Чуть в стороне, на самом берегу Лерха, стоял добротный дом о трех этажах и под черепичной крышей. На вывеске были изображены три подковы. Бодрый старик, в котором Филипп признал Гольденфингена-отца, встретил гостя весьма радушно.

– Добро пожаловать, ваша милость! Пожалуйте в дом, а о вашей лошадке не беспокойтесь. Располагайтесь, а я отведу ее на конюшню и тотчас вернусь. У нас сегодня на ужин суп из бычьих хвостов и кабанья нога.

Из-за горизонта выплыла полная луна. У самых дверей конюшни жеребец ни с того ни с сего заржал и заупрямился. «Что за дьявол в него вселился? – с сердитым недоумением подумал Филипп. – Как только сошли на берег, прямо сам не свой».

Только после того, как он несколько раз сильно дернул за узду, Лютеций подчинился и вошел в стойло.

– Не тревожьтесь, ваша милость, – успокоил его старик. – После долгого плаванья с ними такое случается. Начинают тосковать по звездному небу и по плавному ходу вод: стоишь себе, а река сама тебя несет. У меня сын точь-в-точь такой…

Филипп хотел было сказать, что отлично знает его сына, но, верный своим правилам, смолчал и вошел в дом.

В просторной пустой комнате стояли четыре сосновых стола; уютно потрескивали в очаге поленья. Широкая деревянная, чисто вымытая и до блеска выскобленная лестница, суля покой и отдых, вела наверх, в комнаты для проезжающих; Филипп почувствовал, что устал и проголодался. Он уселся за ближайший к очагу стол, откинул голову, прижавшись затылком к обшитой дубом стене, закрыл глаза и погрузился в блаженное оцепенение.

Тихий голос разогнал его дремоту:

– Чем услужу такому благородному и прекрасному собой рыцарю?

Филипп медленно поднял веки и увидел высокую статную женщину, одетую по обычаю баварских крестьянок. Он перевел взгляд на ее лицо…

– Матерь Божья Зодденхеймская! – невольно вырвалось у него.

Перед ним стояла жена дровосека, только еще краше и моложе. Высокими скулами, удлиненным разрезом глаз она напоминала женщин Востока, но только были эти чуть раскосые глаза по-германски синими. Медно-рыжие волосы обрамляли шафранного оттенка лицо, по шелковистой коже скользили теплые блики пылавшего в очаге пламени.

Пухлые губы дрогнули в улыбке, и смятение Филиппа возросло.

– Меня зовут Берта. Я хозяйка здешнего постоялого двора и жена капитана Гольденфингена. Вам не случалось ли, сударь, с ним встречаться? – В голосе ее звучало такое лукавство, а искрящиеся глаза глядели так задорно, что Филиппу показалось – она превосходно осведомлена о его знакомстве с Андреасом. – Муж мой вечно в отъезде…

Филипп как в столбняке глядел на ее ловкое, поворотливое тело, на длинную стройную шею, на живое, подвижное лицо.

– Надеюсь, вам у нас придется по вкусу, – продолжал звучать чуть хрипловатый голос. – Вкусный ужин, веселая компания, мягкая постель. Можно выспаться на славу, если только… благородный рыцарь не предпочтет сну иных удовольствий…

Кровь ударила Филиппу в голову, прихлынула к щекам. Никогда прежде не доводилось ему встречать женщину, которая бы произвела на него столь ошеломляющее впечатление и вселила подобное желание.

Тут в комнату вошел старик.

– Ваша лошадка, сударь, наконец-то успокоилась, – как все глухие, непомерно возвысив голос, сказал он, и Филипп понял, что старик сильно туг на ухо.

Берта, не обратив на вошедшего никакого внимания, без околичностей предложила Филиппу:

– Так что лучше всего вам у нас заночевать… Тем более что мой супруг нынче делит ложе с Дунаем.

– Больше не брыкается, стоит смирно, ест овес, – твердил свое старик.

Открылась задняя дверь, и снова появилась Берта, с тарелками в руках и ковригой под мышкой.

– А я тотчас же поднимусь, приготовлю вам комнату, – продолжал Гольденфинген. – Отведу вам ту, что выходит на реку.

Берта осторожными маленькими шажками, чтобы не расплескать суп, приближалась к столу. Досада, которую чувствовал Филипп, пока хозяйки не было в комнате, теперь улетучилась. Ему с каждой минутой все сильнее хотелось заночевать. Берта поставила на стол тарелки – суп и изрядный кусок сочной, розовато-золотистой свинины. Филипп, преодолев себя, обратился к старику:

– Мне непременно нужно сегодня же ночью быть в Аугсбурге. Ночь сегодня лунная, я тронусь в путь до первых петухов.

– Как жаль, сударь. Но не смею противиться вашей воле. Пойду заседлаю вам коня, чтобы вы могли выехать сразу как отужинаете. – И он засеменил к выходу.

За соседним столом уже сидели четверо посетителей, громогласно призывая Берту. Прежде чем уйти на кухню, она многообещающе шепнула:

– Придет охота повидать меня – знай, я жду.

И с этими словами, не обращая внимания на крики проголодавшихся крестьян, выскользнула из комнаты.

Какое-то мгновенье Филипп оставался в нерешительности, но потом мысленно поручил себя своему небесному покровителю и постарался утопить в похлебке из бычьих хвостов манящий призыв Берты. «Если Парсифаль отверг домогательства прекрасной Кундри, то и мне надлежит поступить так же».

Мир снизошел в его душу; он вновь овладел собой и уже без помех взялся за ароматное жаркое.

«Как только она вернется, я заставлю ее понять, с кем она имеет дело, я докажу ей, сколь непреклонна моя добродетель», – думал он. Однако время шло, ужин был уже съеден, а Берта не появлялась, несмотря на отчаянные призывы посетителей. Филиппу казалось недостойным уехать, не противопоставив свое целомудрие ее распущенности. Но было уже очень поздно; следовало отправляться в путь.

Лютеций бодро рысил по освещенному луною большаку. Со стороны реки задувал свежий ветерок, небо было безоблачно и сплошь усеяно звездами – в такую ночь только и ехать. Так, изредка подстегивая жеребца, переходя с размашистой рыси на галоп, Филипп без остановки покрыл шесть миль. Когда же он поравнялся с развалившейся лачугой, луна скрылась за темной тучей, в отдалении грянул гром и сверкнула молния. Надвигалось ненастье. «Как некстати!» – с досадой подумал Филипп и пришпорил коня, чтобы успеть добраться до укрытия. Снова сверкнула молния, и вспышка на мгновение выхватила из тьмы фигуру женщины, прятавшейся под прикрытием стены. Над самой головой раздался оглушительный раскат, и жеребец шарахнулся, едва не сбив женщину с ног. Филипп спешился, привязал Лютеция, взглянул на свою случайную спутницу и не смог сдержать крик изумления, оказавшись лицом к лицу с прекрасной трактирщицей.

– Берта! Как могла ты оказаться здесь? Ведь мы давно расстались!

Рыжая раскосая красавица звонко расхохоталась. «Ведьма!» – мелькнуло в голове у Гуттена.

– Как ты оказалась здесь раньше меня? – в смятении спросил он. – Я проскакал галопом все шесть миль и нигде не замешкался.

В ответ она снова расхохоталась.

– Успокойтесь, доблестный рыцарь. Я не ведьма и не Берта. Мы с нею сестры-близнецы. Зовут меня Гертрудой, а живу я вон там, – и она показала на видневшийся невдалеке домик. – Я пошла искать свою заблудившуюся овечку, меня и застигла гроза.

От этого объяснения унялось и беспокойство Филиппа, и хлеставший по крыше дождь. Снова выглянула луна, и в свете ее Гертруда показалась ему так разительно схожа со своей сестрой, что невозможно было поверить, будто перед ним стоит не хозяйка постоялого двора. Все у них было одинаковое – и смех, и движения, и даже платье.

– Что же вы стоите, сударь! – не без раздражения позвала она, беря Филиппа за руку. – Укроемся под этим навесом. Как ни плоха эта защита, а все лучше, чем мокнуть. Поболтаем, покуда не стихнет ненастье.

Ливень опять припустил, и Филипп решил принять предложение. Лютеций, оставленный снаружи, время от времени ржал и рыл копытом землю.

– Не вы первый, сударь, многие приходят в изумление, повстречавшись со мной или с Бертой…

На память Филиппу вдруг пришел рассказ Гольденфингена об охотнике за ведьмами, который разыскивал в окрестностях Аугсбурга ту колдунью, пролетавшую по сорок миль на помеле. «Не Берту ли искал он? – спросил он себя. – Матерь Божья Зодденхеймская, спаси меня!»

Гертруда, не отпуская его руки, повалилась на сено, и Филипп невольно оказался совсем рядом с нею. Ощутив близость горячего тела, вдохнув терпкий аромат ее волос, он почувствовал, что страх его исчез.

