Инспектор Томас Линли и сержант Барбара Хейверс - Обман

– Говорят, что Кураши имел дела с наркотиками. Ты понимаешь, о чем я: подозревают, что он перед отлетом из Пакистана наглотался упаковок с героином.

Эмили положила на тарелку несколько ложек только что приготовленного блюда и, взяв банку с пивом, прокатила ее по своему лбу, покрытому мелкими бисеринками пота.

– Мы пока не получили окончательного заключения от токсиколога в отношении смерти Кураши. Возможно, он имел какое-то отношение к наркотикам. Необходимо помнить, что неподалеку расположены портовые гавани. Но если ты думаешь, что причина его смерти – наркотики, то ты ошибаешься.

– Ты в этом уверена?

– Да. Я уверена.

– Тогда почему тебе не раскрыть карты? Ведь раз еще нет заключения о смерти, ты не можешь с уверенностью сказать, что это убийство. Ведь именно так и обстоят дела?

Эмили, приложившись к банке с пивом, внимательно посмотрела на Барбару.

– Сколько дней ты будешь в отпуске, Барб?

– Я умею держать язык за зубами, если тебя это интересует.

– А что, если меня интересует не только это?

– Тебе нужна моя помощь?

Эмили зачерпнула ложкой еще йогурта, но затем положила ложку снова в миску и стала задумчиво рассматривать ее, собираясь с мыслями, перед тем как ответить.

– Возможно, и потребуется.

Барбара обрадовалась: это было намного лучше, чем хитростью напрашиваться в помощники. Больше того, она чуть не подпрыгнула от радости, услышав неожиданное предложение старшего инспектора.

– Я к твоим услугам. Почему ты не контактируешь с прессой? Если причина смерти не наркотики, то, может быть, секс? Самоубийство? Несчастный случай? Что еще?

– Убийство, – ответила она.

– Ну знаешь, ведь стоит только сказать об этом, как азиаты снова начнут буйствовать на улицах.

– Об этом уже сказано. Я встречалась с пакистанцами сегодня днем.

– И?

– С этого момента они будут во все глаза контролировать и отслеживать наши действия.

– Ты полагаешь, это убийство на расовой почве?

– Пока не известно.

– Но ты же знаешь, как он умер?

– Мы поняли это при первом же взгляде на него. Но именно это мне бы хотелось как можно дольше хранить в тайне от азиатов.

– Почему? Если им станет известно, что это убийство…

– Потому что это именно такое убийство, которое может их взбудоражить.

– На расовой почве?

Когда Эмили кивнула, Барбара задала новый вопрос:

– Но как? Я хотела спросить, как, глядя на тело, вы поняли, что это убийство на расовой почве? Какие-нибудь знаки? Свастика или что-то подобное?

– Нет.

– Может, вы нашли на месте убийства визитку или листовку «Национального фронта»[28]?

– Тоже нет.

– Ну, а на основании чего вы сделали такое заключение…

– Он был сильно избит, Барб. У него была сломана шея.

– Ой. Ну и ну!

Барбару охватило смятение, и в памяти всплыло все, что она прочла в газете. Тело Кураши было обнаружено внутри дота на косе. Видимо, его поджидали, укрывшись в засаде. А это, если связать воедино с тем фактом, что он был избит, указывает на то, что убийство совершено из расовых побуждений. Потому что преднамеренные убийства – если жертву перед этим не подвергают определенного рода пыткам, доставляющим удовольствие серийным убийцам, – обычно совершаются быстро и преследуют одну цель: убедиться в том, что объект покушения мертв. И еще одно: сломанная шея свидетельствует о том, что убийцей был мужчина. У обычной женщины не хватит сил даже на то, чтобы попытаться сломать мужскую шею.

