«Падите на колени и молитесь! — приказала она. — И я, говорю вам: к нам скоро придут добрые вести».

К вечеру, опасаясь штурма дворца, гвардейцы Марии попросили у нее позволения открыть ворота, чтобы сделать noL пытку отбросить мятежников. Мария согласилась после того, как они пообещали «не уходить дальше, чем их могла бы видеть королева», поскольку были здесь «ее единственной защитой». Воины начали готовиться к контратаке, а когда проходили по галерее рядом с королевскими покоями, Мария высунулась из окна и крикнула, что будет молиться за победу «своих верных джентльменов». Меньше чем через час пришло известие о капитуляции Уайатта. Только тогда королева и ее придворные наконец смогли перевести дух.

У ворот Тауэра собралась толпа. Мимо ошеломленных горожан вели Уайатта, который каких-то двенадцать часов назад угрожал захватить столицу английского королевства. На побежденном мятежнике были короткая кольчуга, бархатная сутана и отороченная кружевом бархатная шляпа. Один из стоявших в толпе рыцарей неожиданно схватил его за воротник.

«Негодяй! Жал"кий ублюдок! — закричал он, тряся Уайатта. — Как ты только мог замыслить такое мерзостное предательство Ее Королевского Величества? Я бы сейчас прикончил тебя своим кинжалом, но преступника должно покарать правосудие».

Рыцарь держал руку на рукоятке кинжала, однако узник не пошевелился и не сделал попытки защититься. Его руки безвольно свисали вдоль туловища. Посмотрев на этого человека «горестным мрачным взглядом», Уайатт тихо произнес: «Сейчас для этого большой доблести не требуется», — и прошел в крепость.

Сподвижники Уайатта были менее склонны покориться судьбе. Уильям Томас, который в свое время предлагал покушение на королеву, в тюрьме безуспешно пытался покончить с собой, «бросаясь на острие кинжала». Другой вожак мятежников, переодевшись матросом и «вымазав лицо углем и грязью», бежал в Хэмпшир, где его в конце концов схватили. Герцога Суффолка, отца Джейн Грей, когда он попытался спрятаться в дупле, учуяла собака.

В течение нескольких месяцев после мятежа в Лондоне некуда было деваться от трупов. У всех городских ворот и главных достопримечательностей столицы были воздвигнуты виселицы. На Чипсайде, Флит-стрит, Смитфилд, Холборне, Лондонском мосту и Тауэр-Хилл качались, разлагались и, смердели тела мятежников Уайатта. Казни продолжались несколько недель, причем воинов, которые перешли на его сторону, повесили прямо на дверях их домов. «В этом городе, кажется, никогда еще не вешали столько людей, — писал Ноайль. — И так каждый день». Те, кого помиловали, имели все основания благодарить судьбу и славить королеву. В общей сложности повесили не меньше сотни мятежников, остальных же, обвязанных веревками, с петлями на шее, колонной по два провели по городу на турнирную площадку Вестминстера, где поставили в грязь на колени перед Марией. Здесь она их помиловала, после чего веревки обрезали, а петли сняли. Некто так описал в своем дневнике сцену массового помилования: «Освобожденные узники ринулись на улицы, подкидывая в воздух шляпы, с криками „Боже, храни королеву Марию!“, а прохожие расхватывали эти шляпы себе на память. Некоторые набрали по четыре или пять штук».

Джейн и Гилфорд Дадли в мятеже Уайатта, разумеется, участия не принимали, но их тоже настигла расправа. Рассудив, что в будущем фальшивую королеву и ее супруга могут попытаться использовать мятежники, Совет счел целесообразным от них избавиться. 12 февраля несчастных молодых людей казнили. Самого Уайатта продержали в темнице до апреля. Он был обезглавлен на Хей-Хилл рядом с Гайд-пар-ком, а затем его тело привезли в тюрьму Ныогейт, где обварили кипятком и разрубили на четыре части, которые выставили напоказ в четырех районах столицы. Земли Уайатта были разделены между дворянами Кента, которые помогли подавить его мятеж, но Мария пожалела вдову и пятерых детей. Вначале она даровала ей ежегодную ренту, а позднее разрешила выкупить имущество мужа и некоторую часть недвижимости.

В донесениях иностранных послов при дворе английской королевы мятеж Уайатта приобрел размеры всенародного восстания. Слухи, распространявшиеся в первые дни мятежа в столице, — о широкомасштабных волнениях в Корнуолле и Уэльсе, о массовом дезертирстве из войск королевы и неизбежной победе мятежной армии, поднявшей под свои знамена всю страну, — были описаны во всех деталях и с большой поспешностью отосланы ко двору императора «Священной Римской империи», короля Франции, дожа Венеции и прочих. Прежде чем эти, мягко говоря, преувеличенные сведения были уточнены, вся Европа начала говорить, что «Англия в смятении» и что власть королевы вот-вот будет свергнута. Французский король постоянно получал сообщения о том, что поддерживаемые большинством населения тысячи мятежников захватили во многих частях страны крупные крепости, а английский народ выступает под лозунгом «Лучше смерть, чем владычество испанского принца». Король написал папе, Венецианской синьории и правителям итальянских городов, что против мятежников сражается испанская регулярная армия. Его письма произвели такое сильное впечатление в Венеции, что английский посол Питер Вэннс был вынужден выступить с разъяснениями, что все это весьма далеко от истины.

Сильно переполошилась колония английских купцов в Антверпене, не в самую последнюю очередь из-за того, что, как только распространился слух о мятеже, местные кредиторы отказались ссужать английскому правительству деньги. Эгмонт и его коллеги, которые покинули Лондон, когда Уай-атт двинулся на Саутвак, поддерживали самые страшные слухи, заявляя, что мятежники уже у ворот столицы и что их не меньше двадцати тысяч. Когда же наконец 14 февраля сюда дошла весть о победе королевы, все находящиеся в Антверпене англичане устроили большое празднество: жгли костры, выставили на улицы бочки с даровым вином и затеяли «большую стрельбу из ружей».

Несмотря на то что до европейских монархов в конце концов дошли точные данные о масштабах мятежа Уайатта, Мария и ее правительство оказались в известной степени скомпрометированными. Во-первых, страной правит женщина — это уже само по себе плохо. Поэтому неудивительно, что поднялся мятеж. Да, его подавили, и это, конечно, можно поставить в заслугу королеве, но победа королевских войск над повстанцами Уайатта не совсем, так сказать, безусловная, потому что в поражении виноват больше всего сам вождь мятежников. Он поднял людей, не заручившись поддержкой остальных заговорщиков, и вообще показал себя человеком решительным, но недальновидным. О каком успехе могла идти речь при такой ничтожной повстанческой армии? Кроме того, Уайатт оказался плохим стратегом и не смог реализовать преимущество, которое имел в первые дни восстания, чтобы организовать быструю и продуманную атаку на Лондон. Весьма тревожным знаком для королевы и ее советников было то, что многие подданные ее величества, в общем-то безразличные к целям Уайатта сменить состав королевского Совета, все же не решились поднять против мятежников оружие. Вот эта-то пассивность в конечном счете может оказаться страшнее любого мятежа.

А снисходительность, которую Мария проявила к трем лицам, имеющим отношение к заговорщикам — Кортни, Елизавете и Ноайлю, — европейские монархи вообще не понимали. Известно, что Кортни был с самого начала в числе заговорщиков. Правда, он не выполнил предназначенной ему роли и в конце концов принял сторону Марии, а в последние дни мятежа пытался присоединиться к защитникам города, но, как всегда, толку от него было мало. Мария позволила ему уехать за границу, хотя он не торопился с отъездом. Елизавета, которую обоснованно подозревали в связях с Уайаттом, а также с французским послом, была заключена на три месяца в Тауэр, но затем освобождена под усиленное наблюдение. А Ноайль вообще официально никак не был наказан, хотя Ре-нар и его люди доставили ему немало хлопот.

Всю весну 1554 года Ноайль не имел ни минуты покоя, и было отчего. Все его шпионы оказались перекупленными, агенты запуганными, почта просматривалась, а порой и вовсе куда-то исчезала. Он подозревал, и с большими основаниями, что Мария и Ренар читают все его донесения. Шифр Ренару передал двойной агент. Посла переселили в новую резиденцию, Брайдвилл. Переехав туда, он, к своей досаде, обнаружил, что прежде там жил Ренар, который забрал с собой двери, окна и замки. Единственно, кого он оставил здесь, — это одного из своих осведомителей, который сообщал ему все о Ноайле и гнал от дверей важных визитеров.

После подавления мятежа Уайатта волнения стихли, но лондонцы еще долго помнили февральские события, массовые казни и виселицы. Очень нервничали иностранцы. Заметив на своих домах какие-нибудь непонятные знаки, они немедленно начинали собирать вещи и готовиться к отъезду. С приходом первых теплых дней дети окраин принялись разыгрывать последний акт страшной трагедии, что пережили их родители. Повсеместно распространилась игра «королева против Уайатта», в которой принимали участие сотни мальчишек и девчонок. Дети сражались так свирепо, что некоторые получали серьезные ранения. Один мальчик, исполнявший роль испанского принца, был захвачен в плен и повешен. Причем все было проделано настолько правдоподобно, что он чуть было не задохнулся в петле. Мария приказала выпороть всех организаторов этого потешного сражения и посадить ненадолго в тюрьму. Говорят, что после этого в ее правление игр в «королеву против Уайатта» больше не затевали.