– Говорили тебе, что ты на загляденье хорош? – прошептала женщина, прижавшись к нему еще тесней.

Снова беспокойно заржал жеребец. Филипп обхватил ладонями щеки женщины, собираясь поцеловать ее. Она же ловко вывернулась, оказавшись сверху.

Протяжный собачий вой остановил порыв Филиппа. Явственно прозвучали слова доктора Фауста: «Сторонись распутниц!»

– Изыди, сатана! – в ужасе вскричал он, оттолкнул женщину, выбежал наружу и одним прыжком вскочил в седло. Твердя молитвы, гнал он коня все дальше и дальше, пока не почувствовал себя в безопасности.

Утром он достиг Аугсбурга и сразу же направился к дому банкиров Вельзеров, перед которым бил фонтан, украшенный изваянием Нептуна. Королевский гонец был принят младшим Вельзером – Антонием, которому молва приписывала тесные дружеские связи с Лютером. Его старший брат и компаньон был известен как рьяный приверженец императора.

Вручив Вельзеру послание Фердинанда, Филипп вышел в неосвещенный коридор и тотчас налетел на какого-то человека, который от толчка выронил объемистую стопу листов. Филипп принялся извиняться, но осекся, услышав знакомый хохот Клауса Федермана.

– Откуда ты взялся в Аугсбурге? Ты ведь был в Венесуэле?

– Долго объяснять. Пойдем ко мне, и я все тебе расскажу. По поручению хозяев я дописываю свою книгу, где поведаю о всех моих приключениях и о тех неслыханных возможностях, которые таит в себе этот волшебный край. Вот эта книга! Взгляни! Пощупай, не бойся! Я назову ее «Индийская история». Открой! Читай!

Гуттен послушно развернул рукопись, а Федерман, закрывая за гостем дверь, мягко сказал ему:

– Я, видишь ли, крепко повздорил с Амвросием Альфингером, капитан-генералом и губернатором Венесуэлы. Он оказался сущим мерзавцем! Мало того, что душегуб и кровопийца, так еще и завистлив, как ослица! Мы невзлюбили друг друга с первого взгляда, и стоило мне сказать «да», как Амвросий тотчас говорил «нет». Он поднимал меня на смех и не желал слушать никаких доводов. В один прекрасный день ему вздумалось идти по неразведанным дорогам к Дому Солнца, а меня оставить в Коро своим заместителем. Я ждал, ждал, ждал его возвращения, потом решил, что он, должно быть, давно на том свете, и отправился в путь на свой страх и риск. Через восемь месяцев возвращаюсь в Коро, а он уже там и глядит на меня как василиск, ей-богу! Сажают меня под арест, а потом высылают из Индий сроком на пять лет. Все это произошло в декабре 1531 года, так что мне еще два года ждать возможности вернуться в эту страну обетованную. Чтобы не терять даром времени, заношу на бумагу все, что пришлось повидать и испытать. Ну да ладно, забудем негодяя Амвросия! Послушай-ка лучше, что я видел в Венесуэле. Золото там можно грести лопатой, было бы желание да голова на плечах. Волшебный край! Чего там только нет: и горы, покрытые вечными снегами, вроде наших Альп; и пустыни, как в Алжире; и плодороднейшие земли, как в Андалусии, где никогда не бывает зимы. Какое райское изобилие! Есть плод наподобие испанской груши – только не меньше полфунта весом, с желто-зеленой мякотью и тает во рту, как масло. Индейцы называют его «агвиат». Чудо что такое! А есть дерево вроде смоковницы, но растут на нем, вообрази, не фиги, а что-то вроде дынь, по-тамошнему «папайя». А есть еще гуанабана и айва, непохожая на нашу. А какие животные! Какая у них густая шерсть, какое вкусное мясо! Не сойти мне с этого места, если я вру! Индейцев – многие тысячи. Одни – миролюбивые, добросердечные, и женщины у них хороши на диво, а другие дикого и буйного нрава – этих мы продавали на невольничьем рынке в Санто-Доминго, и с немалой притом выгодой. Есть там и племя пигмеев! А в конце концов я обнаружил южный берег острова Венесуэла. Я нашел южные моря! Понимаешь ли ты, Филипп фон Гуттен, что это значит? И этого мало! Мне доподлинно известно, где находится Дом Солнца! А-а, вижу, ты смотришь на карту? Да, это я начертил ее, предварительно расспросив сотни индейцев. В один голос они отвечали мне, что город золота находится за этим высоким и протяженным горным хребтом. Когда я разыщу его, то стану богаче братьев Вельзеров и императора, вместе взятых. Я разбогатею сам и сделаю богачами всех, кто пойдет за мной, – тебя, например! Еще раз предлагаю: брось ты свое паскудное ремесло во славу их величеств, довольно тебе смотреть, как другие объедаются за столами, где для тебя места не находится! А-а, покраснел? Что ж, я и тому рад! Кому как не мне понять тебя – я сам разрываюсь между Аугсбургом, Лионом и Севильей, скача с поручениями Вельзеров за несчастные девяносто флоринов в год. Но ты меня не жалей и не гляди на меня с таким видом, точно сейчас прослезишься! Два года пролетят незаметно, а я человек везучий. В любой миг может случиться чудо – и я опять на коне!

