Инспектор Томас Линли и сержант Барбара Хейверс - Обман

Элизабет Джордж

Обман

Коссуру, дружески и с любовью

Кто из мужчин посмеет утверждать,

Что волю женщины сумел он обуздать.

Как женщина решит, то так тому и быть,

А воспротивится чему, ее не переубедить.

Высечено на колонне, воздвигнутой на вершине холма Данган-Хилл в Кентербери

Elizabeth George

DECEPTION ON HIS MIND

Copyright © 1997 by Susan Elizabeth George

Пролог

Жизнь Иана Армстронга круто покатилась под откос с той самой минуты, когда ему сообщили, что в связи с упорядочением штатов он уволен. Нанимаясь на эту работу, Иан и не подозревал, что она окажется временной. Ни в объявлении, на которое он клюнул, ни в контракте, который он подписал, об этом не было сказано ни слова. И вот, через два года, в течение которых не чувствовалось ни малейшей угрозы безработицы, Иан как-то незаметно расслабился и даже стал на что-то надеяться, а это оказалось уж совсем некстати.

Предпоследняя патронажная мать Иана, наверное, отреагировала бы на известие о том, что он потерял работу, утешительными словами, жуя при этом со смачным чавканьем песочные крекеры: «Ладно, мальчик, не бери в голову; ты что, можешь заставить ветер дуть в другую сторону? Ведь нет же. Когда ветер доносит вонь коровьего навоза, умный человек зажимает нос». Сделав паузу, она, наверное, налила бы себе стакан остывшего чаю – из чашек она никогда не пила, – в несколько глотков осушила его, а потом продолжила бы: «Да это все равно, мой мальчик, что объезжать неоседланную лошадь». Сказав это, она вновь сосредоточилась бы на последнем номере журнала «Хелло!»[1], с восхищением разглядывая фотографии холеных особ, ведущих сладкую жизнь в шикарных лондонских квартирах и в загородных особняках.

Таким способом она обычно призывала Иана подчиниться судьбе и смириться с тем, что хорошая жизнь – это не удел таких, как он. Впрочем, Иан никогда и не стремился к хорошей жизни. Понимание – вот что было ему нужно, и он искал его с упорством ребенка, который не был, да и не мог бы быть усыновлен. Желания его были до крайности просты: жена, семья и безопасность от сознания того, что будущее будет хотя бы немного более радужным, чем жестокое и беспощадное прошлое.

А ведь ему казалось, что этих целей он почти достиг. Не жалея себя, он выкладывался на работе. Каждый день Иан первым появлялся в офисном блоке, постоянно и без дополнительной оплаты работал сверхурочно. Он знал по именам всех сотрудников компании. Да и не только их; он знал, как зовут их жен, мужей и детей, и это получилось как бы само собой. А благодарностью за все его усилия была устроенная в офисе отвальная с распитием тепловатого сквоша[2] да упаковка носовых платков, подаренная Тайей Рек.

Иан всеми способами пытался предотвратить то, что случилось. Он постоянно старался привлекать внимание к делам, которые исполнял, к тому, что трудился сверхурочно. Числясь временным работником, Иан даже и не искал другого места, считая это своего рода жертвоприношением. Он пробовал договориться с администрацией, соглашаясь работать за меньшую зарплату, а затем стал попросту умолять не выбрасывать его на улицу.

Столь явное, ничем не прикрытое раболепство перед начальством никак не унизило бы Иана, останься он в результате этого на прежнем месте. Ведь это означало бы, что кредит за недавно купленный дом будет по-прежнему регулярно выплачиваться. Более того, он и Анита пошли бы дальше в попытках подарить своему Мики братишку или сестренку, и Иану не пришлось бы посылать жену работать. И что самое важное, он не видел бы презрения, переполнившего глаза Аниты, узнавшей о том, что его в очередной раз поперли с работы.

– Дорогая, это все из-за проклятой депрессии, – объяснял он ей. – И она все больше и больше дает о себе знать. Наши родители во время Второй мировой войны прошли через испытание огнем. А на нашу долю выпало испытание депрессией.

Она бросила на него откровенно насмешливый взгляд.

– Да пошел ты со своей философией. Ты ведь и родителей-то своих не знаешь, Иан Армстронг. – А потом, вдруг резко и неожиданно сменив тон на дружеский, продолжала: – Значит, как я полагаю, мне снова светит библиотека. Хотя, честно говоря, я не вижу в этом большого смысла: ведь мне придется искать кого-то приглядывать за Мики, пока я на работе, а за это надо будет платить. А может, ты будешь присматривать за ним, а не искать новую работу?

Ее губы расплылись в широкой, насквозь фальшивой улыбке.

– Я как-то не думал…

– В этом и кроется корень всех твоих злоключений, Иан. Ты никогда не думаешь. Ты никогда ничего не планируешь. Ведь мы постоянно только и делаем, что катимся от проблемы к кризису, а от кризиса – к бедствию. У нас новый дом, за который нам не расплатиться, у нас ребенок, которого нам не прокормить, а ты по-прежнему ни о чем не думаешь. Если бы ты смотрел хотя бы на один шаг вперед, ты укрепил бы свое положение; если бы ты полтора года назад, когда на фабрике началась реконструкция, пригрозил им, что уволишься – а ведь тогда во всем Эссексе не было никого, кроме тебя, кто мог бы выполнить для них то, что…

– Это не совсем так, Анита.

– А как? Ты что, вообще ничего не видишь?

– А что я должен видеть?

– Да то, что тебя втоптали в грязь. Ты не лез вперед и не выпячивался. А если бы ты не сидел молча, то работал бы сейчас по контракту. Если бы ты когда-нибудь хоть что-то предвидел, то потребовал бы заключить с тобой контракт именно тогда, когда ты был им нужен больше, чем кто-либо другой.

Когда Анита пребывала в таком состоянии, бессмысленно было говорить с ней о деле. Впрочем, если уж говорить начистоту, Иан и не мог упрекать жену в том, что именно в таком состоянии она сейчас находится. Они женаты уже шесть лет, и за это время его трижды увольняли с работы. Два предыдущих увольнения она перенесла спокойно и даже поддерживала его – ведь тогда они жили с ее родителями, а потому не испытывали финансовых потрясений, которые сейчас грозили разрушить их жизнь. Если бы все обернулось иначе, думал Иан. Если бы у него была постоянная стабильная работа. Но блуждание по сумрачным дебрям мира «если бы» не подсказывало никакого решения проблемы, возникшей сейчас перед ними.

И вот Анита вернулась на прежнюю унизительную и скудно оплачиваемую работу в городской библиотеке, где переставляла книги с полки на полку и помогала пенсионерам отыскивать нужные журналы. А Иан снова приступил к унизительным поискам работы в одном из районов страны, пребывающей в состоянии затянувшейся депрессии.

Каждый новый день он начинал с того, что, тщательно одевшись, уезжал из дома раньше жены. В северном направлении Иан доезжал до Ипсвича[3], в восточном – до Колчестера[4]. Двигаясь на юг, достигал Клактона, а случалось, что и самого Саутэнда-он-Си. Он старался изо всех сил, но все было напрасно. По ночам Иан явно чувствовал молчаливое, но все растущее презрение Аниты, а по выходным дням под любым предлогом старался сбежать из дома.

Ежедневные поездки стали настолько привычными, что не давали ему покоя ни по субботам, ни по воскресеньям. За прошедшие недели он во всех подробностях изучил полуостров Тендеринг. Его излюбленным маршрутом был короткий проезд через город до фермы Брик Барн, возле которой, повернув направо, он выезжал на дорогу, пересекающую Уэйд. В конце долины Иан останавливал свой «Моррис»[5] и, если был отлив, то надевал веллингтоны[6] и шлепал в них по покрытой жидкой грязью мощеной дороге к возвышающейся над морским дном земляной глыбе, которую называли Лошадиным островом. Отсюда он наблюдал за приближающимся приливом и собирал ракушки. Природа давала его душе умиротворенность, которой он был начисто лишен сейчас в повседневной жизни. И в эти ранние субботние и воскресные утренние часы ничего не было для него ближе и лучше природы.

В то субботнее утро приливная волна была высокой, и Иан решил пройти по Нецу, узкому, причудливой формы перешейку, поднимавшемуся над поверхностью Северного моря на 150 футов и отделявшему от него болотистую впадину, которую жители называли Рассольным чаном. Подобно городам, построенным вдоль береговой линии, Нец находился в состоянии постоянной борьбы с морем. Но, в отличие от таких городов, здесь не было ни системы волнорезов, ни бетонированных откосов, служащих защитной броней от непредсказуемого воздействия смеси глины, гальки и земли, под напором которой крошились скалы и усеивали своими обломками расположенную за ними отмель.

В то утро Иан решил начать свой путь с юго-западного конца перешейка, обойти вокруг возвышающегося над водой выступа и спуститься к западной оконечности, где вместе с цаплями в изобилии гнездились травники и улиты, сытно питаясь тем, что море оставляло им в болотистой впадине. Заведя мотор, он весело помахал Аните – она с безучастным лицом на мгновение подняла в ответ руку – и тронулся по извилистому проезду прочь от дома. Через пять минут он был на Балфорд-ле-Нец-роуд. Еще через пять минут он ехал уже по центральной улице Балфорда; в молочном дайнере[7] уже подавали завтраки, а в витрине супермаркета раскладывали свежие овощи.

Выехав из города, он сразу свернул налево на дорогу, шедшую вдоль береговой линии. По всему было видно, что день опять будет жарким, и он, опустив до самого низа стекло, жадно дышал, набирая полные легкие бодрящего соленого воздуха. Иан позволил себе наслаждаться этим великолепным утром, стараясь позабыть обо всех трудностях, отравлявших ему жизнь. На мгновение он даже почувствовал себя так, будто все идет отлично.

Пребывая в таком настроении, Иан повернул машину на Нец-Парк-роуд. Стоящая у въезда на откос будка охранника была в этот ранний час пуста. Дежурного, собиравшего по шестьдесят пенсов за удовольствие прогуляться вдоль подножия скал, не было на месте, и Иан покатил по тряской дороге к автомобильной парковке, за краем которой виднелось море.

И тут он заметил поблескивающий под лучами раннего утреннего солнца хетчбэк[8] «Ниссан», одиноко стоящий на парковке всего в нескольких футах от ограничительных столбиков, отмечавших границы парковочной зоны. Иан, изо всех сил стараясь объезжать ямы, подъехал ближе. Поскольку его мысли были заняты предстоящей прогулкой, он не обратил особого внимания на хетчбэк, пока ему не бросилось в глаза, что одна из дверей машины распахнута, а капот и крыша покрыты каплями росы, которую еще не успело испарить тепло наступающего жаркого дня.

Увиденное заставило Иана сдвинуть брови. Постукивая пальцами по баранке своего «Морриса», он почувствовал какое-то неладное несоответствие между вершиной скалы и машиной, брошенной с открытой дверцей. Чем дольше он обдумывал ситуацию, в которой оказался, тем сильнее что-то подталкивало его как можно скорее повернуть к дому. Но обычное, присущее людям любопытство взяло верх. Иан осторожно повел свою машину вперед и вскоре остановился борт о борт с «Ниссаном».

Стараясь придать своему голосу беззаботную веселость, он, высунув в окно голову, произнес:

– Доброе утро! Послушайте, вам не нужно помочь?

Полагая, что кто-нибудь может спать на заднем сиденье, он, перегнувшись, заглянул в глубь салона и тут заметил, что крышка бардачка раскрыта, а его содержимое разбросано по полу.

То, что он увидел, мгновенно породило в его голове мысль о том, что здесь что-то искали. Выйдя из машины, он заглянул в салон «Ниссана», стараясь рассмотреть все получше.

Осмотр должен быть подробным, только тогда можно ожидать каких-либо результатов. Обивка передних сидений была вспорота, а задние сиденья были не только изрезаны, но и выдвинуты вперед, как будто позади них что-то могло быть спрятано. Боковые панели дверей были грубо и безжалостно выломаны и кое-как поставлены на свои места; вместо консольного подлокотника между сиденьями зияла пустота; обивка потолка клочьями свисала вниз.

Мысль, недавно пришедшая Иану в голову, еще сильнее забилась в ней. Наркотики, подумал он. Порты Паркестон и Харвич находились неподалеку отсюда. Автомобили, трейлеры и громадные морские контейнеры ежедневно десятками доставляются туда морскими паромами. Они прибывают из Швеции, Голландии и Германии, а ловкие контрабандисты, знающие, как проскользнуть мимо таможни, обладают необходимым здравомыслием, чтобы отъехать от портов на почтительное расстояние – к примеру, в Нец, – прежде чем доставлять контрабандный товар получателю. Эту машину попросту бросили, подумал Иан, поскольку она уже исполнила свое предназначение. Он совершит намеченную прогулку, а затем позвонит в полицию, чтобы ее отбуксировали отсюда.

Иан, как ребенок, пришел в восторг от собственной догадливости. Мысленно посмеявшись над своей первой реакцией на увиденный на парковке автомобиль, он вытащил из багажника своего «Морриса» веллингтоны и, заталкивая в них ноги, хихикнул при мысли о том, что какая-то отчаянная душа пыталась разом и причем непременно здесь покончить со всеми своими проблемами. Ведь каждому известно, что к рыхлой и хрупкой кромке обрыва перешейка Нец даже и подходить-то опасно. Возможно, самоубийца, вознамерившийся отправить себя в небытие именно на этом месте, выбрал для этого не совсем надежный способ: он съехал по склону обрыва и увлек за собой на лежащую внизу отмель месиво из глины, галечника и наносного ила, в которую под действием веса его тела превратилась хрупкая, нависавшая над обрывом кромка. То, что он сломал ноги, это наверняка. Но имел ли он и вправду намерение свести счеты с жизнью? Это навряд ли. Ведь еще никому не приходило в голову расстаться с жизнью на Неце.

Иан, надавив на крышку багажника своего «Морриса», защелкнул замок, потом закрыл на ключ дверцу и постучал кончиками пальцев по крыше машины.

– Мой старый верный друг, – с нежностью в голосе произнес он. – Большое тебе спасибо.

То, что этим утром машина завелась, было чудом, которое Иан, верящий предчувствиям и предзнаменованиям, воспринял как надежду на что-то хорошее.

Он подобрал пять листов бумаги, валявшихся на земле возле «Ниссана», и положил их в бардачок, откуда они, по его мнению, выпали. Затем закрыл дверцу хетчбека, подумав, что аккуратность надо соблюдать во всем. После этого направился к крутой лестнице, выщербленные от времени бетонные ступеньки которой вели вниз к отмели.

Ступив на верхнюю ступеньку, Иан остановился. Даже в этот час небо над ним смотрелось как яркий голубой купол, не запятнанный ни единым облачком, а Северное море в эту пору летнего безветрия было абсолютно спокойным. Дымка тумана, подобная тонкому ватному жгуту, едва заметно проступающая над горизонтом, служила фоном, на котором отчетливо виднелось рыболовное судно, плывущее примерно в миле от берега в сторону Клактона. Cтая чаек кружилась над судном, словно рой мух вокруг спелого фрукта. Присмотревшись, Иан заметил еще большее скопление чаек, летящих вдоль линии прибоя на высоте вровень с вершиной утеса. Они летели в ту же сторону, в которую пойдет он – на север от Харвича, портовые краны которого, стоявшие на противоположном берегу залива, отчетливо виднелись даже на таком большом расстоянии.

Иан воспринял птиц, как добросердечных доверчивых гостей, поскольку они, как ему казалось, летели прямо к нему. Однако приближались они с такой непонятной решимостью, что в его памяти поневоле возникли и рассказ Дю Морье[9], и фильм Хичкока, и невыносимые мучения Типпи Хендрен[10]. Он стал уже подумывать о том, не пуститься ли в спасительное бегство – на худой конец, найти что-то, чем прикрыть голову – когда вдруг птицы, словно единое целое, повернули и разом скрылись в строении, стоявшем на отмели. Это был дот, бетонное укрепление, построенное во время Второй мировой войны для защиты страны от нацистского вторжения. Дот был построен на плоской вершине самой высокой скалы перешейка Нец, но время и море обрушили скалу, и теперь оборонительное сооружение лежало на песке отмели.

Иан обратил внимание на то, что другие чайки, чечеточно пританцовывая, манерно расхаживали по крыше дота. Множество чаек залетало внутрь и вылетало наружу через шестиугольное отверстие в крыше, под которым прежде располагалась огневая установка. Они гортанно бормотали, словно переговариваясь между собой, и их сообщения, казалось, телепатически доходили до птиц, круживших далеко в море, поскольку те, дружно повернув прочь от рыболовного судна, направились прямо к берегу.

Их массовый решительный полет напомнил Иану одно событие, которое он, будучи ребенком, наблюдал на пляже вблизи Дувра. Стая птиц, похожих на этих чаек, заманила в открытое море огромную, заходившуюся в свирепом лае собаку. Собака забавлялась тем, что пыталась поймать птиц, прыгая на них из воды, однако птицы отнеслись к этому со всей серьезностью и, кружа над собакой, заманивали ее все дальше и дальше в море, пока бедное животное не оказалась в четверти мили от берега. Ни призывы, ни даже угрозы хозяев не могли заставить собаку повернуть назад. А что до птиц, так на их действия вообще невозможно было повлиять. Если бы Иан не видел тогда чаек, потешавшихся над выбившейся из сил собакой – кружившихся почти над ее головой, кричащих, подлетающих почти к самой пасти и внезапно устремляющихся вверх, – он никогда не допустил бы и мысли о том, что птицы – это создания природы, наделенные инстинктом убивать. Однако после того дня он поверил в это, а поэтому всегда старался держаться от птиц на безопасном расстоянии.

И вот он вновь вспомнил о той несчастной собаке. Сейчас все указывало на то, что чайки играют с чем-то, не только играют, но, возможно, безжалостно уничтожают, и оно находится внутри старого дота. Надо было действовать, и немедленно.

Иан, спускаясь вниз по ступеням, произнес: «Эй, кто здесь! Отзовитесь!», размахивая при этом руками. Чаек, топтавшихся на покрытой пометом бетонной крыше, казалось, совсем не напугало его появление, они лишь угрожающе похлопали крыльями. Но Иан не думал отступать. Те давние чайки в Дувре вволю натешились над своим четвероногим врагом, но эти, балфордские, не собирались предпринимать ничего подобного в отношении Иана Армстронга.

Он двинулся к ним. Дот находился примерно в двадцати пяти ярдах от последней ступеньки лестницы, и этого расстояния Иану вполне хватило, чтобы развить приличную скорость. Размахивая руками, он с грозным криком бросился на птиц и с удовлетворением отметил, что его крик подействовал. Чайки взлетели в воздух, оставив Иана наедине с дотом и тем объектом внутри, что их привлекал.

Вход представлял собой проем, выступающий из песка не более чем на три фута – идеальная высота для некрупного тюленя, ищущего убежище. Именно тюленя Иан и рассчитывал там найти, когда, извиваясь всем телом, протиснулся сквозь узкий тоннель и оказался в сумрачно освещенном помещении дота.

Он остановился, настороженно оглядываясь и решая, что делать дальше. Его голова упиралась во влажный потолок. Пропитавшие все вокруг запахи водорослей и гниющих ракушек, казалось, исходили из земли и сочились из стен, густо украшенных надписями и рисунками, которые, как показалось Иану при беглом взгляде, были откровенно сексуального смысла.

При свете, проникающем через амбразуры, Иан сумел рассмотреть, что дот – в котором он, кстати сказать, ни разу не был во время своих частых походов по Нецу – состоял из двух концентрично расположенных частей и имел форму пончика, а проход, проделанный во внутренней стене, вел в центральную часть укрепления. Именно там, видимо, и находилось то, что так заинтересовало чаек. Не найдя ничего существенного на покрытом мусором полу, Иан двинулся прямо к проходу, крича: «Эй, кто здесь? Отзовитесь!», не осознавая, что животное – будь оно ранено или в каком-либо ином состоянии – едва ли сможет ответить на его вопрос.

Спертый воздух затруднял дыхание. Крики летавших над дотом чаек звучали то громче, то тише. Остановившись у прохода, Иан отчетливо расслышал хлопанье крыльев и шуршание когтей по крыше, которую наиболее нетерпеливые птицы облепили вновь. Ну уж нет, решительно сказал себе Иан. Он ведь человек, хозяин планеты, и все вокруг подвластно ему. Не может быть и речи о том, чтобы банда птиц-хулиганов попыталась взять над ним верх.

– Кышш! Пошли прочь! Пошли прочь отсюда! – закричал он, врываясь на открытую площадку в центре дота. Птицы разом взмыли в небо.

– Так-то лучше, – сказал он, засучивая рукава куртки и готовясь прийти на помощь тому, кого мучили проклятые птицы.

Это был не тюлень, и птицы еще не завершили его мучения. Иан застыл, словно в столбняке, чувствуя, как содержимое его желудка ползет вверх, а горло перехватывают рвотные спазмы.

Молодой человек с редкими волосами сидел, прислоненный спиной к бетонной плите, на которой прежде располагалась огневая установка. Доказательством того, что он был мертв, были две не улетевшие прочь чайки, которые сейчас клевали его глаза.

Иан Армстронг, чувствуя, что все внутри у него словно заледенело, сделал еще один шаг к мертвецу. Когда он снова смог дышать и поверил тому, что видели его глаза, то произнес с трудом всего четыре слова: «Благи дела твои, Господи».

Глава 1

Тот, кто утверждал, что самым жестоким месяцем является апрель, наверняка никогда не бывал в Лондоне в разгар жаркого лета. Загрязненный воздух раскрашивает небо в коричневый цвет, стены домов задрапированы чадом дизельных грузовиков – им же забиты и носы, – и от этого все кажется черным, а листья опадают на покрытую пылью и песком почву. Нет, конец июня – вот самая отвратительная пора в Лондоне. Хуже, да и то не намного, может быть только в адской бездне. Именно такой, по мнению Барбары Хейверс, должна была бы быть беспристрастная оценка погоды в столице ее страны. И в этом она окончательно убедилась, добираясь субботним вечером домой на своем дребезжащем «Мини»[11].

Барбара была в легком – но тем не менее приятном – подпитии. Недостаточном для того, чтобы создавать опасность самой себе или кому-то на улице, но вполне достаточном для того, чтобы ретроспективно просмотреть все события прошедшего дня сквозь приятный туман, созданный в ее голове изысканным французским шампанским.

Она возвращалась домой со свадьбы. Это не было эпохальным событием текущего десятилетия, хотя Барбара уже долгое время жила надеждой, что женитьба графа на его давней возлюбленной должна все-таки состояться. А на самом деле это событие, тихое и скромное, свершилось в небольшой церкви, стоящей рядом с домом графа в Белгрейвии[12]. И вместо высокородных особ, разодетых в пух и прах, на свадебном торжестве присутствовали только самые близкие друзья графа, а также несколько его коллег-офицеров из Нью-Скотленд-Ярда. В число последних входила и Барбара Хейверс. Временами ей доставляло удовольствие тешить себя мыслью о том, что и сама была одной из его бывших.

Поразмыслив, Барбара пришла к выводу, что именно такого скромного свадебного торжества, какое организовали инспектор уголовной полиции Томас Линли и леди Хелен Клайд, она и ожидала. Он за все время их знакомства никогда не кичился тем, что является еще и лордом Ачертоном, и наверняка не испытывал ни малейшего желания превратить свою свадьбу в шумное и помпезное сборище, пригласив на нее толпу богатых и крикливых «ура-Генри»[13], а поэтому шестнадцать ничем не похожих на «ура-Генри» гостей собрались, чтобы отметить переход Линли и Хелен в лоно семейной жизни, а затем направились в La Tante Claire[14] в Челси, где их ожидали шесть видов hors-d’oeuvres[15] и шампанское, которое в конце свадебного обеда вновь появилось на столе.

После того, как были сказаны все тосты и новобрачных проводили в свадебное путешествие – они со смехом, но решительно отказались назвать место, где проведут медовый месяц, – гости начали расходиться. Барбара, стоя на горячем, как сковорода, тротуаре Ройял-Хоспитал-роуд, беседовала с еще не ушедшими гостями, среди которых был и шафер Линли, судмедэксперт Саймон Сент-Джеймс. Соблюдая британскую традицию, они сперва поговорили о погоде. В зависимости от того, как собеседник переносил жару, влажность, смог, испарения, пыль и яркий солнечный свет, погода могла быть названа прекрасной, отвратительной, благостной, омерзительной, великолепной, восхитительной, невыносимой, божественной, либо такой, какая может быть только в аду. По общему мнению, невеста была очаровательной, жених симпатичным, угощение восхитительным. Затем все, как по команде, замолчали, размышляя о том, что делать дальше: продолжать ли разговор, уже становящийся банальным, либо дружески проститься.

Решили расходиться. Барбара шла с Сент-Джеймсом и его женой Деборой, поникшими, как цветы под немилосердными лучами солнца. Сент-Джеймс то и дело промокал белым носовым платком брови, а Дебора с ожесточением обмахивалась старой театральной программкой, оказавшейся, к счастью, в ее объемистой соломенной сумке.

– Барбара, вы не хотите зайти к нам? – спросила она. – Мы решили посидеть до вечера в саду, а я хочу попросить отца облить нас водой из садового шланга.

– Это было бы как нельзя кстати, – ответила Барбара, потирая шею, стянутую насквозь промокшим воротником блузки.

– Ну и отлично.

– Да нет, что вы, я не могу. Ведь я еще не совсем оправилась от травмы.

– Понятно, – задумчиво произнес Сент-Джеймс. – А когда это произошло?

– Как это глупо с моей стороны, – спохватилась Дебора. – Простите, Барбара, я как-то упустила это из виду.

Этому Барбара не поверила. Пластырь на носу, кровоподтеки на лице – не говоря уже о выбитом переднем зубе – при первом же взгляде на нее, несомненно, напомнили бы о том, что она совсем недавно вернулась из госпиталя. Дебора, по всей вероятности, была слишком вежливой, чтобы заострять внимание на таких вещах.

– Две недели назад, – ответила Барбара на вопрос Сент-Джеймса.

– Что с легкими?

– Дают о себе знать.

– А ребра?

– Только когда смеюсь.

Саймон улыбнулся.

– Вы сейчас в отпуске?

– Да, по требованию врачей. Я не могу приступить к работе без разрешения своего доктора.

– Не могу прийти в себя от того, что произошло, – сочувственно произнес Сент-Джеймс. – Проклятое невезение.

– Да, ничего не поделаешь, – пожала плечами Барбара.

Впервые возглавив оперативно-следственную группу, расследующую убийство, она, выражаясь медицинским языком, получила травму при исполнении служебных обязанностей. Но говорить об этом ей не хотелось. Ее гордость пострадала от этого больше, чем ее тело.

– Так что вы намерены делать? – спросил Сент-Джеймс.

– Спасайтесь от этой жары, – участливо посоветовала Дебора. – Поезжайте в Шотландию, или на озера, или к морю. Жаль, что мы не можем составить вам компанию.

Проезжая по Слоун-стрит, Барбара то и дело вспоминала советы Деборы. Последний приказ, полученный ею по завершении расследования от инспектора Линли, предписывал ей взять отпуск. Этот приказ он повторил ей и сегодня, когда они после свадьбы вдруг оказались наедине.

– Я знаю, о чем говорю, сержант Хейверс, – сказал он. – Вам положен отпуск, и я хочу, чтобы вы им воспользовались. Так мы договорились?

– Договорились, инспектор.

Однако они не договорились о том, как ей проводить этот навязанный чуть ли не силой отпуск. Барбара воспринимала мысль о временном отсутствии на работе с ужасом женщины, которая, следуя строгим правилам, хранит ото всех свою личную жизнь, свою раненую душу, свои горькие переживания, потому что не может уделить всему этому времени. Раньше, находясь в отпусках, предоставляемых Ярдом, Барбара поддерживала угасающее здоровье отца, а после его смерти она, в свое свободное время, старалась скрасить жизнь матери, впавшей в моральную немощь; подновляла, а затем продавала семейный дом, а также подготовляла переезд в ее теперешнее жилище. Свободное время было ей в тягость. Мысль о том, что бегущие одна за другой минуты сольются в часы, часы перетекут в дни, дни растянутся в неделю, а может быть, и в две… От одной этой мысли ладони у нее стали влажными, а локтевые суставы пронзила боль. Казалось, каждая частица ее короткого плотного тела начинает корчиться и подавать сигнал: «Приступ тревоги».

И вот, лавируя в потоке машин и часто моргая при этом веками, чтобы защитить глаза от крупинок сажи, заносимых в салон потоком душного перегретого воздуха, она чувствовала себя так, как может чувствовать себя женщина, стоящая у края бездны. Все летит вниз, летит прочь, летит в вечность. А по сторонам стоят указатели с теми самыми, наводящими ужас словами свободное время. Так как же ей быть? Куда ей ехать? Чем заполнить бесконечные часы? Чтением дамских романов? Мытьем окон, которых в ее жилище всего-то три? Учиться гладить, печь, шить? А может, вообще расплавиться на этой жаре? Чертовская, отвратительная, поганая, трижды проклята жара, чтоб тебе…

Возьми себя в руки, приказала себе Барбара. Ведь то, что тебе предстоит, – это всего лишь отпуск, а не заключение в одиночной камере.

Остановившись на выезде со Слоун-стрит, она терпеливо ожидала сигнала, разрешающего поворот на Найтсбридж. В больнице она ежедневно смотрела телевизионные новости, а поэтому знала, что, несмотря на небывало жаркую погоду, приток иностранных туристов в Лондон даже возрос. И вот здесь, сейчас она увидела их. Орды покупателей с бутылками минеральной воды, толкая и тесня друг друга, сплошным потоком шли по тротуару. Еще более многочисленные орды выплескивались на поверхность из вестибюля станции подземки Найтс-бридж и расползались, как пчелы по сотам, в направлении наимоднейших магазинов. Спустя пять минут, выехав в потоке машин на Парк-Лейн, Барбара заметила, что здесь народу было еще больше – к иностранцам прибавились и свои, провинциалы – их блеклыми телами была сплошь устлана пожухшая от жары трава на газонах Гайд-Парка. Под безжалостно палящим солнцем двухэтажные автобусы без крыш во множестве катили в обоих направлениях; на всех сиденьях восседали туристы и с напряженным вниманием слушали своих вещающих в микрофоны гидов. А когда автобусы останавливались возле отелей, она видела, как руководители туристических групп выводили из них немцев, корейцев, японцев и американцев.

Все мы дышим одним воздухом, подумала она. Тем же самым горячим, ядовитым, спертым воздухом. Так может быть, в конце концов, и стоит уехать в отпуск, подальше от всего этого.

Чтобы миновать забитую сверх всякой меры Оксфорд-стрит, Барбара поехала в северо-западном направлении по Эджвер-роуд. Туристов здесь было меньше – их место на тротуаре заняли эмигранты: темнокожие женщины в сари, чадрах и хиджабах; темнокожие мужчины, одетые во что попало – от голубых джинсов до халатов. Медленно перемещаясь от пробки к пробке, Барбара наблюдала за этими людьми, некогда бывшими иностранцами; сейчас они с сосредоточенными лицами входили в магазины или выходили из них. Она задумалась о том, как изменился Лондон на протяжении тридцати трех лет ее жизни. Положение с едой заметно улучшилось, признала она. Но, как сотруднику полиции, ей было известно, что это многоязычное общество породило не один десяток проблем, связанных именно с многоязычием.

Она стороной объехала Камден-Лок, где постоянно кучкуются толпы людей самого разнообразного пошиба. Еще десять минут – и она, наконец, выехала на Итон-Виллас и сразу обратилась с молитвой к верховному божеству, управляющему транспортными потоками, прося его о том, чтобы рядом с ее жилищем оказалось место для парковки.

Божество предложило компромиссное решение: место для парковки нашлось за углом примерно в пятидесяти ярдах. С невероятными усилиями Барбара втиснула свой «Мини» в пространство, достаточное разве что для мотоцикла. Она с трудом прошла расстояние от парковки до проезда, в котором позади желтого кирпичного дома, построенного во времена короля Эдуарда VII, стояло ее бунгало, и распахнула калитку.

За время долгой езды по городу приятное возбуждение от шампанского преобразилось и стало тем, что обычно чувствуется после приема алкоголя, а именно убийственной жаждой. Она окинула взглядом дорожку, идущую по фасаду дома в сад, разбитый на заднем дворе. Дорожка кончалась у порога ее крошечной хижины, накрытой тенью раскидистой акации и обещающей, как ей казалось, прохладу.

Глаза всегда обманывают. Стоило Барбаре открыть дверь и войти внутрь, как ее обдало жаром. Все три окна были открыты настежь в надежде на то, что сквозняк обеспечит хоть какую-то вентиляцию, но в помещении не чувствовалось ни малейшего ветерка, и при первом же вдохе она почувствовала себя так, будто в ее легкие попал кипяток.

– Проклятая жара, – едва слышно произнесла Барбара. Швырнув сумку на стол, она двинулась к холодильнику. Литровая бутылка «Волвика»[16], окруженная коробочками и пакетами с недоеденной, купленной на вынос едой и полуфабрикатами, возвышалась на полке словно замок. Взяв ее, Барбара подошла к раковине. Сделав пять больших глотков, она наклонилась и вылила остатки воды на шею и на коротко подстриженные волосы. От внезапного холода, который, наконец-то, ощутила ее кожа, у нее буквально зашлось дыхание. Ощущение было такое, будто она вдруг оказалась в раю.

– Блаженство, – со вздохом произнесла Барбара. – Вот я и пришла к Богу.

– Вы принимаете душ? – раздался у нее за спиной детский голос. – Тогда я зайду попозже?

Барбара обернулась к двери, которую оставила открытой, не рассчитывая, что это может быть истолковано незваным гостем как приглашение войти. После выписки из Уилтширского госпиталя, где она пробыла несколько дней, она практически не сталкивалась ни с кем из соседей. Избегая встречаться с ними, она выходила из своего бунгало и возвращалась в него, когда знала, что обитатели большого многоквартирного дома в нем не находятся.

Но одна из маленьких девочек, живущих в этом доме, стояла сейчас перед ней, и когда девочка прыгающими шажками осмелилась подойти ближе, ее влажные карие глаза стали круглыми и большими.

– Что у вас с лицом, Барбара? Вы попали в автомобильную аварию? Вы ужасно выглядите.

– Благодарю тебя за сочувствие, Хадия.

– Вам больно? Что все-таки произошло? Почему вас не было дома? Я очень волновалась. Я два раза звонила вам. Смотрите, ваш автоответчик мигает. Хотите я прокручу сообщения? Я умею это делать. Вы же сами меня учили, помните?

Хадия с довольным лицом метнулась по комнате и плюхнулась с размаху на диван. Автоответчик стоял на полке возле крошечного камина, и она, уверенным движением нажав одну из клавиш, лучезарно улыбнулась Барбаре, приготовившейся слушать сообщения автоответчика.

– Привет, – прозвучало из динамика. – Это Халида Хадия, ваша соседка из соседнего дома; наша квартира на первом этаже.

– Папа говорит, что я всегда должна называть себя, когда общаюсь с кем-нибудь по телефону, – доверительно произнесла Хадия. – Он говорит, что только такое обращение считается вежливым.

– Да, это хорошая привычка, – согласилась Барбара. – Она меньше озадачивает того, кто находится на другом конце провода.

Она потянулась за мягким кухонным полотенцем, висевшим на крючке, и вытерла им мокрые волосы и шею.

– Ужасно жарко, верно? – вновь зазвучал из динамика непринужденный голосок девочки. – А где вы? Я звоню, чтобы спросить, не хотите ли вы сходить покушать мороженого? Я накопила столько денег, что их хватит на две порции, и мой папа говорит, что я могу пригласить кого-то, кто мне нравится, поэтому я и приглашаю вас. Позвоните мне, как только придете. Но не бойтесь, я никого, кроме вас, не приглашу. До свидания. – Через несколько секунд, после сигнала и объявления времени поступления звонка, зазвучало новое сообщение, произносимое тем же голосом:

– Привет. Это Халида Хадия, ваша соседка из соседнего дома; наша квартира на первом этаже. Я все еще хочу сходить покушать мороженого. А вы? Пожалуйста, позвоните мне. Если вы сможете пойти со мной, это будет здорово. Плачу я. Я смогу заплатить, потому что накопила денег.

– Вы поняли, кто вам звонил? – спросила Хадия. – Ведь я сказала достаточно, чтобы вы поняли, кто говорит? Я точно не знаю, что мне надо было еще сказать, но мне кажется, я сказала достаточно.

– Ты отлично представилась, – успокоила девочку Барбара. – Мне особенно понравилась информация о том, что ты живешь в квартире на первом этаже. Как хорошо знать, где можно разжиться леденцом на палочке, если мне вдруг взбредет в голову стащить его, чтобы поменять на несколько сигарет.

Хадия рассмеялась.

– Нет, Барбара Хейверс, вы этого не сделаете.

– Конечно, нет, девочка, – подтвердила Барбара.

Подойдя к столу, она вынула из сумки пачку сигарет. Прикурив и затянувшись, она вздрогнула от боли, пронзившей легкое.

– Вам вредно курить, – сказала Хадия, глядя на ее лицо.

– Ты уже говорила мне об этом, девочка. – Барбара положила сигарету на край пепельницы, где уже покоились восемь ее погасших сестер. – Мне необходимо сбросить все с себя, Хадия – если ты, конечно, не против. Я чувствую себя так, словно меня заперли в микроволновке.

Хадия, казалось, не поняла намека. Она, кивнув, согласилась.

– Я вижу, что вам жарко. У вас все лицо горит. – Она потянулась, располагаясь поудобнее на диване.

– Ладно, тут все свои, верно? – вздохнув, произнесла Барбара. Она подошла к шкафу, стянула через голову платье, и тут девочка увидела, что ее грудь скрыта под широкой повязкой.

– Вы попали в аварию? – спросила Хадия.

– Да, что-то вроде того.

– Вы что-нибудь сломали? Вас поэтому забинтовали?

– Сломала нос… и три ребра.

– Вам, наверное, было ужасно больно. И сейчас болит? Давайте я помогу вам переодеться.

– Спасибо. Я могу еще справиться сама.

Барбара швырнула туфли в шкаф и стянула с себя колготки. В куче одежды под черным пластиковым плащом лежали широченные, пурпурного цвета брюки с затяжной тесьмой на талии. Их-то она и искала. Просунув в них ноги, Барбара натянула на себя малиновую футболку с надписью «Кук Робин заслужил это». Заправив футболку и затянув брючную поясную тесьму, она повернулась к девочке, которая с любопытством листала книгу в бумажном переплете, лежавшую до этого на прикроватном столике. Накануне вечером Барбара прервала чтение на описании того, как здоровенный, пышущий силой дикарь, имя которого и послужило названием книги, буквально загорелся страстью при виде округлой, упругой – и естественно обнаженной – попки молодой героини, когда та, осторожно ступая, входила в реку для омовения своего тела. Барбара была уверена, что Хадии нет никакой необходимости знать о том, что произошло дальше. Подойдя к девочке, она взяла книгу из ее рук.

– А что такое пульсирующий член? – удивленно подняв брови, спросила Хадия.

– Спроси своего папу, – ответила Барбара. – Нет, – спохватившись после секундного раздумья, сказала она, поскольку даже не могла себе представить, чтобы всегда серьезный отец Хадии сумел ответить на этот вопрос с такой же поспешной уверенностью, с которой сделала это она. – Это главный барабанщик на секретной службе, – объяснила Барбара. – Он и есть тот самый пульсирующий член. А остальные члены поют.

Хадия задумчиво кивнула.

– Но тут сказано, что она коснулась его…

– Так что ты говорила про мороженое? – елейным голосом перебила девочку Барбара. – Если твое приглашение еще в силе, то пошли. Чур, мне клубничное. А тебе?

– Так именно для этого я к вам и пришла. – Хадия грациозно соскользнула с дивана и, как бы подтверждая свои слова, поклонилась Барбаре, сомкнув руки за спиной. – Но я должна взять обратно свое приглашение, – торопливо добавила девочка, – но не навсегда. А только на сейчас.

– О! – разочарованно протянула Барбара, удивившись тому, что настроение у нее сразу испортилось от услышанной новости. Причиной этому едва ли могло быть разочарование, поскольку ублажение себя мороженым в обществе восьмилетней девочки не было включено в ее перечень важнейших светских дел.

– Понимаете, мы с папой уезжаем. Но всего на несколько дней. Мы уезжаем буквально сейчас. Но раз я позвонила вам и пригласила покушать мороженого, то должна была бы предупредить вас, что мы можем сделать это, но позже. Если бы вы мне позвонили, я сказала бы вам об этом по телефону, а раз вы не позвонили, то я пришла сама.

– А… понятно, – протянула Барбара и, взяв из пепельницы недокуренную сигарету, опустилась на один из стоящих у стола стульев. Она еще не смотрела вчерашнюю почту, сложенную поверх старой «Дейли мейл», а сейчас вдруг заметила лежащий сверху конверт со штемпелем «В поисках любви?». А чем еще мы все заняты, раздраженно подумала она и сунула в рот сигарету.

– Так все нормально, да? – с опаской в голосе спросила Хадия. – Папа сказал, что если я заранее приду, чтобы предупредить вас, то все будет в порядке. Я не хочу, чтобы вы думали, будто я пригласила вас куда-то, а потом даже и не пришла, чтобы узнать, хотите ли вы пойти со мной. Это было бы нехорошо, правда?

Маленькая складочка прочертила лоб Хадии между двумя густыми черными бровями. Барбара оценила тяжелый груз сожаления, давящий ее маленькие плечи, и вновь ей в голову пришла привычная мысль о том, что жизнь делает из людей то, чем они являются. Восьмилетняя девочка с косичками не должна принимать так близко к сердцу то, что происходит с другими.

– Да, конечно, все нормально, – успокоила ее Барбара. – Но я не забуду о твоем приглашении. Раз мы договорились насчет клубничного мороженого, то не надейся, что я об этом забуду.

Личико Хадии повеселело, она даже слегка подпрыгнула на месте.

– Мы пойдем, Барбара, обязательно пойдем, как только мы с папой вернемся. Мы уезжаем на несколько дней. Всего на несколько дней. Мой папа и я. Вместе. Я ведь уже говорила об этом?

– Говорила.

– Я ведь и не знала об этом, когда звонила вам. А едем мы потому, что папе позвонили и он спросил: «Что? Что? Когда это произошло?», а сразу же после этого звонка он сказал, что мы едем на море. Понимаете, Барбара, – горячо говорила девочка, приложив ладони к своей узенькой тощей грудной клетке. – Я никогда не была на море. А вы были?

«На море?..» – подумала Барбара. Да, конечно. Сразу вспомнились сырые, заплесневелые хижины на берегу и лосьон для загара. Вечно сырые купальные костюмы, в которых она постоянно ощущала зуд между ног. В детстве она каждое лето проводила каникулы на море, изо всех сил стараясь загореть, а в результате получалась смесь из шелушащейся кожи и веснушек.

– Да, но давно, – ответила Барбара.

Хадия посмотрела на нее сияющими, просящими глазами.

– Почему бы вам не поехать сейчас? Вместе со мной и с папой? Поедем, вот было бы здорово!

– Да я как-то не думала…

– Нет, правда, это было бы здорово. Мы бы лепили замки из песка и плавали. Мы играли бы в пятнашки. Бегали бы по отмели. Если мы возьмем с собой змея, то будем пускать…

– Хадия, надеюсь, ты уже сказала все, что собиралась сказать?

Хадия на мгновение замерла, а затем быстро обернулась на голос, прозвучавший от двери. На пороге, устремив серьезный взгляд на девочку, стоял ее отец.

– Ведь ты сказала, что зайдешь всего на минутку, – напомнил он. – А сейчас, мне кажется, твой краткий визит к другу превратился в длительную оккупацию и ты злоупотребляешь гостеприимством хозяйки.

– Да она совсем мне не мешает, – успокоила его Барбара.

Таймулла Ажар, оказывается, внимательно смотрел на нее – а не просто заметил, что она находится в комнате; до этого он так на нее не смотрел. Его узкие плечи чуть шевельнулись – лишь этим он выдал свое удивление.

– Что с вами случилось, Барбара? – спокойным ровным голосом спросил он. – Вы попали в аварию?

– У Барбары сломан нос, – объявила Хадия, подходя к отцу. Он прижал к себе дочь, обхватив руками ее узкие плечики. – И еще три ребра. Папа, она вся перебинтована сверху донизу. Я пригласила ее поехать на море вместе с нами. Ей это было бы полезно. Ведь правда, папа?

При этих словах лицо Ажара стало бесстрастным и непроницаемым.

– Соблазнительное предложение, Хадия, – торопливо произнесла Барбара. – Но, похоже, моим поездкам на море пришел капут. – Обратясь к отцу девочки, она спросила: – Неожиданная поездка?

– Ему позвонили… – начала было Хадия, но Ажар оборвал ее объяснения.

– Хадия, ты уже простилась с подругой?

– Я рассказала ей, что ничего не знала о том, что мы уезжаем, до тех пор, пока ты не сказал, что…

Барбара заметила, как рука Ажара стиснула плечо дочери.

– Твой чемодан все еще не закрыт и лежит на твоей кровати, – сказал он. – Сейчас же беги и отнеси его в машину.

Хадия, покорно склонив голову, едва слышно произнесла: «До свидания, Барбара» и быстро вышла. Отец кивком простился с Барбарой и пошел вслед за дочерью.

– Ажар, – окликнула его Барбара, а когда он, остановившись, повернулся к ней, спросила: – Не хотите покурить перед отъездом? – Она протянула ему пачку сигарет; их взгляды неожиданно встретились. – Выкурим по сигарете на дорожку?

Она следила за тем, как он взвешивал все за и против того, чтобы задержаться еще на три минуты. Она не стала бы задерживать его, если бы не заметила, каким настороженным сделалось его лицо, когда дочь начала рассказывать о предстоящей поездке. Именно это внезапно пробудило в сознании Барбары жгучее любопытство, и она искала способ, как его удовлетворить. Он задержался с ответом, и она решила, что начало положено.

– Какие-нибудь новости из Канады? – спросила Барбара, вызывая его на разговор, и сразу же возненавидела себя за этот вопрос, заданный совершенно некстати. Мать Хадии уже восемь недель, в течение которых Барбара свела знакомство с девочкой и ее отцом, отдыхала в Онтарио. И каждый день Хадия самым тщательным образом просматривала всю почту, ожидая письма или открытки – и подарка ко дню рождения, – но так ничего и не получила. – Простите, – сказала Барбара. – Мне не стоило спрашивать об этом.

В лице Ажара ничего не изменилось; таким непроницаемым для взгляда лицом не обладал ни один из знакомых Барбаре мужчин. Он не испытывал ни малейшей неловкости по причине затянувшейся молчаливой паузы. Барбара сохраняла молчание столько времени, сколько могла, и, наконец, заговорила:

– Ажар, простите. Я… это не мое дело, но я всегда лезу не в свои дела. И это получается у меня лучше всего. Ладно. Давайте лучше покурим. Море никуда не денется, если вы тронетесь в путь на пять минут позже, чем наметили.

Ажар уступил, но не сразу. Когда он вынимал сигарету из протянутой пачки, Барбара почувствовала, что внутренне он все еще настороже. Пока он прикуривал, она, протянув босую ногу под стол, выдвинула из-под него стул и подтолкнула его к Ажару. Он не сел.

– Неприятности? – спросила она.

– С чего вы взяли?

– Звонок по телефону, неожиданное изменение планов… В моей работе это может означать лишь одно: если вам сообщили новость, она плохая.

– Это в вашей работе, – внес уточнение Ажар.

– А в вашей?

Он поднес сигарету к губам и перед тем, как затянуться, ответил:

– Мелкое семейное дело.

– Семейное?

Он никогда не упоминал о семье. Он никогда не говорил ни о ком. Этот человек обладал такой выдержкой, какую Барбара крайне редко встречала у людей, чья жизнь проходит вне пределов преступного сообщества.

– А я и не знала, что у вас в этой стране есть семья.

– У меня большая семья в этой стране, – ответил он.

– Но на день рождения Хадии никто…

– Мы с Хадией не видимся с моей семьей.

– А, понятно.

А на самом деле ничего не понятно. Он на всех парах спешит к морю из-за какого-то мелкого семейного дела, касающегося большой семьи, с которой он никогда не видится.

– Ну, а как долго вы будете отсутствовать? Я могу что-нибудь для вас сделать? Например, поливать цветы? Собирать почту?

Он раздумывал над ее предложением намного дольше, чем позволяют правила вежливости, действующие в подобных ситуациях. Наконец сказал:

– Нет. Думаю, что нет. У моих родственников возникли проблемы, но не очень серьезные. Двоюродный брат позвонил, чтобы сообщить о своих тревогах, а я еду всего лишь затем, чтобы поддержать их и предложить свой опыт в разрешении проблемы, с которой они столкнулись. А на это потребуется всего несколько дней. Я думаю… – Тут он улыбнулся. У него была просто-таки обворожительная улыбка – хотя она крайне редко появлялась на его лице – идеально ровные белые зубы на фоне чистой светло-смуглой кожи. – И растения, и почта подождут нашего возвращения. Однако спасибо.

– А куда вы направляетесь?

– На запад.

– В Эссекс?

Он утвердительно кивнул.

– Счастливчики, уезжаете из этого пекла. Я бы тоже не прочь последовать за вами и всю следующую неделю не высовывать задницу из милого Северного моря.

Выражение его лица оставалось прежним, а ответ прозвучал кратко:

– Боюсь, во время этой поездки нам с Хадией едва ли представится возможность вообще побывать на море.

– Бедняжка, ведь она только и мечтает об этом. Представляю, какое разочарование ее ждет.

– Барбара, поймите, она должна учиться принимать разочарования, которые преподносит жизнь.

– Вы серьезно? А вам не кажется, что она еще слишком мала, для того чтобы вступать в игру с жизнью и, проигрывая, получать в виде утешительного приза горькие уроки? Или вы не согласны?

Ажар вместе со стулом придвинулся ближе к столу и, когда он протянул руку к пепельнице, чтобы положить сигарету, Барбара почувствовала, как на нее пахнуло приятным свежим запахом чистого, хорошо выстиранного белья. На нем была рубашка из хлопка с короткими рукавами, и она заметила, что кожа на его руке покрыта тонкими темными волосками. Таймулла, как и его дочь, был сухощав и хорошо сложен, но выглядел более смуглым.

– К несчастью, не в нашей власти решать, в каком возрасте мы согласны начинать понимать то, что жизнь намеревается отшвырнуть нас на обочину.

– И что, вы уже испытали это на себе?

– Спасибо за сигарету. – Он словно пропустил мимо ушей то, о чем она его спросила, и ушел, не дожидаясь, когда она задаст ему очередной вопрос со скрытым подколом.

Когда дверь за ним закрылась, Барбара, чувствуя ожесточение, спросила себя, а за каким чертом ей вообще понадобилось подкалывать его, но, подумав, убедила себя в том, что делает это ради Хадии: долг каждого человека делать все возможное в интересах ребенка. Хотя, честно говоря, непроницаемая замкнутость Ажара действовала на нее, словно гвоздь в сапоге, подстрекая докопаться до всего. Что, черт возьми, он за человек? В чем причина его постоянной церемониальной серьезности? И как ему удается держаться особняком, напрочь отгородившись от всего мира?

Она вздохнула. Наивно было бы думать, что ответы на все эти вопросы можно найти в вялотекущей беседе за обеденным столом, затягиваясь прилипшей к губе сигаретой. Забудь об этом, мысленно приказала она себе. Как вообще можно думать о чем-либо в этой чертовой жаре, тем более подыскивать правдоподобные объяснения поведения окружающих. Плевать на окружающих, решила она. Да и вообще, при такой жаре, плевать на весь мир. Она потянулась к лежащей на столе кучке конвертов.

В поисках любви? – сразу бросился ей в глаза вопрос, напечатанный на фоне сердца. Барбара, вскрыв конверт, вынула из него тонкий листок с вопросником. Вам надоели бесперспективные свидания? – таким был первый вопрос. Желаете ли вы, чтобы компьютер подобрал именно того, кто вам нужен, или предпочитаете надеяться на счастливый случай? Затем шли вопросы о возрасте, интересах, роде занятий, зарплате, уровне образования. Барбара, ради того, чтобы развлечь себя, решила ответить на них, но, размышляя над тем, как описать свои собственные интересы, поняла, что ее персона решительно ни для кого не представляет интереса – ну кто обрадуется тому, что компьютер подобрал ему в подруги жизни женщину, которая вместо снотворного читает перед сном «Похотливого дикаря»? Скомкав вопросник, она сунула его в мешок для мусора, лежащий в углу ее крошечной кухни, и принялась за остальную почту. Напоминание об оплате телефона, реклама частной страховой компании, предложение провести вдвоем со своим спутником незабываемую неделю на круизном лайнере, являющемся, как утверждала реклама на обложке буклета, плавучим раем, где созданы все условия для проявления нежности и пылких чувств…

Круизный лайнер подходит, решила она. Ее вполне устроит неделя нежности с проявлением или без проявления пылких чувств. Страницы буклета пестрели фотографиями восседающих на барных табуретах или развалившихся в шезлонгах на краю бассейна юных красавиц, загорелых и стройных, с ярким маникюром и пухлыми густо напомаженными губками. Рядом с ними стояли молодые люди в плавках и с грудными клетками, густо заросшими волосами. Барбара, представив себя кокетливо фланирующей мимо них, рассмеялась. Уже довольно много лет она не надевала купального костюма, решив, что некоторые части тела лучше оставить плотно закрытыми или задрапированными, дабы дать работу воображению.

Буклет проследовал туда же, куда до него отправился вопросник. Барбара вдавила окурок сигареты в пепельницу и, вздохнув, обвела глазами комнату, ища, чем бы еще развлечься, но развлечься было нечем. Она подошла к дивану, взяла телевизионный пульт, решив посвятить вечер просмотру того, что показывают каналы.

Нажала первую кнопку – и на экране появилась старшая из дочерей королевы, инспектирующая Карибскую больницу для обездоленных детей; на этот раз ее лошадиное лицо выглядело чуть более привлекательным, чем обычно. Скучно. На другом канале показывали документальный фильм о Нельсоне Манделе. Снотворное. Подобным образом она пробежалась еще по нескольким каналам. На одном шел фильм Орсона Уэллса[17], на другом показывали «Принца Вэлианта»[18]; затем промелькнули два ток-шоу и гольф-турнир.

На очередном канале Барбара задержалась при виде сомкнутого строя полицейских, преградивших путь толпе темнокожих манифестантов. Она уже подумала о том, чтобы устроиться поудобней на диване и послушать Теннисона или Морса[19], как вдруг снизу экрана побежала красная полоса со словами ПРЯМОЕ ВКЛЮЧЕНИЕ. Сообщение, прерывающее выпуск новостей, дошло до нее, и она с любопытством стала ждать, что будет дальше.

Наверное, с таким же вниманием какой-нибудь архиепископ следит за событиями, происходящими в Кентерберийском соборе, убеждала себя Барбара. А ведь сама она была полицейским, и сейчас чувствовала что-то вроде угрызений совести. Ведь ей было предписано находиться в отпуске, а там что-то происходит, думала она, напряженно ожидая, что покажут дальше.

Возникшее чувство не покинуло ее, когда на экране появилась заставка Эссекс. С тем же чувством она смотрела на толпу людей с азиатскими темнокожими лицами, поднимавших над собой лозунги протеста. С тем же чувством она усилила звук телевизора.

– …тело было найдено вчера утром, как сообщают, в доте на отмели, – объявила молодая девушка-репортер. Было заметно, как сильно она волнуется, потому что, говоря в камеру, то и дело поправляла свои аккуратно уложенные белые волосы и бросала настороженные взгляды на волнующуюся позади толпу, словно боясь, что эти люди только и ждут момента, чтобы наброситься на нее. Ладонью репортер прикрыла ухо, чтобы не слышать гула толпы.

– Немедленно! Немедленно! – раздавались громкие крики митингующих. Их написанные кривыми буквами лозунги требовали «Немедленной справедливости!», «Только правды!» и призывали «Действовать!».

– Началом этого послужило чрезвычайное заседание городского муниципального совета, на котором должны были обсуждаться планы реконструкции города, – говорила в микрофон блондинка, – а сейчас происходит то, что вы видите за моей спиной. Мне удалось пообщаться с одним из лидеров протестующих и…

В этот момент дородный полицейский резким толчком оттеснил блондинку в сторону. Изображение на экране завертелось – было ясно, что оператора тоже толкнули.

Слышались яростные крики. Полетела брошенная кем-то бутылка и с лязгом разбилась о бетон. Строй полицейских прикрылся прозрачными плексигласовыми щитами.

– Черт возьми, – в сердцах произнесла Барбара, не понимая, что происходит.

Белокурая девушка-репортер и оператор обосновались на новом месте. Блондинка подвела какого-то человека к объективу камеры. Это был крепко сложенный азиат двадцати с небольшим лет; длинные волосы его были собраны в свисающий с затылка хвост; один рукав рубашки был оторван.

– Оставьте его, проклятые! Прочь от него! – повернув голову назад, закричал он, а затем повернулся к блондинке.

– Рядом со мной стоит Муханнад Малик, – начала она, – который…

– У нас нет ни малейшего желания терпеть эти чертовы отговорки, извращение фактов и непрекрытую ложь, – неожиданно прервав ее, закричал мужчина прямо в микрофон. – Настал момент, когда наш народ требует равенства перед законом. Если полиция будет игнорировать истинную причину смерти этого человека – а это явное и неприкрытое убийство на почве расовой ненависти, – тогда мы намерены добиваться справедливости собственными методами. У нас есть силы, и у нас есть средства. – Он быстро отошел от микрофона и, поднеся к губам рупор, закричал, обращаясь к толпе: – У нас есть силы! У нас есть средства!

Толпа взревела. Все ринулись вперед. Изображение на экране перекосилось, замелькало.

– Питер, давай перебираться в более безопасное место, – раздался голос девушки-репортера, и на экране появилась студия новостей телеканала.

Постное лицо диктора новостей, сидевшего за светлым столиком из сосны, было знакомо Барбаре. Некий Питер. Он всегда вызывал у нее неприязнь. Все мужчины с рельефными прическами были ей неприятны.

– Вернемся к ситуации в Эссексе, – объявил он.

Слушая его, Барбара зажгла новую сигарету.

Тело человека, сообщил Питер, было обнаружено ранним утром в субботу в доте на отмели одним из местных жителей, отправившимся на прогулку по Балфорду-ле-Нец. Как выяснилось, убитым оказался некий Хайтам Кураши, недавно прибывший из Пакистана, точнее, из Карачи, для того чтобы сочетаться браком с дочерью состоятельного местного бизнесмена. Небольшая, но быстро растущая пакистанская община города считает, что причиной смерти стало убийство на расовой почве – хотя сам факт убийства не установлен, – однако полиция до сих пор не сообщила о том, какие меры предпринимаются ими для расследования этого дела.

Пакистанец, подумала Барбара. Пакистанец. Вновь вспомнилось, как Ажар говорил: «У моих родственников возникли проблемы, но не очень серьезные». Так. Все правильно. Проблемы у его пакистанских родственников. Ну и ну.

Она вновь посмотрела на телевизор, из динамиков которого доносился монотонный бубнеж Питера, но Барбара не слышала, что он говорит. Она пыталась сосредоточиться, но не могла, потому что перескакивала с одной мысли на другую.

Исходя из того, что крупные пакистанские общины, существующие вне городской агломерации, встречаются в Англии крайне редко, наличие двух таких общин на побережье в Эссексе вряд ли можно было бы считать совпадением. Особенно если принять во внимание слова самого Ажара о том, что он едет в Эссекс; если учесть, что вскоре после его отъезда последовало сообщение о волнениях, грозящих перейти в мятеж; если вспомнить, что он уехал для того, чтобы уладить проблемы, возникшие в его семье… Барбара решила, что совпадений чересчур много. Таймулла Ажар явно ехал в Балфорд-ле-Нец.

Он, по его словам, собирался предложить «свой опыт в разрешении проблемы, с которой они столкнулись». Но что это за опыт? Метание камней? Подстрекательство к мятежу? А может, он рассчитывает принять участие в расследовании, проводимом местной полицией? Может, он надеется, что его пустят в криминалистическую лабораторию? А может – и это было бы ужасно, – он намеревается принять участие в тех протестных выступлениях общины, которые она только что видела по телевидению; в выступлениях, неминуемо ведущих к более жестокому насилию, арестам, тюремному заключению?

Черт возьми, мысленно выругалась Барбара. Господи, ну о чем вообще думал этот человек? И какой дьявол подбил его взять с собой в эту поездку свою восьмилетнюю дочь, такого удивительного и прелестного ребенка?

Через все еще раскрытую дверь, она смотрела в ту сторону, куда ушли Хадия и ее отец. Ей вспомнилась милая лучезарная улыбка девочки и ее косички, словно живые змейки извивающиеся у нее на голове в такт приплясывающей походке.

Постояв, Барбара вдавила горящую сигарету в почти полную пепельницу, а затем подошла к платяному шкафу и, раскрыв его, достала с полки ранец-рюкзак.

Глава 2

Рейчел Уинфилд решила закрыть магазин на десять минут раньше, и это решение не вызвало у нее ни малейших угрызений совести. Ее мать ушла из магазина еще в половине четвертого – это был тот день недели, когда она регулярно «приводила в порядок голову» в парикмахерской косметического салона «Море и солнце» – и, хотя она оставила четкие инструкции о том, что следует делать для пополнения кассы, за последние полчаса ни один покупатель и ни один праздно шатающийся не переступили порога магазина.

У Рейчел были дела поважнее, чем наблюдать за тем, как большая стрелка настенных часов медленно тащится по циферблату, поэтому она, проверив замки витрин и убедившись, что они хорошо закрыты, заперла на засов входную дверь. Повернув висящую на двери дощечку с надписью «Открыто» на другую сторону, где была надпись «Закрыто», она прошла в подсобку и там из тайника, устроенного за ящиками с мусором, извлекла коробку в подарочной упаковке, которую все это время тщательно прятала от матери. С коробкой под мышкой быстрым шагом двинулась в аллею, где обычно стоял ее велосипед, и аккуратно положила коробку в багажную корзину. Потом, ведя велосипед за руль и повернув за угол, подошла к входу в магазин, чтобы проверить, хорошо ли заперта дверь.

Ей здорово достанется, если выяснится, что она закрылась раньше времени. Но страшно даже подумать о том, что будет, если она к тому же еще и магазин не закроет, как положено. Дверной засов был старым, и случалось, что его заедало. Правильней, а главное, быстрее всего было подергать входную дверь и убедиться в том, что та надежно заперта. Отлично, сказала про себя Рейчел, почувствовав, что дверь не поддается. Итак, она свободна.

Хотя приближался вечер, но жара все не ослабевала. Обычный для этих мест ветер с Северного моря, отравляющий в зимнее время жизнь обитателей города Балфорд-ле-Нец, сейчас практически не ощущался. В последние две недели он вообще не давал о себе знать. Его редкие дуновения были настолько слабыми, что от них не колыхались даже флажки, уныло висевшие над Хай-стрит.

Рейчел решительно нажимала на педали, и велосипед быстро катился по улице, украшенной красно-синими флажками, еще не снятыми после недавнего торжества. Она ехала в южном направлении, в сторону от торгово-деловой части города, но ехала не домой. Если бы она двигалась к дому, то велосипед катил бы в противоположную сторону, по набережной, к расположенным за промышленной зоной трем улицам, застроенным домами с террасами; в одном из таких домов они с матерью и жили в добром, но часто нарушаемом согласии. Сейчас она направлялась к дому своей давней, лучшей и поистине самой верной подруги, жизнь которой была омрачена недавно случившейся трагедией.

Следует проявлять сочувствие, настоятельно твердила себе Рейчел, давя на педали. Не следует даже упоминать о «Приюте на утесе», прежде чем я расскажу ей, как мне плохо. Хотя, честно сказать, мне не так уж и плохо. У меня такое чувство, словно дверь передо мной широко раскрылась, и я хочу проскользнуть в нее, раз уж выпала такая возможность.

Рейчел приподняла юбку над коленями, чтобы было легче крутить педали и чтобы легкая прозрачная материя не попала в промасленную цепь. Одеваясь сегодня утром, она уже знала, что поедет к Сале Малик, и поэтому постаралась подобрать одежду для дальней вечерней поездки на велосипеде. Но юбку она выбрала такой длины, которая выставляла напоказ то, чем она гордилась и могла продемонстрировать, – свои лодыжки; ведь Рейчел была молодой женщиной и уже осознала тот факт, что в мастерской Творца ее внешности было уделено слишком мало внимания, а поэтому ей необходимо подчеркивать то привлекательное, что у нее есть. Поэтому она обычно носила такие юбки и такую обувь, которые подчеркивали красоту ее лодыжек, надеясь, что беглые взгляды, бросаемые на нее, не задержатся на неправильных чертах некрасивого лица.

В свои двадцать лет Рейчел вдоволь наслушалась оскорбительных слов, произнесенных в ее адрес: кувалда, квашня, задница – и, как правило, эти обидные словеса сочетались с определением гнусная. Ее могли обозвать коровой, кобылой и свиноматкой – тут все зависело от склонностей и вкусов обзывающих. Еще в школьные годы, будучи постоянной мишенью бесконечных насмешек и издевательств, Рейчел поняла, что людям, подобным ей, жизнь предоставляет три четких способа реагирования: плакать, спасаться бегством или научиться давать отпор. Она выбрала последнее, и то, что она никому не спускала обид, и расположило к ней Сале Малик, которая стала ее подругой.

Лучшей подругой, думала Рейчел. И в радости и в горе. Ничто не омрачало их радости с той поры, когда им было по девять лет. А вот в последние два месяца им пришлось столкнуться с горем. Но все должно скоро измениться, и в этом Рейчел была более чем уверена.

Вихляя из стороны в сторону, она преодолела крутой подъем на Черч-роуд, миновала погост перед церковью Святого Иоанна; поникшие от жары головки растущих на могилах цветов смотрели вниз, в землю. Дорога, обогнув по дуге железнодорожный вокзал, стены которого покрывала глубоко въевшаяся грязь, круто шла на подъем; поднявшись на него, Рейчел увидела перед собой более обустроенный район с холмистыми газонами и улицами, окаймленными кустами. Эта часть города называлась районом Авеню. Семья Сале Малик жила в доме на Второй авеню в пяти минутах ходьбы от Гринсворда, большого, поросшего густой травой газона, по обеим сторонам которого стояли, возвышаясь над морем, два ряда небольших прибрежных домиков.

Семейство Малик обитало в одном из наиболее респектабельных домов, окруженном широкими газонами, на которых росли деревья, в том числе и несколько раскидистых груш, под которыми Рейчел и Сале поверяли друг другу свои детские тайны. Дом выглядел типично английским: деревянно-кирпичный, крытый черепицей, с ромбовидными стеклами в рамах в стиле позапрошлого века. На сделанной под старину входной двери красовались поперечные железные стяжки; многочисленные каминные трубы были точь-в-точь как на Хэмптон-Корте[20]; гараж, приткнувшийся к заднему фасаду дома, походил на средневековую крепость. При взгляде на дом никто не мог поверить, что его возраст не более десяти лет. И хотя каждый мог согласиться с тем, что в доме живет одна из самых состоятельных семей Балфорда, никому и в голову не пришло, что многие ее члены происходят из Азии, из страны моджахеддинов, мечетей и фая.

Когда Рейчел, преодолев поребрик, въехала на тротуар, а затем толчком переднего колеса открыла калитку, лицо ее было покрыто бисеринками пота. Войдя в тень раскидистой ивы, она с удовольствием набрала полные легкие прохладного благоуханного воздуха и на мгновение остановилась под деревом, говоря себе, что надо перевести дух, и осознавая при этом, что эта пауза необходима ей для обдумывания плана своего визита. За свои двадцать лет ей ни разу не доводилось бывать в семье, переживающей недавнюю утрату, – тем более в семье, где эту утрату воспринимали с такой горечью, какую она видела в глазах своей подруги. Сейчас ей необходимо сосредоточиться на том, как сказать об этом, что делать и как себя вести. Сейчас любая оплошность по отношению к Сале была бы непростительной.

Прислонив велосипед к вазону с цветущей геранью и вынув из багажной корзины сверток, Рейчел направилась к парадному входу, тщательно обдумывая первые слова, которые необходимо будет сейчас произнести. Какой ужас… Я пришла сразу же, как смогла… Я не хотела звонить, ведь по телефону всего не выразить… Все сразу так ужасно изменилось… Я знаю, как сильно ты любила его…

Она понимала, что все фразы, кроме последней, были правдивыми. Но вот своего будущего мужа Сале Малик не любила.

Впрочем, сейчас это не имело значения. Мертвые не могут вернуться и попросить живых объясниться, а поэтому какой смысл копаться сейчас в том, что ее подруга не испытывала сильных чувств к человеку, внезапно превратившемуся из незнакомца в ее будущего супруга. Сейчас, конечно же, он уже таковым не станет. А это наводит на мысль… Ну, нет. Рейчел тряхнула головой, стараясь выбросить из головы эти вздорные подозрения. Зажав сверток под мышкой, она постучала в дверь.

Дверь открылась от прикосновения костяшек ее пальцев. И сразу же до ее слуха донеслись отчетливые звуки фоновой музыки, сопровождающей события, происходящие на экране, и голоса на непонятном языке. Говорили, как предположила Рейчел, на урду. А фильм, по всей вероятности, был очередной покупкой по каталогу, сделанной золовкой Сале, наверняка сидящей сейчас перед телеэкраном на подушке в своей обычной позе: с чашей мыльной воды на коленях и опущенной в нее кучей золотых браслетов, которые она тщательно перемывала.

Все было именно так, как предположила Рейчел. Произнеся: «Есть кто-нибудь? Где ты, Сале?», она открыла дверь в гостиную и сразу увидела Юмн, молодую жену брата Сале, но та была занята не мытьем драгоценностей, а починкой одной из своих многочисленных дупатт. Юмн сосредоточенно тыкала иголкой в подогнутую кайму шарфа, однако прилагаемые усилия явно не приносили ожидаемого результата.

Она негромко вскрикнула, услышав, как Рейчел кашлянула, давая знать о своем присутствии, а затем всплеснула руками, отчего иголка, нитки и шарф разлетелись в разные стороны. Непонятно почему, но на всех пальцах ее левой руки были надеты наперстки. Они тоже разлетелись по сторонам.

– Как ты меня напугала! – громким голосом произнесла она. – Боже мой, Рейчел Уинфилд. И все это именно сейчас, сейчас, когда ничто на всем свете не должно меня тревожить. Женский цикл – это ведь очень тонкое дело. Или тебе об этом не известно?

Сале всегда говорила, что ее золовка рождена для театра, но воспитание и образование прошли мимо нее. Первое утверждение, по всей вероятности, было истинным. Приход Рейчел вряд ли мог быть незамеченным. Но Юмн, казалось, хотела воспользоваться даже и этим малозначащим событием, чтобы оказаться в центре внимания. Конечно, все было сделано для того, чтобы подчеркнуть и выпятить ее «женский цикл», как она называла это, и сейчас она обеими руками обхватила свой живот на тот случай, если Рейчел не поймет суть только что сказанного. Но это было излишним. Рейчел не верила, что Юмн может думать или говорить о чем-либо другом, кроме как о желании снова стать матерью и о протекании ее беременности – третьей беременности за тридцать семь месяцев жизни в замужестве, когда ее второму сыну не исполнилось еще и полутора лет.

– Прости, – сказала Рейчел. – Я не хотела тебя пугать.

– Надеюсь, что не хотела.

Юмн повела глазами, ища разлетевшиеся по комнате вещи. Широко раскрытым правым глазом она заметила шарф, прищурив при этом свой, смотрящий в другую сторону, левый глаз, который она обычно держала в тени, отбрасываемой дупаттом. Когда Рейчел показалось, что Юмн намеревается снова приступить к работе, не обращая внимания на ее присутствие, она решила продолжить разговор.

– Юмн, я пришла повидать Сале. Что с ней?

– С этой девушкой всегда что-то происходит, – пожала плечами Юмн. – Стоит мне обратиться к ней, как она сразу делается глухой, как камень. Что ей нужно, так это хорошая трепка; только жаль, здесь никто не хочет этим заняться.

– А где она сейчас? – спросила Рейчел.

– Бедняжка, думают они, – продолжала Юмн. – Не трогайте ее. Она так переживает. Она переживает, ты можешь это представить? Да это просто смешно.

Услышав это, Рейчел встревожилась, но, будучи верной подругой Сале, приложила максимум усилий, чтобы скрыть тревогу.

– Она дома? – спросила Рейчел, стараясь говорить спокойно. – Так где она, Юмн?

– Только что поднялась наверх.

Когда Рейчел была уже в дверях гостиной, Юмн со злобным хихиканьем добавила:

– Там она, вне всякого сомнения, страдает от горя.

Рейчел нашла Сале в спальне, окна которой выходили в сад; сейчас эта комната была переоборудована в детскую для двух маленьких сыновей Юмн. Сале стояла у гладильной доски и складывала аккуратными квадратами только что высушенные пеленки. Ее племянники – старший, которому было два года и три месяца, и его младший брат – лежали в одной стоявшей у окна коляске. Мальчики крепко спали.

Рейчел не видела подругу уже две недели. Слова, сказанные девушками друг другу при последней встрече, были не из приятных, и сейчас, несмотря на заранее подготовленные и отрепетированные фразы, Рейчел чувствовала неловкость и старалась не выглядеть растерянной. Однако причиной этого было не только нарастающее взаимное непонимание, и даже не то, что, входя в дом Маликов, Рейчел сразу же осознавала, что попадает в другую культурную среду. Чувство, охватившее ее сейчас – и оно усиливалось с каждой новой встречей с подругой, – проистекало из жгучего осознания того, насколько сильно физически она отличается от Сале.

Сале была прелестной. Согласно религиозным предписаниям и желанию родителей, она носила скромные шальвар-квами. Сале притягивала к себе взгляды, несмотря на мешковатые брюки и куцый жакет, полы которого спускались до колен. Ее кожа была цвета мускатного ореха, а глаза цвета какао прикрывали густые и длинные ресницы. Свои черные волосы она заплетала в одну тугую косу, спускавшуюся до самой талии, а сейчас, когда Сале подняла голову, услышав свое имя, произнесенное голосом Рейчел, тонкие, словно паутинки завитки волос опустились на ее лицо. Единственным дефектом было родимое пятно. И цветом, и формой оно походило на ягоду клубники и выглядело, словно детская татуировка, прилепленная к скуле около виска. Когда глаза Сале встретились с глазами подруги, родимое пятно стало заметно темнее.

Рейчел не отрывала взгляда от лица Сале. Подруга выглядела нездоровой, и Рейчел мгновенно забыла все подготовленные и отрепетированные фразы. Резким движением она протянула сверток и сказала:

– Это тебе. Это мой подарок, Сале.

После этих слов она почувствовала себя жалкой дурой.

Сале не торопясь разглаживала складки на пеленке, а затем сложила ее пополам, тщательно совместив по углам.

– Я ничего не хотела выразить этим подарком, – снова заговорила Рейчел. – Ну что я вообще могу знать о любви? Меньше, чем кто-либо. А что касается брака, так об этом я знаю меньше всех на свете. Ведь ты же знаешь, как я живу. Пойми, моя мать была замужем не больше десяти минут. По ее словам, все произошло по любви. Вот так-то.

Сале сложила пеленку еще пополам и присоединила ее к стопке, лежащей на краю гладильной доски. Затем подошла к окну, посмотреть на спящих племянников. В этом не было никакой необходимости, подумала Рейчел, – ведь малыши спали словно мертвые.

Рейчел содрогнулась, от того что облекла в словесную оболочку эту мысль. Она должна – именно должна — избегать произносить даже мысленно это слово, пока находится в этом доме.

– Мне очень жаль, Сале, что так случилось, – сказала она.

– Тебе не стоило приносить мне подарок, – тихо произнесла Сале.

– Ты прощаешь меня? Пожалуйста, скажи, что прощаешь. Если ты не простишь меня, я просто не знаю, что со мной будет.

– Тебя не за что прощать, Рейчел.

– Так, значит, ты меня не прощаешь, я правильно поняла?

Сале покачала головой, при этом круглые костяные бусинки, свешивающиеся с ее сережек, еле слышно защелкали, ударяясь друг о друга. Но она не произнесла ни слова.

– Ну возьми мой подарок, – сказала Рейчел. – Как только я его увидела, я сразу подумала о тебе. Разверни сверток, ну пожалуйста.

Ей так хотелось смыть с души тот неприятный осадок, оставшийся от их последнего разговора. Она не пожалела бы ничего, чтобы взять обратно свои слова, свои обвинения и восстановить с подругой прежние отношения.

Задумавшись на мгновение, Сале чуть слышно вздохнула и взяла пакет. Прежде чем развернуть его, она внимательно рассмотрела рисунок на бумаге подарочной упаковки, и Рейчел обрадовалась, видя, как она улыбается, глядя на забавных котят, запутавшихся в шерстяных нитках. До одного из них Сале даже дотронулась пальцем. После этого она развязала тесьму, развернула бумагу и просунула палец под полоску липкой ленты, скрепляющей крышку с коробкой. Сняв крышку, вынула из коробки платье и легко пробежала пальцами вдоль одной из золотых нитей.

Рейчел не сомневалась, что правильно выбрала подарок, который восстановит мир между ними. Жакет шервани был длинным, воротник – высоким. Его фасон вписывался в рамки национальной традиции и культуры Сале, был атрибутом ее религии. Вместе с брюками он совершенно скрывал ее тело от посторонних глаз. Ее родители – их добрую волю и понимание Рейчел учитывала, планируя свои действия, – наверняка одобрили бы такой подарок. Но в то же время это платье как бы подчеркивало значение, которое Рейчел придает дружбе с Сале. Платье было сшито из шелка, часто простроченного золотыми нитями. Было ясно без слов, что оно стоит дорого, и Рейчел пришлось значительно поубавить свои накопления, оплачивая эту покупку. Но если ее подарок поможет вернуть Сале, то о деньгах можно вообще не вспоминать.

– Мне сразу понравился цвет, – сказала Рейчел. – Темно-коричневое отлично сочетается с твоей кожей. Надень его.

Она делано усмехнулась, наблюдая, как Сале в нерешительности колеблется и, наклонив голову, рассматривает платье, водя кончиком пальца по краю одной из пуговиц. Это настоящие роговые пуговицы, хотела объяснить Рейчел, но не могла произнести этих слов. Она со страхом ждала, что будет дальше.

– Сале, ну не стесняйся. Надень его. Оно тебе нравится?

Сале разложила платье на гладильной доске и сложила спадающие с нее рукава так же тщательно, как перед этим складывала пеленки. Ее рука потянулась к свешивающейся с ожерелья чеканной пластине; это был ее талисман.

– Это слишком дорогой подарок, Рейчел, – наконец произнесла она. – Я не могу принять его. Прости.

Рейчел внезапно ощутила, что ее глаза наполняются слезами.

– Но мы же всегда… – с трудом произнесла она. – Мы ведь подруги… Или уже нет?

– Мы подруги.

– Тогда почему…

– Я не могу сделать тебе ответного подарка. У меня нет таких денег, но если бы и были…

И Сале, не досказав фразы, перевела взгляд на платье, лежащее на гладильной доске.

Недосказанную фразу докончила Рейчел. Она достаточно хорошо знала свою подругу, чтобы понять ход ее мыслей.

– Ты отдала бы деньги родителям. И не захотела бы потратить их на меня.

– Такие деньги… да.

На этот раз Сале не прибавила: «Именно так мы обычно поступаем». За одиннадцать лет их дружбы она произносила эти слова так часто – и бесконечное число раз повторяла их после того, как Рейчел узнала о ее согласии выйти замуж за незнакомого пакистанца, выбранного для нее родителями, – что сейчас не было никакой нужды добавлять к незаконченной фразе обычное декларативное заключение.

Собираясь к подруге, Рейчел и предвидеть не могла того, что после этого визита будет чувствовать себя намного хуже, чем в последние недели. Свое будущее она представляла себе в форме некоего силлогизма: жених Сале мертв, Сале жива – следовательно, Сале снова может стать для Рейчел лучшей подругой и самой желанной спутницей ее будущей жизни. Однако оказалось, что все обстоит совсем иначе.

Рейчел почувствовала жжение в желудке, а голову словно заполнил какой-то обжигающий свет. После того, что она сделала; после того, что она узнала; после того, что говорила ей Сале, и она, как самый важный секрет, хранила все это в своей памяти – ведь это были их общие дела, дела того времени, когда они были лучшими подругами, разве не так?..

– Я хочу, чтобы ты взяла его. – Рейчел старалась говорить таким голосом, каким, по ее мнению, следует говорить в доме, в котором только что побывала смерть. – Я ведь просто пришла сказать о том, что искренне сожалею… ну… о твоей… утрате.

– Рейчел, – тихо произнесла Сале, – прошу тебя, не надо.

– Я понимаю, как тяжело тебе переносить утрату. Несмотря на то, что ты познакомилась с ним совсем недавно. Я уверена, что ты полюбила бы его. Ведь… – Она замолчала, услышав, как пронзительно звучит ее голос. Вот-вот он перейдет в крик. – Ведь я знаю, Сале, что ты никогда не вышла бы замуж за того, кого не любишь. Ты же всегда об этом говорила. А поэтому все указывает на то, что стоило тебе впервые увидеть Хайтама, и твое сердце сразу раскрылось для него. А когда он положил свою руку на твою, – свою влажную, липкую руку, подумала она, – ты сразу поняла, что это он, твой единственный. Ведь именно так все и было, верно? И именно поэтому ты сейчас так страдаешь.

– Я понимаю, что тебе трудно понять это.

– А я не понимаю только одного: почему по тебе не видно, что ты страдаешь? По крайней мере, из-за Хайтама. Я хочу понять почему. Твой отец понимает почему?

Она сказала то, о чем не собиралась говорить. Все выглядело так, будто ее голос произнес это по собственной инициативе, независимо от нее, и у нее не было возможности управлять им.

– Откуда тебе знать, что творится у меня в душе, – четко произнесла Сале, но в ее голосе слышались злобные нотки. – Ты собираешься судить меня по своим стандартам, но это ни к чему не приведет, поскольку твои стандарты отличны от моих.

– Настолько, насколько я отлична от тебя, – с горечью в голосе ответила Рейчел. – Разве не так?

Сале ответила после короткой паузы. На этот раз ее голос звучал не так категорично.

– Рейчел, ведь мы же подруги. Мы всегда были и навсегда останемся подругами.

Эти слова показались Рейчел более обидными, чем любые возражения на все только что сказанное. А все потому, что она знала – это не более чем слова. Сале говорила искренне, но ее слова нельзя было считать обещанием.

Рейчел, порывшись в грудном кармане блузки, достала из него мятый буклет, который более двух месяцев носила с собой. Она так часто рассматривала помещенные в нем фотографии и все, связанное с «Приютом на утесе», что изучила их до последних мелочей – квартиры с двумя спальнями в трех кирпичных домах, протянувшихся вдоль улицы. Само название говорило о том, что они расположены над морем на Южном бульваре. Квартиры были на любой вкус – либо с балконом, либо с террасой, – но из любой из них открывался красивый вид: с северной стороны на Балфордский пирс, с восточной – на безбрежную серо-зеленую гладь моря.

– Посмотри на эти квартиры. – Рейчел раскрыла буклет, но не протянула его Сале. Что-то подсказывало ей, что подруга не возьмет его в руки. – Я накопила достаточно денег, чтобы оплатить первый взнос. И я могла бы это сделать.

– Рейчел, неужели ты не понимаешь, как обстоят дела в нашем мире?

– Пойми, я хочу сделать это. Я позабочусь о том, чтобы твое имя – так же, как и мое – было внесено в договор покупки. Тебе лишь придется вносить месячную плату…

– Я не могу.

– Ты можешь, – настаивала Рейчел. – Ты считаешь, что не можешь, потому, что тебя так воспитали. Тебе незачем жить так всю оставшуюся жизнь. Никому такого не пожелаешь.

Старший мальчик заворочался в коляске и захныкал во сне. Сале подошла к нему. Оба мальчика спали без одеял – в комнате было очень жарко, – так что не было необходимости поправлять постель. Сале слегка коснулась рукой лобика ребенка. Он, повернувшись во сне, лег кверху попкой.

– Рейчел, – сказала Сале, не отрывая взгляда от племянника. – Хайтам мертв, но это не значит, что у меня не осталось никаких обязательств в отношении моей семьи. Если завтра мой отец найдет для меня другого мужчину, я выйду за него замуж. Это мой долг.

– Долг? Да это же безумие. Ведь ты даже и не знала Хайтама. Ты не будешь знать следующего. Ну а как, по-твоему…

– Нет. Я хочу, чтобы все было именно так.

Сале говорила спокойно, но было ясно видно, что скрывается за этим деланым спокойствием. Она словно говорила: «Прошлое умерло», не произнося это вслух. Но об одном она забыла. Хайтам Кураши тоже был мертв.

Рейчел подошла к гладильной доске и сложила все еще лежавшее на ней платье. Она делала это так же тщательно, как Сале складывала пеленки. Накрыла сложенными рукавами ворот. Сложив расклешенные боковины юбки в два клина, согнула ее, совместив полу с талией. Сале, стоя у коляски, наблюдала за ней.

Рейчел положила платье в коробку, закрыла ее крышкой, а потом вдруг сказала:

– Мы же всегда говорили о том, как все будет.

– Тогда мы были маленькими. Легко мечтать, когда ты еще ребенок.

– Ты считаешь, мне не стоит вспоминать об этом?

– Я считаю, что все это уже в прошлом, и ты должна это понять.

Сале, видимо, не ожидала, что последняя фраза причинит подруге такую боль. Она невольно указала, как сильно изменилась, как сильно изменили ее условия жизни. Она также подчеркнула и то, что ее подруга совсем не изменилась.

– Для тебя все это тоже в прошлом? – спросила Рейчел.

Сале посмотрела на нее долгим пристальным взглядом.

Пальцы одной руки сжимали край бортика коляски.

– Поверь же мне, Рейчел. Это то, что я должна сделать.

Судя по ее виду, она намеревалась сказать что-то большее, но Рейчел не обладала способностью к умозаключениям. Вглядываясь в лицо Сале, она старалась понять, какой смысл и какие чувства вложены в эту фразу. Но не могла. После паузы она спросила:

– Но почему? Потому что это твой путь? Потому что отец настаивает? Потому что твоя семья отвернется от тебя, если ты не сделаешь то, что тебе велят?

– Все это так.

– Нет, не все. Почему же все? – торопливо возразила Рейчел. – Ну и что, если твоя семья и вправду откажется от тебя? Я позабочусь о тебе, Сале. Мы будем вместе. Я не допущу, чтобы с тобой случилось что-либо плохое.

Салли мягко и иронически усмехнулась, и, повернувшись к окну, стала смотреть на закатное солнце, безжалостные лучи которого жгли сад, высушивая почву под деревьями и на газонах, высасывая из цветов жизнь.

– Плохое уже случилось, – ответила она. – Где же ты была и почему не предотвратила это?

Рейчел вздрогнула, как будто на нее пахнуло холодным ветром. Она полагала, что Сале наконец осознала, насколько далеко способна зайти Рейчел ради того, чтобы сохранить их дружбу. Но сейчас отвага Рейчел поколебалась. Однако она не может уйти из этого дома, не узнав правду. Но и смотреть правде в глаза Рейчел также не хотела, поскольку, если эта правда такая, какой она ее себе представляет, то выяснится, что она сама явилась виновницей крушения их дружбы. Рейчел видела, что в этой ситуации обходного пути не существует. Выбранный ею путь завел ее туда, где в ней не нуждаются. И вот теперь она должна испить горькую чашу до дна.

– Сале, – сказала она, – а Хайтам…

Она заколебалась. Как спросить об этом, не раскрывая грязного секрета, связанного с тем, как она намеревалась предать свою подругу?

– Что? – спросила Сале. – Что Хайтам?..

– Он вообще говорил с тобой обо мне? Когда-нибудь?

Вопрос привел Сале в такое замешательство, что Рейчел стало все ясно без ответа. Она мгновенно ощутила такое облегчение, что почувствовала сладость во рту, будто ей на язык насыпали сахару. Она поняла, что Хайтам Кураши умер, не сказав ничего. По крайней мере, сейчас Рейчел Уинфилд была вне опасности.

Стоя у окна, Сале следила за отъездом подруги. Рейчел направлялась в сторону Гринсворда, решив добираться до дома через приморскую часть города. Следуя по выбранному маршруту, она проедет рядом с «Приютом на утесе», с которым связаны ее мечты, несмотря на все сказанное и сделанное Сале ради того, чтобы убедить Рейчел в том, что их жизненные пути разошлись.

В глубине души Рейчел все еще оставалась той самой маленькой девочкой, ученицей начальной школы, где она встретилась с Сале. Рейчел сделала пластическую операцию, в результате которой ее лицо приобрело нормальный вид, избавившись частично от уродливых комбинаций, задуманных природой, но ребенок, пребывавший за этой обновленной внешностью, остался прежним: всегда преисполненный надежд, с кучей планов в голове, по большей части неисполнимых.

Сале приложила максимум усилий, убеждая Рейчел в том, что ее грандиозный план – план, согласно которому они должны купить квартиру и жить в ней до старости, как две социально не приспособленные к жизни личности, каковыми они на самом деле и являлись, – попросту невыполним. Отец Сале не позволит ей обосноваться в таком доме и вести подобную жизнь – с другой женщиной и отдельно от семьи. И даже если он – скажем, в припадке помешательства – позволит своей единственной дочери вести подобную жизнь, Сале сама не согласилась бы на это. Раньше она, возможно, и решилась бы на такое. Но сейчас было уже слишком поздно.

С каждым прошедшим мгновением Сале все больше убеждалась в этом. Смерть Хайтама во многих аспектах была ее собственной смертью. Останься он в живых, ничего бы не изменилось. А сейчас он мертв, и изменилось все.

Опершись подбородком о сложенные ладони, она закрыла глаза в надежде, что ветерок, дующий с моря, охладит и ее тело, и все еще взволнованную голову. В одном из романов – она надежно прятала его от отца, поскольку тот не одобрил бы такого чтения – ей встретилась фраза: «Ее мысли неслись словно в бешеной скачке»; речь шла об оказавшейся в отчаянном положении героине, и Сале не поняла, как это мысли могут совершать такие действия. А вот сейчас поняла. Сейчас ее мысли неслись, словно стадо газелей, неслись так с того самого мгновения, когда она узнала, что Хайтам мертв. Она мысленно просматривала все комбинации, размышляя о том, что делать, куда идти, с кем видеться, как себя вести и что сказать сейчас и потом. И не находила ответа. В результате она стала абсолютно пассивной. Сейчас Сале находилась в состоянии постоянного и терпеливого ожидания. Но чего она ожидала, она также не могла объяснить. Возможно, спасения. Или она ждала, когда к ней вернется способность молиться; раньше она молилась ежедневно по пять минут, молилась с полным сознанием своей преданности Богу. Сейчас эта способность была утрачена.

– Эта ведьма наконец-то ушла?

Сале отвернулась от окна и, посмотрев в сторону двери, увидела возникшую в проеме Юмн; золовка стояла, прислонившись плечом к косяку.

– Это ты о ком? О Рейчел? – спросила ее Сале.

Юмн вошла в комнату с поднятыми руками; она заплетала волосы в косу. Коса получилась никудышной, не толще женского мизинца. Голая кожа головы, проглядывающая во многих местах, производила неприятное впечатление.

– Это ты о ком? О Рейчел? – гримасничая, передразнила Юмн. – Почему ты всегда говоришь, как женщина, которой засунули в зад кочергу?

Она засмеялась. Юмн была без дупатты, которую постоянно носила, и без шарфа, с волосами, убранными назад; взгляд ее бегающего глаза был сейчас более пронзительным, чем обычно. Когда она смеялась, этот глаз перекатывался из стороны в сторону, словно сырой желток по тарелке.

– Помассируй мне спину, – приказным тоном произнесла она. – Мне надо расслабиться и подготовиться к встрече с твоим братом сегодня ночью.

Она подошла к кровати, на которую в скором времени должен будет лечь спать ее муж, рывком сбросила с ног сандалии и развалилась на голубом стеганом одеяле. Затем повернулась на бок и согнула в коленях ноги.

– Сале, ты что, оглохла? Помассируй мне спину.

– Прекрати называть Рейчел ведьмой. Она старается и делает все, лишь бы не выглядеть так, как… – Сале сделала паузу перед тем, как докончить фразу. Если она произнесет: «Как ты и тебе подобные», это – с соответствующей дозой истерического плача в качестве аккомпанемента – будет немедленно передано Муханнаду, а уж брат Сале найдет, как отомстить за оскорбление, нанесенное матери его сыновей.

Юмн с хитрой улыбкой наблюдала за ней. Ей так хотелось услышать конец фразы, поскольку не было для нее более сладостного звука, чем звук от удара ладони Муханнада по щеке его младшей сестры. Но на сей раз Сале не доставит ей такого удовольствия. Вздохнув, она подошла к кровати и остановилась, глядя, как Юмн стаскивает с себя верхние одежды.

– Не забудь про масло, – поучала она золовку. – Возьми то, что пахнет эвкалиптом. И сперва разогрей его в руке. Я не переношу холодного.

Сале послушно пошла за маслом, а вернувшись, увидела Юмн, лежащую во весь рост на боку. На ее теле явственно просматривались следы двух беременностей, проследовавших практически без перерыва. Ей было всего двадцать четыре года, но ее вялые груди обвисли; в результате второй беременности кожа свисала складками, и толстая жировая прослойка под ней увеличивала нагрузку на ее крепкий скелет. В последующие пять лет, если она и дальше, радуя брата Сале, будет ежегодно производить на свет по одному отпрыску, то наверняка станет в ширину такой же, как в высоту.

Взяв со стола заколку, Юмн закрепила на макушке косу и скомандовала:

– Начинай.

Сале, до того как приступить к массажу, сперва налила на ладони масла, затем потерла их друг о друга, чтобы его согреть. Ей была ненавистна сама мысль касаться тела другой женщины, но Юмн, будучи женой ее старшего брата, могла потребовать от Сале многого – и быть уверенной в том, что все ее требования будут покорно исполнены.

Замужество Сале освободило бы ее из-под власти золовки не только ввиду самого факта замужества, а потому что, выйдя замуж, Сале покинула бы дом своего отца и освободилась бы от надоедливого гнета Юмн. В отличие от нее, которая, несмотря на свое стремление к превосходству, должна была ладить со свекровью и во всем проявлять полную покорность, Сале предстояло жить вдвоем с Хайтамом – по крайней мере, до тех пор, пока он не решил бы отправить ее в Пакистан к своей семье. Сейчас ничего из этого уже не случится. Она была словно заключенный в камере, и любой член семейства, живущего в доме на Второй авеню – кроме ее маленьких племянников, – считался ее надзирателем.

– Оххх! Блаженство, – со стоном выдохнула Юмн. – Я хочу, чтобы моя кожа блестела, как отполированная. Ему это так нравится… я говорю о твоем брате, Сале. Это его заводит. А стоит его только завести… – она захихикала. – Ох уж эти мужчины. Да они как дети. С их требованиями. С их желаниями. А как они способны унизить нас, а? Они брюхатят нас в мгновение ока. Мы рожаем сына, а когда ему едва исполняется полтора месяца, его отец уже лежит на тебе, желая иметь второго. Ты не представляешь, как тебе повезло, ведь ты избежала этой злосчастной судьбы, бахин.

Губы ее скривились, словно она усмехнулась про себя, вспомнив что-то, известное только ей одной.

Сале могла бы сказать – а именного этого и хотелось Юмн, – что не считает ее судьбу злосчастной. Наоборот, она не может не завидовать ее способности к деторождению и тому, как та использует эту способность: достичь всего, чего пожелает; делать то, что хочется; умело воздействовать на окружающих, вводить их в заблуждение, управлять ими, требовать от них исполнять ее желания. «Интересно, как ее родители выбрали своему сыну такую жену?» – размышляла Сале. Пусть это правда, что отец Юмн был при деньгах и за счет ее богатого приданого удалось значительно укрепить и расширить семейный бизнес Маликов, но ведь были и другие, более подходящие женщины, когда старшие члены семьи решили, что пришло время подыскать невесту для Муханнада. Да и как Муханнад вообще может прикасаться к этой женщине? Ведь ее дряблое тело словно тесто, к тому же источает неприятный и резкий запах.

– А скажи мне, Сале, – промурлыкала Юмн, закрыв глаза от удовольствия, которое ей доставляли пальцы золовки, разминавшие ее мышцы, – ты рада? Не бойся, скажи мне правду. Я ничего не скажу Муханнаду.

– А чему мне радоваться? – спросила Сале, потянувшись за маслом; взяв флакон, она вылила масло на ладонь.

– Тому, что ты избежала своей доли. Производить сыновей для мужа и внуков для своих родителей.

– Я пока не думала о том, чтобы производить внуков для своих родителей, – ответила Сале. – Ты достаточно хорошо справляешься с этим.

Юмн захихикала.

– Не могу поверить, что за эти месяцы, прошедшие после рождения Бишра, я еще не ношу в себе следующего ребенка. Стоит Муханнаду до меня дотронуться, и на следующее утро я уже беременна. Вот каких сыновей мы с твоим братом произвели на свет. Муханнад – это мужчина среди мужчин.

Юмн перевернулась на спину. Подложив ладони под свои отвисшие груди, она подняла их кверху. Ореолы вокруг ее сосков были размером с блюдца и темными, как песчаник, добываемый в Неце.

– Ты только посмотри, бахин, что делает беременность с женским телом. Как тебе повезло, что ты, такая стройная и нетронутая, избежала этого, – произнесла она, вяло жестикулируя рукой. – Посмотри на себя. Ни варикозных вен, ни обвислостей, ни припухлостей, ни болей. Ты такая невинная, Сале. Ты так хороша, что я невольно задумываюсь, а хотела ли ты вообще выходить замуж. Не побоюсь сказать, что нет. Ты не хотела иметь ничего общего с Хайтамом. Разве я не права?

Сале усилием воли заставила себя посмотреть в глаза золовке и встретить ее вызывающий взгляд. Ее сердце усиленно билось, посылая горячую кровь к лицу.

– Мне продолжать массировать тебя, – спросила она, – или уже хватит?

Юмн медленно растянула рот в широкую улыбку.

– Хватит? – обратилась она с вопросом к золовке. – О, нет, бахин, не хватит.

Стоя у окна в библиотеке, Агата Шоу наблюдала за тем, как ее внук вылезал из своей «БМВ». Она взглянула на часы. Он опоздал на полчаса. Ей это не понравилось. Бизнесменам надлежит быть пунктуальными, и если Тео хочет, чтобы его в Балфорде-ле-Нец воспринимали серьезно, как наследника Агаты и Льюиса Шоу – а соответственно и как личность, с которой следует считаться, – тогда ему необходимо понять, что часы на руке – более важная вещь, чем все эти нелепые штучки эпохи рабства, от которых он просто тащится. А ведь это и впрямь жуткие безделушки. В то время, когда ей было столько лет, сколько ему сейчас, стоило двадцатишестилетнему мужчине надеть на руку браслет, он очень скоро стал бы участником судебного разбирательства – и, несомненно, оказался бы проигравшим, поскольку в ходе процесса слово содомит[21] звучало бы намного чаще, чем все то, что было указано в исковом заявлении.

Агата отступила на шаг от оконного проема и, встав за шторами так, чтобы не быть видимой с улицы, стала наблюдать за приближавшимся к дому Тео. В эти дни любая новость об этом молодом человеке буквально бросала ее в дрожь – то же самое она чувствовала и в этот день. Он как две капли воды походил на свою мать: такие же светлые волосы; такая же, осыпанная веснушками летом, светлая кожа; такое же атлетическое сложение. Она, слава Господу, пребывала уже в том месте, которое Создатель по своей милости выделил для упокоения душ скандинавских потаскушек, не справившихся с управлением машинами и погубивших вследствие этого и самих себя, и своих мужей. Присутствие Тео в жизни бабушки всегда служило ей напоминанием того, что своего младшего и самого любимого сына она потеряла дважды: первый раз по причине женитьбы (за это его лишили наследства) и второй раз в результате дорожной аварии, оставившей на ее – Агаты – попечении двух непослушных мальчишек, которым не исполнилось и десяти лет.

По мере того, как Тео подходил к дому, его вид все больше и больше раздражал Агату. Его одежда совершенно не соответствовала его положению. Он любил свободные, сшитые на заказ костюмы: пиджаки с высокими подложными плечами, рубашки без воротников, брюки со штанинами-раструбами. Все это шилось из тканей либо пастельных тонов, либо желтовато-коричневых, либо темно-желтых. Вместо туфель он предпочитал сандалии, а носки надевал от случая к случаю. Всего этого уже было достаточно для того, чтобы потенциальные инвесторы не принимали его всерьез, не говоря уже о том, что сразу после гибели матери он стал носить на шее ее цепочку с золотым крестом с распятым на нем телом. В глазах Агаты это выглядело не иначе, как гнусная католическая мерзость. Именно на это пристально смотрели предприниматели, когда их убеждали вложить деньги в устройство ресторана, в реконструкцию или возрождение какого-либо объекта в Балфорде-ле-Нец.

Было бессмысленно говорить Тео о том, как следует одеваться, как преподносить себя или как говорить, представляя планы переустройства города, разработанные семейством Шоу.

– Пойми, ба, люди либо верят в проект, либо не верят, – таков был его обычный ответ на ее советы.

То, что ей надо было давать ему советы, также выводило ее из себя. Это был ее проект. Это была ее мечта. Она уже согласовала с муниципальным советом Балфорда четыре последовательных этапа будущего воплощения своей мечты, а сейчас, когда все висело на волоске – из-за того, что в ее мозгу лопнул какой-то паршивый сосуд, – она должна была отойти в тень, чтобы восстановить силы, и поручить своему мягкотелому, бестолковому внуку вести переговоры вместо себя. Одной этой мысли было достаточно, чтобы вызвать новый приступ, поэтому она старалась не думать об этом.

Агата слышала, как хлопнула входная дверь. Подошвы сандалий Тео зашлепали по паркету, а потом, когда он дошел до первого персидского ковра, его шаги зазвучали приглушенно. Входя в дом, он перебросился с кем-то несколькими словами – без сомнения, с Мэри Эллис, дневной прислугой, нерасторопность и неумелость которой заставляли Агату сожалеть о том, что прошли те времена, когда за допущенные упущения прислугу наказывали физически. Спросив: «В библиотеке?», Тео пошел дальше.

Агата следила за тем, чтобы к приходу внука все было в полном порядке. На столе стояло все необходимое для чаепития. Правда, края сандвичей загнулись кверху, а поверхность разлитого по чашкам чая подернулась тусклой пленкой; все это служило иллюстрацией того факта, что Тео снова опоздал. Обеими руками Агата оперлась на рукоятку трости, но при этом следила за тем, чтобы дерево, из которого была выточена трость, выдержало ее вес. Старалась показать, что полностью управляет своим телом, она делала над собой такие усилия, от которых ее руки дрожали, и Агата была рада тому, что, несмотря на жару, надела кардиган, тонкая шерстяная ткань которого скрывала дрожь от посторонних глаз.

Тео остановился в дверях. Лицо его блестело от выступивших капелек пота, надетая навыпуск льняная рубашка свешивалась ниже бедер, подчеркивая линии его сухощавого, жилистого тела. Он молчал. Так же молча он подошел к столику, на котором стоял чайный поднос и тарелка с трехъярусными сандвичами, взял с тарелки сандвичи с яйцом и салатом и быстро один за другим съел их, не обращая внимания на то, что они слегка зачерствели. Не заметил Тео и того, что чай, в который он бросил кусок сахара, остыл как минимум двадцать минут назад.

– Если лето и дальше будет таким же жарким, мы сделаем хороший бизнес на пирсе в аллее развлекательных автоматов, – сказал он.

Но произнес это как-то осмотрительно, словно, кроме пристани, он думал сейчас о чем-то еще. Агата насторожилась. Но Тео не произнес ничего в продолжение только что сказанного.

– Как плохо, что мы не сможем открыть ресторан раньше августа, ведь мы рассчитывали на доходы, планируя открыть его вовремя. Я говорил с Джерри Де Виттом о сроках завершения строительства, но он не думает, что возможно их хоть как-то сократить. Ты же знаешь Джерри. Если что-то делать, то делать как следует. Никаких отступлений от проекта. – С этими словами он потянулся за следующим сандвичем, на этот раз с огурцом. – И, конечно же, никаких удешевлений.

– Поэтому ты и опоздал?

Агате необходимо было присесть – дрожали не только руки, но и ноги, однако она не позволяла своему телу игнорировать команды, поступавшие от мозга.

Тео покачал головой. Не выпуская из руки чашку с чаем, он быстро коснулся сухими губами ее щеки.

– Ну здравствуй, ба, – сказал он. – Прошу прощения за несоблюдение приличий. Кстати, я еще не обедал. Ба, а тебе не жарко в этом кардигане? Хочешь, я налью тебе чаю?

– Прекрати суетиться вокруг меня. Я пока еще не в могиле, вопреки твоему желанию отправить меня туда.

– Да не глупи, ба. Тоже скажешь… Садись. У тебя испарина на лице, и тебя трясет. Ты разве не чувствуешь? Ба, ну садись же.

Она, вытянув руку, отстранила его.

– Прекрати говорить со мной, как с идиоткой. Я сяду, когда захочу. Почему ты ведешь себя так странно? Что произошло в муниципальном совете?

А ведь именно там ей и предстояло быть, и она была бы там, если бы не удар, случившийся с ней десять месяцев назад. Жара или не жара, но, будь она там, она подчинила бы своей воле всю эту шайку женоненавистников. Потребовались годы – не говоря уже об обильных пожертвованиях, осевших в их сундуках, – на то, чтобы выступить перед ними на специальном заседании муниципального совета, созванном для рассмотрения предложенного ею плана преобразования морского фасада города. И вот теперь Тео вместе с их архитектором и экспертом по градостроительству, приглашенным из Ньюпорта, штат Род-Айленд, должны были в назначенный день представить этот проект совету.

Тео сел, зажав чашку между коленями. Затем поднес ее ко рту и осушил одним долгим глотком, пролив немного чая на подбородок, после чего поставил чашку на стоящий рядом столик.

– Выходит, ты ничего не слышала?

– Не слышала о чем?

– Я был на заседании. Мы все там были, как ты и хотела.

– На это я и рассчитывала.

– Но все рухнуло, и до обсуждения планов реконструкции дело не дошло.

Усилием воли Агата заставила ноги сделать несколько шагов и при этом не споткнуться. Она остановилась перед ним.

– Как это не дошло? И почему не дошло? Ведь на этом проклятом заседании должны быть рассмотрены только планы реконструкции?

– Да, все правильно, – ответил Тео. – Но там произошло… ну… серьезная пертурбация; я думаю, ты назвала бы это именно так.

Тео взял в руку перстень, который постоянно носил – это был перстень его отца, – и протер подушечкой большого пальца его гравированную поверхность. Вид у него был рассеянный, что мгновенно разожгло еще больше подозрения Агаты. Тео не любил конфликтов и сейчас чувствовал себя неловко – в основном из-за того, что подвел ее. Черт возьми, да этот парень ни на что не годен. Ведь она велела ему договориться с членами совета о проведении простой презентации, а он, в силу своей способности проваливать любое дело, провалил и его.

– У нас есть противники, – сказала Агата. – Один из членов совета выступает против нас. Кто? Малик? Да, именно Малик, ведь так? Этот выскочка с лошадиным лицом сделал городу подношение в виде небольшой зеленой поляны, которую он называет парком – называет в честь кого-то из своей языческой родни, – и вдруг он возомнил себя проницательным человеком. Ведь это Акрам Малик, так? А совет оказывает ему поддержку, вместо того чтобы пасть передо мной на колени и возблагодарить Бога за то, что у меня есть деньги, связи и желание вернуть Балфорд на географическую карту.

– Но это был не Акрам, – возразил Тео. – И дело не дошло до обсуждения реконструкции.

Он почему-то на мгновение отвел глаза в сторону, перед тем как их взгляды встретились. Тео, похоже, сжимал нервы в кулак, перед тем как продолжить разговор.

– Ба, мне не верится, что ты не слышала о том, что произошло. Только об этом и говорит весь город. О том же говорили и на совете. О том, что произошло на Неце.

– Ой, да плевать на Нец.

На Неце постоянно что-нибудь случалось, и в основном это было связано с тем, что данная часть прибрежной территории была открыта для публики, а устойчивость почвы там постоянно ослабевала. Но ведь проблемы из-за Неца возникали постоянно; так почему эти длинноволосые экологи должны обязательно присутствовать на совещании по обсуждению проекта реконструкции – ее проекта реконструкции, будь они все прокляты – и болтать вздор о гнездовьях птиц в зарослях утесника пятнистого или о других надуманных проблемах дикой природы, которые ее совершенно не касаются? К этому заседанию готовились в течение многих месяцев. Архитектор, для того чтобы приехать сюда, сумел на два дня оторваться от других своих проектов; эксперт по градостроительству прилетел в Англию за свой счет. Презентация была тщательно подготовлена, просчитана, иллюстрирована вплоть до последней детали, а то, что она может быть сорвана из-за того, что кто-то испытывает сомнения в отношении противооползневой устойчивости почвы на мысе, так это можно было обсудить отдельно в любой день, в любом месте и в любое время… Агата почувствовала, что дрожь ее членов усиливается, с трудом дошла до софы и опустилась на нее.

– Как, – обратилась она к внуку, – ты допустил такое? Ты хотя бы возражал?

– Я не мог возражать. Обстоятельства…

– Какие обстоятельства? Тео, Нец будут обсуждать и на следующей неделе, и в следующем месяце, и в будущем году. А я не смогла увидеть своими глазами подтверждение того, насколько дискуссия по поводу Неца злободневна именно сегодня.

– Так дискуссия-то была вовсе не по поводу Неца, – сказал Тео. – Сегодня обсуждалось убийство. То, которое произошло там. Депутация азиатской общины пришла в зал заседаний и потребовала, чтобы ее выслушали. Когда совет пытался выпроводить их из зала, пообещав принять в другое время…

– А о чем они собирались говорить?

– О том человеке, которого нашли мертвым на Неце. Да ты что, ба? Эта история занимает всю первую полосу в «Стандарте». Ты, должно быть, читала об этом. Да и до Мэри Эллис наверняка дошли слухи об этом.

– Я не прислушиваюсь к слухам.

Тео подошел к столику и налил себе чашку остывшего чая.

– Ну пусть так, – произнес он таким тоном, что она сразу поняла: он ей не верит, – когда совет пытался выставить депутацию из зала, они быстро показали, кто контролирует ситуацию.

– Кто «они»?

– Да азиаты, ба. А на улице стояла толпа, которая только и ждала сигнала. А когда они получили сигнал, сразу перешли к действиям. Кричали, бросали кирпичи… Вскоре вообще началось что-то невообразимое. Полиции пришлось наводить порядок.

– Но ведь на заседании должен был быть рассмотрен наш вопрос.

– Правильно. Именно так и предполагалось. Но рассматривалось другое. И во всем этом нет ни хитрости, ни обмана. Рассмотрение нашего вопроса будет перенесено на другой день, когда спокойствие восстановится.

– Да прекрати же, наконец. Ты что, адвокат муниципального совета?

Агата стукнула тростью по ковру. Но звук удара был почти неслышным, и это еще сильнее распалило ее. Ох, как ей хотелось сейчас перебить посуду! Но несколько чашек, превращенных в осколки, не успокоят волнения и не снимут боль.

– Будет перенесено?.. До чего, по-твоему, может довести тебя, Теодор Майкл, такое отношение к жизни? Ведь это заседание было назначено специально для нас. По нашему требованию. Мы терпеливо и долго ждали своей очереди, пустив в ход все средства, лишь бы попасть на совет. А ты сейчас рассказываешь мне о том, как крикливая кучка цветных тупиц, которые даже и помыться не удосужились перед тем, как заявиться на…

– Ба, – перебил ее Тео, лицо которого вдруг вспыхнуло, – пакистанцы моются не реже, чем мы. Да если и не так часто, то сейчас дело совсем не в их гигиенических привычках, согласна?

– Так, может, ты мне, наконец, скажешь, в чем дело?

Тео подошел к своему стулу, стоящему напротив нее, и сел. Чашка, которую он держал в руках, колотилась о блюдце с таким раздражающим звуком, что ей хотелось завыть. Господи, ну когда же он научится вести себя так, как подобает члену семьи Шоу?

– Этот человек… его звали Хайтам Кураши…

– Мне это известно.

Он удивленно поднял брови.

– А, – протянул он и, аккуратно поставив чашку на столик, стал пристально и внимательно смотреть не на свою бабушку, а мимо нее. После короткой паузы он продолжал: – Тогда тебе, наверное, известно и то, что на следующей неделе он должен был сочетаться браком с дочерью Акрама Малика. По всей вероятности, азиатская община не верит в то, что полиция достаточно быстро расследует то, что произошло с Кураши. Они сообщили о своих опасениях муниципальному совету. И были… особенно… они были настроены против Акрама. Тот пытался образумить их. Но его попросту игнорировали. Вся это история подействовала на него угнетающе. Ну а я… я не решился просить назначить другое заседание. Это было бы неправильно.

Несмотря на крушение собственных планов, Агата получила явное удовольствие от только что услышанного. Она ненавидела этого человека за то, что он постоянно совал свой нос в дела, которые были для нее смыслом всей жизни – разве реконструкция Балфорда его дело? – к тому же она до сих пор не простила Акраму Малику то, что он занимал ее место в городском муниципальном совете. Он не был ее противником на выборах, но не отказался от предложения занять ее место в совете до проведения дополнительных выборов. А когда эти дополнительные выборы состоялись, а она на тот момент не могла из-за болезни участвовать в них, свою кандидатуру выставил Малик и провел избирательную кампанию настолько энергично, словно речь шла о месте в Палате общин. И вот сейчас она радовалась тому, что у этого человека возникли неприятности из-за действия общины, к которой он сам принадлежит.

– Так ему и надо, этому старому дураку Акраму. Его любимые паки[22] выставили его на посмешище перед советом, да и перед всем городом. Жаль, меня там не было.

Агата видела, как изменилось выражение лица Тео. Мистер Сострадание. Он всегда прикидывался добросердечным.

– Послушай, юноша, только не пытайся убеждать меня в том, что не разделяешь моих чувств. В конце концов, ты – Шоу, и знаешь это. У нас своя дорога, у них – своя, и мир изменится к лучшему, если все мы будем держаться друг друга. – Она постучала по столу костяшками пальцев, привлекая его внимание. – Только посмей сказать, что ты не согласен. У тебя было достаточно стычек с цветными мальчишками в школьные годы.

– Ба…

Что это за нотки слышатся в его голосе? Раздражение? Вкрадчивость? Умиротворенность? Снисходительность? Агата, прищурившись, пристально смотрела на внука.

– Что? – повелительным тоном спросила она.

Тео в задумчивости провел пальцем по краю чашки.

– Это еще не все, – сказал он наконец. – Я остановился на пристани. После того, что произошло на заседании совета, я вдруг подумал, что неплохо было бы проверить, насколько плавно работают тяговые приводы аттракционов. Кстати, поэтому я и опоздал.

– И?

– И я думаю, что побывал там не зря. Я наблюдал за пятью парнями, затеявшими шумную перебранку на пристани рядом с галереей.

– Ну и что? Кем бы они ни были, я думаю, что с божьей помощью ты прогнал их оттуда. Если у пристани появится репутация тусовочного места окрестных хулиганов, отравляющих жизнь туристам, нам придется похоронить наши планы реконструкции.

– Это были не хулиганы, – ответил Тео. – И не туристы.

– Тогда кто? – вновь раздражаясь, спросила Агата.

От прилива крови к голове у нее шумело в ушах. Если давление снова поднимется, ей здорово достанется от доктора при следующей встрече. Он, без сомнения, продлит еще на шесть месяцев курс реабилитации, который ей наверняка не выдержать.

– Это были подростки, – сказал Тео. – Городские мальчишки. Азиаты и англичане. Двое были с ножами.

– Так именно об этом я и говорю. Когда люди сходят со своего пути, они сразу попадают в беду. Если разрешить иммиграцию из стран, где человеческая жизнь не стоит ни гроша, то надо быть готовым к тому, что пришельцы из этих стран, носители новой культуры, будут свободно разгуливать с ножами. Если честно, Тео, то тебе повезло, что в руках у этих маленьких язычников не было ятаганов.

Тео резким движением встал на ноги. Подошел к столу, на котором стояла тарелка с сандвичами. Взял один сандвич, потом положил его на место. Повел плечами.

– Ба, эти парни с ножами в руках были англичанами.

Она удивилась, но достаточно быстро придя в себя, спросила с насмешкой в голосе:

– Надеюсь, ты отобрал у них ножи?

– Отобрал. Но дело совсем не в этом.

– Тогда, Тео, будь милостив и скажи мне, в чем дело.

– Обстановка накаляется. И ничего хорошего ждать не следует. Балфорд-ле-Нец ждут большие неприятности.

Глава 3

Поиск подходящего маршрута в Эссекс можно считать неудачей, даже если вы его нашли, а если не нашли, то это тоже неудача. Барбаре предстояло сделать выбор: либо пересечь большую часть Лондона, прокладывая путь в сплошном потоке машин, либо поехать по незнакомой дороге М25, предназначенной для большегрузных автомобилей и проложенной по дуге за границей мегаполиса; даже в самые лучшие времена тому, кто решался ехать по ней, следовало позабыть о планах добраться вовремя до места назначения. Какой выбор ни сделаешь, придется обливаться потом. Приближение вечера не подарило и малейшего намека на то, что жара хоть немного спадет.

Барбара выбрала дорогу М25. Бросив на заднее сиденье рюкзачок, бутылку «Волвика», пакет чипсов, персик и блок сигарет «Плейерс», она отбыла в предписанный начальством отпуск. То, что это не был отпуск в полном смысле слова, ничуть ее не волновало. Если бы ее спросили, как она провела время вдали от Нью-Скотленд-Ярда, она бы ответила: «О, я побывала на море».

Въехав в Балфорд-ле-Нец, Барбара проехала мимо церкви Святого Иоанна как раз тогда, когда башенные колокола пробили восемь часов. На первый взгляд, этот приморский городок не сильно изменился с тех времен, когда она ежегодно проводила здесь каникулы со своей семьей и друзьями своих родителей, милыми толстяками Дженкинсами – Берни и Бетт, – которые ежегодно покидали свой дом в окрестностях Лондона, в Актоне, и катили на восток, к морю, на своем щеголевато отполированном «Рено», вместе с покрытым пятнами ржавчины «Воксхоллом» Хейверсов.

Окрестности Балфорда-ле-Нец также не изменились с того времени, когда Барбара была здесь в последний раз. Поля пшеницы на полуострове Тендринг, простирающиеся к северу от Балфорд-роуд до Уэйда; приливно-отливное болото, в которое впадали и Балфордский канал, и сужающаяся к устью речушка Твизл. Во время прилива Уэйд превращался во множество выглядывающих из воды болотистых островков. После того, как вода сходила, она оставляла после себя толстые наносы грязи и песка, густо покрытые длинными скользкими нитями водорослей. К югу от Балфорд-роуд виднелись дома, окруженные чахлыми деревьями и стоявшие, как и тогда, небольшими анклавами. Некоторые из этих невысоких, словно припавших к земле домиков с оштукатуренными стенами использовались как летние коттеджи, в которые, спасаясь от жары, целыми семьями – как и семья Барбары, – приезжали жители Лондона.

В этом году, однако, она приехала сюда не ради спасения. Ветерок, проникавший в раскрытое окно автомобиля, слегка шевелил пряди неказистой прически Барбары, но не приносил прохлады, поскольку воздух был таким же жарким, как в Лондоне, который она покинула несколько часов назад.

На пересечении Балфорд-роуд и Хай-стрит Барбара, притормозив, задумалась, куда ехать дальше. Поскольку она выехала, что называется, в никуда, надо было решить, где остановиться. В желудке у нее урчало, следовательно, надо было где-то перекусить. Она была в полном неведении относительно того, какие следственные действия предпринимаются в ходе расследования причин смерти пакистанца; значит, необходимо было также выяснить, в чем преуспели местные копы.

В отличие от своего начальника, которого, казалось, никогда не заботило качество пищи, Барбара всегда проявляла должную заботу о своем желудке. Следуя своему правилу и сейчас, она повернула налево, на плавно спускающуюся вниз Хай-стрит, откуда сразу же открылся вид на море.

Как и во времена ее детства, в Балфорде было изрядное количество мест, где можно утолить голод, и, как оказалось, большинство этих заведений не изменилось с тех времен – лишь кое-где были перекрашены стены. Она подъехала к ресторану «Волнорез», расположенному – видимо, в этом был скрыт некий зловещий смысл – рядом с бизнес-центром «Д.К. Корни», вывеска над входом в который сообщала, что там размещены офис похоронного бюро и компании, занимающиеся строительством, внутренней отделкой и теплоснабжением. Видимо, так выглядит реальное воплощение принципа «одного окна», подумала Барбара. Она припарковала свой «Мини», заехав передним колесом на поребрик, и пошла выяснить, чем потчуют в ресторане «Волнорез».

Меню показалось ей небогатым; очевидно, такого же мнения придерживались и другие желающие поесть, поскольку, несмотря на обеденное время, кроме нее, в зале никого не было. Барбара расположилась за столиком возле двери, надеясь подышать свежим морским воздухом, если какой-либо случайный бриз вдруг решит по рассеянности задуть. Подойдя к стойке, над которой возвышалась ваза с пластиковыми гвоздиками, она взяла ламинированную папку с меню. С минуту обмахивалась ею, как веером, а потом, пробежав глазами по строчкам меню, решила, что солидные порционные блюда – это не для нее, хотя и цена их была весьма невысокой (свиные сосиски, бекон, бифштекс, сардельки, почки, гамбургер, котлеты из баранины – в качестве гарнира предлагались помидоры, яйца, грибы и жареный картофель; и стоило такое блюдо всего 5,5 фунта). Она остановила свой выбор на гренках с сыром – фирменном блюде этого ресторана. Заказ приняла молоденькая, почти подросток, официантка, подбородок которой был украшен по центру большим пигментным пятном с бородавчатыми наростами. Не прошло и минуты, как Барбара поняла, что ресторан «Волнорез» предлагает ей собственный вариант получения за одно посещение всего, что ей необходимо.

Рядом с ящиком для столовых приборов лежала малоформатная местная газета. Чтобы взять ее, Барбара прошла по залу, стараясь не обращать внимания на противный чавкающий звук, который издавали ее кроссовки при ходьбе по липкому ресторанному полу.

На первой полосе сверху синими буквами было напечатано «Тендеринг Стандарт». Ниже, после геральдического изображения льва тянулась надпись «ГЛАВНАЯ ГАЗЕТА ЭССЕКСА». Взяв газету, Барбара вернулась к своему столику и разложила ее на клеенчатой скатерти, расписанной мелкими белыми цветами и заляпанной ранее отобедавшими посетителями.

С прошлого полудня газета была уже изрядно захватана, но Барбару интересовало лишь то, что было напечатано на первой полосе, поскольку смерть Хайтама Кураши явилась, по всей вероятности, первым «вызывающим подозрение преступлением со смертельным исходом», случившимся на полуострове Тендринг за более чем пятилетний период. А раз так, то на нем и было в первую очередь сосредоточено внимание журналистов.

Здесь же, на первой полосе, были помещены фотопортрет убитого и снимок места, где было обнаружено тело. Барбара внимательно рассмотрела обе фотографии.

В жизни Хайтам Кураши выглядел весьма безобидным. У него было симпатичное, но совершенно непримечательное темнокожее лицо. Под фотопортретом было написано, что ему было двадцать пять лет, но выглядел он старше. Причиной этого было мрачное выражение лица, да и лысеющая голова также добавляла ему лет. Само лицо, круглое, как луна, было чисто выбритым, и Барбара предположила, что в зрелом возрасте, доживи до него Хайтам, он стал бы тучным. На втором фото был изображен дот, стоящий на косе у подножия скалы. Он был построен из серого бетона, на поверхности которого ясно проступали вкрапления гравия; дот имел форму шестигранника, и входной проем, ведущий внутрь, располагался почти над самой землей. Барбара и раньше видела это строение. Однажды, гуляя в самый разгар дня со своим младшим братом, они, проходя мимо дота, заметили подростков, мальчика и девочку, воровато оглядывавшихся по сторонам и намеревавшихся залезть внутрь. Брат Барбары наивно поинтересовался, не собираются ли эти ребята поиграть в войну, на что та с иронией в голосе объяснила, что, по ее мнению, они вряд ли думают сейчас о том, как отразить вторжение неприятеля с моря, и приложила немало стараний, чтобы увести Тони от дота.

– Я умею издавать звуки, как при стрельбе из пулемета, им это понравится, – настаивал он, а она убеждала его в том, что стрелять из пулемета еще не время.

Принесли заказанное блюдо. Официантка положила на стол нож и вилку – судя по виду, их вымыли не совсем чисто, – и поставила перед ней тарелку. Принимая заказ, она изо всех сил старалась не смотреть на перебинтованное лицо Барбары, но сейчас, глядя на нее своими честными глазами, сказала:

– Можно вас спросить? Вы не возражаете?

– Принесите лимонад, – сказала Барбара вместо ответа. – Со льдом. А ведь у вас, наверное, есть вентилятор, так почему бы его не включить? Еще немного, и я расплавлюсь.

– Он вчера сломался, – объявила девушка. – Так что извините.

Она приложила палец к пятну на подбородке, глядя на которое, Барбара чувствовала, как аппетит ее улетучивается.

– Я думаю сделать то же самое себе, когда накоплю денег. Поэтому я хотела спросить, это очень болезненно?

– Что именно?

– Ну, ваш нос. Вам ведь исправляли его форму? Ваше лицо перебинтовано после косметической операции? – Она поставила на стол хромированную подставку для салфеток и стала рассматривать свое отражение в ней. – Я хочу сделать свой нос курносым. Мама твердит мне, что мы должны благодарить Бога за то, чем он нас одарил, а я спрашиваю ее, зачем же Бог создал пластическую хирургию, если мы должны довольствоваться тем, что получили от него? Я хочу изменить также и скулы, но сначала нос.

– Это не пластическая операция, – сказала Барбара. – Я сломала его.

– Как вам повезло! – воскликнула девушка. – Ведь вам сделали новый нос за счет государственной службы здравоохранения! А интересно…

Было видно, что в мыслях она уже входит в операционную косметической клиники, гордо неся свой длинный, готовый к операции нос.

– Да, но видите ли, в чем дело, они обычно не спрашивают, какую форму носа вы предпочитаете, – сказала Барбара. – Если бы они потрудились спросить меня об этом, я заказала бы такой, как у Майкла Джексона. Я всегда тащусь от перпендикулярно выставленных ноздрей.

Сказав это, она разложила на столе газету, давая этим понять, что разговор закончен.

Девушка – которую, судя по надписи на жетоне, звали Сюзи, – опершись одной рукой о стол и рассмотрев, что именно Барбара читает, сказала доверительным тоном:

– А вы знаете, им вообще не следует приезжать сюда. Все получилось из-за того, что они приезжают туда, где никто не хочет их видеть.

Барбара отложила газету в сторону и, проткнув вилкой яйцо-пашот[23], спросила:

– Прошу прощения, вы о ком?

Сюзи кивком головы указала на газету.

– Да об этих цветных. Ну чего от них можно ожидать? Кроме волнений и шума, что они, кстати сказать, очень неплохо продемонстрировали сегодня днем.

– Я думаю, они пытаются добиться лучшего места в жизни.

– Хмм… Почему бы им не добиваться этого где-нибудь в другом месте? Моя мама говорит, что нас ждут большие неприятности, если мы позволим им поселиться здесь. Вот смотрите, что получается: один из них принимает слишком большую дозу на мысе, остальные начинают буянить и кричать, что это убийство.

– Его смерть связана с употреблением наркотиков? – Барбара, углубившись в газету, начала перечитывать репортаж, стараясь вникнуть во все подробности.

– А с чем же еще? – удивленно произнесла Сузи. – Всем известно, что они глотают мешками опиум и еще бог знает что в своем Пакистане. Они тайно провозят эту дрянь в нашу страну в своих желудках. Когда они попадают сюда, их запирают в домах, где они, поднатужившись, пукают, чтобы наркотики вылетели из них наружу. После этого их отпускают на все четыре стороны. Неужто вы этого не знаете? Я однажды смотрела об этом по телику.

Барбара вспоминала, что говорили в телерепортаже о Хайтаме Кураши. Было сказано, что он недавно прибыл из Пакистана, ведь так? Впервые она задумалась о том, а правильно ли сделала, направившись на всех парах в Эссекс под воздействием телевизионного репортажа и странно-таинственного поведения Таймуллы Ажара?

Сюзи между тем продолжала:

– Но в этом случае один из мешочков лопнул в животе у этого парня, и он пополз умирать в дот. Для того, чтобы не опозорить своих людей. Ведь в этом им не откажешь, верно?

Барбара, снова уткнувшись в газету, начала со всем усердием читать отчет о происшествии.

– А было ли произведено медицинское обследование трупа?

Сюзи, казалась, неколебимо верила достоверности тех фактов, которыми только что поделилась с Барбарой.

– Да все и так знают, что произошло. Кому нужно это обследование? Но как втолковать это цветным. Когда выяснится, что он умер от передозировки, они все равно обвинят в этом нас. Да вы это и сами увидите.

Повернувшись на каблуках, она направилась на кухню.

– А мой лимонад? – напомнила Барбара, услышав, как за Сюзи закрылась дверь.

Оставшись одна, Барбара без помех дочитала газетное сообщение. Покойный, как было установлено, был начальником производства в компании «Горчица и пряности Малика». Как сообщала газета, владельцем компании был местный бизнесмен Акрам Малик, являвшийся, к тому же, еще и членом городского муниципального совета. Через восемь дней, считая от дня смерти – которая, как установил судмедэксперт местного управления уголовной полиции, наступила в ночь с пятницы на субботу, то есть почти за сорок восемь часов до приезда Барбары в Балфорд, – мистер Кураши должен был вступить в брак с дочерью Малика, а следовательно, стать шурином местного политического активиста Муханнада Малика, который после обнаружения тела возглавил уличные выступления с требованием провести расследование. И хотя расследование было начато незамедлительно, о причине смерти до сих пор объявлено не было. Ввиду этого Муханнад Малик заявил, что влиятельные члены азиатской общины возьмут под контроль проведение расследования. «Мы были бы последними глупцами, притворяясь, что не осознаем смысла формулировки «установление истины», когда дело касается выходцев из Азии», – приводила газета слова Малика, сказанные им днем в субботу.

Барбара отложила газету, видя, что Сюзи появилась перед ее столиком со стаканом лимонада, в котором виднелся единственный обещающий прохладу и весь покрытый пузырьками кусочек льда. Поблагодарив девушку кивком головы, она вновь углубилась в газету в надежде найти еще что-либо интересное. Ей надо было подумать.

Барбара почти не сомневалась в том, что Таймулла Ажар также был «влиятельным членом азиатской общины» и должен был, по утверждению Муханнада Малика, выступить в поддержку их общего требования. Отъезд Ажара из Лондона произошел почти сразу же после этого события, что, несомненно, связывало их воедино. Он уже здесь, и Барбара была уверена в том, что встреча с ним – лишь вопрос времени.

Барбара с трудом могла представить себе, насколько обрадуется он ее желанию регулировать взаимоотношения между ним и местной полицией. Впервые до нее дошло, насколько самонадеянным было ее убеждение в том, что у Ажара возникнет необходимость в ее посредничестве. Он был интеллигентным человеком – университетским профессором, – а поэтому должен был понимать, во что он собирается вмешаться. А может, и нет?

Барбара, водя пальцем по запотевшей поверхности стакана с лимонадом, думала о своем. Все, что ей известно о Таймулле Ажаре, она узнала из разговоров с его дочерью. Когда однажды Хадия сказала: «Вчера вечером папа был на занятиях», Барбара решила, что он студент. Думая так, она скорее принимала в расчет возраст этого человека, нежели убеждение в том, что выходцы из Азии приезжают сюда лишь затем, чтобы учиться. Ажар же выглядел, как студент, и когда Барбара узнала, что он профессор микробиологии, ее удивление в большей степени подогревалось желанием узнать его возраст, нежели тем фактом, что общепринятый расовый стереотип имеет исключения. Ему было тридцать пять, и он был на два года старше Барбары. В это было трудно поверить, поскольку выглядел он как минимум на десять лет моложе.

Возраст возрастом, но Барбара понимала, что существует некая naivete[24] сопутствующая профессии Ажара. Наука, которой он занимался, создавала вокруг него некую башню из слоновой кости, защищавшую от реальностей повседневной жизни. Все его мысли и заботы сосредотачивались на лабораториях, экспериментах, лекциях и недоступных для понимания простых смертных публикациях в научных журналах. Тонкости полицейского расследования будут для него настолько же непонятными и странными, насколько непонятными и странными покажутся Барбаре безымянные бактерии, видимые только под микроскопом. Политические аспекты университетской жизни – с ними ей пришлось столкнуться при расследовании одного из дел прошлой осенью в Кембридже – не имели ничего общего с политическими аспектами работы полиции. В ее профессии внушительный список опубликованных работ, участие в конференциях и наличие ученой степени не имели такого значения, как опытность и чутье при расследовании убийств. Ажар, без сомнения, поймет это на первой же минуте разговора с руководителем оперативно-следственной группы – если, разумеется, захочет.

Желание узнать, кто руководит расследованием, заставило Барбару вновь взять газету в руки. Если она, предъявив удостоверение, вмешается в расследование, надеясь не дать Таймулле Ажару проявить себя, это поможет ей узнать, кто руководит всем шоу. Она принялась за чтение второй, связанной с убийством, статьи, помещенной на третьей полосе. Имя, которое она искала, встретилось ей в первом же абзаце. Вся публикация была посвящена руководителю оперативно-следственной группы. Не только потому, что это было первым «вызывающим подозрение преступлением со смертельным исходом», случившимся на полуострове Тендринг за более чем пятилетний период, – впервые руководство подобным расследованием было возложено на женщину.

Ее звали Эмили Барлоу, а должность старшего инспектора уголовной полиции она получила в результате недавнего повышения. «И бывает же такое», – пробормотала себе под нос Барбара, и по ее лицу разлилась широкая улыбка, стоило ей прочитать это имя. Ведь все три курса в школе следователей в Медстоне она проучилась, сидя за одним столом с Эмили Барлоу.

Это, решила Барбара, не иначе как хорошее предзнаменование: просвет в тучах, весточка от Бога, или – если вам больше нравится – послание, начертанное красными неоновыми буквами на странице ее будущего. Дело было не только в том, что знакомство с руководителем группы Эмили Барлоу открывало ей доступ к расследованию – эта встреча была для нее очень кстати, поскольку давала надежду на то, что неожиданно подвернувшееся участие в расследовании, а главное опыт, который она здесь приобретет, послужат как нельзя лучше ее быстрому карьерному взлету. Ведь это неоспоримый факт, что не было еще женщины более компетентной, более пригодной для уголовного расследования, более искусной в политике, связанной с полицейской деятельностью, чем Эмили Барлоу. И Барбара понимала, что за неделю работы рядом с Эмили она сможет узнать намного больше того, что написано в любом учебнике криминологии.

В школе следователей, где они учились, Эмили за глаза называли «Барлоу-Ищейка». В мире, где мужчины продвигаются вверх по служебной лестнице лишь потому, что они мужчины, Эмили прокладывала свой путь к чинам в уголовной полиции благодаря тому, что не уступала ни в чем представителям противоположного пола.

– Сексизм[25]? – переспросила она однажды вечером, отвечая на связанный с этим вопрос Барбары (в это время Эмили изо всех сил упражнялась на беговой дорожке), и ответила, ничуть не сбавляя темпа бега: «До этого и не доходит. Когда мужики поймут, что ты прищемишь им яйца, если они поведут себя не так, как надо, то они и не рискнут так поступать. Неправильное поведение, вот как это называется, а не сексизм».

Она продвигалась по службе, имея перед собой одну цель: получить должность начальника полиции. Поскольку Эмили Барлоу в свои тридцать семь лет уже имела чин старшего инспектора уголовной полиции, Барбара была уверена в том, что та без особого труда достигнет поставленной цели.

Барбара торопливо доела свой обед и расплатилась, одарив Сюзи щедрыми чаевыми. Она чувствовала себя намного лучше, чем в предшествующие дни. Снова оказавшись в своем «Мини», повернула ключ в замке зажигания, мотор заурчал. Сейчас она должна во все глаза высматривать Хадию; это необходимо еще и для того, чтобы не дать Таймулле Ажару переступить черту, за которой его могут ждать неприятности. А наградой за эти усилия будет возможность наблюдать, как работает Барлоу-Ищейка, надеясь, что частицы звездной пыли, окружающей блистательного старшего инспектора, возможно, осядут и на ее сержантских погонах.

– Инспектор, хотите, я пришлю вам в помощь Присли?

Услышав этот каверзный вопрос, старший инспектор уголовной полиции Эмили Барлоу прикинула в уме, как следует ответить на него начальству. Истинный смысл его вопроса был следующим: «Сможете ли вы утихомирить этих пакистанцев? Если нет, то у меня найдется другой инспектор, который сможет вместо вас справиться с этой работой». Дональда Фергюсона должны были назначить на должность заместителя начальника полиции, и он меньше всего хотел, чтобы на его гладкой до сей поры карьерной дороге вдруг появились воронки от взрывов политических страстей.

– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, Дон. Ситуация под контролем.

Фергюсон усмехнулся лающим смехом.

– Двое моих сотрудников в госпитале, а стадо паков вот-вот взбесится. Не надо уверять меня, что все под контролем, Барлоу. Лучше расскажите, как обстоят дела.

– Я сказала им правду.

– Блестящий шаг, – прозвучал с другого конца провода вкрадчивый голос Фергюсона, умащенный сарказмом.

Эмили размышляла, почему в столь поздний час шеф еще на работе, ведь пакистанских демонстрантов давно рассеяли, тем более что ее руководитель был не из тех, кто находит радость в сверхурочной работе. Она знала, что он еще в своем офисе, потому что, разговаривая с ним раньше, запомнила номер; ей тогда уже стало ясно, что ответы на звонки вышестоящих чинов будут частью ее новой работы.

– Это поистине блестящий шаг, – продолжал шеф. – Позвольте спросить, как по-вашему, когда он снова выведет своих на улицы?

– Если вы дадите мне еще людей, нам не придется волноваться по поводу того, что происходит на улицах, да и в других местах.

– Обходитесь теми, кто у вас есть, раз вам не нужен Присли.

Еще один надзиратель? Ну уж нет, только не это.

– Мне не нужен Присли. Мне необходимо создать видимость присутствия полиции на улицах. Мне нужны полицейские.

– Что вам нужно, так это настучать кому следует по голове. Если вам это не под силу…

– Обеспечение порядка на улицах не входит в мои обязанности, – резко прервала его Эмили. – Мы здесь для того, чтобы расследовать убийство, и семья убитого…

– Позвольте вам напомнить, что семейство Маликов – это не семья Кураши, если быть точным и абстрагироваться от того факта, что все эти люди живут вперемешку.

Эмили обтерла пот со лба. Она всегда считала Дональда Фергюсона задницей, к тому же в поросячьем обличье, и каждая произнесенная им фраза служила подтверждением этого. Он хотел заменить ее. И как можно скорее. Малейший промах – и о дальнейшем карьерном продвижении можно забыть. Отвечая ему, Эмили собрала остатки терпения.

– Дон, после женитьбы он стал бы членом этого семейства.

– И вы поведали им правду. Сегодня днем они учинили черт знает что на улицах, а вы сообщили им правду, которая еще больше распалит их. Вы хотя бы понимаете, как сильно это подорвет ваш авторитет, инспектор?

– Какой смысл скрывать от них правду, ведь их-то я и хочу допросить в первую очередь. Будьте любезны, посоветуйте, как мне проводить расследование убийства, не сообщая никому о том, что именно убийство и является предметом расследования?

– Не говорите со мной таким тоном, инспектор Барлоу. Что уже успел предпринять Малик? Что, кроме подстрекательства к беспорядкам? А почему, черт возьми, он еще не арестован?

Эмили не стала напоминать Фергюсону об обстоятельствах, которые он не мог не знать: толпа рассеялась, как только закончились телевизионные съемки, и никто не смог задержать того, кто бросил кирпич.

– Он сделал только то, что намеревался, – сказала она. – Муханнад Малик никогда не угрожал попусту, и я не думаю, что он прибегнет к этому лишь для того, чтобы увидеть нашу реакцию.

– Благодарю вас за впечатляющий скетч. А теперь прошу ответить на мой вопрос.

– Он сказал, что пригласит кого-то из Лондона, и сейчас этот человек здесь. Какой-то эксперт в том, что он называет «иммиграционная политика».

– Господи, помилуй, – пробурчал Фергюсон. – И что вы ему сказали?

– Вы хотите, чтобы я повторила все дословно, или просто изложила суть?

– Может, уже хватит толочь воду в ступе, инспектор? Если у вас есть что сказать, прошу вас, говорите прямо, а то мы уже и так заговорились.

У нее было что сказать, причем немало, но только не сейчас.

– Дон, уже поздно, и я чертовски устала. Здесь, наверное, не меньше тридцати градусов. Мне хочется еще до рассвета попасть домой.

– Это мы еще согласуем, – ответил Фергюсон.

Господи! Ну что это за жалкий мелочный тиран… Как он упивается своим служебным положением! Он просто не может без этого. Эмили была уверена: окажись шеф сейчас в ее офисе, он не колеблясь расстегнул бы молнию на брюках, чтобы доказать, кто из них двоих является мужчиной.

– Я сказала Малику, что мы связались по телефону с патологоанатомом министерства внутренних дел и вскрытие будет произведено завтра утром, – ответила она на ранее заданный вопрос. – Я сказала ему и то, что, по всей вероятности, причиной смерти мистера Кураши явилось убийство, как он сам сразу и предположил. Я сказала ему, что у «Стандарта» есть версия и они напечатают ее в завтрашнем номере. Ну как?

– Мне нравится оборот «по всей вероятности», – сказал Фергюсон. – Он как бы дает нашим локтям пространство, необходимое для того, чтобы удерживать крышку над котлом, в котором кипят срасти. Следите за тем, чтобы все шло так, как вы наметили.

Он закончил разговор в своей обычной манере – бросил трубку на рычаг. Эмили отняла трубку от уха, держа ее двумя пальцами, поднесла к аппарату – и так же, как он, бросила на рычаг.

В офисе было нестерпимо душно. Она вытащила из пачки одноразовый платок и, развернув его, прижала к лицу. Тот мгновенно стал влажным. Большой палец ноги отдала бы она сейчас за вентилятор. Всю ступню за кондиционер. Так и есть, у нее осталась только одна жалкая упаковка с теплым томатным соком, но это все-таки лучше, чем не иметь ничего, чем можно хоть как-то утолить жажду, вызванную безжалостной дневной жарой. Эмили потянулась за упаковкой и концом карандаша проткнула фольгу, закрывающую отверстие. Сделав глоток, начала массировать шею ниже затылка. Надо заняться собой, думала она, и вновь осознала, что один из недостатков в ее трудовой деятельности – в дополнение к необходимости общаться с такими свиньями, как Фергюсон, – это менее физически активный образ жизни по сравнению с тем, который ей необходим. Будь Эмили сама себе хозяйкой, она давно бы уже работала веслами на воздухе вместо того, чтобы делать то, что предписывают ей ее должностные обязанности: звонить тем, кто хотел поговорить с ней в течение прошедшего дня.

Она бросила в мусорную корзину листок с записью последнего телефонного номера, по которому надо было позвонить; пустая упаковка из-под сока отправилась туда же. Собрав в стопку папки, Эмили засовывала их в объемистую холщовую сумку, когда в дверях вдруг возникла одна из прикомандированных к ней женщин-полицейских, с неразрезанным свитком факсовой бумаги в руках.

– Вот данные на Муханнада Малика, которые вы запрашивали, – объявила Белинда Уорнер. – Только что пришли из бюро полицейской разведки в Клактоне. Будете смотреть сейчас или утром?

Эмили протянула руку за свитком.

– Что-нибудь новое?

Белинда пожала плечами.

– Как я поняла, он ни с кем не связан. Но это всего лишь предположения.

Именно это и предвидела Эмили. Она кивком поблагодарила женщину, и та вышла. Через минуту клацанье ее каблуков по лестничным ступеням разнеслось по всему плохо проветриваемому зданию, в котором располагалось управление полиции Балфорда-ле-Нец.

Прежде чем внимательно прочитать сообщение, Эмили по привычке быстро пробежала его глазами. Одно, как ей казалось, важное обстоятельство то и дело приходило ей на ум, не давая сосредоточиться: если абстрагироваться от обычных для ее шефа угроз и собственных карьерных амбиций, необходимо признать, что городу меньше всего нужны серьезные волнения на расовой почве, которые могут вот-вот вспыхнуть из-за этого убийства. Июнь считается началом туристического сезона, и вместе с жаркой погодой, призывающей жителей к морю, в обществе зародились и окрепли надежды на то, что длительный период депрессии наконец-то заканчивается. Но о каком наплыве туристов в Балфорд может идти речь, если на улицах города его жители, конфликтуя друг с другом, будут давать волю своим расовым страстям? Допустить этого город не может, и каждому бизнесмену в Балфорде это понятно. Таким образом, ей предстояло разрешить весьма деликатную проблему: искать убийцу и одновременно не дать вспыхнуть этническому конфликту. А то, что Балфорд находится на грани столкновения англичан с выходцами из Азии, Эмили за прошедший день увидела более чем отчетливо.

Муханнад Малик – вместе со своими уличными приспешниками – являлся как бы носителем этой информации. Эмили столкнулась с молодыми пакистанцами еще в первые годы своей службы в полиции. Тогда Муханнад, еще подросток, впервые привлек к себе ее внимание. Эмили, которая выросла на улицах Южного Лондона, еще в ранние годы научилась вести себя в конфликтных ситуациях, часто возникавших на расовой почве и незаметно для конфликтующих перераставших в массовые столкновения из-за того, что кто-то позволил себе отпустить шутку насчет цвета чьей-то кожи. Еще будучи простым полицейским, она обычно не церемонилась с теми, кто использовал расовую принадлежность как козырную карту в любой игре, после хода с которой давал волю рукам. Муханнад Малик как раз и был из тех, и даже в шестнадцать лет вытаскивал эту расовую карту при каждом удобном случае.

Эмили привыкла не слишком доверять его словам. Она попросту не позволяла себе верить тому, что все жизненные трудности можно объяснить принадлежностью к той или иной расе. Но сейчас надлежало расследовать смертельный случай, причем не просто смертельный случай, а явное убийство. А убитым был выходец из Азии, считавшийся к тому же еще и женихом родной сестры Муханнада. Совершенно ясно, что Малик, узнав об этом убийстве, тут же увязал его с расизмом, которым, по его утверждению, было пропитано все вокруг него. И если эта взаимосвязь будет установлена, результатом будет все то, чего боится Дональд Фергюсон: конфликт на морском побережье в летнее время, враждебные действия, потоки крови – все, что было обещано во время творившегося днем хаоса.

Как только стало известно то, что произошло в здании городского муниципалитета и за его стенами, телефоны в полицейском участке буквально раскалились от панических звонков граждан Балфорда, в сознании которых митинговые лозунги и кирпичи моментально трансформировались в акты экстремизма, в течение последних нескольких лет совершающиеся повсеместно в мире. В массе этих телефонных звонков был и звонок супруги мэра; результатом этого звонка был формальный запрос, обращенный к сотрудникам полиции, в обязанность которых входит сбор данных о тех, кто без долгих размышлений способен преступить закон. На страницах, лежащих сейчас перед Эмили, было представлено то, что отделение полицейской разведки собрало на Муханнада Малика за последние десять лет.

Информация была скудной и в основном не связанной с криминалом. При чтении досье невольно возникала мысль о том, что Муханнад в свои двадцать шесть лет, несмотря на свое вчерашнее поведение, образумился и не имел ничего общего с задиристым подростком тех времен, когда впервые попал в поле зрения полиции. У Эмили было и его школьное личное дело, его аттестат с отличными оценками, записи о его учебе в университете, сведения о работе. Он был сыном уважаемого члена муниципального совета города; преданным супругом и отцом, три года живущим в браке и имеющим двух малолетних детей; а также и способным менеджером семейного бизнеса. Все как надо, и если бы не одна мелочь, можно было бы считать его образцовым гражданином.

Но Эмили знала, что незначительная мелочь часто скрывает за собой куда более крупные изъяны. Малик был известен как основатель «Джамы», организации, объединяющей молодых пакистанцев. Эта организация объявила своими целями установление более тесных связей между мусульманами, а также подчеркивание и восхваление множества положительных отличий мусульман от европейцев, среди которых они живут. Дважды за прошедший год «Джама» подозревалась в том, что провоцировала столкновения между молодыми азиатами и их английскими сверстниками. Одно из таких столкновений, причиной которого послужил спорный инцидент на дороге, переросло в жестокую драку; другое произошло из-за бутылки коровьей крови, которую бросили в девочку-мусульманку три ее одноклассника. Эти столкновения сопровождались актами насилия с обеих сторон, однако впоследствии никому почему-то не пришло в голову возложить вину за происшедшее на «Джаму».

Этого было недостаточно для того, чтобы предъявить хоть что-то этому человеку. То, чем располагала Эмили, не тянуло даже на косвенные улики. И все же экстремистские наклонности Муханнада Малика – накануне он проявил их во все красе – возбуждали у Барлоу неприязнь к этому человеку. Прочитав его досье до конца, она так и не нашла в нем ничего, что могло бы рассеять ее подозрения.

Через несколько часов после демонстрации Эмили встречалась с ним и с тем человеком, которого он называл экспертом по «иммиграционной политике». В основном говорил эксперт, но присутствие самого Муханнада накладывало на эту встречу особый отпечаток, на что он, без сомнения, и рассчитывал.

Малик, казалось, излучал недоброжелательство. Он даже отказался присесть. Более того, Муханнад, скрестив на груди руки, стоял прислонившись спиной к стене и ни на мгновение не отвел взгляда от ее лица. Придав своему лицу выражение пренебрежительного недоверия, он, казалось, предупреждал Эмили о том, что в деле о смерти Кураши не потерпит никакого вранья. А она и не собиралась этого делать… по крайней мере, в главном.

Для того чтобы предупредить какие-либо резкие выходки с его стороны и незаметно подчеркнуть то, что ее согласие встретиться с ними никоим образом не связано с демонстрацией, Эмили в разговоре обращалась к спутнику Муханнада, которого он представил ей как своего двоюродного брата Таймуллу Ажара. В отличие от Муханнада, этот человек был абсолютно спокоен; будучи членом одного с Муханнадом хандана, он, без сомнения, поддерживал все требования, на которых настаивала семья. Поэтому, говоря с ним, Эмили тщательно подбирала слова.

– Мы начали с признания того факта, что смерть мистера Кураши кажется нам подозрительной, – сказала она ему. – По этой причине мы пригласили патологоанатома из министерства внутренних дел. Он прибывает завтра утром и произведет вскрытие.

– Этот патологоанатом англичанин? – спросил Муханнад. Было ясно, что он имел в виду, спрашивая об этом. – Патологоанатом-англичанин даст такое заключение, которое устроит англичан; едва ли патологоанатом-англичанин посчитает серьезным делом смерть азиата.

– Я абсолютно не в курсе, кто он по этническому происхождению. Мы не можем указывать этого в своем заказе.

– А на какой стадии находится расследование? – Таймулла Ажар обладал какой-то особой манерой говорить: речь его звучала вежливо, но в ней не проявлялось уважения к собеседнику. Как ему это удается, подумала Эмили.

– Поскольку смерть показалась нам подозрительной, на месте, где был обнаружен труп, выставили охранение, – ответила Эмили.

– А что это за место?

– Дот у подножия скалы в Неце.

– И вы уже установили, что он умер в доте?

Соображал Ажар на редкость быстро, и это буквально привело Эмили в восхищение.

– Пока еще мы ничего не установили окончательно, кроме того, что он мертв и…

– И вам потребовалось всего шесть часов для того, чтобы проделать такую огромную работу, – не сдержался Муханнад. – Представляю себе, как бы вы взмокли, полицейские задницы, если бы цвет мертвого тела был белым.

– … и, по мнению азиатской общины, это, вероятнее всего, убийство, – закончила Эмили.

Она ждала реакции Малика. Ведь он кричал, что это убийство, в течение всех тридцати четырех часов, прошедших с момента обнаружения трупа. Ей не хотелось лишать его хотя бы одномоментного триумфа.

Муханнад не заставил себя долго ждать.

– Как я и говорил, – с торжеством объявил он. – И, если бы я все это время не стоял у вас над душой, уверен, вы объявили бы, что это несчастный случай.

Эмили почувствовала облегчение. Этот азиат хотел втянуть ее в спор. Любая словесная перепалка с сотрудником, ведущим расследование, сыграла бы для его собратьев роль призыва к объединению. А беседа, в ходе которой скрупулезно обсуждались выявленные факты, была для них менее полезной.

Пропустив мимо ушей его едкое замечание, она сказала, обращаясь к его кузену:

– Следственная группа вчера примерно в течение восьми часов обследовала это место. Они собрали улики и направили их на анализ в лабораторию.

– И когда вы ожидаете результатов?

– Мы сообщили им, что это дело первостепенной важности.

– А как умер Хайтам? – вмешался Муханнад.

– Мистер Малик, дважды я пыталась объяснить вам по телефону, что…

– Вы хотите заставить меня поверить в то, что вы все еще не знаете, как был убит Кураши, разве нет? Ведь ваш судмедэксперт уже осматривал тело. А по телефону вы мне сказали, что и сами видели его.

– Да, но осмотр тела ничего не дает, – в сердцах воскликнула Эмили. – Ваш отец может это подтвердить. Его пригласили для опознания, и, уверяю вас, он знает столько же, сколько и мы.

– Мы правильно поняли, что он убит не из огнестрельного оружия? – тем же спокойным голосом спросил Ажар. – И не ножом? И не задушен ни струной, ни веревкой? Понятно, что использование любого из перечисленных орудий убийства оставляет следы на теле.

– Мой отец сказал, что он видел только лицо Хайтама, да и то с одной стороны, – сказал Муханнад и ради усиления смысла только что сказанного добавил: – Мой отец сказал, что ему позволили посмотреть на его лицо только с одной стороны. Тело было покрыто простыней, которую отдернули до подбородка не более чем на пятнадцать секунд. Вот и все. Вы скрываете что-то, связанное с этим убийством, ведь так, инспектор?

Эмили налила себе воды из стоящего на столе кувшина и предложила воды мужчинам. Они оба отказались, что было весьма кстати, поскольку все, что было в кувшине, она вылила в свой стакан, и ей очень не хотелось посылать кого-то за водой. Она сделала несколько жадных глотков, но вода противно отдавала железом, отчего на языке остался неприятный привкус.

Эмили объяснила обоим мусульманам, что ничего не прячет, поскольку на этой начальной стадии расследования и прятать-то, по сути, нечего. Смерть, сказала она им, наступила между половиной одиннадцатого и половиной первого ночи с пятницы на субботу. Прежде чем сделать заключение о том, что причиной смерти может быть убийство, патологоанатом определил, что смерть наступила не в результате самоубийства и не в результате несчастного случая природного характера. Это все, что можно пока сказать…

– Чушь собачья! – Другого логического заключения в отношении сказанного ею Муханнад высказать и не мог. – Если вы можете утверждать, что это не было ни самоубийством, ни несчастным случаем природного характера, и при этом называете это «по всей вероятности» убийством, так неужели вы рассчитываете убедить нас в том, что вам не известно, как именно он был убит?

Желая прояснить для них ситуацию, Эмили объяснила, обращаясь к Таймулле Ажару, словно Муханнад вообще не сказал ничего, что все живущие вблизи Неца были опрошены бригадой полицейских детективов, которые старались выяснить, что они видели или слышали в ночь смерти мистера Кураши. Кроме того, на месте убийства были произведены необходимые следственные действия, одежда покойного и образцы кожной ткани будут отправлены на исследование в лабораторию, пробы его крови и мочи будут подвергнуты токсикологическому анализу, изучение прошлого…

– Да она морочит нам головы, Ажар. – Эмили не могла не оценить наблюдательность Муханнада. Он был таким же быстрым, как его кузен. – Она не хочет сказать нам, что произошло. Если бы мы знали, то снова вышли бы на улицы и не ушли с них до тех пор, пока не добились бы ответа и справедливого правосудия. А этого, поверь мне, они как раз-то и не хотят допустить накануне туристического сезона.

Ажар поднял руку, жестом прося своего кузена замолчать.

– А фотографии? – спокойным голосом обратился он к Эмили. – Вы ведь фотографировали тело.

– С этого начинается любое расследование. Подробно фотографируется место преступления, а не только тело.

– А вы не сможете показать нам эти фотографии?

– Боюсь, что не смогу.

– Почему?

– Поймите, раз мы признали, что причиной смерти является убийство, мы не можем допустить утечки никакой информации, пока идет расследование. Это обязательное условие.

– И все-таки информация просачивается в печать и на телевидение в ходе подобных расследований, – напомнил ей Ажар.

– Такое случается, – подтвердила Эмили, – но не по вине того, кто руководит расследованием.

Ажар смотрел на нее своими большими, умными карими глазами. Не будь в ее офисе так мучительно жарко, она не сомневалась в том, что ее щеки запылали бы под этим проницательным взглядом. А сейчас жара обеспечивала ей алиби. Лица всех, кто находился сейчас в этом здании – кроме мусульман, – были красными от духоты и жары, а поэтому чересчур сильное покраснение ее лица не свидетельствовало ни о чем.

– В каком направлении вы будете вести работу? – наконец спросил он.

– Мы ждем, когда пришлют все материалы. Все, кто был знаком с мистером Кураши, будут считаться подозреваемыми. Мы начнем допрашивать…

– Всех цветных, кто был знаком с ним, – уточнил Муханнад.

– Я ведь этого не сказала, мистер Малик.

– А вам и не надо этого говорить, инспектор. – Называя ее чин, он придал своему голосу исключительно вежливое звучание, дабы хоть чем-нибудь разбавить презрение, которое он к ней испытывал. – Ведь у вас нет ни малейшего желания искать этого убийцу среди белых. Если бы вы могли действовать по собственному усмотрению, вы, вероятнее всего, вообще не стали бы утруждать себя и считать эту смерть убийством. И не пытайтесь оправдываться. Я имею кое-какой опыт в том, как полиция относится к преступлениям, совершенным в отношении представителей моего народа.

Эмили не прореагировала на эту приманку, а Таймулла Ажар сделал вид, что не слышал, о чем говорил его кузен. После короткой паузы он произнес:

– Поскольку я не был знаком с мистером Кураши, могу я посмотреть фотографии его тела? Для моей семьи это будет убедительным доводом в пользу того, что полиция ничего от нас не скрывает.

– Мне очень жаль, но это невозможно, – ответила Эмили.

Муханнад кивнул головой с такой миной, будто именно такого ответа он и ожидал, и, обращаясь к кузену, сказал:

– Пошли отсюда. Мы попусту тратим здесь время.

– Думаю, что нет.

– Пошли. Все это чушь собачья. Она не имеет ни малейшего желания нам помочь.

Ажар задумчиво посмотрел на нее.

– Так, значит, вы не хотите пойти нам навстречу, инспектор?

– Каким образом? – настороженно спросила Эмили.

– Давайте согласимся на компромисс.

– Компромисс? – мгновенно отозвался Муханнад. – Нет. Нет, Ажар, только не это. Да если мы пойдем на компромисс, все кончится тем, что мы до скончания века будем сидеть и ждать, пока поднимется занавес, а смерть Хайтама будет забыта…

– Послушай, брат, – сказал Ажар, пристально глядя на него. Сейчас он впервые за время разговора смотрел на Муханнада. – Инспектор, – повторил он, поворачиваясь к Эмили.

– Мистер Ажар, при проведении полицейского расследования речь не может идти о каких бы то ни было компромиссах. Поэтому я не понимаю, какого рода компромисс вы собираетесь предложить.

– То, что я собираюсь предложить, направлено на то, чтобы ослабить растущую напряженность в общине.

Эмили решила посчитать, что может дать его предложение, если применить его в самом эффективном варианте. Возможно, он предлагает, как удержать азиатов от противоправных действий. Что и говорить, сейчас это было ей просто необходимо.

– Не стану отрицать, что сейчас меня в первую очередь волнует то, как поведет себя община, – осторожно начала она, надеясь понять, к чему он клонит.

– Тогда я предложил бы вам регулярно встречаться с семьей. Это сможет успокоить все наши волнения – я имею в виду не только членов семьи, но и всю общину – и информировать нас о том, как идут дела с расследованием смерти мистера Кураши. Вы с этим согласны?

Ажар терпеливо ждал ее ответа. Выражение его лица было столь же непроницаемым, как и в тот момент, когда он переступил порог ее офиса. Он всем своим видом старался показать, что ничего – и меньше всего мирная ситуация в Балфорде-ле-Нец – не зависело от ее желания сотрудничать. Глядя на него, Эмили вдруг поняла, что, задавая вопросы, он знал наперед все ее ответы и вел дело к тому, чтобы предложить сейчас свой выход, логически основанный на всех ранее высказанных ею доводах. Вот они ее и переиграли. Разыграли нечто похожее на прием «добрый коп – злой коп», и она клюнула на эту приманку, словно школьница на дешевый леденец.

– Я готова к сотрудничеству в пределах, максимально допустимых моим статусом, – ответила Эмили, осторожно подбирая слова, чтобы не взять на себя неисполнимые обязательста. – Но в ходе проведения расследования могут возникнуть такие ситуации, когда я не смогу встретиться с вами тогда, когда вы пожелаете.

– Удобный ответ, – съязвил Муханнад. – Мне кажется, пора кончать эту бодягу, Ажар.

– Боюсь, вы не совсем правильно поняли то, что я имела в виду, – повернувшись к нему, произнесла Эмили.

– Оставьте, я отлично понял, что вы имели в виду. Ваша цель – дать возможность любому, кто поднимает на нас руку, в том числе и убийце, выйти сухим из воды.

– Муханнад, – спокойным голосом произнес Ажар, – давай предоставим инспектору возможность для компромисса.

Но согласиться на компромисс Эмили как раз и не желала. Проводя расследование, она не хотела связывать себя этими встречами, на которых ей придется контролировать каждый свой шаг, следить за каждым словом и постоянно сдерживать себя. У нее не было никакого желания вступать в эту игру. А главное, у нее не было на это времени. Этапы проведения расследования были строго расписаны, главным образом благодаря стараниям Малика, и сейчас она уже на сутки опоздала с выполнением того, что было назначено. Но Таймулла Ажар, возможно, и сам этого не сознавая, как раз и предложил ей выход.

– А согласится ли семья, если на этих встречах меня кто-либо заменит?

– А кто это будет?

– Какая-нибудь промежуточная фигура между вами – я имею в виду семью и общину – и группой, ведущей расследование. Вы с этим согласитесь?

И будете заниматься своими делами, продолжила она про себя, внушите всем своим парням, что им надо сидеть дома, ходить на работу, а не околачиваться на улицах.

Ажар и Муханнад переглянулись. Последний резко повел плечами.

– Мы согласны, – произнес Ажар, вставая. – Но с условием, что та персона, которую вы пришлете вместо себя, будет заменена вами, как только мы сочтем это необходимым ввиду ее или его предвзятости, неспособности или нечестности.

С этим Эмили согласилась, и они вышли из ее офиса. Она обтерла мокрое лицо и затылок бумажным платком, который, мгновенно промокнув, разорвался на куски. Снимая прилипшие к влажной коже обрывки платка, она прослушала сообщения, оставленные на автоответчике, и позвонила своему шефу. Прочитав данные полицейской разведки на Муханнада Малика, записала в свой журнал имя Таймуллы Ажара и направила в департамент разведки запрос на него. После этого, перекинув через плечо ремень своей парусиновой сумки, выключила свет в офисе. Общение с этими мусульманами было потерей времени. А ведь именно время важнее всего, когда ищешь убийцу.

Барбара Хейверс отыскала наконец управление полиции Балфорда, расположенное на Мартелло-роуд – узкой, спускавшейся к морю дороге, окаймленной по обеим сторонам домами из красного кирпича. В одном из таких домов и размещалось управление. Построенный в викторианском стиле дом был накрыт остроконечной крышей, утыканной множеством труб, и, несомненно, принадлежал в свое время одному из наиболее преуспевающих семейств города. На старинных с голубоватым оттенком стеклах белами буквами было выведено слово Полиция, указывающее на то, как используется это здание сейчас.

Когда Барбара остановила машину перед входом, включилось прожекторное освещение, залившее фасад белыми световыми пучками. На фоне раскрывшейся двери главного входа возникла женская фигура; в дверях женщина остановилась, чтобы поправить ремень, на котором висела переброшенная через плечо пухлая сумка. Барбара не видела Эмили Барлоу почти полтора года, но сразу же узнала ее. Высокая, в белой рубашке без рукавов и темных брюках, старший инспектор уголовной полиции имела широкие плечи и четко обрисованные бицепсы, свидетельствующие о ее преданности триатлону – легкоатлетическому троеборью. Ей, должно быть, было уже под сорок, но тело ее было как у двадцатилетней. Глядя на нее – даже с некоторого расстояния, да еще в сгущающихся сумерках, – Барбара чувствовала себя так же, как тогда, когда они вместе корпели над лекциями и учебниками. В то время ее уже терзали мысли о липосакции, о специальной одежде для желающих похудеть и об интенсивном шестимесячном тренажерном курсе с персональным тренером.

– Эм, – тихонько позвала Барбара. – Привет. Что-то подсказало мне, что я найду тебя здесь и еще за работой.

При первых же звуках голоса Барбары Эмили резко вскинула голову. Но едва Барбара произнесла свое приветствие, как ее подруга вышла из дверей участка и подошла к краю тротуара.

– Господи, – произнесла она. – Да это же Барбара Хейверс! Какой бес занес тебя в Балфорд?

«Как все это обыграть? – подумала Барбара. – Я слежу за необычным пакистанцем и его ребенком в надежде отвести от них неприятности. Ну неужели старший инспектор уголовной полиции Эмили Барлоу с готовностью поверила бы этой странной сказочке?»

– Я в отпуске, – решилась сказать Барбара. – Только что приехала сюда и уже прочитала об этом случае в местной газете. Увидела твое имя и подумала, а что, если я неожиданно заявлюсь к тебе.

– Похоже, ты не можешь обойтись без работы даже в отпуске.

– Не могу выйти из привычного ритма. Тебе и самой это известно.

Барбара полезла в сумку за сигаретами, но в последний момент вспомнила, что Эмили не только не курила сама, но всегда была готова бороться с курящими любыми средствами, вплоть до выхода на ринг. Вместо пачки сигарет Барбара достала пакетик с жевательной резинкой.

– Поздравляю с повышением, – продолжала она. – Эмили, черт возьми, да ты просто взлетаешь вверх по служебной лестнице.

Она сунула в рот пластинку жвачки, то же самое сделала и Эмили.

– Поздравления могут оказаться преждевременными. Если мой шеф добьется того, что задумал, я снова стану тем, кем была до этого. – Барлоу нахмурилась. – А что у тебя с лицом, Барб? На тебя страшно смотреть.

Барбара решила про себя, что снимет повязку, как только окажется перед зеркалом.

– Не успела уклониться. Это напоминание о последнем деле.

– Надеюсь, он выглядит еще хуже. Это был он?

Барбара, утвердительно кивнув, сказала:

– Он уже сидит за убийство.

– Вот это здорово, – улыбнулась Эмили.

– Куда ты сейчас?

Старший инспектор уголовной полиции, встряхнувшись всем телом и перевесив сумку на другое плечо, провела рукой по волосам. Этот жест был хорошо знаком Барбаре. Волосы Эмили, выкрашенные и подстриженные в манере панков, на любой другой женщине ее возраста смотрелись бы нелепо. Но не на Эмили Барлоу. У нее не было никаких нелепостей – ни в облике, ни в чем-либо ином.

– Ты знаешь, – откровенно призналась она, – я намеревалась встретить какого-нибудь джентльмена и провести с ним в молчании несколько часов под лунным светом, в романтической обстановке, а потом заняться тем, что обычно следует за романтическим свиданием под лунным светом. Но, признаюсь тебе, его прежнее очарование вот-вот улетучится, поэтому я списала его в архив. Где-то в глубине души я понимала, что скоро он заведет свою волынку о жене и детях, а я не была готова к тому, чтобы участливо держать его руку во время следующего, еще более сильного приступа вины перед ними.

Такой ответ был в духе Эмили. Она уже давно считала секс чем-то вроде физических упражнений, обеспечивающих улучшение кислородного обмена в тканях.

– Значит, у тебя найдется время поболтать? – спросила Барбара. – О том, как протекает жизнь?

Эмили колебалась. Барбара знала, что она рассматривает ее предложение перед тем, как принять его или отвергнуть. Эмили вряд ли согласилась бы участвовать в чем-то, что могло бы повредить делу, которое она вела, или ее новому должностному положению.

Подумав, она оглянулась назад, посмотрела на здание участка и, казалось, решила, что делать.

– Ты ела, Барб? – спросила она.

– В «Волнорезе».

– Отважный поступок. Уверена, что стенки твоих артерий стали еще тверже даже за то время, что мы говорили. А у меня после завтрака не было во рту ни кусочка, поэтому я иду домой. Пошли, поболтаем, пока я буду есть.

Машина им ни к чему, добавила она, видя, как Барбара ищет ключи в своем пухлом рюкзаке. Эмили жила в начале Мартелло-роуд – там, где она изгибается и обретает новое название Кресент[26].

Они пошли в быстром темпе, который задала Эмили, и менее чем через пять минут уже стояли перед ее домом, последним в ряду девяти подобных жилищ с террасами, пребывающих на различных стадиях либо возрождения, либо упадка. Дом Эмили принадлежал к первой группе: его фасад заслоняли трехуровневые строительные леса.

– Заранее прошу прощения за беспорядок, – сказала Эмили, ведя Барбару по восьми растресканным ступеням лестницы парадного входа и дальше на невысокое крыльцо с еще сохранившимися кое-где в полу изразцами викторианской эпохи. – Когда завершат ремонт, дом будет как картинка, но сейчас главная проблема в том, что совершенно нет времени заниматься этим.

Барлоу, надавив плечом, открыла ошкуренную от старой краски входную дверь.

– Теперь сюда, – сказала она, идя по тускло освещенному коридору, воздух которого был густо пропитан запахом опилок и скипидара. – Только в этой части дома мне удалось создать условия, хоть как-то подходящие для жизни.

Будь в голове Барбары хоть какие-то намерения остановиться на ночлег у Эмили, она немедленно устроила бы им достойные похороны, когда увидела, куда пригласила ее подруга, сказав: «Теперь сюда», – пространство, на котором протекала вся жизнь Эмили, было душной, без притока воздуха, кухней, размером не более хорошего старинного буфета. В кухне стояли холодильник, газовая плита, мойка с раковиной и рабочим столиком. Но в дополнение ко всем этим необходимым для кухни предметам, втиснутым в небольшое пространство, там находились еще и раскладушка, два складных металлических стула и старинная ванна, служившая для омовения телес еще в доводопроводную эпоху. Где находится туалет, Барбара не спросила.

Кухню освещала единственная лампочка без абажура и плафона, хотя торшер, стоящий возле раскладушки, и лежащая на ней «Краткая история времени» свидетельствовали о том, что Эмили не прочь почитать на досуге – если, конечно, считать книги по астрофизике подходящими для развлекательного чтения, – лежа в постели и включив дополнительное освещение. На раскладушке лежали расстеленный спальный мешок и пухлая подушка, на наволочке которой было изображение Снуппи и Вудстока, выглядывающих из своей собачьей будки, летящей над полями Франции во время Первой мировой войны.

Это было более чем странное жилище – ничего более странного Барбара и вообразить не могла, хотя полагала, что достаточно хорошо узнала Эмили за время их совместной жизни в Мейдстоне. Если бы ей поручили изобразить то, что окружает в жизни старшего инспектора уголовной полиции, на манер того, как это делают археологи при раскопках, это был бы некий набор строгих современных вещей из стекла, металла и камня.

Эмили, казалось, прочитала ее мысли; она бросила на столешницу мойки парусиновую сумку и, заложив руки в карманы, склонилась над ней.

– Это отвлекает меня от работы, – сказала она. – Когда я закончу ремонт этого дома, возьмусь за ремонт другого. Это и регулярное траханье с мужчиной, который мне по душе, поддерживают меня в здравом уме. – Она тряхнула головой. – Я не спросила, как твоя мать, Барб?

– В смысле здравомыслия… или в другом смысле?

– Прости, я имела в виду совсем не это.

– Я не обиделась. Не извиняйся.

– Вы по-прежнему живете вместе?

– Я бы этого не вынесла.

Посвящая подругу в подробности о том, как обрекла мать на уединенную несвободную жизнь на съемной квартире в социальном доме, Барбара опять почувствовала то же самое, что и всегда, когда с неохотой рассказывала об этом: свою вину, неблагодарность, эгоизм, жестокость. Какое значение имеет то, что мать окружена сейчас большей заботой, чем тогда, когда она жила с ней? Мать есть мать. Барбара всегда будет у нее в долгу за то, что мать подарила ей жизнь, несмотря на то, что ни один ребенок не признает этого долга.

– Понимаю, как тебе было тяжело, – сказала Эмили, когда Барбара закончила. – Это решение далось тебе нелегко.

– Ты права. И я все еще чувствую за собой долг и плачу за это.

– За что «за это»?

– Не знаю. Может, за жизнь.

Эмили задумчиво кивнула. Ее пристальный взгляд застыл на Барбаре, и под ним та чувствовала, как ее лицо под повязкой нестерпимо горит и чешется. Было немилосердно жарко, и хотя единственное окно было открыто – окно это, непонятно почему, было выкрашено черной краской, – никакой, даже самый слабый ветерок не залетал в кухню.

Эмили встала и скомандовала:

– Ужинать.

Подойдя к холодильнику, она присела перед ним на корточки и достала пакет с йогуртом, затем вынула из буфета большую миску и ложкой переложила в нее йогурт. Из того же буфета достала пакет с сухофруктами и орехами.

– Ну и жара, – сказала Эмили, проводя растопыренными пальцами по волосам. – Милостивый Боже. Ну что за жуткая жара.

Сказав это, она впилась зубами в пакет и раскрыла его.

– Худшей погоды для уголовного расследования и не придумать, – согласилась Барбара. – Ни у кого ни на что не хватает терпения. Страсти не обуздать.

– Ты бы просветила меня, – согласно кивая, попросила Эмили. – Я ведь не знаю много из того, что произошло в эти два дня. Ведь все это время я пыталась удержать местных азиатов от того, чтобы они не сожгли город, и моего начальника – от того, чтобы он не передал дело своему партнеру по гольфу.

Барбара обрадовалась, услышав, что подруга просит ее рассказать о последних событиях.

– Сегодня об этом сообщало Независимое телевидение. Тебе об этом известно?

– О, да.

Эмили высыпала орехи и сухофрукты поверх йогурта, ложкой разровняла образовавшуюся кучку и потянулась к ветке бананов, лежащей на мойке.

– Примерно две дюжины азиатов ворвались на заседание муниципального совета, завывая, как оборотни, и крича во все горло о попрании их гражданских свобод. Один из них пригласил репортеров, и когда прибыли телевизионщики, они начали швыряться кусками бетона. Для поддержки они пригласили из других мест своих соотечественников. А Фергюсон – это мой начальник – словно прилип к телефону и звонил мне каждый час, а то и чаще, и объяснял мне, что я должна делать.

– А что их в основном заботит, этих азиатов?

– Это смотря с кем ты имеешь дело. На них может повлиять что угодно: сокрытие информации, промедление в работе местной полиции, желание следователя сохранить тайну следствия, начало этнической чистки… Выбор большой.

Барбара села на один из металлических стульев.

– А что наиболее вероятно?

– Дорогая моя Барб, да ты говоришь в точности, как они, – ответила Эмили, бросив на нее беглый взгляд.

– Прости, я не хотела…

– Ладно, проехали. Столько всего свалилось на мою шею. Хочешь, могу поделиться?

Эмили достала из ящика небольшой фруктовый нож и, ловко орудуя им, разрезала банан на ломтики, которые добавила в йогурт, к орехам и сухофруктам.

– Ну и ситуация. Я старалась не допустить утечек. В общине творится черт знает что, и если я не позабочусь о том, кто знает, где, что и когда, то стоит в городе появиться хотя бы одному неуправляемому человеку, хлопот не оберешься.

– И кто же это?

– Один мусульманин. Муханнад Малик.

Эмили рассказала о его родственных отношениях с покойным и о том, какое важное место занимает семейства Маликов – а следовательно, и сам Муханнад – в Балфорде-ле-Нец. Его отец, Акрам, перевез свою семью в город одиннадцать лет назад, мечтая начать здесь семейный бизнес. В отличие от большинства выходцев из Азии, ставших владельцами ресторанов, магазинов, химчисток, автозаправок, Акрам Малик стремился к большему. Он понимал, что в этой части страны, придавленной депрессией, он может быть желанным пришельцем, поскольку его бизнес создаст рабочие места, а его собственное тщеславие удовлетворит то, что созданная им компания будет носить его имя. Начал он с малого, готовя горчицу в задней комнате крошечной пекарни на Олд-Пиер-стрит. Сейчас он имел фабрику с полным циклом производства, расположенную в северной части города, где производилось все – от пикантных желе до салатных приправ.

– «Горчица и пряности Малика», – завершила свой рассказ Эмили. – Многие азиаты – одни были его родственниками, другие нет – приехали сюда вслед за ним, создав городу межрасовые проблемы, а следовательно, и головные боли.

– И Муханнад тоже причиняет головную боль?

– Мигрень. Из-за этого урода я по уши в политическом поносе.

Она взяла персик и, отрезая от него ломтики, стала выкладывать их по краям миски с йогуртом. Барбара, наблюдая за ней и вспоминая свой неаппетитный обед, старалась подавить внезапно возникший дискомфорт в желудке.

Муханнад, рассказывала Эмили, был одним из политических активистов в Балфорде-ле-Нец, яростным борцом за равноправие и нормальное отношение к своим соотечественникам. Он создал некую организацию, программной целью которой было оказание поддержки делу установления братской солидарности между молодыми выходцами из Азии. Но сам он мгновенно терял голову, когда в деле чувствовался хотя бы еле ощутимый привкус расовой нетерпимости. Любой, кто задирал кого-нибудь из азиатов, сразу же лицом к лицу сталкивался с одним или несколькими безжалостными жрецами Немезиды[27], описать внешний облик которых их жертвы, как правило, были впоследствии не состоянии.

– Никто не может так активно мобилизовать азиатов, как Малик, – подытожила свой рассказ Эмили. – Он просто не дает мне вздохнуть с того момента, когда было обнаружено тело Кураши, и не оставит меня в покое, пока я не арестую подозреваемого. Я вынуждена выкраивать время для расследования между встречами с ним и Фергюсоном.

– Да, ничего хорошего, – согласилась Барбара.

– Я словно пребываю в каком-то кошмаре.

Эмили бросила нож в раковину и поставила готовое блюдо на стол.

– Когда я обедала в «Волнорезе», то разговорилась там с местной девушкой, – сказала Барбара, наблюдая, как Эмили, наклонившись к холодильнику, достала из него две банки пива, протянула одну Барбаре и с шипением открыла свою. Потом она села, и сама ее поза демонстрировала природный и выработанный атлетизм: перед тем, как сесть, Барлоу сперва приподняла одну ногу над сиденьем стула, а затем плавно опустилась в него, демонстрируя грацию, которой обучали еще в школе.

– Говорят, что Кураши имел дела с наркотиками. Ты понимаешь, о чем я: подозревают, что он перед отлетом из Пакистана наглотался упаковок с героином.

Эмили положила на тарелку несколько ложек только что приготовленного блюда и, взяв банку с пивом, прокатила ее по своему лбу, покрытому мелкими бисеринками пота.

– Мы пока не получили окончательного заключения от токсиколога в отношении смерти Кураши. Возможно, он имел какое-то отношение к наркотикам. Необходимо помнить, что неподалеку расположены портовые гавани. Но если ты думаешь, что причина его смерти – наркотики, то ты ошибаешься.

– Ты в этом уверена?

– Да. Я уверена.

– Тогда почему тебе не раскрыть карты? Ведь раз еще нет заключения о смерти, ты не можешь с уверенностью сказать, что это убийство. Ведь именно так и обстоят дела?

Эмили, приложившись к банке с пивом, внимательно посмотрела на Барбару.

– Сколько дней ты будешь в отпуске, Барб?

– Я умею держать язык за зубами, если тебя это интересует.

– А что, если меня интересует не только это?

– Тебе нужна моя помощь?

Эмили зачерпнула ложкой еще йогурта, но затем положила ложку снова в миску и стала задумчиво рассматривать ее, собираясь с мыслями, перед тем как ответить.

– Возможно, и потребуется.

Барбара обрадовалась: это было намного лучше, чем хитростью напрашиваться в помощники. Больше того, она чуть не подпрыгнула от радости, услышав неожиданное предложение старшего инспектора.

– Я к твоим услугам. Почему ты не контактируешь с прессой? Если причина смерти не наркотики, то, может быть, секс? Самоубийство? Несчастный случай? Что еще?

– Убийство, – ответила она.

– Ну знаешь, ведь стоит только сказать об этом, как азиаты снова начнут буйствовать на улицах.

– Об этом уже сказано. Я встречалась с пакистанцами сегодня днем.

– И?

– С этого момента они будут во все глаза контролировать и отслеживать наши действия.

– Ты полагаешь, это убийство на расовой почве?

– Пока не известно.

– Но ты же знаешь, как он умер?

– Мы поняли это при первом же взгляде на него. Но именно это мне бы хотелось как можно дольше хранить в тайне от азиатов.

– Почему? Если им станет известно, что это убийство…

– Потому что это именно такое убийство, которое может их взбудоражить.

– На расовой почве?

Когда Эмили кивнула, Барбара задала новый вопрос:

– Но как? Я хотела спросить, как, глядя на тело, вы поняли, что это убийство на расовой почве? Какие-нибудь знаки? Свастика или что-то подобное?

– Нет.

– Может, вы нашли на месте убийства визитку или листовку «Национального фронта»[28]?

– Тоже нет.

– Ну, а на основании чего вы сделали такое заключение…

– Он был сильно избит, Барб. У него была сломана шея.

– Ой. Ну и ну!

Барбару охватило смятение, и в памяти всплыло все, что она прочла в газете. Тело Кураши было обнаружено внутри дота на косе. Видимо, его поджидали, укрывшись в засаде. А это, если связать воедино с тем фактом, что он был избит, указывает на то, что убийство совершено из расовых побуждений. Потому что преднамеренные убийства – если жертву перед этим не подвергают определенного рода пыткам, доставляющим удовольствие серийным убийцам, – обычно совершаются быстро и преследуют одну цель: убедиться в том, что объект покушения мертв. И еще одно: сломанная шея свидетельствует о том, что убийцей был мужчина. У обычной женщины не хватит сил даже на то, чтобы попытаться сломать мужскую шею.

Пока Барбара обдумывала эти доводы, Эмили подошла к мойке и взяла свою парусиновую сумку. Сдвинув на край стола свою тарелку, вытащила из сумки три картонные папки. Открыв первую, положила ее на один край стола, и открыла вторую, в которой была пачка глянцевых фотографий. Развернула их в руке веером, как карты, выбрала несколько штук и протянула их Барбаре.

На фотографиях был изображен труп в том виде, в каком его обнаружили в доте в то утро. На первом снимке было лицо с почти такими же повреждениями, как и ее собственное. Его левая скула была повреждена особенно сильно, а одна бровь глубоко рассечена. На двух других снимках были запечатлены его руки. Обе они были покрыты ранами и порезами; очевидно, он поднимал их, чтобы защититься от ударов.

Глядя на фотографии, Барбара мысленно рисовала себе, что произошло в действительности. Рана на правой скуле наводила на мысль, что нападавший был левша. Однако рана на лбу была справа, что предполагало либо амбидекстрию[29] киллера, либо наличие соучастника.

Эмили, протянув ей еще одну фотографию, спросила:

– Ты хорошо знаешь Нец?

– Я давно уже не была здесь, – ответила Барбара. – Но я помню эти скалы. Помню эту смешную забегаловку. Старую башню с курантами.

Последний снимок был сделан с высоты. На нем был виден дот, позади которого возвышались скалы; похожая на свечу башня с курантами; кафе в форме углового дивана. На автопарковке к юго-западу от кафе стояло несколько полицейских машин, окружавших тот самый хетчбэк «Ниссан». Но Барбара сразу обратила внимание именно на то, чего не хватало на фотографии. А не хватало того, что должно было располагаться вдали над автопарковкой и в темное время освещать ее.

– Эм, а здесь есть какое-либо освещение? – спросила Барбара. – На Неце? На вершине скалы? Там установлено освещение?

Она подняла голову и встретила внимательный взгляд Эмили. Поднятые вверх брови показывали, что она понимает ход мыслей подруги.

– Черт возьми. А ведь их нет, верно ведь, нет? А если там нет освещения…

Барбара снова склонилась над фотографией и задала Эмили следующий вопрос:

– Тогда что, черт возьми, Хайтам Кураши делал на Неце в темноте?

Она снова подняла голову и увидела, что Эмили салютует ей поднятием вверх руки с зажатой в ней банкой пива.

– Это уже вопрос по существу, сержант Хейверс, – сказала она и вылила остатки пива из банки себе в рот.

Глава 4

– Уложить вас в постель, миссис Шоу? Уже почти половина одиннадцатого, а доктор велел мне напоминать вам о том, что надо отдыхать.

Мэри Эллис говорила таким застенчиво-занудном тоном, слушая который Агате Шоу хотелось выцарапать девушке глаза. Однако она сдержалась и медленно повернула голову от трех больших мольбертов с репродукциями картин и рисунков, подобранных для нее Тео в библиотеке и изображавших Балфорд-ле-Нец в прошлом, настоящем и будущем. Уже полчаса она внимательно изучала их, стараясь с их помощью не только обуздать, но и сохранить в памяти тот гнев, бушевавший в ее сознании с той самой минуты, когда внук сообщил ей о причине, по которой тщательно подготовленное ею специальное заседание городского муниципального совета не состоялось. Это был спокойный тихий вечер, но ее переполнял гнев, который еще сильнее закипел в ней во время ужина, когда Тео во всех подробностях описал ей, что происходило на том заседании и после него.

– Мэри, – сказала Агата, – я, что, по-твоему, выгляжу так, что со мной надо обращаться, как с особой, изображенной на плакате о старческой немощи?

Мэри, обдумывая вопрос, так напрягла свой ум, что ее прыщавое лицо сморщилось.

– Простите, – пробормотала она и провела влажными ладонями по швам юбки.

Юбка была сшита из хлопковой ткани неброского бледно-голубого цвета, и ее ладони оставили на материале большие влажные отпечатки.

– Я еще понимаю время по часам, – пояснила Агата, – и когда я захочу спать, то позову тебя.

– Но ведь уже почти половина одиннадцатого, миссис Шоу… – Голос Мэри смолк и, только глядя на ее зубы, закусившие нижнюю губу, можно было понять, что что-то осталось недосказанным.

И Агата поняла. Подчиняться чужой воле было для нее невыносимо. Она поняла, что Мэри хочется поскорее уйти – без сомнения, для того, чтобы позволить такому же прыщавому хулигану добраться до ее сомнительных прелестей, – но сейчас девушка не могла ни уйти, ни сказать, что у нее на уме. Именно этот факт и провоцировал Агату на то, чтобы травить девушку. Но Мэри сама была виновата в этом. Ей ведь уже девятнадцать, а в эти годы уже надо уметь говорить о своих желаниях. В ее возрасте Агата почти год служила в женской вспомогательной службе королевских ВВС и уже потеряла того единственного человека, которого любила – его самолет был сбит над Берлином. В те дни, если женщина не могла ясно сказать, чего хочет, то она имела все шансы на то, что вообще не скажет ничего тому, кого надеялась встретить снова. За любой шанс следует хвататься, поскольку кто может поручиться за то, что он не последний?

– Ну так что? – участливо спросила Агата, желая подбодрить девушку. – Раз уже половина одиннадцатого, Мэри?..

– Я думала… вы не хотите… ведь это только потому, что мне полагается быть с вами до девяти. Ведь мы так договаривались с вами, ведь верно?

Агата ждала, что она скажет еще. Мэри так извивалась и корчилась под ее взглядом, словно старалась стряхнуть сороконожку, ползающую у нее по бедрам.

– Ведь уже… Ведь становится поздно…

Агата приподняла брови. По виду Мэри было ясно, что она капитулировала.

– Позовите меня, когда захотите лечь, мэм.

Агата улыбнулась.

– Спасибо, Мэри. Так я и сделаю.

Она снова погрузилась в созерцание картин на мольбертах, а Мэри Эллис направилась в дальние комнаты. На первом мольберте прошлое Балфорда-ле-Нец было представлено семью фотографиями, сделанными в период пятидесятилетней эпохи расцвета – с 1880 по 1930 год – и расположенными в хронологическом порядке. В центре находилась фотография объекта, который Агата считала своей первой любовью – Балфордского увеселительного пирса – вокруг нее, как лепестки вокруг сердцевинки цветка, располагались снимки других мест, привлекающих в те времена многочисленных гостей. Кабины для переодевания, выстроившиеся вдоль береговой линии на Принцевой косе; женщины под зонтиками, идущие по многолюдной Хай-стрит; цапли, кучкующиеся на отдаленном конце косы против того места, где с рыбачьих лодок расставлялись сети. На одном снимке был изображен известный в свое время «Отель на пирсе»; на другом знаменитые террасы, построенные в стиле эпохи короля Эдуарда, с которых открывался великолепный вид на Балфордский променад.

Будь они прокляты, эти цветные, подумала Агата. Если бы не они и их наглые требования. Сейчас они ждут, что все в Балфорде кинутся лизать им задницы только потому, что один из них получил хорошую взбучку, на которую они давно напрашиваются… Если бы не они, Балфорд-ле-Нец сделал бы еще один шаг к тому, чтобы стать морским курортом, каким он был прежде и каким ему предназначено стать вновь. О чем же скулят эти паки? Как они осмелились сорвать заседание совета, ворвавшись в зал и колотя себя в свои костлявые груди?

– Они требуют для себя гражданских свобод, – изрек Тео во время обеда, и только последняя идиотка не заметила бы, что он согласен с этой проклятой бандой.

– Может, ты соизволишь объяснить мне это? – Агата вопросительно посмотрела на внука.

В ее голосе прозвучали леденящие нотки, и она уловила внезапное беспокойство во взгляде Тео при этих словах. Его сердце обливалось кровью от того, к чему призывала Агата. Его вера в честную игру, равенство людей, в справедливость, гарантированную всем, явно не была унаследована им от бабушки. Она знала, какой смысл вложил он во фразу о «гражданских свободах», но хотела заставить его сказать об этом. Она хотела этого еще и потому, что ей нужен был повод для ссоры. Она хотела дать ему решительное сражение с применением всех боевых средств и до полной победы, и если она не сможет выиграть его сейчас – пребывая, словно в плену, внутри своего тела, готового в любой момент выйти из повиновения и сдать ее на милость врага, – тогда ей придется ограничиться лишь словесными ударами. Хорошая ругань все же лучше, чем ничего.

Однако Тео не принял вызова. И, поразмыслив, Агата признала, что его отказ принять вызов можно истолковать как положительный знак. Его необходимо закалять, если ему будет суждено после ее смерти взять в руки штурвал управления предприятиями, принадлежащими семейству Шоу. Возможно, его кожа уже начала твердеть.

– Азиаты не доверяют полиции, – сказал Тео. – Они не верят в то, что полиция ко всем относится одинаково. Они хотят, чтобы город сосредоточил внимание на расследовании, для чего, по их мнению, необходимо оказать давление на старшего инспектора, ведущего это дело.

– А мне так кажется, что если бы они желали одинакового отношения ко всем – если я правильно понимаю, они хотели бы, чтобы к ним относились так же, как относятся к их английским согражданам, – пусть подумают над тем, чтобы вести себя так, как ведут себя их английские сограждане.

– Так ведь и белые тоже в последние годы множество раз выходили на демонстрации, – возразил Тео. – Вспомни волнения по поводу подушного налога, протесты против жестоких видов спорта, движение против…

– Я же не говорю о демонстрациях, – оборвала она. – Я говорю о том, чтобы они стали вести себя, как англичане, если хотят, чтобы к ним относились, как к англичанам. Одевались бы по-английски. Уважали бы английский язык. Воспитывали бы детей в английской традиции. Пойми, Теодор, если кто-то решает иммигрировать в другую страну, он не должен тешить себя надеждами на то, что новая страна будет потакать всем его прихотям. И, окажись я вместо тебя на этом заседании совета, будь уверен, именно это я бы там и сказала.

Внук сложил аккуратно салфетку и положил ее перпендикулярно кромке стола – так, как учила его Агата.

– Я не совсем уверен в этом, ба, – сказал он, скривив лицо в улыбке. – Ведь после этого тебе надо было бы пробираться сквозь толпу распаленных митингующих и даже, возможно, огреть тростью головы нескольких из них.

Он отодвинул свой стул от стола и, подойдя к ней, положил ей руку на плечо и поцеловал в лоб. Агата резко оттолкнула его.

– Прекрати свои глупости. Сядь на место, Мэри Эллис еще не подала сыр.

– Сегодня мне что-то не хочется сыра. – Тео направился к двери. – Пойду принесу плакаты из машины.

Он принес эти папки с фотографиями и картинами, которые сейчас были перед ней. Балфорд-ле-Нец в его нынешнем виде был представлен на мольберте, стоящем в центре: стоящие вдоль береговой линии брошенные дома с заколоченными досками окнами и деревянными архитравами[30], чья облупившаяся краска походила на кожу после солнечного ожога; умирающая Хай-стрит, на которой ежегодно хотя бы один магазин навсегда закрывал для покупателей свои двери; крытый бассейн, настолько запущенный и грязный, что объектив фотокамеры, казалось, доносил до зрителя затхлый запах плесени и гнили, пропитавший все внутри. И, подобно иллюстрациям, рассказывающим о прошлом Балфорда, среди современных фотографий было фото увеселительного пирса, который Агата купила, который она обновила, перестроила и омолодила, вдохнув в него жизнь, как Бог в Адама, и без пышных слов подарила его городу у моря, где прожила всю свою жизнь.

Сама эта жизнь и ее неминуемо скорый конец как бы придавали некоторый смысл Балфорду будущего: обновленные отели; деловой район, переместившийся к морю ввиду низкой арендной платы на землю; землевладельцы, проникшиеся идеями перестройки и обновления; жилые районы, подвергшиеся джентрификации[31]; парки, с улучшенными ландшафтами и обновленными насаждениями – причем большие парки, а не участки земли, заросшие травой высотой с тетрадный лист, которые некоторые люди разбивают в память своих азиатских матерей с абсолютно непроизносимыми именами, – и аттракционы, строем стоящие вдоль береговой линии. В планах было также создание центра досуга, кортов для тенниса и сквоша[32], площадки для крикета, реконструкция крытого плавательного бассейна. Вот таким должен быть Балфорд-ле-Нец, и именно к этому стремилась Агата Шоу, желая увековечить свое имя.

Она потеряла родителей во время лондонского блица[33]. Когда ей было тридцать восемь, она потеряла мужа. Потеряла троих своих детей, отправившихся в странствия по миру в поисках карьерных удач, и четвертого в автомобильной катастрофе, когда за рулем сидела его тупоумная скандинавская жена. Вскоре после этого события Агата поняла, что мудрая женщина смиряет свои ожидания, а мечты держит при себе, но в последние годы жизни она стала чувствовать такую усталость от подчинения воле Всевышнего, какую, должно быть, чувствовала, если бы противилась его воле. Поэтому Агата взялась за свое последнее дело с решимостью воина, решившего во что бы то ни стало довести сражение до конца.

Ничто не могло остановить воплощение этого проекта, и меньше всего – смерть какого-то чужестранца, о котором она и понятия-то не имела. Но Тео должен быть ее правой рукой. Тео должен быть сообразительным и сильным. Он должен быть несгибаемым и непобедимым, поскольку ничто не могло так повредить реализации ее планов возрождения Балфорда, как его молчаливое примирение с их крушением.

Агата с такой силой сжала свою трость с тремя острыми наконечниками, что ее рука задрожала. Она сконцентрировала все свое внимание так, как ее учил психотерапевт, когда ей пришлось заново обучаться ходьбе. Это было хуже, чем пытка, – говорить каждой ноге, что делать до того, как она исполнит это. Она, прежде ездившая верхом, игравшая в теннис и гольф, ловившая рыбу и ходившая на веслах и под парусом, докатилась до того, что повторяла себе: «Сперва левая, затем правая. Теперь левая, потом правая», – и это лишь для того, чтобы доковылять до двери в библиотеку. Она произносила эти слова с зубовным скрипом. Если бы ее характер позволил ей держать собаку, она завела бы верного и преданного корги и соразмерно своей заботе о животном била бы его в моменты крушения своих планов и надежд.

Агата нашла Тео в комнате, где он обычно проводил утренние часы. Внук уже давно превратил ее в свою крепость, установив телевизор, стереосистему, книжные стеллажи, удобную старую мебель и персональный компьютер, с помощью коего связывался с живущими в разных концах света неудачниками, которые разделяли его необычную страсть: были палеонтологами-любителями. То, что взрослые люди роются в грязи, Агата считала причудой. Но для Тео это было любимым занятием, и он занимался им с такой охотой, с какой большинство мужчин занимаются делами, связанными с сексом. Для Тео не существовало больших различий между днем и ночью: как только появлялся хотя бы час свободного времени, он тут же направлялся к Нецу, где море, постоянно вгрызающееся в сушу, размывало скалы, а они, разрушаясь, выбрасывали из себя наружу различные сокровища.

В эту ночь он не включал компьютер. И не сидел с увеличительным стеклом в руках, склонившись над бесформенным камнем («Ба, это же настоящий зуб носорога», – терпеливо объяснял он), найденным среди скал. В эту ночь он говорил по телефону тихим голосом, стараясь донести слова, которые Агата не могла разобрать, до слуха кого-то, кто упорно не хотел их слышать. Ей удалось разобрать: «Пожалуйста. Прошу тебя, выслушай меня», – прежде чем он, заметив ее, стоящую в дверях, положил трубку на рычаг, словно на том конце провода никого не было.

Она внимательно смотрела на него. Ночь была почти такой же жаркой, как день, и хотя окна комнаты смотрели на запад, дневной зной никак не выветривался из нее. Это, по крайней мере, было одной из причин, почему лицо Тео пылало и было влажным. Но истинной причиной, как предполагала Агата, был кто-то, сидевший неизвестно где и сжимавший телефонную трубку во влажной ладони и ломающий голову над тем, почему после слов Тео «выслушай меня» в трубке воцарилось молчание.

Окна были раскрыты настежь, но находиться в комнате было невыносимо. Даже стены, казалось, вот-вот начнут потеть прямо через старые обои. Груды журналов, газет, книг, а главное, груды камней («Нет, ба, они только выглядят, как камни. На самом деле это кости и зубы, а это, если не веришь, посмотри и убедись, кусок бивня мамонта», – говорил Тео) делали комнату еще более невыносимой, словно повышали температуру в ней еще на десять градусов. И несмотря на то что внук старался как можно лучше очистить свои находки, неистребимый запах плодородной почвы, казалось, навсегда пропитал воздух в комнате.

Положив трубку, Тео подошел к массивному дубовому столу. Все, что лежало на нем, было покрыто толстым слоем пыли, поскольку он запретил Мэри Эллис прикасаться тряпкой к чему-либо, чтобы не нарушать порядка, в котором найденные окаменелости лежали на деревянных подносах. У стола стояло вертящееся кресло с высокой спинкой; он развернул его сиденьем к ней.

Агата поняла, что он приготовил для нее место, до которого она сумеет дойти самостоятельно. Осознав это, она почувствовала себя так, словно изо всех сил вертела мочки его ушей, ожидая, когда он закричит от боли. Она не была еще готова к тому, чтобы улечься в могилу, хотя могилу для нее уже вырыли; она еще могла обойтись без проявления показной заботы о себе, заботы, говорящей ей о том, что все ждут ее скорого и неминуемого ухода. Она предпочла стоять.

– Ну, и что в результате? – резко и требовательно спросила Агата, словно их разговор не прерывался.

Тео сдвинул брови и тыльной стороной ладони обтер пот со лба. Посмотрел на телефон, а затем снова перевел взгляд на нее.

– Меня совершенно не интересует твоя любовная жизнь, Теодор. Ты в скором времени поймешь, что это всего лишь оксюморон[34]. Я каждую ночь молюсь о том, чтобы ты показал, наконец, наличие ума в твоей голове и не позволил бы ни носу, ни пенису вести себя по жизни. Иными словами, то, что ты делаешь в свое свободное время, касается тебя и того, кто разделяет с тобой кратковременные радости, возникающие от смешения ваших телесных флюидов. Ведь такая жара, ну как вообще можно думать о половых сношениях…

– Ба, – лицо Тео покраснело еще больше.

Боже мой, подумала Агата. Ему двадцать шесть, а в половом смысле он менее зрелый, чем мальчишка-подросток. Она могла лишь представить себе, да и то с содроганием, кому, находящемуся на другом конце провода, были адресованы его искренние призывы. По крайней мере, его дед – несмотря на все его провинности, одной из которых было то, что в возрасте сорока двух лет он вдруг помер, – знал, как взять женщину и как вести себя с ней. На все это Льюису всегда хватало и четверти часа, а в одну из ночей – ей тогда необычайно повезло – он умудрился управиться всего за десять минут. Агата считала половые сношения чем-то вроде медицинской процедуры, сопутствующей браку: если это необходимо для здоровья, то надо делать так, чтобы жизненные соки из каждой части тела вытекали свободно.

– Так что они нам обещают, Тео? – спросила она. – Ты, надеюсь, настоял на том, что будет специальное заседание муниципального совета?

– Естественно, я…

Он продолжал стоять, но, протянув руку к одному из своих драгоценных экспонатов, перевернул его.

– У тебя хватило ума, чтобы потребовать собрать новое заседание, скажи, Тео? Ты не позволил этим цветным распоряжаться там и замотать твое требование, это так?

Он молча смотрел на нее обеспокоенным взглядом.

– Боже мой, – сказала она. Он был точной копией своей безмозглой мамаши.

Несмотря на внешнюю браваду, Агата должна была сесть. Склонив свое тело над вертящимся креслом, она села, стараясь держать спину прямо, так, как ее учили садиться в раннем детстве.

– Да что, черт возьми, с тобой происходит Теодор Майкл? Ну сядь хотя бы, прошу тебя. Не хватает, чтобы в результате этого столкновения в совете у меня еще шею свело.

Тео повернул кресло так, чтобы видеть ее лицо. Сиденье кресла было обтянуто старым рубчатым плисом, и на нем красовалось большое, очертаниями напоминающее жабу пятно, на вопрос о происхождении которого Агата лишь отмахивалась.

– Все получилось не ко времени, – сказал он.

– Все получилось… а что именно?

Она отлично все расслышала, но уже очень давно поняла, что лучший способ подчинять других своей воле – это заставить их задуматься над своим решением, задуматься так крепко, что, в конце концов, они, к ее радости, напрочь отбросят ту мысль, которая изначально засела в их головах.

– Все получилось не ко времени, ба.

Тео сел. Он склонился к ней, опершись руками о колени; под штанинами брюк угадывались его стройные молодые ноги. Он умел придавать поперечным морщинистым складкам на брюках такой вид, словно они были неотъемлемым атрибутом haute couture[35]. Но она не думала, что истолкование моды подобным образом приличествует мужчинам.

– Муниципальный совет употребил все свои силы на то, чтобы удержать в оглоблях Муханнада Малика. Но, как видно по всему, они и в этом не преуспели.

– Назначенное заседание его никоим образом не касалось.

– Но известие о смерти человека и озабоченность азиатов тем, как полиция будет расследовать эту смерть…

– Озабоченность. Их озабоченность, – передразнила его Агата.

– Ба, все получилось не ко времени. Ну не мог же я выступить со своим требованием в разгар хаоса. Пойми, как в тот момент звучало бы требование рассмотреть проект реконструкции…

– А что здесь такого? – вскричала она, стукнув тростью о ковер.

– Да пойми же, мне казалось, что докопаться до истинных причин убийства на Неце было более важным и неотложным делом, чем решение вопроса финансирования реконструкции «Отеля на пирсе». – Жестом руки он попросил не перебивать его. – Нет, ба, ну постой. Я знаю, что этот проект важен для тебя. Он важен и для меня. Он важен и для муниципалитета. Но ведь ты должна понять, что едва ли сейчас подходящее время для того, чтобы вкладывать деньги в Балфорд, потому что существование самого муниципального образования находится под большим вопросом.

– Ты, никак, думаешь, что эти азиаты настолько сильны или хотя бы безрассудны, что могут разрушить этот город? Да они скорее займутся тем, что будут отрезать головы друг другу.

– Я думаю, что пока наше муниципальное образование не станет местом, где будущие туристы не будут опасаться неприятностей, которые свалятся на них потому, что кому-то не понравится цвет их кожи, вложение денег в реконструкцию города будет равнозначно тому, что бросить эти деньги в печь.

Он постоянно удивлял ее. Бывали моменты, когда Агата видела во внуке что-то от его деда. Льюис мыслил бы сейчас точно так же.

– Уххх, – словно переводя дух, выдохнула она.

– Ну скажи, разве я не прав? – сказал он, и произнесенная им фраза прозвучала скорее как утверждение, а не вопрос, что тоже было в манере Льюиса. – Я бы подождал несколько дней. Пусть улягутся страсти. Тогда можно созвать новое заседание. Это лучшее из того, что сейчас можно предпринять. Ты сама в этом убедишься. – Он бросил взгляд на часы, стоящие на камине, и встал со стула. – Тебе пора спать, я схожу за Мэри Эллис.

– Я и сама позову Мэри Эллис, когда сочту нужным, Теодор. Прекрати относиться ко мне, как…

– Тебе виднее. – С этими словами он направился к двери.

Прежде чем он открыл дверь, она спросила:

– Так ты уходишь?

– Я же сказал, что позову…

– Я не имела в виду из комнаты. Я имела в виду отсюда. Отсюда. Из дома. Ты снова собираешься уйти на всю ночь, Тео?

По выражению его лица она поняла, что зашла слишком далеко. Покладистость, которая присутствовала в характере Тео, тоже имела свои пределы. Слишком глубокое копание в его личной жизни и было одним из них.

– Я спрашиваю потому, что раздумываю над тем, умно ли ты поступаешь, разгуливая по ночам. Ведь если, по твоим словам, ситуация в городе напряженная, то, по моему разумению, никому не следует выходить из дома после наступления темноты. Ведь ты не собираешься снова брать лодку? Ты же знаешь, что я чувствую, когда ты отправляешься в свои ночные плавания.

Тео внимательно смотрел на нее, стоя у двери. И опять, опять этот взгляд Льюиса: на лице приятная гримаса, за которой нельзя разглядеть абсолютно ничего. «Когда он успел научиться так умело маскироваться? – думала она. – Да и зачем ему надо было учиться этому?»

– Я схожу за Мэри Эллис, – сказал он и оставил Агату наедине с вопросами, на которые она не находила ответа.

Сале было разрешено принимать участие в разговоре – ведь, в конце концов, речь шла о ее женихе, которого лишили жизни. Иными словами, она не была лишена права голоса и понимала это. У окружающих ее мужчин-мусульман не было принято уделять внимание тому, что говорит женщина. Ее отец, будучи человеком добрым и ласковым, проявлял свою доброту лишь тем, что, проходя мимо нее, мягко касался пальцами ее щеки, – и все-таки оставался мусульманином до мозга гостей. Пять раз в день он истово молился и уже в третий раз читал священный Коран; он сделал для себя непреложным правилом жертвовать определенную часть дохода беднякам; уже дважды он прошел тот путь, которым прошли вокруг святой Каабы миллионы мусульман.

Итак, в тот вечер, когда Сале было позволено слушать, о чем говорят мужчины, ее мать была занята главным образом тем, что подносила из кухни в гостиную еду и питье, а золовка тихо сидела где-то в доме, дабы быть подальше от посторонних глаз. Юмн, поступая так, убивала двух зайцев. Во-первых, она соблюдала обычай хайя: Муханнад строго придерживался традиционного толкования женской скромности, а поэтому не мог допустить, чтобы кто-либо из мужчин, в том числе и его родной отец, когда-либо смотрел на его жену. Во-вторых – а это полностью соответствовало ее натуре, – останься она внизу, свекровь тут же заставила бы ее помогать готовить, а Юмн была более ленивой, чем самая ленивая корова на свете. Поэтому она приветствовала Муханнада в своей обычной манере, и лебезила перед ним с такой угодливостью, словно мимикой и жестами умоляла его вытереть ноги о ее зад, обтянутый брюками, и исполнить ее самое горячее желание, а после этого незаметно ускользнула наверх. Нашелся и благовидный предлог: ей необходимо быть рядом с Анасом на тот случай, если тому снова привидится кошмарный сон. На самом же деле она горела желанием полистать журналы и полюбоваться западной модной одеждой, носить которую Муханнад никогда бы ей не разрешил.

Сале заняла место на почтительном расстоянии от мужчин и, согласно мусульманским обычаям, не притрагивалась ни к еде, ни к питью. Она совсем не чувствовала голода, однако не отказалась бы от ласси, которым ее мать потчевала мужчин. Да, выпить йогурта в этой несносной жаре было бы все равно, что глотнуть прохладной влаги из благословенного источника.

Согласно обычаю, Акрам Малик учтиво поблагодарил жену, расставлявшую тарелки и стаканы перед гостями и его сыном. Она, чуть коснувшись его плеча, произнесла: «Будь здоров, Акрам» и вышла из комнаты. Сале часто задумывалась над тем, как ее мать может во всем подчиняться отцу, словно у нее нет никаких собственных желаний. А когда она спрашивала об этом Вардах, свою мать, та обычно отвечала: «А я вовсе и не подчиняюсь, Сале. В этом нет необходимости. Твой отец – это моя жизнь, так же, как я – его».

Между родителями существовали какие-то особые узы, которые всегда вызывали ее восхищение, хотя она никогда до конца не понимала их природу. Они, казалось, произрастали из какой-то общей, ничем не выражаемой печали, о которой никто из них не говорил, а она проявлялась в чувственности, с какой они относились и говорили друг с другом. Акрам Малик никогда не повышал голоса. Да у него никогда и не было повода к этому. Его слово было законом для жены, а также и для детей.

Однако Муханнад, когда был подростком, презрительно, но, конечно же, за глаза называл Акрама старым пердуном. А в грушевом саду позади дома он в бессильной злобе швырял камни в стену и с ожесточением колотил ногами по пятнистым стволам деревьев, когда отец запрещал ему что-либо. Но он был достаточно благоразумен, и Акрам никогда не видел этих приступов злобы. Для него Муханнад был молчаливым и послушным. Еще с юности брат Сале жил в ожидании своего часа, но выполнял все, что велел отец. Он понимал, что если с самого начала будет исполнять свои обязательства в отношении семьи, то семейный бизнес и все накопления в конце концов перейдут к нему. А тогда его слово будет законом. Сале знала, что этого дня Муханнад ждет с нетерпением.

И вот сейчас он сидел перед своим отцом; тот молчал, но было видно, что его переполняет гнев. В дополнение к беспорядкам, которые Муханнад учинил в тот день в городе, он не только пригласил Таймуллу Ажара в Балфорд, но еще и привел его в их дом. А это уже было серьезным проступком и расценивалось не иначе, как явное неуважение по отношению к семье. Хотя Таймулла был старшим сыном брата отца, Сале знала, что его изгнали из семьи, а это означало, что он как бы умер для всей родни. Включая и семейство своего дяди.

Акрама не было дома, когда Муханнад пришел вместе с Таймуллой. Он не обратил никакого внимания на спокойное, но категоричное восклицание Вардах: «Ты не должен так поступать, мой сын», которое мать произнесла, положив ладонь на его руку. Муханнад ответил:

– Он нам нужен. Нам нужен опытный человек, такой, как он. Если мы не начнем заявлять во всеуслышание о том, что не позволим спустить на тормозах убийство Хайтама, это станет обычным делом в этом городе.

Вардах посмотрела на него обеспокоенным взглядом, но ничего не ответила. После первого взгляда, когда она с испугом признала в незнакомце Таймуллу Ажара, она ни разу не взглянула на него. Равнодушно кивнула – уважение к супругу автоматически перешло в уважение к ее единственному сыну – и ушла на кухню к Сале, дожидаться возвращения Акрама, уехавшего на горчичную фабрику, чтобы назначить кого-то из работников исполнять обязанности покойного Хайтама.

– Амми, – полушепотом обратилась Сале к матери, ставившей на поднос еду, – кто этот человек?

– Никто, – твердо и категорично ответила Вардах. – Его не существует.

Но ведь в действительности Таймулла Ажар существовал, и Сале, впервые услышав его имя, сразу поняла, кто он, припомнив тайные перешептывания между младшими членами семьи в последние десять лет. Когда отец, вернувшись домой, зашел в кухню, Вардах рассказала ему, кто вместе с сыном пришел в их дом. Они говорили шепотом, и только по глазам Акрама можно было понять, как он реагирует на приход незваного гостя. Его глаза, прикрытые стеклами очков, мгновенно стали узкими, как щелки.

– Зачем он пришел? – спросил он.

– Из-за Хайтама, – ответила жена.

Она смотрела на Сале сочувствующим взглядом, словно верила в то, что ее дочь действительно полюбила человека, за которого ей велено было выйти замуж. А почему нет? Сале же умная девушка. Ведь в подобной ситуации сама Вардах пришла к тому, что полюбила Акрама Малика.

– Акрам, Муханнад говорит, что у сына твоего брата есть опыт в таких делах.

– Смотря что понимать под «такими делами», – фыркнул Акрам. – Тебе не следовало впускать его в дом.

– Он же пришел с Муханнадом, – ответила она. – Что мне было делать?

Он и сейчас был с Муханнадом и сидел на одном конце дивана, а на другом сидел брат Сале. Акрам расположился в мягком кресле, подложив под спину вышитую Вардах подушку. Телевизор с огромным экраном показывал какой-то азиатский фильм из кинотеки Юмн. Перед тем как улизнуть наверх, она, вместо того чтобы выключить телевизор, по ошибке приглушила звук. И теперь из-за плеча отца Сале могла видеть тайное свидание молодых любовников, столь же горячих в своих чувствах, как Ромео и Джульета. Балкона, правда, не было – они встретились на кукурузном поле, обнялись и, упав на землю, продолжали свои дела, а стебли растений, доходящие им до плеч, скрывали любовников от посторонних глаз. Сале отвела взгляд от экрана, чувствуя, как сердце, вырвавшись из груди, бьется у нее в горле, словно крылья пойманной птицы.

– Я знаю, что тебе не по нраву то, что произошло сегодня, – говорил Муханнад. – Но мы договорились с полицией о ежедневных встречах. Они будут информировать нас о том, как продвигается следствие.

Судя по тому, как монотонно и настороженно звучал голос брата, Сале поняла, что его раздражает молчаливое неодобрение и даже отвращение отца к тому, что он сделал.

– Отец, если бы не Ажар, мы не добились бы такого за одну встречу. Он внушил старшему инспектору уголовной полиции, что у нее нет иного выбора, как только принять наше требование. И он сделал это так деликатно, что она даже и не поняла, к чему он клонит, пока не оказалась в расставленной им сети.

Он посмотрел на Ажара восхищенным взглядом, а тот молча сидел, положив ногу на ногу и зажав между пальцами складки на брюках. Он пристально смотрел на дядю. Сале никогда не доводилось видеть, чтобы человек так невозмутимо и с таким достоинством вел себя там, где его не хотят видеть.

– И с этой целью ты затеял всю эту бучу?

– Дело не в том, кто и что затеял. Дело в том, что мы пришли к соглашению.

– И ты, Муханнад, думаешь, что мы сами не смогли бы добиться этого? Соглашения, как ты его называешь.

Акрам поднес к губам стакан и отпил немного ласси. Он ни разу не взглянул на Таймуллу Ажара.

– Отец, копы знают, кто мы такие. Они знают нас в течение многих лет. А такая осведомленность провоцирует людей на то, чтобы работать спустя рукава, когда, наоборот, необходимо отнестись к делу с полной ответственностью. Кто кричит громче, тому и ответят скорее, тебе ли этого не знать.

Последние пять слов, сказанные Муханнадом, были явной ошибкой, вызванной его горячностью и отвращением к английскому языку. Сале понимала, что чувствует сейчас брат – ей, как и ему, пришлось испить до дна чашу унижений, постоянно подносимую школьными учителями, – но она была уверена в том, что отец этого не понял. Родившись в Пакистане и приехав в двадцатилетнем возрасте в Англию, он, по его словам, только однажды столкнулся с проявлением расизма. Но этот единственный эпизод публичного унижения, произошедший на станции лондонской подземки, не вызвал в его душе озлобления к людям, к которым он решил относиться как к своим соотечественникам. А Муханнад в его глазах навлек в тот день позор на их общину. Наверняка Акрам Малик не скоро забудет об этом.

– Кто кричит громче, тому часто нечего сказать, – ответил он сыну.

У Муханнада вытянулось лицо.

– Ажар знает, как все организовать. Как организовать все сейчас.

– А что сейчас, Муни? Сейчас что, Хайтам мертв меньше, чем был вчера? Будущее твоей сестры стало менее разрушенным? Каким образом присутствие одного человека может все это изменить?

– Может, – объявил Муханнад, и по его тону Сале поняла, что свой главный довод брат приберег на конец разговора. – Они сейчас признали, что это было убийством.

Лицо Акрама помрачнело. Вопреки здравому смыслу, он утешал себя, свою семью и в особенности Сале тем, что смерть Хайтама произошла в результате несчастного случая. А сейчас, когда Муханнад разнюхал правду, Сале поняла, что ее отец, должно быть, представляет себе случившееся в ином свете. Ему следовало бы узнать правду, но правда могла бы наверняка завести его туда, куда он не желал.

– Они признали это, отец. В нашем присутствии. Из-за того, что произошло сегодня на заседании муниципального совета и после него на улицах. Постой, не спеши с ответом.

К Муханнаду вернулась прежняя уверенность. Встав с дивана, он подошел к камину, над которым на плите стояли два десятка рамок с семейными фотографиями.

– Я знаю, что разозлил тебя сегодня, – продолжал он. – И согласен с тем, что выпустил ситуацию из-под контроля. Но, прошу тебя, посмотри, чего я добился. А ведь именно Ажар предложил муниципальный совет в качестве начальной точки нашей акции. Да, отец, Ажар. Когда я позвонил ему в Лондон. Скажи, когда ты говорил со старшим полицейским инспектором, они признали, что это убийство? В разговоре со мной они этого не признали. А Сале, бог свидетель, они вообще ничего не сказали.

Сале опустила глаза, видя, что мужчины посмотрели в ее сторону. У нее не было нужды подтверждать слова брата. Акрам находился в ее комнате во время краткого визита полицейского инспектора, пришедшего в их дом с сообщением о смерти Хайтама, и в точности знал, что тогда было сказано: «Мне очень жаль, но я должен сообщить вам о трупе, найденном на Неце. Покойный, как выяснилось, являлся мистером Хайтамом Кураши. Нам необходимо пригласить кого-либо на опознание тела, а вы, как нам известно, собирались выйти за него замуж». – «Да», – печально ответила Сале, хотя внутри у нее все кричало: «Нет! Нет! Нет!»

– Пусть так, – сказал Акрам, обращаясь к сыну. – Но ты зашел слишком далеко. Когда один из нас умирает, то не тебе, Муханнад, заботиться о его воскрешении.

Сале поняла, что он говорил не о Хайтаме. Он говорил о Таймулле. Для всех членов семьи Ажар считался умершим, раз его объявили таковым. При встрече с ним на улице следовало либо смотреть сквозь него, либо отвести глаза в сторону. Его имя нельзя было упоминать. Нельзя было не то что говорить, но даже и косвенно упоминать о нем. А если вам случится вдруг подумать о нем, следует немедленно перенаправить мозг на что-нибудь другое – ведь размышления о нем могут привести к разговорам о нем, а разговоры могут пробудить желание задуматься о возможности вновь принять его в семью. Сале была еще слишком молода, чтобы знать, какое прегрешение совершил Ажар против семьи, отринувшей его от себя, а раз уж такое случилось, то ей было вообще запрещено говорить о нем с кем бы то ни было.

Не видя своего двоюродного брата целых десять лет, она часто размышляла о нем так, словно видела его перед собой. Десять лет блуждания по свету в одиночку. Что для него значили эти годы? Как он смог выжить без участия и без помощи родных?

– Ну, а что тогда важнее? – спросил Муханнад, желая показать свое здравомыслие.

Все, что случилось за этот день, обострило его отношения с родными, и у него не было никакого желания отдаляться от них еще больше. Он не хотел подвергать себя риску быть отринутым от семьи. Тем более с женой и двумя детьми; к тому же его прибыльная работа значила для него немало.

– Так что же все-таки важнее, отец? Выявить и поймать того, кто убил одного из наших людей, или показать Ажару, что он до конца своей жизни отрезанный ломоть? Сале – такая же жертва этого преступления, как и Хайтам. Разве у нас нет никаких обязательств в отношении нее?

Когда Муханнад снова посмотрел в ее сторону, Сале, скромно потупившись, опять опустила глаза. Но внутри у нее словно все сжалось. Она знала правду. Ну как кто-то еще может не видеть, что представляет собой ее брат?

– Муханнад, я не нуждаюсь в твоих наставлениях ни по этому, ни по другим вопросам, – спокойным голосом произнес Акрам.

– Да я и не наставляю тебя. Я только говорю тебе, что без Ажара…

– Муханнад. – Акрам взял один из приготовленных женой паратхов; до Сале донесся запах мясной начинки, и ее рот наполнился слюной. – Человек, о котором ты говоришь, для нас мертв. Ты не должен был вмешивать его в наши дела, и уж совсем не должен был приводить его в наш дом. Я не спорю с тобой относительно преступления, жертвой которого стали Хайтам, твоя сестра и вся наша семья, конечно, – если это и впрямь окажется преступлением.

– Но я же сказал тебе: старший полицейский инспектор говорит, что это убийство. И сказал тебе, что она была вынуждена признать это потому, что мы проявили настойчивость.

– Настойчивость, которую вы проявили сегодня днем, не была нацелена на старшего инспектора полиции.

– Но именно она и сработала. Неужто ты этого не видишь?

В комнате было нестерпимо душно. Белая футболка Муханнада взмокла и облепила его мускулистое тело. В отличие от него, Таймулла Ажар сидел и, казалось, излучал холодное спокойствие, словно находился в каком-то другом мире.

Муханнад поменял тон:

– Мне жаль, что я причинил тебе беспокойство и боль; наверное, мне надо было заранее предупредить тебя о том, что мы собираемся появиться в зале заседаний совета…

– Ты так думаешь? – спросил Акрам. – То, что произошло на заседании, нельзя назвать просто появлением.

– Все правильно. Все правильно. Возможно, я не совсем верно оценил ситуацию.

– Возможно?

Сале видела, как напряглось тело брата. Нет, сейчас он уже не был тем мальчишкой, который швырял камни в стену, да и деревья, стволы которых можно было пинать ногами, в комнате не росли. Его лицо покрылось крупными каплями пота, и тут Сале впервые поняла, насколько важно, чтобы кто-то вроде Таймуллы Ажара исполнял роль посредника в предстоящих контактах семьи с полицией. Напускное спокойствие – это не для Муханнада. Запугивание, да еще с угрозами – вот на чем, по его мнению, должны основываться взаимоотношения.

– Отец, ты только посмотри, что мы получили в результате этой демонстрации: встречу с инспектором полиции, отвечающим за расследование. И признание того, что это убийство.

– Это я вижу, – согласился Акрам. – Ну, а теперь ты должен поблагодарить своего двоюродного брата за советы и выпроводить его из нашего дома.

– Да что, черт возьми, с вами происходит?! – Муханнад взмахнул рукой, и три рамки с фотографиями, стоявшие на каминной доске, полетели на пол. – Что с вами происходит? Чего вы боитесь? Вы что, связаны такими сильными узами с этими проклятыми европейцами, что не можете даже подумать о том…

– Хватит. – Акраму изменила обычная выдержка: он повысил голос.

– Нет! Не хватит. Ты боишься того, что Хайтама убил англичанин. И если окажется, что это именно так, ты намерен кое-что предпринять в связи с этим – ну, например, изменить свое отношение к ним. Но ты не можешь смотреть правде в глаза, а все потому, что все эти двадцать семь лет ты тужился изо всех сил, изображая из себя благочестивого англичанина.

Акрам вскочил со стула и буквально в мгновение ока очутился рядом с сыном; Сале поняла, что произошло, только после того, как отец со всего маху ударил Муханнада по лицу, и невольно закричала.

– Не надо! – В ее голосе слышался страх. Страх за них обоих; за то, что они могли причинить друг другу; за то, что результатом этого может стать крушение семьи. – Муни! Аби-джан! Не надо!

Мужчины стояли лицом к лицу в напряженных позах; Акрам, предостерегающе подняв вверх палец, покачивал им перед глазами Муханнада. К этому приему он нередко прибегал в детские годы своего сына, но теперь все было не так, как тогда. Теперь ему надо было тянуть вверх руку с поднятым пальцем, потому что сын больше, чем на два дюйма, превосходил отца в росте.

– Мы же все стремимся к одному и тому же, – сказала Сале, обращаясь к ним. – Мы хотим выяснить, что случилось с Хайтамом. И почему. Мы хотим выяснить почему. – Она не была уверена в том, что сказанное ею правда. Но все-таки сказала это, потому что сейчас для нее было более важным сохранить мир между отцом и братом, чем говорить им чистую правду. – О чем вы спорите? Разве не самое лучшее – идти по пути, который скорее всего приведет нас к правде? Разве все мы хотим не этого?

Мужчины молчали. Сверху донесся плач Анаса, и сразу же послышался топот бегущих по коридору ног Юмн, обутых в дорогие сандалии.

– Лично я хочу этого, – спокойным голосом произнесла Сале, ничего не добавив к этим словам, поскольку не было нужды повторять: «Я ведь тоже заинтересованная сторона, ведь он должен был стать моим мужем». Вместо этого она повторила: – Муни! Аби-джан! Только не это.

Таймулла Ажар встал с дивана. И в росте, и в весе он уступал обоим мужчинам, но в манере говорить был им ровней.

– Чачья, – сказал он.

Акрам вздрогнул, услышав такое обращение к себе. Брат отца. Это было напоминание об узах крови, которые их связывали, хотя он и не признавал их.

– Я не хочу создавать смуту в вашем доме, – произнес Ажар и жестом остановил Муханнада, намеревавшегося с обычной горячностью прервать его. – Позвольте мне сделать хоть что-то для семьи. Вы увидите меня только в том случае, если я вам понадоблюсь. Я буду находиться в другом месте, так что вам не надо будет нарушать обет, данный моему отцу. Когда возникнет необходимость, я смогу помочь, ведь я помогаю нашим людям в Лондоне, когда у них возникают неприятности с полицией или с правительственными чиновниками. У меня есть опыт общения с англичанами…

– И нам известно, к чему привел его этот опыт, – язвительно изрек Акрам.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ажара.

– У меня есть опыт общения с англичанами, который может быть нам полезен в сложившейся ситуации. Я всего лишь прошу разрешить мне помочь вам. Ведь я не имею непосредственного отношения ни к этому человеку, ни к его смерти, и я менее эмоционально воспринимаю случившееся. А поэтому могу думать более спокойно и видеть все более ясно. Я предлагаю вам себя.

– Он опозорил нашу фамилию, – объявил Акрам.

– Поэтому я ее более не ношу, – ответил Ажар. – У меня не было другого способа выразить свое сожаление по этому поводу.

– Он должен был исполнить свой долг.

– Я делал все, что мог.

Оставив реплику Ажара без ответа, Акрам устремил пристальный взгляд на Муханнада. Он, казалось, оценивал своего сына. Затем, тяжело повернувшись, посмотрел на Сале – она, примостившись на кончике стула, сидела на своем месте – и сказал:

– Я многое дал бы за то, чтобы тебе не пришлось пройти через это, Сале. Я вижу, как ты переживаешь. Я хочу только довести все это до конца.

– Тогда позволь Ажару…

Акрам, подняв вверх руку, приказал Муханнаду молчать.

– Только ради твоей сестры, – произнес он, обращаясь к сыну. – Но так, чтобы я его не видел. И чтобы он не говорил со мной. И снова не бесчестил и не позорил фамилию, которую носит наша семья.

Сказав это, Акрам вышел из комнаты. Послышался тяжелый топот его ног на каждой ступеньке ведущей наверх лестницы.

– Старый пердун, – не в силах сдерживать себя прошипел Муханнад. – Глупый, злобный, одержимый старый пердун.

Таймулла Ажар покачал головой.

– Он хочет сделать все возможное для своей семьи. И я, в отличие от вас, это понимаю.

Покончив с приготовленным Эмили блюдом, подруги собрались перейти в сад, разбитый позади дома, но вдруг раздался телефонный звонок. Звонил теперешний возлюбленный Эмили. До того, как она успела дойти до телефона и выключить автоответчик, он успел сказать: «Не могу поверить, что ты и вправду не хочешь видеть меня сегодня, после того, что было на прошлой неделе. Ну когда еще тебе довелось испытать столько оргазмов…»

– Привет. Я дома, Гари, – сказала Эмили, поворачиваясь спиной к Барбаре. Их беседа, судя по репликам Эмили, была отрывочной. – Нет… Да ничего подобного… Ты же говорил, что у нее мигрень, и я тебе поверила… Тебе это кажется… Ничего подобного… Гари, ты же знаешь, я не терплю, когда ты меня перебиваешь… Да, так оно и есть, сейчас у меня гость и я не могу долго обсуждать с тобой это… Ой, ради бога, не смеши меня. Ну даже если и так, какое это имеет значение? Мы ведь с самого начала договорились, что все будет… Да дело не в контроле. Сегодня вечером я работаю… А вот это, дорогой, тебя не касается.

Резким движением швырнув трубку на рычаг, она сказала:

– Мужчины… Господи, боже мой. Если они даже не способны позабавить нас, то стоит ли вообще иметь с ними дело?

Барбара молчала, не зная, что сказать для поддержания разговора. Ее опыт в отношении того, на что способны мужчины, был слишком ограниченным и позволил ей лишь закатить глаза, надеясь, что Эмили воспримет это как вопрос: «Неужто и вправду так?»

Эмили, судя по всему, удовлетворила ее реакция. Она, взяв со столика мойки миску с фруктами и бутылку бренди, скомандовала: «Пошли на воздух» – и повела Барбару в сад.

В саду было не больше порядка, чем в доме, однако сорняки были в основном выполоты; аккуратная дорожка, выложенная камнем-плитняком, огибала по дуге высоченный конский каштан. Под этим деревом и расположились Барбара с Эмили, усевшись в низкие складные металлические стулья с парусиновыми сиденьями. Перед ними стояла миска с фруктами и два стакана бренди, за наполнением которых следила Эмили; где-то в ветвях над их головами пел соловей. Эмили доедала вторую сливу, Барбара ощипывала виноградную кисть.

В саду было чуть прохладнее, чем на кухне, да и вид был несравненно лучше. По Балфорд-роуд, проходящей под ними, шли машины; сквозь густые сумерки и ветви деревьев, растущих вдоль улицы, пробивались лучики света из окон стоящих в отдалении летних домиков. Барбара гадала, почему подруга не догадалась вынести в сад свою раскладушку со спальным мешком, торшер и «Краткую историю времени».

Ее размышления нарушила Эмили.

– Ты сейчас встречаешься с кем-нибудь, Барб?

– Я?

Вопрос показался ей нелепым. У Эмили не было проблем со зрением, а потому она могла знать ответ наперед, даже не задавая вопроса. Да ты посмотри на меня, хотела сказать Барбара, у меня же тело, как у шимпанзе. С кем, по-твоему, я могу встречаться? Но вместо этого она сказала: «С тем, у кого есть время», надеясь, что после такого легкомысленного ответа вопрос будет исчерпан.

Эмили посмотрела туда, куда смотрела Барбара. На Кресенте зажглись фонари, и, поскольку дом Эмили был последним на этой улице, свет уличных фонарей проникал в сад. Барбара чувствовала на себе пристальный, изучающий взгляд Эмили.

– Ты, похоже, оправдываешься, – после паузы произнесла она.

– В чем?

– В том, что сохраняешь статус-кво, – сказала Эмили и бросила сливовую косточку через забор на соседний участок, буйно заросший сорняками. – Ты по-прежнему одна, так? Но ведь ты же не хочешь вечно быть одна.

– А почему нет? Ведь ты же одна. