Инстинкты грабежа и хищения, достигшие широкого развития благодаря постоянным войнам, наполнявшим собой средние века, нашли в этом открытии давно искомый выход и средство удовлетворить себя за счет новых, до той поры неизвестных народов; предполагалось, на основании рассказов путешественников, что эти народы обладают несметными богатствами, всей громадности которых сами не сознают и не знают, что с ними делать.

Умы взволновались, все взгляды обратились на таинственный горизонт, столь неожиданно открывшийся для всех обманутых надежд; и, к великому удивлению Европы, все неудачники цивилизации начали эмигрировать массами; из самых отдаленных стран, точно стаи голодных волков, хлынули люди в это новооткрытое Эльдорадо по ту сторону Атлантики.

Позднее религиозные войны выбросили на северный берег Америки толпу людей, преследуемых на их родине за религиозные убеждения; они явились туда, ища, где лучше, и поселились в этой дикой стране, чтобы на свободе поклоняться Богу, как верует сердце, не страшась постоянных преследований.

Испанцы, португальцы, англичане, голландцы, датчане, почти все народы Европы распределили между собой — худо ли, хорошо ли — новый материк, где и основали колонии, благосостояние которых было более или менее сносно.

Одни французы, за малыми исключениями, остались в стороне от этого движения в Новый Свет. Тщетно правительство, сознавая выгоду заморских владений, пыталось освоить колонии; население не отвечало на призыв и было глухо ко всем заманчивым обещаниям.

Французский характер составлен из самых странных противоречий; француз в одно и то же время — домосед, рутинер, делец, авантюрист, скептик, верующий, легковерный, насмешник и беспечный; но главное — он привязан к родной почве; француз любит родину больше всего; уезжая, он постоянно думает о возвращении, хотя бы только для того, чтобы умереть.

Такова внешняя причина неспособности к колонизации, в которой, как принято говорить, сделали такие успехи испанцы и англичане; но ведь испанцы одним ударом лишились всех своих колоний, а англичане были позорно выгнаны из богатейших своих владений и держатся в остальных только посредством всевозможных уступок или посредством устрашения; нечего и говорить, что система эта скверна и рухнет при первом серьезном толчке.

Вследствие всего этого было довольно трудно найти честных и трудолюбивых людей, которые бы согласились переселиться в Америку.

Но правительство все-таки настояло на своем; за неимением людей честных оно принялось за плутов, начало отправлять в Америку игроков, публичных женщин, прокутившихся сынков из зажиточных семейств, банкротов, убийц, жуликов и пр. Всякий годился, потому что из отдельных лиц составлялась масса.

Так именно поступали в то время, к которому относится наш рассказ, т.е. в 1756 г., в несчастливое царствование Людовика XV, который сам себя прозвал «Возлюбленным».

В главных городах королевства, как-то: в Париже, Лионе, Руане, Марселе, Нанте, Гавре, Ла-Рошели были устроены так называемые «fours» (печи). Малощепетильные агенты этих «fours» посредством ложных обещаний, а отчасти угроз и даже насилия, завербовывали в эмиграцию бродяг обоего пола, всевозможных неудачников, которыми кишат грязные улицы густонаселенных центров. Затем эти агенты набивали ими как попало фургоны или даже сковывали их цепями, как преступников, и отправляли их по этапу, партиями человек в двести и более за раз, в разные порты Атлантического океана, откуда немедленно пересылали их в Америку, несмотря ни на какие слезы и мольбы.

Высадившись в Канаде, эти несчастные не знали за что взяться; они селились где и как могли. Единственная уступка, какая им давалась, состояла в полнейшей свободе выбирать себе местожительство; это было крупной ошибкой, которая сделалась впоследствии одной из причин утраты колоний.

Новые поселенцы, не желая селиться в городах, в то время очень немногочисленных, забирались как можно дальше в глубь страны. Охваченные воздухом свободы, который, по выражению отца Шорльвуа, они вдыхали полной грудью и почти что против воли, они, вступив на почву Новой Франции, разбивали свои плантации на значительном расстоянии, желая только одного: уединиться, жить отдельно подальше от своих соотечественников.

