда, где их поджидали верховые испанцы. В этот миг на них набросили сети. Кое-кто из индейцев, опомнившись, делал попытку выскочить, но тотчас падал наземь пронзенный или зарубленный, и постепенно индейцы смирились и стихли. Санчо де Мурга, убив старика, занес меч над ребенком, но Доминго Итальяно выбил оружие у него из рук.

– Довольно проливать невинную кровь! – закричал он в ярости. – Довольно, а не то тебе придется иметь дело со мной!

Санчо взглянул на него с ненавистью, но все же приказал своим людям:

– Ладно, хватит, мы набрали в плен достаточно.

Не прошло и получаса, как все было кончено: взято в плен шестьсот человек, сто пятьдесят убито, остальные спаслись бегством. У испанцев было легко ранено десятеро; а под Спирой выстрелом из арбалета убили лошадь.

– Дорого бы я дал, – сказал губернатор, – чтобы узнать, какой негодяй стрелял в меня. Я сжег бы его живьем. Или он так косоглаз, что не видел, куда посылает стрелу, или задался целью убить меня.

Гуттену вспомнились его тревожные мысли в ту ночь, когда экспедиция вошла в сельву, и беспокойство охватило его с новой силой. «Да, убийца, как и обещал Федерман, воспользовался первой же стычкой. Но кто он, и за что мстит, и должен ли я рассказать о своих подозрениях Спире?»

Солдаты согнали индейцев на ту самую площадь, где еще так недавно извивался в ритуальном танце колдун. Невольники с ужасом косились на огромных псов.

– Нам не соврали, – громогласно объявил Лопе де Монтальво с высоты коня. – Здешние бабы и вправду редкостно хороши. Еще краше тех, что были в Коро.

– Они с ними из одного племени, – объяснил стоявший подле Лионсио.

– Ну, пусть остерегутся! Пощады я им не дам! Слыханное ли дело: шесть месяцев поста!

Слова эти были встречены дружным хохотом солдат.

Губернатор в сопровождении Гуттена подошел к тому месту, где, скованные по десять человек, стояли индейцы.

– Славно! – воскликнул Спира. – Судьба была к нам благосклонна: захватили сотню пленных. Поглядим, каковы они.

Оценивающим взглядом он окинул колонну Мурги.

– А эти нам зачем? – ткнул он пальцем в двоих индейцев. – К чему нам эти заморыши, когда в избытке столько крепких и сильных туземцев? Да ведь они и ста шагов не пройдут. Вон их! Замените теми двумя!

– Это дело поправимое, ваша милость, – ответил Мурга и, выхватив меч, одним ударом снес голову индейцу. Обезглавленное тело соскользнуло наземь.

– Не смей! – выкрикнул Эстебан Мартин, увидев, что палач заносит меч для нового удара.

– Мурга! – строго сказал губернатор. – Ты служишь не у Федермана. Заруби себе на носу: мы обращаем индейцев в рабство только потому, что нам нужны носильщики, и убиваем их, только если они оказывают сопротивление.

Спира, угадывая намерения своих воинов по отношению к индеанкам и опасаясь, что его запреты действия не возымеют, приказал Веласко:

– Поступай, как находишь нужным. Возьми женщин в заложницы. Мы убьем их, если индейцы что-нибудь предпримут против нас; остальных отпусти с миром, и пусть они унесут убитых.

Пленниц было около четырехсот. Через два часа пожар утих, и никого, кроме индеанок, в поселке не осталось. Гуттен отошел подальше, подвесил под деревьями свой гамак. Не успел он уйти, как до него донесся рев Веласко:

– Ну, ребята, не трусь, повеселимся на славу!

Филипп, дрожа от лихорадочного озноба, прислушивался к шуму дикой оргии, разыгрывавшейся в пятидесяти шагах от него. Сквозь густую листву проникал свет луны – такой же огромной и кроваво-красной, как и в ту ночь в Коро. На верхней ветке гигантской сейбы сидел Себальос – он должен был поднять тревогу в случае приближения индейцев. Монотонный напев флейт и стук барабанов навевали на Филиппа дремоту, и в полусне ему явственно послышался голос отца: «Никогда не делай ничего, о чем потом придется пожалеть». Уже больше года минуло с той поры, как прозвучали эти слова. Образ отца померк, и на его месте появился Фауст. «Оставайся дома, Филипп, никуда не езди. Место твое – подле императора. Лучше разносить по стране дурные и добрые вести, чем гоняться за призраком Дома Солнца»… Чей-то каркающий смех раздался совсем близко, и разбуженный Филипп, увидев перед собой монаха в низко надвинутом капюшоне, осенил себя крестным знамением.

– Успокойтесь, – монах откинул капюшон, и Филипп узнал Хорхе Спиру. – Я не привидение и не дьявол, а облачение «кающегося» надел, чтобы вселить мир в мою душу, которая страждет из-за тех бесчинств, которые творят наши солдаты. Я удалился в чащу леса, не желая слышать воплей их мерзостного ликования, и испрашивал прощения у господа… Как вы себя чувствуете? Не унялась ли ваша лихорадка? В тревоге о вашем здравии я решил вознести молитву о вас, хотя душа, подобная вашей, не нуждается ни в посредниках, ни в заступниках. Отдыхайте, набирайтесь сил: утром мы выступаем. Храни вас бог. Эй, часовой! – крикнул он Себальосу. – Гляди в оба! Чуть что – стреляй из аркебузы!

Спира исчез, а Филипп снова задремал, и ему привиделось живое и веселое лицо юной герцогини Медина-Сидонии. «Как она прекрасна! Я до сих пор храню тот вышитый платок, который она бросила мне на турнире…» Потом герцогиня исчезла, и Филипп увидел севильскую девку, ради которой он отказался от мечты сделаться вторым Парсифалем. Филипп ощутил нестерпимое желание сжать ее в своих объятиях, повалить на грязное многогрешное ложе. Стихла музыка, замер во тьме грубый хохот солдат. Филипп почувствовал: рядом кто-то стоит. Открыл глаза: обнаженная женщина с длинными распущенными волосами глядела на него с земли. Среди пленниц он такой не видал.

– Кто ты? Откуда?

В ответ она звонко рассмеялась, отошла на три шага и снова замерла. «Иди сюда», – поманила она Филиппа, и тот покорно вылез из гамака. «Иди же», – повторила она, медленно удаляясь в чащу, а Филипп следовал за ней, пока не раздался аркебузный выстрел и крик Себальоса:

– Остановитесь, дон Филипп, остановитесь ради всего святого! – Часовой проворно слез с дерева. – Это дьяволица, принявшая обличье женщины! Это ее видели мы в ту ночь, когда сбежали носильщики! Это и есть Мария Лионса, владычица лесов и диких зверей!

Из чащобы долетел насмешливый хохот.

Из Долины Красоток, как отныне испанцы стали называть Варавариду, отряд двинулся на Баркисимето. По дороге на них напали индейцы, но экспедиция не понесла никакого урона: никто не был даже ранен.

Веласко и Монтальво ехали рядом, разглядывая эту цветущую землю.

– Как ты думаешь, – спросил Веласко, – сколько индеанок понесут с этой веселой ночки?

– Никак не меньше двухсот. Нас было триста девяносто, а их четыреста. На мою долю досталось семь.

– И на мою тоже. Если попадем в здешние края через год, ручаюсь, увидим кучу ребятишек с чертами нашей породы. И, конечно, индейцы будут их называть «дети коня».

Солнце садилось. Гуттен, чуть отстав от Спиры и остальных, вспоминал вчерашнее происшествие. Как походило оно на детскую встречу с дровосековой женой и на обед в гостинице «Три подковы»! Разумеется, и вчера он встретился с ведьмой. Что стало бы с ним, не опомнись он вовремя?