Пока Барбара обдумывала эти доводы, Эмили подошла к мойке и взяла свою парусиновую сумку. Сдвинув на край стола свою тарелку, вытащила из сумки три картонные папки. Открыв первую, положила ее на один край стола, и открыла вторую, в которой была пачка глянцевых фотографий. Развернула их в руке веером, как карты, выбрала несколько штук и протянула их Барбаре.

На фотографиях был изображен труп в том виде, в каком его обнаружили в доте в то утро. На первом снимке было лицо с почти такими же повреждениями, как и ее собственное. Его левая скула была повреждена особенно сильно, а одна бровь глубоко рассечена. На двух других снимках были запечатлены его руки. Обе они были покрыты ранами и порезами; очевидно, он поднимал их, чтобы защититься от ударов.

Глядя на фотографии, Барбара мысленно рисовала себе, что произошло в действительности. Рана на правой скуле наводила на мысль, что нападавший был левша. Однако рана на лбу была справа, что предполагало либо амбидекстрию[29] киллера, либо наличие соучастника.

Эмили, протянув ей еще одну фотографию, спросила:

– Ты хорошо знаешь Нец?

– Я давно уже не была здесь, – ответила Барбара. – Но я помню эти скалы. Помню эту смешную забегаловку. Старую башню с курантами.

Последний снимок был сделан с высоты. На нем был виден дот, позади которого возвышались скалы; похожая на свечу башня с курантами; кафе в форме углового дивана. На автопарковке к юго-западу от кафе стояло несколько полицейских машин, окружавших тот самый хетчбэк «Ниссан». Но Барбара сразу обратила внимание именно на то, чего не хватало на фотографии. А не хватало того, что должно было располагаться вдали над автопарковкой и в темное время освещать ее.

– Эм, а здесь есть какое-либо освещение? – спросила Барбара. – На Неце? На вершине скалы? Там установлено освещение?

Она подняла голову и встретила внимательный взгляд Эмили. Поднятые вверх брови показывали, что она понимает ход мыслей подруги.

– Черт возьми. А ведь их нет, верно ведь, нет? А если там нет освещения…

Барбара снова склонилась над фотографией и задала Эмили следующий вопрос:

– Тогда что, черт возьми, Хайтам Кураши делал на Неце в темноте?

Она снова подняла голову и увидела, что Эмили салютует ей поднятием вверх руки с зажатой в ней банкой пива.

– Это уже вопрос по существу, сержант Хейверс, – сказала она и вылила остатки пива из банки себе в рот.

Глава 4

– Уложить вас в постель, миссис Шоу? Уже почти половина одиннадцатого, а доктор велел мне напоминать вам о том, что надо отдыхать.

Мэри Эллис говорила таким застенчиво-занудном тоном, слушая который Агате Шоу хотелось выцарапать девушке глаза. Однако она сдержалась и медленно повернула голову от трех больших мольбертов с репродукциями картин и рисунков, подобранных для нее Тео в библиотеке и изображавших Балфорд-ле-Нец в прошлом, настоящем и будущем. Уже полчаса она внимательно изучала их, стараясь с их помощью не только обуздать, но и сохранить в памяти тот гнев, бушевавший в ее сознании с той самой минуты, когда внук сообщил ей о причине, по которой тщательно подготовленное ею специальное заседание городского муниципального совета не состоялось. Это был спокойный тихий вечер, но ее переполнял гнев, который еще сильнее закипел в ней во время ужина, когда Тео во всех подробностях описал ей, что происходило на том заседании и после него.

– Мэри, – сказала Агата, – я, что, по-твоему, выгляжу так, что со мной надо обращаться, как с особой, изображенной на плакате о старческой немощи?

Мэри, обдумывая вопрос, так напрягла свой ум, что ее прыщавое лицо сморщилось.

– Простите, – пробормотала она и провела влажными ладонями по швам юбки.

Юбка была сшита из хлопковой ткани неброского бледно-голубого цвета, и ее ладони оставили на материале большие влажные отпечатки.

– Я еще понимаю время по часам, – пояснила Агата, – и когда я захочу спать, то позову тебя.