Однажды, уже после провала мятежа, Ноайль насмешливо заметил, что, «возможно, Бог дал согласие на брак Марии с этим принцем с целью наказать их обоих». Потерпевшему поражение заговорщику, видимо, ничего не оставалось, как думать именно так, однако все равно Нойаль был прав. Впереди Марию ожидали немалые страдания, причем еще до вступления в брак. Начать следует хотя бы с того, что ее со всех сторон одолевали советами пересмотреть свое решение выходить за Филиппа, даже бюргеры Фландрии. Им-то уж политический союз с Англией сулил немалые выгоды, но они так остро ненавидели Филиппа, что тоже осуждали этот брак. Уильям Пето, один из приближенных кардинала Поула, писал Марии длинные письма, уговаривая не выходить замуж за Филиппа, так как это нецелесообразно — ни с духовной, ни с практической точки зрения. По словам Ренара, Пето много раз предупреждал Марию, что «она попадет под власть мужа и станет его рабыней», добавляя мрачные предсказания вроде того, что «в ее пожилом возрасте нельзя надеяться выносить детей без риска для жизни».

Ренар замечал, что последнее утверждение Пето, к большому огорчению Марии, повторял наиболее часто. Последнее письмо от него прибыло в день ее тридцативосьмилетия — весьма подходящий момент, чтобы напомнить о возрасте, — и содержало также новые слухи о тех жестоких нападках, которым Филипп подвергнется, как только прибудет в Англию. Ренар начал осторожно рекомендовать, чтобы Филипп отложил свой приезд до осени, и даже намекал, что желал бы видеть «все дело» пересмотренным. Однако Мария в своей решимости выполнить свой обет (выйти за Филиппа), и как можно быстрее, была непоколебима. (Она не хотела выходить замуж во время Великого поста, это было против церковных правил, но готовилась к церемонии сразу после Пасхи, как только все будет должным образом организовано.) Что касается опасений Ренара за безопасность принца, то королева сказала ему «со слезами на глазах», что скорее погибнет, чем позволит причинить Филиппу какое-либо зло. Она лич — но гарантирует его безопасность, и потому он может не откладывать свой приезд из-за каких-то слухов.

Филипп держал постоянную связь со всеми, кто участвовал в организации его брака, но единственное послание будущей супруге передал устно, через Ренара. «Его радует перспектива жениться на ней», — отмечал тот. В ответ Мария передала, что «исполнит по отношению к нему все обязанности, какие дамы склонны исполнять касательно их мужей». Этикет требовал, чтобы переписку первым начинал мужчина, поэтому этот замысловатый пассаж она не доверила бумаге. Мария также добавила и кое-какие практические советы, рекомендуя Филиппу привезти с собой из Испании собственных лекарей и «поваров, которым можно доверять». Поскольку лекари и повара в те времена имели отношение к ядам, этот совет должен был Филиппа встревожить, однако из других источников ему было известно, что королева тщательно контролирует в своем хозяйстве и свите любую мелочь, и поэтому он просто сделал так, как она просила.

Приготовления были сложными и потребовали много времени. Был составлен перечень цен на питание людей и лошадей, чтобы Филипп мог оценить предстоящие расходы и запастись соответствующей суммой. Заранее был определен обменный курс испанских и итальянских крон, а также португальских дукатов, чтобы не дать себя надуть английским купцам. Для предотвращения инцидентов, которые могли воз-, пикнуть между англичанами и испанцами во время переезда Филиппа от побережья внутрь страны, а также для соблюдения всех необходимых церемоний следовало назначить английского обер-церемониймейстера. Вместе с Филиппом выезжал испанский обер-церемониймейстер, целью которого было помешать обмену взаимными оскорблениями и сделать так, чтобы англичане «не придирались к иностранцам, как они привыкли это делать». Были тщательно отобраны и одобрены все чиновники и слуги, которые должны были обслуживать Филиппа. Завершение этой гигантской работы было отмечено в конце марта торжественной церемонией. Вся группа предстала перед лорд-гофмейстером Марии, и каждый дал клятву верности. Сюда же присоединилась сотня лучников, которым следовало взаимодействовать с испанскими гвардейцами Филиппа. Лучников отобрали из личной гвардии Марии по принципу преданности и «искусства в языках». Оставалось надеяться, что их форма не будет резко контрастировать с формой испанских воинов, потому что ни одного образца формы испанского гвардейца при дворе обнаружить не удалось.

Как и обычно, в центре всех приготовлений находилась Мария. После Гардинера она была самым осведомленным членом своего правительства. Объем повседневной работы, связанной с административной рутиной, которая в первые месяцы правления занимала все ее время от рассвета до полуночи, теперь существенно расширился, оставляя все меньше возможностей заниматься особыми вопросами, которые все чаще начали возникать. Среди таких особых вопросов была недавно возникшая дискуссия по поводу связи брака королевы с наследованием престола. Двое судей, побуждаемые, по мнению Ренара, приверженцами Елизаветы, заявили, что по английским законам вся королевская власть должна перейти к Филиппу, как только он женится на королеве. Они утверждали, что, даже если Мария родит сына, ее престол перейдет не к нему, а останется за супругом. К счастью для Марии, остальные судьи эту позицию не поддержали. В Совете обсуждался также вопрос, чье имя должно стоять первым на официальных документах — королевы или ее супруга. Это дело было решено в пользу Филиппа.

Больше всего весной 1554 года Марию угнетал углубляющийся раскол в королевском Совете. Она надеялась сделать его работу более эффективной и уменьшить время, растрачиваемое на выяснение отношений между советниками, создав «внутренний Совет» из шести человек, но лорд-канцлер и его сторонники стали так резко выступать против этой инициативы, что возник новый конфликт. Самым беспокойным советником был Пэджет, чье враждебное отношение к Гардинеру превратилось теперь в одержимость. Он делал все возможное, чтобы дискредитировать политику лорд-канцлера, набрасываясь на него на каждом заседании, организовывая в парламенте оппозицию всем его предложениям и используя свое влияние, чтобы отговорить лордов поддерживать подготовленные им указы. Мария была настолько недовольна его поведением, что, когда Пэджет пришел к ней с просьбой позволить ему на несколько дней отлучиться из дворца, удивила его своей резкостью, сказав, что ей не нравится его «непостоянство», и добавила, что, поскольку он не оправдывает ее ожиданий, отныне она позволяет ему «приходить и уходить, когда вздумается». Она чуть было не приняла решение вообще удалить его из правительства (что вряд ли было бы разумно), но преуспела в том, что довела советника до слез. Пэджет промямлил извинения и удалился, но, проведя несколько дней в провинции, благополучно возвратился ко двору и возобновил прежние интриги.

Гардинер же не уставал повторять Марии, что Пэджет и его сторонники в Совете — «еретики» и противники истинной веры, и уговаривал ее отправить Пэджета в Тауэр вместе с графом Арунделом, который, по слухам, укрепил один из своих замков на побережье и без разрешения королевы завел подразделение всадников. Пэджет, в свою очередь, обвинял лорд-канцлера в том, что тот — «кровавый религиозный фанатик», чьи неуклюжие усилия сокрушить протестантов скорее сокрушат само правительство. «Раст:от в Совете столь велик и приобрел такие публичные формы, а его члены столь враждебны по отношению друг к другу, — писал Ренар, — что они уже давно забыли служить королеве, а обеспокоены лишь тем, чтобы вершить месть. И если королева не отдает конкретные приказы, вообще никаких дел не ведется». Обстановка была такой напряженной, что Ренар в любой момент ожидал взрыва и страшился приезда Филиппа, боясь каких-нибудь потрясений для страны. Мария одна, фактически без помощи Совета, созвала вторую сессию парламента и довела ее до успешного завершения в начале мая. Ее речь, обращенная к парламентариям, прерывалась больше пяти раз возгласами «Боже, храни королеву!». Как и в феврале, ее красноречие тронуло лордов и членов палаты общин, и они рассыпались в заверениях верности.

Наблюдая все это, мрачный Ноайль, недовольный плохим к себе отношением и еще более недовольный приготовлениями двора к приему Филиппа, писал своего господииу во Францию, что Мария просто «несчастная, томящаяся от любви женщина», обуреваемая страстью, которая возрастает с каждым днем. Ей так не терпится выйти замуж, что она только и думает о свадьбе. А больше ей нечем заняться, кроме как «ругать и осуждать все вокруг», включая погоду.

Впрочем, другие свидетельства показывают Марию в совершенно ином свете. Она была занята, это верно, но в некоторые моменты королева позволяла себе расслабиться и поразмышлять о грядущем семейном счастье. Однажды вечером после ужина адмирал Уильям Говард, грубовато-добродушный балагур, чьи тяжеловесные шуточки иногда доставляли ему неприятности, наклонился к Марии, «погруженной в мысли», что-то сказал ей тихим голосом, а затем повернулся к Ренару, который сидел здесь же за столом, и спросил, не хочет ли посол знать, что он сейчас сказал королеве. Смущенная улыбающаяся Мария попыталась остановить Говарда, по не тут-то было. Показав на пустое кресло рядом с королевой, он объявил, что желал бы сейчас видеть в нем Филиппа, который «прогонит все заботы». Мария покраснела и притворно заворчала на адмирала, на что он, посмеиваясь, ответил, что пусть королева не лукавит, потому что на самом деле его слова ей очень понравились. Королева не удержалась от смеха, и к ней тут же присоединились все находящиеся в комнате придворные.