Спира, изнывая от зноя, стащил с головы свою кожаную шапку, обнаружив плешь, о которой Гуттен и не подозревал. Внезапно в памяти его воскресла запруженная толпой площадь, и на ней – жена Гольденфингена на высоком помосте, и падре, подносящий к ее губам распятие на длинной палке, и монах-францисканец, поджигающий кучу хвороста… Спира одного с ним роста, и у него точно такая же лысина на затылке, и голоса удивительно схожи…

– Ваша милость, – поравнявшись с губернатором, спросил Филипп. – Вам приходилось когда-нибудь сжигать ведьму?

– Сотни раз, – без колебаний отвечал тот, надевая шапку. – Я ведь вам говорил.

– А не знавали ли вы некую трактирщицу по имени Берта?

Спира стремительно повернулся в седле и глянул ему прямо в глаза.

– Это уж не та ли, что пролетала на помеле по семь лиг?

– Та самая, – кивнул Филипп, окончательно укрепившись в своем подозрении.

– Нет, ее я не знал, хотя о деле этом наслышан, – сказал Спира, даже не пытаясь скрыть, как неприятен ему этот разговор.

Он дал шпоры своему коню и галопом ускакал в голову колонны.

Гуттен побледнел. Вот почему так усердствовал Спира, чтобы несчастный Андреас покинул Германию: он боялся, что какой-нибудь очевидец казни расскажет мужу, кто повинен в гибели его жены. Вот почему он был так немилостив с Гольденфингеном, вот почему он отдалил его от себя и послал с передовым отрядом в сьерру! Так, может быть, Гольденфинген и есть тот мститель, о котором говорил Федерман?

Спира между тем уже повернул назад и, приблизившись к Филиппу, с насильственной улыбкой спросил:

– Все еще размышляете о ведьмах?

«Неужели он намеренно желал погубить Андреаса?» – подумалось Филиппу, и он почувствовал сильнейшее головокружение.

– Что с вами? – забеспокоился Спира. – Отчего вы так побледнели?

– Оттого, должно быть, – неприязненно вмешался Лопе, – что нашему доблестному рыцарю не по вкусу, когда ведьм сжигают на медленном огне.

Гуттен удивленно взглянул на него: Монтальво, хоть и держался с ним подчеркнуто сухо, впервые отважился на прямую грубость.

– Почему вы так считаете, капитан? – с нескрываемым вызовом спросил он.

– Есть у меня на то причины, – отвечал тот и отъехал.

«Да что это с ним? – подумал Филипп. – Похоже, он меня просто ненавидит».

«Не вас одного, сударь, – еще несколько месяцев назад говорил ему Перес де ла Муэла, – он всех ненавидит. Ума не приложу, что это с ним случилось. Он всегда, надо сказать, был остер на язык и тяжел на руку, но за последнее время – вот как мы попали в Коро – стал вовсе невыносим. Впадает в самое настоящее бешенство по любому пустяку, а то и вовсе без всякого повода; вечно ходит угрюмый, злой и надутый на весь свет, а то вдруг его охватит дикое какое-то веселье – говорит без умолку, на месте не стоит, напевает и пританцовывает. Я-то полагаю, что это от жары. Здешний климат не годится испанцам, они от него бесятся. Припомните-ка, дон Филипп, ведь уже больше десятка из нашей экспедиции лишились здесь рассудка».

Войско продолжало двигаться вдоль русла Яракуя, который к востоку все больше мелел и становился похожим на ручей. На севере, уходя вершинами под облака, плавно вздымались горы.

– Вот это и есть Большое ущелье, – сказал Эстебан Мартин. – Тут кончаются Северные Кордильеры. А вон те отроги – это уже Анды; обогнув их, мы попадем в Перу и отыщем Дом Солнца.

– Мы двигаемся туда? – спросил Филипп.

– Нет. Мы выйдем к ним на несколько лиг ниже, а сейчас перейдем через перевал – за ним устье реки Кохедес, где нас поджидает Гольденфинген. Потом пойдем напрямик до Акаригуа – это сущий земной рай: там невиданное изобилие плодов и дичи.

Между тем приветливый пейзаж стал хмурым и враждебным.

– Никогда доселе я не видел красной земли, – сказал Филипп.

– Это оттого, что прямо под нею находится преисподняя, – ответил Мартин. – Здесь пустыня, где не растет ничего, кроме кактусов и колючего кустарника, а водятся только змеи да ящерицы. Ах, нет! – спохватился он. – Есть еще и пигмеи.

– Это кто такие?

– Индейцы-карлики. Самые рослые – мне по пояс. Они живут у подножья Сьерры-де-Коро. Несмотря на малый рост, они жестоки и воинственны. От всех прочих карликов отличаются они тем, что красивы и хорошо сложены: это не уродцы, а настоящие мужчины и женщины, только совсем крохотные.

– Любопытно…– сказал Филипп и, сам не зная почему, вспомнил про Фауста.

– Глядите, глядите! – закричал Мартин, указывая на странное животное, перебежавшее тропинку. – Это броненосец.

– В самом деле, похож на крысу, закованную в рыцарские латы. Настоящий рыцарь!

– А вам не кажется, что великое множество благородных рыцарей – просто крысы, закованные в латы?

– Что вы хотите этим сказать, маэсе Мартин?

– Ничего… Так, к слову пришлось, – обводя печальным взором дорогу, отвечал тот. – Прошу простить.

Филипп внимательно поглядел на этого уже весьма немолодого, всегда неразговорчивого и обязательного человека, который неизменно приходил на помощь ко всякому, кто в нем нуждался, но сам при этом никому свое общество не навязывал. Мартин был великодушен с пленными, принимал участие в самых рискованных делах. Казалось, что его денно и нощно снедает какая-то тайная печаль. «Кто он? – размышлял Филипп. – Как он прожил жизнь? Почему он не убивает, не насилует, не напивается в отличие от прочих моих сотоварищей?»

Дорога змеей вилась среди зеленых холмов. Лопе де Монтальво с самым приветливым и учтивым видом подъехал к Филиппу. Себальос и Веласко держались чуть позади, увлеченно беседуя.

– Похоже, они уже успели помириться? – дружелюбно начал Лопе, указывая на них Филиппу.

«В жизни не видел, чтобы у человека так менялось настроение. Десять минут назад он был похож на разъяренного барса, а сейчас сама учтивость. Может быть, лекарь прав?» – подумал Гуттен.

Монтальво вдруг натянул поводья и приставил ладонь к уху.

– Что такое? – спросил его Мартин.

– Мне почудилась стрельба.

– Кому тут стрелять?! Толстяк Гольденфинген не меньше чем в пятнадцати лигах отсюда.

В эту минуту из-за гребня холма донеслось три сухих щелчка.

– Это наши! – рысью догоняя их, крикнул Спира. – Они вступили в бой! Поспешим к ним на помощь! Бить тревогу! Капитан Монтальво, ведите своих людей!

Монтальво и восемьдесят его кавалеристов, обнажив шпаги, галопом поскакали к месту схватки. За холмом отряд Гольденфингена пытался разомкнуть стягивавшееся вокруг них кольцо индейцев, ощетинившихся копьями и дротиками.

– Испания и Святой Иаков! – издал Монтальво боевой клич и с тыла врезался в строй нападавших. При виде всадников индейцы с криками ужаса разбежались.

– Больше недели пришлось нам удирать от этих нехристей, – начал рассказывать Гольденфинген. – Месяц назад начались наши распри с туземцами, впрочем, мы сами во всем виноваты: незачем было бесчестить их женщин. Соединившись с хирахарами, индейцы напали на нас, но нам чуть ли не ползком, под покровом ночи удалось выскользнуть из засады.

– Жалко только, что собак не смогли с собой забрать: так они и остались на привязи.

– Иначе никак было нельзя: они бы нас выдали своим лаем.

– Бедные собачки, – вздохнул Спира. – Эти дикари, без сомнения, уже сожрали их. Продолжай, Гольденфинген.

– Выбравшись, мы всю ночь шли по равнине почти без привалов и сумели оторваться от преследователей, опередив их дня на четыре. Позавчера прибыли на этот холм, заняли оборону и решили, что тут нам и конец придет. У меня четырнадцать раненых.

– Капитан Монтальво! – позвал Спира. – Сколько пленных захватили?

– Восемьдесят два, ваша милость.

– Скольких носильщиков нам не хватает?

– У нас их сто, и больше нам не надо.

– Ага…– протянул губернатор. – Скажите-ка мне, капитан Гольденфинген, сколькими собаками пришлось пожертвовать, чтобы ускользнуть от этих вероломных дикарей?

– Шестерых псов, ваша милость, оставили мы там.

Лицо Спиры приняло зверское выражение, и громовым голосом он сказал:

– Это неслыханное злодеяние так оставить нельзя. Ясно, что индейцы убили их, зажарили и съели. Они заслуживают примерного наказания. Я приказываю: казнить шестьдесят человек – по десять за каждого пса. А приведут мой приговор в исполнение и отомстят за своих погибших собратьев собаки нашей своры.

– А что с остальными? – спросил Лопе.

– Посадить на кол – вон на том пригорке.

Солдаты, усевшись или улегшись наземь по всему склону холма, следили за казнью. Спира остался внизу, у подножья, взор его блуждал. Собаки уже растерзали сорок два пленных, и ужасное зрелище, заставлявшее кое-кого отворачиваться, тешило и забавляло солдат.

Хуан Себальос тряс за плечо прикорнувшего на траве Франсиско Веласко:

– Проснись! Много потеряешь, если не увидишь.

Но тот что-то бормотал спросонок, не открывая глаз, и тогда Себальос, точно поводырь слепцу, принялся рассказывать:

– Вот, отпустили еще одного. Бежит, бежит! Почти достиг ущелья. Три собаки догоняют его… Догнали! Леонадо схватил его за ногу! Он падает… Валькирия вцепляется ему в горло, Тор – в пах! Пропал, бедняга…

Когда настал час «Ангелуса» [12], губернатор вместе со всем войском преклонил колени, повернувшись лицом к растерзанным телам индейцев. Восьмерым намеренно позволили убежать.

– Пусть они расскажут всем, что ожидает тех, кто осмелился противостать власти императора! – объявил Спира.

– Эге, – сказал Веласко, – губернатор-то у нас совсем рехнулся. Как по-твоему, лекарь? Видел, с каким наслаждением глядел он, как псы рвут клыками индейцев?

– Разумеется, рехнулся, – отвечал Перес де ла Муэла. – Тоже мне, новость. Я еще в Севилье слышал об этом от Иеронима Келлера. В Германии Спиру все считали тронутым.

Экспедиция продолжала двигаться к Акаригуа, где, по рассказам сподвижников Федермана, уже побывавших там, водилась в изобилии дичь и тянулись бесконечные заросли маиса. Край этот вплотную примыкал к тем горам, за которыми и таился вожделенный Дом Солнца.

Переход по льяносам не ознаменовался никакими неожиданностями, но от тягот пути из четырнадцати раненых восьмеро умерло.

Цветущие равнины и высокие горы, приближавшиеся с каждым шагом, вселяли надежду на скорое окончание путешествия, помогали сносить влажную жару, которая предшествовала сезону дождей и следовала за ним.

Дожди шли чаще, становились обильнее и продолжительней, и Спира отдал приказ разбить лагерь в Акаригуа.

– Две недели отдохнем здесь, а потом двинемся прямо на юг к Дому Солнца.

– Я пойду поохотиться, – сказал негр Доминго Итальяно, как только подали команду «разойдись!». – Здесь, говорят, олени бродят стадами. Возьму двух собак и отправлюсь немедля.

– Не стоит, Нетопырь, – попытался удержать его Гольденфинген. – Мало ли что…

– Бояться нечего, – сказал Эстебан Мартин. – Здешние индейцы такие же мирные, как жители Коро.

Минуло четыре дня, но Итальяно не возвращался. Обеспокоенный Филипп, уведомив Спиру, взял десяток солдат и отправился на поиски негра. К вечеру маленький отряд вошел в деревню.

– Что-то варится у них там в котле? – вслух размышлял Мурсия де Рондон. – Пора ужинать, а пахнет вкусно… А-а! – вдруг завопил он, в ужасе отшатнувшись: на дне котла вместе с маниокой и початками маиса плавала отрубленная голова Доминго Итальяно.

Перес де ла Муэла заглянул в губернаторскую палатку.

– Ваша милость, весь отряд горит…

– Жаждой мести?

– Нет, от лихорадки. Уже больше сотни солдат мечутся в жару, и среди них дон Хуан де Вильегас. Человек двадцать – при смерти.

Спира с перекошенным лицом вылез из гамака и велел позвать к себе Лопе де Монтальво.

– Надо прибегнуть к крутым мерам. Выставить караулы за две лиги от лагеря и оцепить его наглухо. Всякую двуногую тварь, которая попытается проникнуть в лагерь, убивать на месте. Уподобьтесь ангелу мести, Монтальво: снести с лица земли все близлежащие деревни, сжечь посевы.

В июле пошли затяжные дожди. В небе часто вспыхивали зарницы, гремел гром, и отвесные струи хлестали по крышам и навесам, так что испанцы, страдая душевно и телесно, проводили часы, дни и недели в полнейшем бездействии. Провиант был на исходе; земля раскисла и превратилась в болото, соломенные крыши протекали, со стен уже не капало, а лило. Лошади чихали в точности как люди, мерзли, дрожали от озноба под своими попонами. Весь лагерь кашлял и отхаркивался. Десять человек лежали в бреду, а еще двадцать пристрастились к пагубному зелью – табаку.

Из-за дождей и болезней Спира вместо двух недель пробыл в Акаригуа месяц. К середине августа дела пошли совсем скверно: люди мерли как мухи. Губернатор пригласил в свою хижину Гуттена и Гольденфингена и держал с ними совет. Дождь, зарядивший с утра, немного стих. Из-под ближайшего навеса доносился сухой свистящий кашель.

В горах глухо раскатился грохот. Гольденфинген осенил себя крестным знамением.

– Никогда мне не доводилось еще видеть такого ливня. Как вы полагаете, ваша милость, нет ли тут злого умысла какой-нибудь ведьмы?

Спира, стремительно обернувшись, впился в него глазами.

– Что за чушь! – уверенно ответил он. – Откуда тут взяться ведьмам? В экспедиции нет ни одной женщины.

– А если на нас навела порчу индеанка из окрестных селений? В Коро мне рассказывали, что среди них есть искусные в волшбе.

– Ведьм-индеанок не бывает. Чтобы сделаться ведьмой и обрести магическую силу, надо продать душу дьяволу. Как может продать душу тот, у кого ее нет?

– Однако…– начал было возражать Гольденфинген, но Спира, не став его слушать, в смятении и ярости вылетел наружу. Толстяк с глубокой печалью проговорил: – До чего же легко стал поддаваться гневливости наш капитан-генерал. Не могу постичь: еще несколько лет назад – хлебом не корми, а дай ему порассуждать о ведьмах и ведовстве, а теперь точно зарекся. Вот уже во второй раз он меня обрывает, и притом весьма грубо. Речь у нас шла о моей несчастной Берте…

– Гольденфинген! – окликнул его Спира, появляясь на пороге.

– Слушаю, сударь!

– Я решил выступать завтра же поутру.

Тут вмешался Гуттен:

– В строю осталось не больше трех сотен человек, от лихорадки двести ослабели так, что головы не могут поднять, а из восьмидесяти кавалеристов едва ли половина способна держаться в седле.

– Этого вполне достаточно, чтобы двигаться вперед, – не терпящим возражений тоном отрезал Спира. – Дожди скоро кончатся.

– Но что же мы станем делать с двумястами больных?

– Они останутся здесь, а выздоровев, догонят нас. Нельзя терять времени. За перевалом нас ожидают несметные богатства. Решено: на рассвете выступаем.

– Как прикажете, ваша милость, – ответил Гольденфинген. – Пойду распоряжусь…

– Постойте-ка, Андреас, я совсем забыл… Вам и Санчо де Мурге придется остаться здесь: я оставляю больных на ваше попечение.

Лицо Гольденфингена помертвело.

– У вас будет недурное общество в лице сеньоров Вильегаса и Барриоса, – почти ласково сказал Спира. – Они не могут последовать за нами, несмотря на то что его преосвященство вышколил их на славу.

Под проливным дождем Спира и Гуттен в сопровождении сотни пехотинцев и тридцати верховых двигались к югу, не теряя из виду горы.

– Какое сегодня число? – спросил Спира.

– Восемнадцатое августа 1535 года.

– Ровно три месяца, как мы вышли из Коро. По моим подсчетам, пройдено больше ста лиг. Если бы не дожди…

А дожди продолжали лить, и иногда с небес низвергался такой поток воды, что лошади упирались и не хотели идти.

– Просто какой-то водопад, – говорил Мурсия де Рондон. – Чудовищный водопад, который собрался, видно, смыть нас с этой грешной земли к себе в утробу.

Целую неделю шли они под сплошной стеной воды, непрерывно хлеставшей сверху, пока путь им не преградила вздувшаяся, ревущая река.

– Подойдем к горе и там отыщем брод, – сказал Эстебан Мартин.

Брод нашелся только на пятый день. Спира собирался спуститься в долину.

– Не советую, ваша милость, – сказал ему Эстебан Мартин. – Нам придется переправляться через реки – их не меньше двадцати, и все они такие же бурные, как и та, которую мы только что одолели. Лучше идти прежним путем. Поглядите, вся долина затоплена. Это уже не «море трав», как выразился Мурсия де Рондон, а самое настоящее море, ничем не хуже Саргассова, ибо выглядывающие из воды верхушки трав вполне сойдут за водоросли.

Нависавший над пропастью, вившийся вдоль горного склона карниз был так узок, что лошади едва помещались на нем. В непроглядном молочном тумане слышался рев несущейся воды.

– Это Маспарро, ваша милость, – объяснил Мартин. – Пока не прекратятся дожди, нечего и думать о переправе. Видите, как широко он разлился и какое сильное течение.

Спира, вняв этому доводу, приказал разбить лагерь на отроге – долина была затоплена.

Люди маялись от лихорадки, кашляли и чихали. Человек десять начали бредить: им казалось, что в плоть их вонзаются тысячи невидимых клинков.

– Воспаление легких, – определил лекарь Перес де ла Муэла. – А вокруг нет ни единой сухой веточки, чтобы развести огонь.

В ту же ночь семеро умерли. Еще двадцать лежали в беспамятстве, дыша трудно и хрипло.

Через три дня ливни наконец стихли, и над затопленной долиной, придавая ей совсем иной, умиротворенный и привлекательный вид, засияло солнце. Вдруг на стремнину яростно ревущего Маспарро из-за чудом не ушедшего под воду клочка суши вылетели шесть челнов.

– Индейцы! – вскричал Лопе де Монтальво. – К бою! Их не меньше семидесяти, и я не очень верю в их добрые намерения, хоть они и машут нам весьма приветливо.

– Вы поторопились, капитан, – заметил Филипп. – Душа человеческая исполнена не одной только злобы; божьим соизволением есть в ней место и добру, и миру.