– Но ведь уже почти половина одиннадцатого, миссис Шоу… – Голос Мэри смолк и, только глядя на ее зубы, закусившие нижнюю губу, можно было понять, что что-то осталось недосказанным.

И Агата поняла. Подчиняться чужой воле было для нее невыносимо. Она поняла, что Мэри хочется поскорее уйти – без сомнения, для того, чтобы позволить такому же прыщавому хулигану добраться до ее сомнительных прелестей, – но сейчас девушка не могла ни уйти, ни сказать, что у нее на уме. Именно этот факт и провоцировал Агату на то, чтобы травить девушку. Но Мэри сама была виновата в этом. Ей ведь уже девятнадцать, а в эти годы уже надо уметь говорить о своих желаниях. В ее возрасте Агата почти год служила в женской вспомогательной службе королевских ВВС и уже потеряла того единственного человека, которого любила – его самолет был сбит над Берлином. В те дни, если женщина не могла ясно сказать, чего хочет, то она имела все шансы на то, что вообще не скажет ничего тому, кого надеялась встретить снова. За любой шанс следует хвататься, поскольку кто может поручиться за то, что он не последний?

– Ну так что? – участливо спросила Агата, желая подбодрить девушку. – Раз уже половина одиннадцатого, Мэри?..

– Я думала… вы не хотите… ведь это только потому, что мне полагается быть с вами до девяти. Ведь мы так договаривались с вами, ведь верно?

Агата ждала, что она скажет еще. Мэри так извивалась и корчилась под ее взглядом, словно старалась стряхнуть сороконожку, ползающую у нее по бедрам.

– Ведь уже… Ведь становится поздно…

Агата приподняла брови. По виду Мэри было ясно, что она капитулировала.

– Позовите меня, когда захотите лечь, мэм.

Агата улыбнулась.

– Спасибо, Мэри. Так я и сделаю.

Она снова погрузилась в созерцание картин на мольбертах, а Мэри Эллис направилась в дальние комнаты. На первом мольберте прошлое Балфорда-ле-Нец было представлено семью фотографиями, сделанными в период пятидесятилетней эпохи расцвета – с 1880 по 1930 год – и расположенными в хронологическом порядке. В центре находилась фотография объекта, который Агата считала своей первой любовью – Балфордского увеселительного пирса – вокруг нее, как лепестки вокруг сердцевинки цветка, располагались снимки других мест, привлекающих в те времена многочисленных гостей. Кабины для переодевания, выстроившиеся вдоль береговой линии на Принцевой косе; женщины под зонтиками, идущие по многолюдной Хай-стрит; цапли, кучкующиеся на отдаленном конце косы против того места, где с рыбачьих лодок расставлялись сети. На одном снимке был изображен известный в свое время «Отель на пирсе»; на другом знаменитые террасы, построенные в стиле эпохи короля Эдуарда, с которых открывался великолепный вид на Балфордский променад.

Будь они прокляты, эти цветные, подумала Агата. Если бы не они и их наглые требования. Сейчас они ждут, что все в Балфорде кинутся лизать им задницы только потому, что один из них получил хорошую взбучку, на которую они давно напрашиваются… Если бы не они, Балфорд-ле-Нец сделал бы еще один шаг к тому, чтобы стать морским курортом, каким он был прежде и каким ему предназначено стать вновь. О чем же скулят эти паки? Как они осмелились сорвать заседание совета, ворвавшись в зал и колотя себя в свои костлявые груди?

– Они требуют для себя гражданских свобод, – изрек Тео во время обеда, и только последняя идиотка не заметила бы, что он согласен с этой проклятой бандой.

– Может, ты соизволишь объяснить мне это? – Агата вопросительно посмотрела на внука.