Результатом такой системы было то, что европейское население Канады, в последние годы нашего владычества там едва достигшее количества 82 000 душ, оказалось разбросанным на пространстве, в пять раз превышающем территорию Франции; на таком пространстве легко могли бы благоденствовать или, по крайней мере, очень сносно существовать 40 000 000 душ.

Отсюда постоянные опасности, которым подвергались жители, удаленные от больших центров, в стране, лишенной путей сообщения; отсюда беззащитность их от постоянных набегов ирокезов и англичан. Одна Нью-йоркская колония, недавно приобретенная у голландцев, заключала на сравнительно большом пространстве более 80 000 европейцев.

Ко всему этому, если не считать канадскую милицию, очень храброе войско, но с плохой дисциплиной, регулярная сила страны состояла из 28-ми рот береговой стражи, по 75 человек в роте, что на всю Канаду давало совершенно недостаточную цифру в 2100 человек; в последние годы это войско было увеличено на 5000 человек, взятых из разных полков, что составило 7000 человек для защиты территории, простирающейся от Гудзонова залива до Миссисипи, т.е. пространства, в пять раз превосходившего Европейскую Францию.

Однако с этими силами Канада в течение целого века боролась против Англии.

Милях в десяти-двенадцати от города Трех Рек существовала великолепная плантация, устроенная на барскую ногу и принадлежавшая одному французскому дворянину, предок которого был одним из первых колонистов Канады.

Эта обширная плантация имела почти вид деревни благодаря многочисленным хижинам, которые принадлежали охотникам и другим служащим на плантации и переходили от отца к сыну в течение многих лет. Обитатели этих хижин все были преданы владельцу плантации и считали себя как бы принадлежащими его семейству.

Эта плантация называлась «Бобровое поле», потому что была построена на том месте, где прежде был пруд с бобрами, теперь высохший.

Владелец плантации, граф Меренвиль, купил Бобровое поле у гуронов, заплатив за него всевозможными товарами: ножами, ножницами, плащами, ружьями, порохом, свинцом, зеркалами и пр., и пр., что на французские деньги составляло 1700 ливров. Это было задаром; купчая была засвидетельствована канадским правительством; новый собственник тотчас же вступил во владения и решительно принялся за дело с помощью работников, нанятых во Франции еще тогда, когда он только собирался ехать в Америку, чтобы там поселиться. Эти работники остались при хозяине, никто из них не захотел уехать от него; их дети были сравнительно богаты; каждый владел на правах полной собственности домом и при нем садом, что ограждало от нужды все грядущее потомство первых работников, приехавших со своим хозяином из Франции.

Бобровое поле стоило в 1756 году более 700 000 экю; г-н де Меренвиль считался если не самым богатым, то одним из самых богатых лиц в Канаде, потому что, кроме Бобрового поля, у него были еще две богатые плантации в Луизиане, по своей стоимости, по крайней мере, равные Бобровому полю.

Скажем теперь, кто был сам г-н де Меренвиль. Его фамилия была одна из самых аристократических в провинции Руэрг, он носил титул граф де Меренвиль-

Шалюс и был родственником семейства де Монкальм, с которым его семейство поддерживало тесные и дружеские отношения.

Теперешний граф де Меренвиль был свежий, прекрасно сохранившийся мужчина лет пятидесяти; в молодости он, должно быть, был очень красив, это был человек высокого ума, благородного характера и испытанной энергии; он был полковником милиции, женившись рано на женщине, которую боготворил, и имел от нее пятерых детей — трех сыновей и двух дочерей; супружество графа было самое счастливое, какое только можно себе представить, а семья его — самая патриархальная.

Его сыновья Оливье, Люсьен и Октав — все трое уехали в армию, первые двое были капитанами в испанском полку, а младший, Октав, имевший всего двадцать два года от роду, был лейтенантом в руссильонском имени его величества полку; это был прелестный юноша, с виду робкий, но храбрый как лев, чувствительный до нежности, умный, трудолюбивый, образованный — словом, один из самых блестящих офицеров армии. Генерал Монкальм привез его с собой из Франции, он очень его любил и оставил при себе адъютантом.

Дочерей господина де Меренвиля звали Клара и Жанна; первой было 19 лет, второй — 17, обе были белокурые, с черными глазами и бровями, красота их была несколько странная, но симпатичная, они никогда не расставались с матерью, которую ужасно любили, и на вид казались скорее ее сестрами — до такой степени графиня сохранила свою красоту.

Со времени приезда генерала Монкальма в Канаду граф с семейством переселился в прелестную виллу милях в шести от Квебека; дом был несколько уединенный, но граф, полагаясь на большое число окружавших его слуг, считал себя в безопасности от ирокезов.

Накануне того дня, с которого начинается наш рассказ, все семейство Меренвиль уехало из Бельвю, как называлась вилла, в Квебек, куда было приглашено дня на два или на три в гости генералом Монкальмом.

Это приглашение было одним из тех, от которого граф не мог отказаться.

Семейство уехало, поручив дом мадемуазель де Прэль и г-же Сален, бывшей чем-то вроде экономки, обязанной надзирать за слугами и вести все хозяйство в доме.

Г-же Сален было лет тридцать пять-тридцать шесть; это была превосходная женщина, деятельная, толковая и преданная своим господам, которые очень ее уважали; она была вдовой канадского охотника, за два года перед тем убитого в стычке с ирокезами; тогда граф взял ее к себе в дом, сделав доброе дело, потому что бедная женщина осталась после мужа без всяких средств.

М-ль Марта де Прэль была прелестная девушка 18-ти лет, стройная брюнетка, с несколько гордой красотой, которую она умела смягчать очаровательным взглядом, мечтательным, вдумчивым и даже несколько пытливым. Марта де Прэль была воспитана вместе с Кларой и Жанной, дочерьми графа, она училась вместе с ними, граф и графиня любили ее и не делали разницы между ней и своими детьми.

Молодая девушка не помнила, чтобы жила где-нибудь в другом месте, кроме семейства Меренвиль; она считала себя сиротой; ни граф, ни графиня никогда не говорили ей про ее родителей, словно сговорились. Ее звали Марта де Прэль, вот и все, что она знала, будучи счастлива в настоящем и не имея особенных забот о будущем, и не желала больше ничего знать, полагая, что время рано или поздно разъяснит тайну, какова бы она ни была.

В ту минуту, когда семейство Меренвиль готовилось сесть в пирогу, чтобы плыть в Квебек, молодая девушка вдруг почувствовала себя нездоровой; несмотря на все желание ехать вместе со всеми, она уступила настояниям своих сестер — так называла она девиц Меренвиль — и осталась в Бельвю на попечении г-жи Сален. Девицы Меренвиль поцеловали ее на прощание и пообещали вернуться как можно скорее.

Итак, Марта де Прэль осталась.

Но ей было очень скучно, она беспокоилась, сердце у нее сжималось — она сама не знала почему, у нее было предчувствие чего-то недоброго.

Однако мало-помалу она успокоилась, убедила себя доводами рассудка, что нет никакой причины тревожиться; она упрекнула себя за химеры, за детский страх, недостойный взрослой девушки.

Но когда наступила ночь и окутала покровом мрака природу, то сердце молодой девушки снова сжалось тоской, беспокойство ее стало еще напряженнее, она пожелала сама посмотреть, крепко ли будут заперты двери, и настойчиво требовала, чтобы слуги хорошенько караулили.

Всех слуг было двенадцать человек: десять мужчин и две женщины; первые были по преимуществу все прежние охотники, храбрые и преданные; они обещали караулить как можно лучше.

В числе их был один молодой охотник лет двадцати семи или восьми, высокий, стройный, красивый малый, шесть лет тому назад приехавший в колонию, о чем мы будем говорить впоследствии; у него был приятный голос и изящные манеры; его речь была самая изысканная, он был утонченно вежлив и очень молчалив, с виду это был человек, привыкший к лучшему обществу, а никак не грубый, невежественный охотник, каким он был на самом деле.