Пятнадцать дней провел Гуттен в трудолюбивом и процветающем Аугсбурге, дожидаясь старшего Вельзера, которому должен был передать от короля кое-что на словах.

И день ото дня все меньше нравилось ему то, чему он посвятил жизнь.

– Да ты представь только, – искушал его Федерман, – как славно будет присовокупить к знатности твоего рода изрядное состояние. Ведь ты – приближенный императора. Если все пойдет как задумано, ты сможешь выстроить себе дворец напротив императорского, ежедневно будешь видеть государя, а потом – чем черт не шутит – станешь вице-королем в колониях или канцлером.

Гуттен поморщился.

– Не это меня прельщает. Всем сердцем я привязан к императору и Фердинанду. Мне нравится делить с ними их досуги, как в ту пору, когда я был ребенком. Мне нравится сопровождать их на охоте или во время верховой прогулки без свиты. Но ведь существует двор, и придворные докучают им притворной заботой. И все они жаждут почета, титулов, славы. Мне бы не хотелось уподобиться им… А кроме того, теперь мне, как никогда, хочется затвориться в обители, принять постриг.

– Тебе – в монахи? Ты бредишь? Должно быть, полная луна помрачила твой разум! А как же быть с женщинами?

– От них-то я и бегу, ибо знаю: через их посредство улавливает меня в свои тенета сатана.

Поздний час и тепло очага располагали к откровенности. Филипп поведал Федерману свое приключение с трактирщицей.

– Филипп, Филипп! – воскликнул тот, утирая слезы, выступившие у него на глазах от безудержного смеха. – Ну можно ли в твои годы верить в колдунов и ведьм?! Никакая она не ведьма, а первостатейная потаскуха, с которой я не отказываю себе в удовольствии потешиться всякий раз, как проезжаю мимо «Трех подков». Ты спросишь, как смогла она опередить тебя, если ты галопом проскакал больше пяти миль? Да очень просто: пока ты приканчивал ужин, она тайком выскользнула из дому и побежала напрямик, без дороги. Не вижу тут ничего таинственного.

Так и не дождавшись Варфоломея Вельзера, Филипп покинул Аугсбург и пустился в обратный путь, до последней степени недовольный собой. «Немедля по приезде в Вену попрошу Фердинанда отставить меня от службы. Не желаю больше быть переносчиком дурных и отрадных вестей, хватит мне трястись в седле. Запишусь в войско: пороховой дым лучше дорожной пыли».

Был уже полдень, когда впереди показались развалины. Мысленному взору Филиппа предстали Берта и Федерман, оскверняющие грешным объятием супружеское ложе простака Гольденфингена. «Все мужчины – лгуны, все женщины – изменницы, – думал он, покуда Лютеций мерно и мягко покачивал его в седле вверх-вниз, – что сталось бы с честным капитаном, проведай он, что жена его – распутная дрянь, готовая отдаться первому встречному, приглянувшемуся ей? Прав, прав был граф Циммер, когда говорил, что Федерман – человек без чести и совести. Клаус так искренне радовался, повстречав Андреаса в Ульме, а сам тем временем наставлял ему рога… Какие у этой Берты пухлые, сочные губы, от нее пахло цветами и веяло еще какими-то ароматами…» Когда Филипп поравнялся с развалинами, ни о чем больше он уже думать не мог, но эта сосредоточенность на одном была ему сладостна. Снова и снова виделось ему, как Берта, раскинувшись на сене, ищет губами его губы. «Да нет, какая там ведьма! Попросту красивая и бесстыдная баба, наделенная таким любострастием, что опрометью пробежала пять миль до этого укромного уголка». Жеребец прибавил ходу, и образ Пречистой Девы померк в памяти Филиппа.

– Вперед, вперед, Лютеций! – Охваченный нетерпением Филипп бросил коня в галоп и пришпоривал его до тех пор, пока они вихрем не промчались через всю деревушку, на окраине которой помещался постоялый двор «Три подковы».

Его поразило безлюдье. Только на церковной площади попалась ему выжившая из ума старушонка, которая объяснила, ткнув пальцем куда-то за реку:

– Ведьму сжигают.

У подножия помоста, куда вела двадцатиступенчатая лестница, был разложен костер, а на самом помосте стояла Берта, крепко прикрученная к столбу толстыми веревками. Усердные прихожане подбрасывали в костер вязанки хвороста и пучки соломы. Распоряжался казнью монах-капуцин. «Ведьма! Ведьма!» – гудела разъяренная толпа. Священник поднес Берте распятие, приколоченное к длинной палке. Женщина с ненавистью плюнула на святыню, и люди, окружавшие помост, заклокотали от гнева.

– Довольно! – властно приказал капуцин. – В огонь ее!

Последнее, что видел Филипп, было взметнувшееся пламя, которое охватило тело Берты…

– Оправились немножко, сударь? – спросил его тот самый священник, который подносил Берте распятие. – Должно быть, никогда прежде не видели, как сжигают ведьму? – И, не дожидаясь ответа, добавил: – Со мною в первый раз было то же, что с вами.

Гуттен отсутствующим взглядом смотрел на струившуюся мимо реку.

– Эта Берта была настоящим исчадием ада, – продолжал священник. – Под пыткой она призналась, что извела своего первого мужа и околдовала безмозглого добряка Гольденфингена. Она была не только похотлива, но и мстительна: если кто-то по неосторожности отвергал ее домогательства, она обгоняла его по дороге, заводила в какую-нибудь глушь и душила. За последний год такой смертью погибли трое молодых и красивых дворян. Мы считали их жертвами разбойников, но она призналась – опять же под пыткой, – что убила их своими руками.

– Матерь Божья Зодденхеймская! – в ужасе вскричал Филипп, а про себя подумал: «Не зря, Пречистая Дева, искал я у тебя защиты, заподозрив трактирщицу в худых намерениях».

– Она умела летать на помеле и покрывала по тридцать-сорок миль зараз, – сказал священник, поднося к губам Филиппа кружку воды. – Только благодаря проницательности нашего инквизитора – вон он, в одеянии капуцина, – удалось установить ее дьявольскую природу и вырвать у нее признание обо всех злодеяниях – свершенных и замышленных.

Филипп прибрел на причал, еще не оправясь от пережитого потрясения.

«О, что было бы со мной, если бы я ответил на ее зов! Она заставила бы меня согрешить, нарушить мой священный обет, лишила бы благодати, а потом убила бы и обрекла на вечные муки ада…»

Представив себе это, он задрожал всем телом.

«Не зря мой Лютеций заупрямился и не захотел входить в конюшню. Он почуял присутствие нечистой силы – животные наделены этим даром. Тогда же где-то завыла собака, и я вспомнил предостережение доктора, Фауста. Не его ли Мефистофель подал мне знак? О, доктор Фауст, сколь велика твоя мудрость. Ты исполнил свое обещание и помог мне выпутаться из беды».

Корабль шел вниз по Дунаю.

«Уже во второй раз пытается сатана уловить меня в свои тенета и погубить. Самым прекрасным женщинам не удавалось смутить мой дух – он остается тверд и непреклонен. Но перед ведьмами – перед дровосековой женой, перед Бертой с их азиатскими лицами и азиатским коварством их душ – я безоружен и беззащитен. Стоит лишь поманить меня – и я бегу на зов. Как только приеду в Вену, подвергну себя бичеванию, сорок дней буду поститься, не вкушая ничего, кроме хлеба и воды. Никогда больше не поддамся я плотскому вожделению. Сохраню целомудрие до женитьбы или навсегда затворюсь в монастыре».

«Молодцы вроде тебя, – вспомнились ему слова Федермана, – даже выбрив себе макушку, не обрящут желанного покоя. Не из такого теста они сделаны. Женщины на тебя заглядываются, и уж они-то от тебя не отстанут, хоть ты запрись в своей келье на семь замков».

«Так или иначе, – продолжал размышлять он, – а одно я знаю непреложно: скакать с поручениями надоело. Именно на дорогах и вовлекают нас, путников, звезды в горестные и печальные обстоятельства. При первой же встрече с его величеством попрошу, чтобы он взял меня в свиту или отправил на войну. Гонцом больше быть не желаю».