В ее голосе прозвучали леденящие нотки, и она уловила внезапное беспокойство во взгляде Тео при этих словах. Его сердце обливалось кровью от того, к чему призывала Агата. Его вера в честную игру, равенство людей, в справедливость, гарантированную всем, явно не была унаследована им от бабушки. Она знала, какой смысл вложил он во фразу о «гражданских свободах», но хотела заставить его сказать об этом. Она хотела этого еще и потому, что ей нужен был повод для ссоры. Она хотела дать ему решительное сражение с применением всех боевых средств и до полной победы, и если она не сможет выиграть его сейчас – пребывая, словно в плену, внутри своего тела, готового в любой момент выйти из повиновения и сдать ее на милость врага, – тогда ей придется ограничиться лишь словесными ударами. Хорошая ругань все же лучше, чем ничего.

Однако Тео не принял вызова. И, поразмыслив, Агата признала, что его отказ принять вызов можно истолковать как положительный знак. Его необходимо закалять, если ему будет суждено после ее смерти взять в руки штурвал управления предприятиями, принадлежащими семейству Шоу. Возможно, его кожа уже начала твердеть.

– Азиаты не доверяют полиции, – сказал Тео. – Они не верят в то, что полиция ко всем относится одинаково. Они хотят, чтобы город сосредоточил внимание на расследовании, для чего, по их мнению, необходимо оказать давление на старшего инспектора, ведущего это дело.

– А мне так кажется, что если бы они желали одинакового отношения ко всем – если я правильно понимаю, они хотели бы, чтобы к ним относились так же, как относятся к их английским согражданам, – пусть подумают над тем, чтобы вести себя так, как ведут себя их английские сограждане.

– Так ведь и белые тоже в последние годы множество раз выходили на демонстрации, – возразил Тео. – Вспомни волнения по поводу подушного налога, протесты против жестоких видов спорта, движение против…

– Я же не говорю о демонстрациях, – оборвала она. – Я говорю о том, чтобы они стали вести себя, как англичане, если хотят, чтобы к ним относились, как к англичанам. Одевались бы по-английски. Уважали бы английский язык. Воспитывали бы детей в английской традиции. Пойми, Теодор, если кто-то решает иммигрировать в другую страну, он не должен тешить себя надеждами на то, что новая страна будет потакать всем его прихотям. И, окажись я вместо тебя на этом заседании совета, будь уверен, именно это я бы там и сказала.

Внук сложил аккуратно салфетку и положил ее перпендикулярно кромке стола – так, как учила его Агата.

– Я не совсем уверен в этом, ба, – сказал он, скривив лицо в улыбке. – Ведь после этого тебе надо было бы пробираться сквозь толпу распаленных митингующих и даже, возможно, огреть тростью головы нескольких из них.

Он отодвинул свой стул от стола и, подойдя к ней, положил ей руку на плечо и поцеловал в лоб. Агата резко оттолкнула его.

– Прекрати свои глупости. Сядь на место, Мэри Эллис еще не подала сыр.

– Сегодня мне что-то не хочется сыра. – Тео направился к двери. – Пойду принесу плакаты из машины.

Он принес эти папки с фотографиями и картинами, которые сейчас были перед ней. Балфорд-ле-Нец в его нынешнем виде был представлен на мольберте, стоящем в центре: стоящие вдоль береговой линии брошенные дома с заколоченными досками окнами и деревянными архитравами[30], чья облупившаяся краска походила на кожу после солнечного ожога; умирающая Хай-стрит, на которой ежегодно хотя бы один магазин навсегда закрывал для покупателей свои двери; крытый бассейн, настолько запущенный и грязный, что объектив фотокамеры, казалось, доносил до зрителя затхлый запах плесени и гнили, пропитавший все внутри. И, подобно иллюстрациям, рассказывающим о прошлом Балфорда, среди современных фотографий было фото увеселительного пирса, который Агата купила, который она обновила, перестроила и омолодила, вдохнув в него жизнь, как Бог в Адама, и без пышных слов подарила его городу у моря, где прожила всю свою жизнь.

Сама эта жизнь и ее неминуемо скорый конец как бы придавали некоторый смысл Балфорду будущего: обновленные отели; деловой район, переместившийся к морю ввиду низкой арендной платы на землю; землевладельцы, проникшиеся идеями перестройки и обновления; жилые районы, подвергшиеся джентрификации[31]; парки, с улучшенными ландшафтами и обновленными насаждениями – причем большие парки, а не участки земли, заросшие травой высотой с тетрадный лист, которые некоторые люди разбивают в память своих азиатских матерей с абсолютно непроизносимыми именами, – и аттракционы, строем стоящие вдоль береговой линии. В планах было также создание центра досуга, кортов для тенниса и сквоша[32], площадки для крикета, реконструкция крытого плавательного бассейна. Вот таким должен быть Балфорд-ле-Нец, и именно к этому стремилась Агата Шоу, желая увековечить свое имя.

Она потеряла родителей во время лондонского блица[33]. Когда ей было тридцать восемь, она потеряла мужа. Потеряла троих своих детей, отправившихся в странствия по миру в поисках карьерных удач, и четвертого в автомобильной катастрофе, когда за рулем сидела его тупоумная скандинавская жена. Вскоре после этого события Агата поняла, что мудрая женщина смиряет свои ожидания, а мечты держит при себе, но в последние годы жизни она стала чувствовать такую усталость от подчинения воле Всевышнего, какую, должно быть, чувствовала, если бы противилась его воле. Поэтому Агата взялась за свое последнее дело с решимостью воина, решившего во что бы то ни стало довести сражение до конца.

Ничто не могло остановить воплощение этого проекта, и меньше всего – смерть какого-то чужестранца, о котором она и понятия-то не имела. Но Тео должен быть ее правой рукой. Тео должен быть сообразительным и сильным. Он должен быть несгибаемым и непобедимым, поскольку ничто не могло так повредить реализации ее планов возрождения Балфорда, как его молчаливое примирение с их крушением.

Агата с такой силой сжала свою трость с тремя острыми наконечниками, что ее рука задрожала. Она сконцентрировала все свое внимание так, как ее учил психотерапевт, когда ей пришлось заново обучаться ходьбе. Это было хуже, чем пытка, – говорить каждой ноге, что делать до того, как она исполнит это. Она, прежде ездившая верхом, игравшая в теннис и гольф, ловившая рыбу и ходившая на веслах и под парусом, докатилась до того, что повторяла себе: «Сперва левая, затем правая. Теперь левая, потом правая», – и это лишь для того, чтобы доковылять до двери в библиотеку. Она произносила эти слова с зубовным скрипом. Если бы ее характер позволил ей держать собаку, она завела бы верного и преданного корги и соразмерно своей заботе о животном била бы его в моменты крушения своих планов и надежд.

Агата нашла Тео в комнате, где он обычно проводил утренние часы. Внук уже давно превратил ее в свою крепость, установив телевизор, стереосистему, книжные стеллажи, удобную старую мебель и персональный компьютер, с помощью коего связывался с живущими в разных концах света неудачниками, которые разделяли его необычную страсть: были палеонтологами-любителями. То, что взрослые люди роются в грязи, Агата считала причудой. Но для Тео это было любимым занятием, и он занимался им с такой охотой, с какой большинство мужчин занимаются делами, связанными с сексом. Для Тео не существовало больших различий между днем и ночью: как только появлялся хотя бы час свободного времени, он тут же направлялся к Нецу, где море, постоянно вгрызающееся в сушу, размывало скалы, а они, разрушаясь, выбрасывали из себя наружу различные сокровища.

В эту ночь он не включал компьютер. И не сидел с увеличительным стеклом в руках, склонившись над бесформенным камнем («Ба, это же настоящий зуб носорога», – терпеливо объяснял он), найденным среди скал. В эту ночь он говорил по телефону тихим голосом, стараясь донести слова, которые Агата не могла разобрать, до слуха кого-то, кто упорно не хотел их слышать. Ей удалось разобрать: «Пожалуйста. Прошу тебя, выслушай меня», – прежде чем он, заметив ее, стоящую в дверях, положил трубку на рычаг, словно на том конце провода никого не было.

Она внимательно смотрела на него. Ночь была почти такой же жаркой, как день, и хотя окна комнаты смотрели на запад, дневной зной никак не выветривался из нее. Это, по крайней мере, было одной из причин, почему лицо Тео пылало и было влажным. Но истинной причиной, как предполагала Агата, был кто-то, сидевший неизвестно где и сжимавший телефонную трубку во влажной ладони и ломающий голову над тем, почему после слов Тео «выслушай меня» в трубке воцарилось молчание.

Окна были раскрыты настежь, но находиться в комнате было невыносимо. Даже стены, казалось, вот-вот начнут потеть прямо через старые обои. Груды журналов, газет, книг, а главное, груды камней («Нет, ба, они только выглядят, как камни. На самом деле это кости и зубы, а это, если не веришь, посмотри и убедись, кусок бивня мамонта», – говорил Тео) делали комнату еще более невыносимой, словно повышали температуру в ней еще на десять градусов. И несмотря на то что внук старался как можно лучше очистить свои находки, неистребимый запах плодородной почвы, казалось, навсегда пропитал воздух в комнате.

Положив трубку, Тео подошел к массивному дубовому столу. Все, что лежало на нем, было покрыто толстым слоем пыли, поскольку он запретил Мэри Эллис прикасаться тряпкой к чему-либо, чтобы не нарушать порядка, в котором найденные окаменелости лежали на деревянных подносах. У стола стояло вертящееся кресло с высокой спинкой; он развернул его сиденьем к ней.

Агата поняла, что он приготовил для нее место, до которого она сумеет дойти самостоятельно. Осознав это, она почувствовала себя так, словно изо всех сил вертела мочки его ушей, ожидая, когда он закричит от боли. Она не была еще готова к тому, чтобы улечься в могилу, хотя могилу для нее уже вырыли; она еще могла обойтись без проявления показной заботы о себе, заботы, говорящей ей о том, что все ждут ее скорого и неминуемого ухода. Она предпочла стоять.

– Ну, и что в результате? – резко и требовательно спросила Агата, словно их разговор не прерывался.

Тео сдвинул брови и тыльной стороной ладони обтер пот со лба. Посмотрел на телефон, а затем снова перевел взгляд на нее.

– Меня совершенно не интересует твоя любовная жизнь, Теодор. Ты в скором времени поймешь, что это всего лишь оксюморон[34]. Я каждую ночь молюсь о том, чтобы ты показал, наконец, наличие ума в твоей голове и не позволил бы ни носу, ни пенису вести себя по жизни. Иными словами, то, что ты делаешь в свое свободное время, касается тебя и того, кто разделяет с тобой кратковременные радости, возникающие от смешения ваших телесных флюидов. Ведь такая жара, ну как вообще можно думать о половых сношениях…

– Ба, – лицо Тео покраснело еще больше.

Боже мой, подумала Агата. Ему двадцать шесть, а в половом смысле он менее зрелый, чем мальчишка-подросток. Она могла лишь представить себе, да и то с содроганием, кому, находящемуся на другом конце провода, были адресованы его искренние призывы. По крайней мере, его дед – несмотря на все его провинности, одной из которых было то, что в возрасте сорока двух лет он вдруг помер, – знал, как взять женщину и как вести себя с ней. На все это Льюису всегда хватало и четверти часа, а в одну из ночей – ей тогда необычайно повезло – он умудрился управиться всего за десять минут. Агата считала половые сношения чем-то вроде медицинской процедуры, сопутствующей браку: если это необходимо для здоровья, то надо делать так, чтобы жизненные соки из каждой части тела вытекали свободно.

– Так что они нам обещают, Тео? – спросила она. – Ты, надеюсь, настоял на том, что будет специальное заседание муниципального совета?

– Естественно, я…

Он продолжал стоять, но, протянув руку к одному из своих драгоценных экспонатов, перевернул его.

– У тебя хватило ума, чтобы потребовать собрать новое заседание, скажи, Тео? Ты не позволил этим цветным распоряжаться там и замотать твое требование, это так?

Он молча смотрел на нее обеспокоенным взглядом.

– Боже мой, – сказала она. Он был точной копией своей безмозглой мамаши.

Несмотря на внешнюю браваду, Агата должна была сесть. Склонив свое тело над вертящимся креслом, она села, стараясь держать спину прямо, так, как ее учили садиться в раннем детстве.

– Да что, черт возьми, с тобой происходит Теодор Майкл? Ну сядь хотя бы, прошу тебя. Не хватает, чтобы в результате этого столкновения в совете у меня еще шею свело.

Тео повернул кресло так, чтобы видеть ее лицо. Сиденье кресла было обтянуто старым рубчатым плисом, и на нем красовалось большое, очертаниями напоминающее жабу пятно, на вопрос о происхождении которого Агата лишь отмахивалась.

– Все получилось не ко времени, – сказал он.

– Все получилось… а что именно?

Она отлично все расслышала, но уже очень давно поняла, что лучший способ подчинять других своей воле – это заставить их задуматься над своим решением, задуматься так крепко, что, в конце концов, они, к ее радости, напрочь отбросят ту мысль, которая изначально засела в их головах.

– Все получилось не ко времени, ба.

Тео сел. Он склонился к ней, опершись руками о колени; под штанинами брюк угадывались его стройные молодые ноги. Он умел придавать поперечным морщинистым складкам на брюках такой вид, словно они были неотъемлемым атрибутом haute couture[35]. Но она не думала, что истолкование моды подобным образом приличествует мужчинам.

– Муниципальный совет употребил все свои силы на то, чтобы удержать в оглоблях Муханнада Малика. Но, как видно по всему, они и в этом не преуспели.

– Назначенное заседание его никоим образом не касалось.

– Но известие о смерти человека и озабоченность азиатов тем, как полиция будет расследовать эту смерть…

– Озабоченность. Их озабоченность, – передразнила его Агата.

– Ба, все получилось не ко времени. Ну не мог же я выступить со своим требованием в разгар хаоса. Пойми, как в тот момент звучало бы требование рассмотреть проект реконструкции…

– А что здесь такого? – вскричала она, стукнув тростью о ковер.

– Да пойми же, мне казалось, что докопаться до истинных причин убийства на Неце было более важным и неотложным делом, чем решение вопроса финансирования реконструкции «Отеля на пирсе». – Жестом руки он попросил не перебивать его. – Нет, ба, ну постой. Я знаю, что этот проект важен для тебя. Он важен и для меня. Он важен и для муниципалитета. Но ведь ты должна понять, что едва ли сейчас подходящее время для того, чтобы вкладывать деньги в Балфорд, потому что существование самого муниципального образования находится под большим вопросом.

– Ты, никак, думаешь, что эти азиаты настолько сильны или хотя бы безрассудны, что могут разрушить этот город? Да они скорее займутся тем, что будут отрезать головы друг другу.

– Я думаю, что пока наше муниципальное образование не станет местом, где будущие туристы не будут опасаться неприятностей, которые свалятся на них потому, что кому-то не понравится цвет их кожи, вложение денег в реконструкцию города будет равнозначно тому, что бросить эти деньги в печь.

Он постоянно удивлял ее. Бывали моменты, когда Агата видела во внуке что-то от его деда. Льюис мыслил бы сейчас точно так же.

– Уххх, – словно переводя дух, выдохнула она.

