ГЛАВА 13

Как раз во время выздоровления Марии были совершены самые возмутительные казни периода английской Реформации. В государственных преступлениях обвинили и подвергли пыткам настоятелей трех монастырей ордена картезианцев и одного монаха ордена Святой Бригитты Сионской. Затем их привезли в Тайберп и повесили. То, что их повесили в монашеских одеяниях, было неслыханным оскорблением всего религиозного сообщества и беспрецедентным отступлением от вековых обычаев. В те времена все казни были жестокие, но с ними обошлись особенно бесчеловечно. Веревки перерезали, когда монахи были еще живы. После этого расчленили их торсы и вырезали все жизненно важные органы. Потом трупы обезглавили и пронесли по улицам. Головы и конечности казненных были выставлены у городских ворот.

Казнь предателей-монахов была встречена при дворе с заметным одобрением. Вместе с придворной знатью неподалеку от эшафота, к огромному своему удовольствию, простолюдины могли видеть также и герцога Норфолка, Томаса Болейиа (теперь он уже имел титул графа Уилтшира) и Генри Фитцроя. Толпа расступилась, пропустив королевского камергера Генри Норриса с эскортом из сорока всадников.

Кровавую процедуру казни па расстоянии наблюдали пятеро неизвестных, одетых как шотландцы, в доспехах с поднятыми забралами, скрывающими лица. Когда один из них па время опустил забрало, в нем распознали брата герцога Норфолка и принялись строить домыслы насчет остальных. Поскольку было замечено, что все придворные выказывали этим неизвестным необычайно глубокое почтение, пошли настойчивые слухи: один из «шотландцев» — сам Генрих, пожелавший лично присутствовать на казни.

Четыре монаха были первыми жертвами судебной расправы. В течение нескольких последующих недель были брошены в тюрьму еще три картезианца. В ожидании суда они стояли, прикованные к стене камеры железными ошейниками и кандалами. В течение семнадцати дней они не имели возможности ни сесть, ни прилечь, и их цепи ни разу не были «ослаблены для какой-либо естественной надобности». В конце концов их также подвергли пыткам, признали виновными и повесили.

Три дня спустя толпа наблюдала еще более страшную сцену. На площадь Тауэр-Хилл, известное место казней, привезли Джона Фишера, скромного и аскетичного епископа Рочестерского. В то, что он государственный преступник, из тысячи горожан, собравшихся посмотреть на его смерть, наверное, верили всего несколько человек. Фишер действительно написал несколько писем Карлу V, уговаривая его вторгнуться в Англию, но он руководствовался при этом (по его собственному заявлению) не законами, а высшей логикой. Он призывал императора прийти на помощь, чтобы спасти Екатерину и Марию и, что было более важным, спасти в Англии католическую церковь.

«Люди, христиане, — обратился Фишер к тем, кто собрался вокруг его эшафота, — я пришел сюда умереть за веру в святую Христову католическую церковь».

Казнив епископа Рочестерского, Генрих совершил еще большее святотатство, потому что лишил жизни кардинала римской церкви. Фишер был произведен в кардиналы во время заточения. Лондонцы, которые смотрели в изможденное лицо епископа, — его голова красовалась на Лондонском мосту, наколотая на пику, — считали, что их король погубил святого. Голова не поддавалась тлению. День за днем епископ Фишер продолжал спокойно и «печально» взирать на прохожих, и выражение лица епископа было точно таким же, какое он имел при жизни. За этими событиями последовала еще одна страшная, вызывающая суеверный страх казнь. На этот раз на плаху поднялся глубоко почитаемый гуманист Томас Мор, а голова Фишера, напоминающая череп, все еще осуждающе оглядывала горожан. Пошли разговоры о чуде, после чего голову сняли и бросили в реку.

С точки зрения закона все девять жертв, бесспорно, были виновны в предательстве. Они отказались присягнуть «Акту о наследовании» и тем самым поставили под сомнение свою преданность королю и его наследнице, принцессе Елизавете. Тот факт, что эти девять жертв протестовали не против права парламента изменять закон о наследовании, а только против текста клятвы, значения не имел. «Мы не против изменения закона о наследовании престола, — говорили они, — но текст присяги явно отрицает авторитет папы, а согласиться с этим нам не позволяет совесть».

Как известно, их протесты не помогли. В стране начали насаждать присягу, причем с безжалостной неумолимостью. В ноябре 1534 года парламентский эдикт обсудил ее текст в мельчайших подробностях, утвердил его, а также определил процедуру принятия присяги. Согласно новому закону, отказ присягнуть приравнивался к государственному преступлению и карался без суда и следствия, поскольку заявление об отказе, подписанное двумя специальными уполномоченными, которые организовывали процесс принятия присяги, имело такой же вес, что и приговор, вынесенный двенадцатью судьями. Фишер и Мор в это время уже были в тюрьме, но все равно на них эта угроза не подействовала. Затем, когда в лондонском Чартерхаусе, монастыре ордена картезианцев, что рядом с рынком Смитфилд, собрались те самые настоятели-картезианцы и объявили, что они противники прислги, Кромвель приказал их арестовать и бросить в Тауэр. Туда же поместили Ричарда Рейнолдса, ученого монаха ордена Святой Бригитты, и обвинили в том, что те не признают Генриха VIII главой церкви в Англии. Подсудимые спорили с судьями, что установление главенства короля над церковью — это вызов авторитету папы, который необходим для спасения души каждого верующего. Они настаивали, что никакой установленный людьми закон не может отменить главную церковную истину, и выразили готовность скорее умереть, чем согрешить путем отречения от этой истины. Плотину прорвало после суда над монахами. Король и его Совет, которые до сих f пор ограничивались лишь угрозами, решили впредь не колебаться. С начала мая до середины июля из Англии потоком шли вести о судах над мучениками за веру и многочисленных казнях.

На континенте священнослужители и набожные миряне пришли в ужас. В Италии папский нунций, епископ Фаенцы, собрал все дошедшие до него подробности казней в Англии. Он писал, что по приказу английского короля «священнослужителей четвертуют на глазах друг у друга; отсекают им руки, вырезают сердца и затем водят по их ртам и лицам». Этот бесчестный король, который так скверно обращался с законной супругой и дочерью, а наглую, бесстыдную любовницу сделал женой, теперь показал, что способеп на звериную жестокость также и по отношению к людям религии. Разумеется, противники лютеранской и других реформаторских доктрин гневно осуждали Генриха, но гибель Фишера и Мора оплакивали даже ревностные лютеране. Фишер в конце концов согласился с Лютером по вопросу законности брака Генриха с Екатериной, а гуманистические работы Мора и его просветительство были высоко чтимы всеми учеными протестантского движения. Верующие всех конфессий сочли казни монахов до чрезвычайности мерзкими. То, что эти мирные, погруженные в молитвы подвижники, которые носили власяницы, отказывали себе в мясе и пили вино, настолько разведенное водой, что оно не имело цвета, были представлены как угроза власти Генриха, находилось за пределами их понимания. Единственно возможным объяснением было то, что Генрих сошел с ума.

Дело в том, что в середине тридцатых годов XVI столетия все европейские монархи были в той или иной степени сумасшедшими. К тому же разногласия по вопросам религии, инициированные Лютером па Вормсском парламенте, приняли угрожающие размеры. Сейчас нужно было бороться не только с лютеранами, но и со сторонниками швейцарского религиозного реформатора Ульриха Цвингли, а также с кальвинистами и целым сонмом конгрегации, не имеющих названий. Причем каждая претендовала на выражение теологической истины. Правители считали этих еретиков бунтовщиками, угрожающими их власти, и по мере нарастания реформаторской волны слуги правителей, служители старой веры и сами монархи становились к еретикам все более и более суровыми. Всего через несколько дней после мученической смерти английских монахов-картезианцев в Париже на костре были сожжены три лютеранина. Одного из них, Флеминга, который продолжал спорить, настаивая, что оп прав, а его палачи не правы, зажарили живьем на медленном огне. Говорили, что к религиозной процессии, двигавшейся к месту казни протестантов, присоединился и французский король Франциск с сыновьями, который оставался там до конца казни. Присутствие короля было воспринято как знак полного одобрения им политики сожжения еретиков, и его примеру вскоре последовали в других столицах.

В католических странах активизировалась деятельность инквизиции, призванной, согласно вековым традициям, «пропалывать сорняки в духовном винограднике». В третьем и четвертом десятилетиях XVI века костры запылали по всей, . Европе, а в регионах, где протестанты составляли большинство населения, — например, в кальвинистской Женеве, кантонах Цвингли в Швейцарии и лютеранских территориях империи Карла V, — людей, имеющих другие религиозные воззрения, также подвергали жестоким репрессиям. Самыми опасными сектантами были признаны анабаптисты, чья вера в необходимость крещения в зрелом возрасте радикально противоречила и римской церкви, и доктринам других протестантов. Анабаптистов преследовали как в католических, так и в протестантских землях. Их калечили, топили, четвертовали, сжигали и вешали без всякой жалости. Их земли Захватывали, дома разрушали, а детей отправляли просить милостыню.

Страх перед анабаптистами возрос во много раз после знаменитого захвата города Мюнстера в Вестфалии. Они правили этим городом в 1534 и 1535 годах. Началось с того, что группа анабаптистов, предводительствуемая пекарем из Харлема и портным из Лейдена, возглавила городской совет и изгнала всех горожан, отказавшихся от повторного крещения, конфисковав их имущество. После исхода несогласных в городе остались четырнадцать тысяч обращенных, большинство из которых были ремесленники и мастеровые. Они стали собственниками крупного и богатого города, с большим количеством оружия. Пекарь Ян Маттис немедленно занялся организацией обороны нового «сообщества святых», на которое наступал законный правитель города, мюистерский епископ. Маттис преисполнился внезапной уверенностью, что сможет повторить чудо Гидеона из книги Судей и защитить город от осаждающих армий только двадцатью мечами, поэтому он перестал оборонять городские стены и атаковал неприятеля. Маттис погиб почти сразу же, но его смерть нисколько не охладила энтузиазма анабаптистской паствы. На его место немедленно выдвинулась более живописная и привлекательная личность — Ян из Лейдена, забавный авантюрист, который вскоре превратил Мюнстер в пародийное государство.

В течение нескольких дней Мюнстер стал библейским городом, в котором, согласуясь с идеями морали Ветхого Завета, должны были править старейшины. Все существующие законы, авторитеты и семейные связи больше не признавались, и был установлен новый порядок. Ян из Лейдена объявил полигамию естественным образом жизни, заявив, что она одобрена пророками, и подал пример своим последователям, взяв семнадцать жен. Среди них была вдова его предшественника, Яна Маттиса, а также бывшая монахиня по имени Ди-вара, о которой говорили, что это самая красивая женщина в городе. Тут же были придуманы регалии и церемониал королевского двора. Яна из Лейдена провозгласили королем Яном, а его старшую жену — королевой Диварой. При дворе находились камергеры, мажордомы и маршалы, шестнадцать младших жен короля служили при королеве как замужние фрейлины. Все городские церкви, естественно, были ограблены, а облачения и драпировки послужили материалом для нарядов придворных. Когда король Ян проезжал верхом через город на одном из своих великолепных коней (всего у него их было больше тридцати), на нем был костюм из золотой и серебряной парчи, отороченный малиновым бархатом и украшенный золотыми нитями. Его сопровождали два пажа, также верхом, — один нес Библию, другой обнаженный меч. Один из юношей был сыном мюнстерского епископа, его захватили в плен во время бунта анабаптистов. У короля Яна были также символы королевской власти: богатая золотая корона и драгоценная держава с девизом «Самый справедливый король всего мира». Он и его сподвижники в весьма замысловатых выражениях намекали, что недалек тот день, когда правление анабаптистов распространится на весь мир.

Говорят, что Генриху захват власти анабаптистами в Мюи-стере поправился. Наверное, потому, что сам он осуществлял религиозные реформы в стране, кажется, еще более радикальными методами. Разумеется, теологическим взглядам мятежников из Мюпстера Генрих не симпатизировал, но тот факт, что они раздражали сестру Карла V, Марию, регентшу Нидерландов, делал их полезными союзниками в противостоянии интересам империи. Он дошел до того, что во время недолгого правления короля Яна даже собирался сделать попытку завязать с ним дружеские отношения, из-за чего потерял много сторонников-среди умеренных лидеров протестантского движения. Генрих немедленно решил восстановить их доверие. В том же самом месяце, когда казнили католиков, он приказал сжечь на костре четырнадцать анабаптистов-беженцев, которые незадолго до того приехали в Англию из Голландии, но в суматохе последующих еще более кровавых и громких казней королевский жест был забыт.

Как ни старался Генрих смягчить или замаскировать этот процесс, по всем очень скоро стало ясно, что он превращает Англию в протестантскую страну и смерть католических мучеников была на этом пути неприятным, но неизбежным этапом. Взгляды самого короля круто изменились. Недавний главный противник Лютера теперь сожалел о своих деяниях и распространял слух, что трактат «В защиту Семи Таинств» был вынужден написать под давлением. Генрих утверждал, что знаменитое грубое письмо Лютеру писал вовсе не он, а Вулси и другие епископы католической церкви.

Можно не сомневаться, что резкий поворот Генриха к лютеранству имел политические причины. Он искал союзников среди врагов империи, а многие из них были лютеранами. Летом 1534 года он пригласил в Англию посольства лютеранских свободных городов Гамбурга и Любека и оказал им пышный прием. Когда они поднимались вверх по реке в королевской барке, лондонцы могли полюбоваться яркими костюмами жителей Любека, на каждом из которых был начертан девиз «Если с нами Бог, то кто против нас?». Порвав с папой и связав свою судьбу с протестантами континента, Генрих поставил английскую торговлю в опасное положение. В стране очень скоро могли закончиться запасы продовольствия. Религиозные реформы для коммерческих дел оказались губительными. Английские купцы во Фландрии, Испании и Франции разорялись и были вынуждены распродавать товары и возвращаться домой. Тех, кто оставался, подвергали бойкоту или грабили, а их права законами международной торговли больше защищены не были. Даже английским рыболовецким судам, промышлявшим у берегов Исландии и Ньюфаундленда, по приказу датского короля было предписано убираться домой.

Некоторые вообще считали, что пока не будет улажен конфликт между Англией и папой, англичанам придется сидеть па своем острове, ибо места в христианском мире для них не будет. Должники на континенте отказывались отдавать деньги своим английским кредиторам, а иностранные купцы организовывали против английских кораблей пиратские набеги. Наиболее тяжело по Англии ударила обструкционистская политика ганзейских купцов, которые отказались поставлять зерно. А в стране в тот год был плохой урожай. Так что положение оказалось суровым, и нужно было срочно искать источники снабжения зерном в недружественных странах — Франции и Нидерландах, которые занимали тогда территорию нынешнего Бенилюкса.

Такого плохого урожая, как в 1535 году, пе помнил никто. Говорили, что как после казни картезианцев зарядил дождь, так и лил не переставая. Бог наказывал народ за злодейства правителя. Правда, король повелел проповедникам говорить, что Бог просто испытывает избранный им народ, но людей не проведешь. Они твердили, что Господь посылает кару Генриху, потому что па этот раз тот зашел слишком далеко. После уборки полей оказалось, что амбары заполнены меньше чем наполовину, а значит, чтобы пережить зиму, зерна не хватит. Короля повсюду ругали и поносили, а па каждом престольном празднике и свадьбе пели грустные песни о его нечестивости, тирании и презренной жене.

Непрестанный дождь раздражал Генриха не меньше, чем его недовольных подданных. Он испортил ему летнюю охоту и заставлял проводить время с опостылевшей, нервозной женой. От этого портилось настроение. Когда любимый шут короля Уилл Coivfepc неудачно сострил насчет «грубиянки, вшивающейся во дворце со своим бастардом», имея в виду Анну и Елизавету, Генрих его чуть не убил. Сомерс убежал прочь и долго не показывался ему на глаза.

В это лето Генриху было о чем поразмышлять. Короля все больше и больше беспокоила нога, он начал полнеть, а недавно вот приговорил к смерти девятерых за то, что те не пошли против совести. Среди них и Томас Мор — один из немногих настоящих друзей, с которым в молодости Генрих был очень близок. Он всегда дивился уму этого человека и полностью полагался на его безошибочный здравый смысл. Или вот Анна, которая стала ворчливой, раздражительной и мстительной, а самое главное, так и не родила ему сына. Неплохо бы от нее избавиться, совсем неплохо. А что дальше? Вернуть Екатерину? Нет, этого делать нельзя никак, иначе над ним станут насмехаться в христианском мире все — от мелкого священника до королевского слуги. Вспомнив нового папу Павла III, Генрих нахмурился. Этот оказался куда хуже, чем Климеитий. Теперь у Генриха был очень серьезный и энергичный противник. После казни кардинала Фишера Павел пошел в наступление. Он написал европейским правителям письма, объявив о своем намерении лишить Генриха королевства, и просил помощи. Единственным оружием папы в этом было сотрудничество католических монархов, которое могло нанести Англии вред всевозможными способами. Но войну они вряд ли станут затевать. По мере того как тянулось дождливое лето, мысли Генриха тяготили его все больше.