Он считался человеком непомерной силы, умевшим биться всяким оружием, а главное — человеком храбрым до безумия; прочие канадские охотники дали ему странное прозвище Сурикэ (мышонок), потому ли, что он был очень подвижен и жив, ходил скоро и вместе с тем беззвучно, или потому, что у него был несколько наивный и как бы удивленный взгляд, вечно бегающий, вечно остерегающийся.

Шарль Лебо — это было его настоящее имя — принял прозвище Сурикэ не протестуя и так к нему привык, что откликался на него, словно всю жизнь не имел другого имени.

Ночь была спокойная; с восходом солнца, когда ворота отворились, молодой охотник ушел из Бельвю, куда вернулся незадолго до восхода луны; казалось, он был чем-то озабочен. Он открыл подозрительные следы на расстоянии около мили от дома, эти следы шли вокруг плантации, но не приближались к ней, потом слились в один след и направлялись к реке, где и кончились, не появляясь вновь.

Вечером слуги удвоили предосторожности: убедившись, что двери и окна крепко заперты, они приготовились, не смыкая глаз всю ночь, караулить и обходить пустые комнаты в доме.

М-ль де Прэль, несколько успокоенная этой мерой, ушла в свою комнату и часов около девяти легла спать.

Молодая девушка спала довольно долго, когда была внезапно разбужена выстрелами и страшным военным кличем краснокожих.

Обезумев от ужаса, м-ль де Прэль соскочила с кровати, наскоро оделась, бросилась к двери своей комнаты, отворила ее, но сию же минуту отступила назад с криком ужаса и отчаяния.

Перед дверью Сурикэ и один из слуг отчаянно отбивались от шестерых или семерых индейцев. Три трупа с размозженными черепами лежали около на полу в луже крови.

— Ради Бога, сударыня, закройте дверь! — вскричал Сурикэ, ударяя прикладом ирокеза, который повалился на пол, как сноп.

Но м-ль де Прэль не была в состоянии ни понять, ни даже слышать того, что кричал ей молодой охотник; она опустилась на колени посреди комнаты, сложила руки и подняла глаза к небу; она молилась, даже не сознавая, что около нее делается, — до того все чувства были уничтожены страхом.

Вдруг индейцы испустили дикий крик: слуга был убит; оставался один Сурикэ, обессиленный и подавляемый численным превосходством; в одну минуту он был повален и связан неумолимыми врагами, но, прежде чем упасть, он, по крайней мере, отомстил за свой плен, собственноручно убив шесть ирокезов.

Тогда индейцы ворвались в комнату, вход в которую был теперь беззащитен; они бросились с диким рычанием на молодую девушку, завернули ее в плащ, и один из них взвалил ее на плечи и вынес из дома.

К счастью, несчастная ничего не видела и не чувствовала: она потеряла сознание…

Вот как было дело.

Знаменитый вождь ирокезов, сторонник англичан и поэтому лютый враг французов, оставил свои селения и выступил в поход, надеясь поживиться добычей и захватить пленников на канадской территории.

Этот вождь по имени Нигамон уже с месяц бродил по стране, но до сих пор безуспешно; он потерял несколько воинов и захватил самую ничтожную добычу, так что начал наконец подумывать о возвращении восвояси; но он так нашумел заранее о своем походе, так много нахвастал перед соседними вождями, что боялся насмешек в случае возвращения с пустыми руками. Поэтому он решился сделать еще одну последнюю попытку, прежде чем окончательно ретироваться: вернулся в Канаду по прежним своим следам и простер свою дерзость даже до того, что стал бродить вокруг города Трех Рек.

Кроме кошачьей хитрости, свойственной в такой высокой степени краснокожим, Нигамон имел еще при себе двадцать семь избранных воинов, испытанных храбрецов, что доказывали украшавшие их многочисленные волчьи хвосты; с такими людьми вождь имел почти полную вероятность успеха.

Нигамон и его воины прокрались, как змеи, в густые леса, окаймлявшие реку, и, пользуясь малейшим просветом между деревьями, тщательно высмотрели все подробности местоположения.

Успех вознаградил их неистощимое терпение: почти на самом берегу реки Св. Лаврентия они открыли совершенно уединенную дачу между Квебеком и Триречьем.

Нигамон пожелал произвести рекогносцировку лично: оставив воинов в лесу, он подошел к дому и обошел вокруг него; ему удалось даже проникнуть внутрь и удостовериться в двух весьма важных для него обстоятельствах: в том, что в доме имеется всего дюжина защитников, и в том, что там бездна разных сокровищ.

Нигамон был ранен пулей охотника, но не вскрикнул и даже не пошевелился; мужество и присутствие духа спасли его: несколько минут спустя он возвратился к своим и, смеясь, рассказал о приключении.

Темной ночью, предполагая, что все в доме спят, ирокезы осторожно вышли из засады и отправились к дому, на который хотели неожиданно напасть, — и действительно напали врасплох.

Верные слуги г-на де Меренвиля сражались храбро, хотя нападение и было неожиданным; отпор, который они дали нападающим, чуть было не обескуражил индейцев; была минута, когда защитники виллы сочли себя победителями, но ирокезы были очень многочисленны и потому упорны. Они удвоили усилия, и вскоре защитники дома были частью убиты, частью взяты в плен, а индейцы, овладев домом, начали грабить его. Однако поджечь дом они не решились из боязни, что зарево, видное издалека, может поднять тревогу и привлечь помощь осажденным. Успех обошелся Нигамону дорого: девять храбрейших воинов его были убиты, четверо воинов тяжело ранены, и в числе последних — он сам.

Все свершилось быстро и окончилось менее чем за час; немедленно после того они удалились, уводя пленников, которых намеревались по возвращении домой сжечь живыми, предварительно подвергнув их продолжительным пыткам.

Пленниками были: м-ль де Прэль, г-жа Сален, Сурикэ и двое слуг; две служанки и остальные слуги были убиты и скальпированы, их окровавленные скальпы висели у поясов ирокезов, которые, сверх того, захватили большую добычу золотом, серебром и дорогими мехами.

Но от скупости лопается мешок, как говорят соотечественники Санчо Пансы; предприятие Нигамона имело полный успех, он приобрел славу и богатство — чего еще ему было нужно? Ему оставалось вернуться домой по прямой и кратчайшей дороге, но он этого не захотел — и поплатился за это.

По странному случаю дорога, избранная грабителями, пересекалась с той, по которой накануне прошел Бесследный со своим спутником.

Благодаря широким следам, которые оставлял за собой сержант, не умевший ходить по лесам, оба путника были открыты ирокезами; они невидимо присутствовали при приходе Тареа, хотя и не слыхали разговора, потому что были слишком далеко.

Когда пришел Тареа, то Нигамон, как опытный вождь, понял, что у волока, через который он сам намеревался пройти, охотников дожидались их товарищи и что подстерегаемые им люди не преминут углубиться в лес, чтобы присоединиться к своим друзьям.

Ирокезский вождь принял меры для преграждения пути вождю гуронскому; он отошел немного в сторону от тропинки, чтобы не быть замеченным, прошел вперед и засел в чаще леса, надеясь напасть врасплох на врагов и присоединить еще три скальпа к тем, которые уже украшали его пояс.

Однако эта благоразумная предосторожность помешала Нигамону разглядеть утесы, за которыми так ловко спрятался Тареа.

Чтобы не быть стесненным в своих движениях, Нигамон велел свалить всю добычу в одно место, покрепче связать пленных и поручил двум воинам стеречь и то и другое.

Все меры были приняты бесподобно и совершенно по правилам войны, усвоенным индейцами.

К несчастью для вождя ирокезов, он имел на этот раз дело с самыми знаменитыми канадскими бегунами; его следы были открыты Бесследным и Тареа, так что они стали остерегаться и шли, по испанскому выражению, положивши бороду на плечо.

Этот поход был любопытен тем, что обе стороны преследовали друг друга, не подозревая взаимности преследования. Однако Бесследный и Тареа остерегались весьма тщательно и при первом подозрительном шуме немедленно приняли свои меры.

Мы уже рассказали, как все произошло. Бесследный чрезвычайно удивился, когда увидел пленников, которые показались ему знакомыми.

Всех пленников, как мы уже говорили, было пять — трое мужчин, крепко связанных и лежащих на земле, и две женщины, богатые платья которых указывали на принадлежность к высшему канадскому обществу; каждая из женщин была привязана за пояс к дереву; они горько плакали, закрыв руками лица, и слезы капали сквозь пальцы.

Ужасный крик гуронов, когда те бросились на ирокезов, только увеличил их ужас; они думали, что это новые враги, быть может, еще более лютые, чем прежние.

Два воина, которым Нигамон велел стеречь пленников, обратились в бегство вместе с прочими ирокезами, так что когда Бесследный и Тареа подошли к пленникам, то нашли их одних.

Все сказанное относится, разумеется, только к женщинам; что же касается мужчин, то они сохраняли полное хладнокровие и мужество, как люди, привыкшие к опасности; они тотчас же поняли значение всех перипетий битвы и с радостью встретили новоприбывших, уверенные, что те несут им свободу и надежду на скорую месть. Радость женщин дошла до предела, когда они узнали мундир достойного сержанта Ларутина; что же касается Бесследного, то его костюм был такой смешанный, что нетрудно было ошибиться.

Охотник и его друг поспешили разрезать узлы, связывающие пленников, и затем занялись дамами, состояние которых внушало беспокойство.

Г-жа Сален пришла в себя через несколько минут; при жизни мужа она часто подвергалась опасности и несколько раз видела в лицо смерть; она скоро оправилась от потрясения и занялась своей спутницей.

М-ль де Прэль находилась в горячечном состоянии; ее нервы были совершенно разбиты — неизбежное следствие страха и дурного обращения, которому она подвергалась от ирокезов, тащивших ее за собой по едва протоптанным тропинкам, причем она спотыкалась и падала чуть не на каждом шагу.

Необходимо было перенести ее как можно скорее в какой-нибудь дом, где ей можно было бы оказать первую помощь.

Ближайшем жилищем была вилла Бельвю, отстоявшая не более как на две мили — расстояние сравнительно небольшое. Бесследный решился отправиться туда; у него была пирога, которая могла вместить человек двадцать, пройти до пироги предстояло с четверть мили — это было почти ничего.

Сначала охотник велел перенести в лодку багаж, то есть награбленное ирокезами добро; когда пирога была нагружена, Бесследный, видя, что м-ль де Прэль заснула глубоким и спокойным сном благодаря нескольким каплям опиума, данным ей госпожою Сален, старательно завернул молодую девушку в одеяло, поднял на свои сильные руки, как ребенка, и отнес в лодку, где уложил ее на груду мягких меховых одежд.

— Теперь пойдемте, — сказал охотник, — времени мало, а мы его много потеряли.

Краснокожие и канадцы повиновались.

Г-жа Сален уселась на меховых одеждах возле м-ль де Прэль, чтобы лучше следить за больной девушкой.

На берегу остался лишь один из охотников, задумчиво опершись на свое ружье.

— Идите же, Сурикэ, милый друг, дело только за вами, — сказал ему ласково Бесследный.

Молодой человек тихо покачал головой.

— Извините, господин Берже, — сказал он, — я не могу ехать с вами.

— Какого же черта вы здесь будете делать один? Ирокезы далеко, они знай себе удирают, — возразил, смеясь, охотник, — разве не знаете поговорку: ирокез идет вперед, как лисица, сражается, как лев, а убегает, как птица? Я сильно подозреваю, что канальи сами изобрели эту поговорку.

— Я в эту минуту и не думаю об ирокезах, господин Берже, — кротко отвечал молодой человек.

— Ну, так о чем же вы думаете? О луне, что ли?

— Я думаю, что господина де Меренвиля следует известить как можно скорее обо всем происшедшем в Бельвю; кроме того, я думаю, что необходимо как можно скорее привести доктора к м-ль де Прэль, состояние которой мне кажется очень серьезным; я намереваюсь исполнить эти два дела со всей быстротой, на какую я способен.

— Вы это сделаете? — вскричал Бесследный взволнованным голосом.

— Да, с Божьей помощью; я спрятал здесь в тростнике пирогу, менее чем за час я буду в Квебеке, а часа через два с половиной господин де Меренвиль возвратится домой в сопровождении доктора Жильбера, которого я извещу.

— Хорошо, Сурикэ, превосходно! Сделайте это, мой друг, и вы окажете большую услугу м-ль де Прэль и всему семейству Меренвиль.

— А я скажу, что я глубоко уважаю вас, Сурикэ, несмотря на ваше смешное имя, — сказал сержант Ларутин с искренним волнением.

— Прощайте, желаю вам успеха, друг Сурикэ, — крикнул ему Бесследный и оттолкнул пирогу от берега.

— Благодарю, — отвечал молодой человек. Он отвернулся и пошел к тростнику.

Вскоре он появился снова, неся на плечах легкую пирогу и держа под мышками весла.

Молодой человек прыгнул в пирогу, положил ружье на дно и, взяв весла, поплыл по течению, которое понесло его с быстротой, обещавшей непродолжительный переезд.

Пирога не замедлила обогнать более тяжелую лодку, в которой Бесследный и его друзья плыли по реке наискось, направляясь в Бельвю.

— Вот наш друг, — сказал охотник, кланяясь мимоходом молодому человеку, — он едет скоро и скоро приедет.

— Дурное известие для господина Меренвиля, — сказал сержант.

— Оно могло быть хуже.

— Это как?

— Да конечно! Ирокезы ограбили дом, это правда, но они его не сожгли, что тоже что-нибудь значит, кроме того, мы отняли у них все награбленное и дали им, как мне кажется, хороший урок.

— Да, пожалуй, что вы и правы. За исключением убитых слуг и больной барышни, все еще окончилось довольно благополучно; могло быть и хуже, действительно.

— Вы видите, что я прав.

— Неоспоримо правы.

И сержант Ларутин философски умолк.

Через час приехали в Бельвю, где и высадились.

Все было так, как оставили там ирокезы, когда уходили.

Спящую м-ль де Прэль перенесли в ее комнату и оставили на попечение г-жи Сален.

Канадцы немедленно занялись приведением всего в порядок, чтобы по возможности сгладить следы посещения ирокезов; трупы были убраны, кровавые пятна смыты; все, что захватили ирокезы, было поставлено и положено на место; не только все было в целости, но даже оказалось лишнее, а именно: добыча Нигамона в предшествующей экспедиции, ценность которой была довольно высока.

Менее чем за час gee было окончено; в общей сложности убытки и повреждения были незначительными. Ирокезы торопились, опасаясь прибытия помощи; они разбили лишь несколько дверей и окон; им хотелось, главным образом, грабить и набрать побольше скальпов.

Бесследный был в затруднении. Генерал Монкальм дал ему поручение, не терпящее отлагательства; рассказанные нами события уже и без того заставили его потерять много времени, а между тем он не решался оставить м-ль де Прэль под охраной только двух слуг в доме, где не существовало больше дверей; он не знал, что ему делать, как вдруг явился Сурикэ и выручил его.

Молодой охотник сделал свое дело с полным успехом, он поспешил вперед, чтобы сообщить в Бельвю приятное известие, что господин де Меренвиль со всем семейством едет вслед за ним в сопровождении доктора Жильбера.

Бесследному нечего было больше делать в Бельвю, его присутствие не было необходимым; он поспешно простился с молодым человеком и пустился в путь, уведя с собой всех бывших с ним индейцев и канадцев.

Спустя три четверти часа в Бельвю приехал господин де Меренвиль и с ним все его семейство.