– Ну скажи, разве я не прав? – сказал он, и произнесенная им фраза прозвучала скорее как утверждение, а не вопрос, что тоже было в манере Льюиса. – Я бы подождал несколько дней. Пусть улягутся страсти. Тогда можно созвать новое заседание. Это лучшее из того, что сейчас можно предпринять. Ты сама в этом убедишься. – Он бросил взгляд на часы, стоящие на камине, и встал со стула. – Тебе пора спать, я схожу за Мэри Эллис.

– Я и сама позову Мэри Эллис, когда сочту нужным, Теодор. Прекрати относиться ко мне, как…

– Тебе виднее. – С этими словами он направился к двери.

Прежде чем он открыл дверь, она спросила:

– Так ты уходишь?

– Я же сказал, что позову…

– Я не имела в виду из комнаты. Я имела в виду отсюда. Отсюда. Из дома. Ты снова собираешься уйти на всю ночь, Тео?

По выражению его лица она поняла, что зашла слишком далеко. Покладистость, которая присутствовала в характере Тео, тоже имела свои пределы. Слишком глубокое копание в его личной жизни и было одним из них.

– Я спрашиваю потому, что раздумываю над тем, умно ли ты поступаешь, разгуливая по ночам. Ведь если, по твоим словам, ситуация в городе напряженная, то, по моему разумению, никому не следует выходить из дома после наступления темноты. Ведь ты не собираешься снова брать лодку? Ты же знаешь, что я чувствую, когда ты отправляешься в свои ночные плавания.

Тео внимательно смотрел на нее, стоя у двери. И опять, опять этот взгляд Льюиса: на лице приятная гримаса, за которой нельзя разглядеть абсолютно ничего. «Когда он успел научиться так умело маскироваться? – думала она. – Да и зачем ему надо было учиться этому?»

– Я схожу за Мэри Эллис, – сказал он и оставил Агату наедине с вопросами, на которые она не находила ответа.

Сале было разрешено принимать участие в разговоре – ведь, в конце концов, речь шла о ее женихе, которого лишили жизни. Иными словами, она не была лишена права голоса и понимала это. У окружающих ее мужчин-мусульман не было принято уделять внимание тому, что говорит женщина. Ее отец, будучи человеком добрым и ласковым, проявлял свою доброту лишь тем, что, проходя мимо нее, мягко касался пальцами ее щеки, – и все-таки оставался мусульманином до мозга гостей. Пять раз в день он истово молился и уже в третий раз читал священный Коран; он сделал для себя непреложным правилом жертвовать определенную часть дохода беднякам; уже дважды он прошел тот путь, которым прошли вокруг святой Каабы миллионы мусульман.

Итак, в тот вечер, когда Сале было позволено слушать, о чем говорят мужчины, ее мать была занята главным образом тем, что подносила из кухни в гостиную еду и питье, а золовка тихо сидела где-то в доме, дабы быть подальше от посторонних глаз. Юмн, поступая так, убивала двух зайцев. Во-первых, она соблюдала обычай хайя: Муханнад строго придерживался традиционного толкования женской скромности, а поэтому не мог допустить, чтобы кто-либо из мужчин, в том числе и его родной отец, когда-либо смотрел на его жену. Во-вторых – а это полностью соответствовало ее натуре, – останься она внизу, свекровь тут же заставила бы ее помогать готовить, а Юмн была более ленивой, чем самая ленивая корова на свете. Поэтому она приветствовала Муханнада в своей обычной манере, и лебезила перед ним с такой угодливостью, словно мимикой и жестами умоляла его вытереть ноги о ее зад, обтянутый брюками, и исполнить ее самое горячее желание, а после этого незаметно ускользнула наверх. Нашелся и благовидный предлог: ей необходимо быть рядом с Анасом на тот случай, если тому снова привидится кошмарный сон. На самом же деле она горела желанием полистать журналы и полюбоваться западной модной одеждой, носить которую Муханнад никогда бы ей не разрешил.