И вот однажды вечером, когда стало совсем невмоготу, Генрих тихо выскользнул из дворца. Он слышал, что в одной из окрестных деревень должно было состояться какое-то представление на религиозные темы. Наверное, смелое, потому что лондонские цензоры туда еще не добрались. Генрих пристегнул двуручный меч и вскочил на быстрого коня. Первые двадцать миль он проскакал, но последние десять пришлось идти пешком, и он шагал, превозмогая боль в ноге и забыв о тяжести меча на бедре. Генрих шагал всю ночь и в деревню попал только к рассвету, но представление там еще продолжалось. Конечно, одет он был так, чтобы его нельзя было узнать, но когда увидел себя на сцене, открылся. Игравший его актер, «срубающий головы церковникам», привел короля в неописуемый восторг. Генрих снял маску, чтобы «самому позабавиться и подбодрить людей». Возможно, для многих в Европе английский король действительно был чудовищем, но для горстки протестантов, собравшихся там в ту летнюю ночь, он был героем.

ГЛАВА 14

После казней 1535 года Мария поняла, что спастись не удастся. В ту неделю, когда казнили картезианцев, леди Шелтон «постоянно напоминала ей, уже, наверное, в сотый раз», что она всем мешает и давно приговорила себя к смерти. Слуга посла Шапюи, посетивший Марию в те дни, сообщил хозяину, что «леди Мария день и ночь думает о том, как бы сбежать, и ни о чем больше; и желание это у нее с каждым днем усиливается».

Мысль о бегстве Марии была не новой. Шапюи весь последний год обсуждал различные варианты мятежа против Генриха. При этом обязательно предполагалось похищение Марии и Екатерины. Их надлежало перевезти в безопасное место, где они должны были ждать развязки событий. Во время болезни Марии в феврале посол составлял очередной план ее бегства во Фландрию, исправляя его каждый раз в зависимости от изменяющихся обстоятельств. Пока что получалось так, что прежде чем план бегства Марии полностью созревал, кризис в ее положении ослаблялся, но никакой гарантии на будущее, разумеется, не было. Весной 1535 года Мария была в отчаянии. Она послала записку Шапюи «с настойчивой просьбой, вернее мольбой, обдумать вопрос (о ее бегстве), иначе она будет считать, что все потеряно, потому что ее определенно хотят убить». В этот период она жила в Элтеме, приходя в себя после тяжелой болезни. В середине апреля ей вновь стало плохо, но она, лежа больная в постели, говорила с посланцем Шапюи долго, настойчиво и с такой мукой, что это произвело на него огромное впечатление. В письме к первому министру Карла V, Граивеле, Шапюи писал: «Если бы я пересказал вам все ее слова, вы бы не смогли удержаться от слез и просили бы меня сжалиться над ней и советовать подчиниться тому плану, который я придумал».

На первый взгляд Элтем казался послу идеальным местом для бегства Марии. Замок располагался в сельском районе графства Кент, примерно в пяти милях от устья Темзы. Лучше не придумаешь: достаточно далеко от Лондона, от королевской стражи и прямо у реки. То есть до портов на берегу пролива можно будет добраться очень быстро. Мария сказала, что перелезть через стену ночью ей вряд ли удастся, но побег можно было бы организовать и в дневное время. По причине слабого здоровья Марии теперь было разрешено прогуливаться по саду и даже отправиться па соколиную охоту. Шапюи допускал, что она легко сможет отлучиться на прогулку — «чтобы развлечься» — неподалеку от Элтема. Здесь ее будут ожидать, посадят на коня и сопроводят к реке где-нибудь ниже Грейвсенда, где будет наготове весельная лодка, которая доставит Марию на борт испанского или фламандского корабля. Кораблей должно быть два. Один небольшой, но с пушками, чтобы отпугнуть преследователей, на нем всего через несколько часов Мария достигнет фламандских берегов. Конечно, при попутном ветре. Если же не повезет и ветер начнет относить их назад к берегу, сопровождающее судно задержит любой английский корабль, который пустится в погоню, на то время, пока не появится попутный ветер. Беглянку перевезут в Брюссель, где она станет дорогой гостьей при дворе своего кузена-императора, принцессой Марией в изгнании, законной наследницей английского престола.

Шапюи считал, что самое главное — добраться до пролива, а пересечь его будет уже нетрудно. По Темзе все время курсировали испанские и фламандские торговые суда, а неподалеку °т берега находились военные корабли империи. Он писал, что На небольшом расстоянии вниз по реке стоит крупный галион, а «несколько испанских кораблей» в любое время готовы принять Марию на борт.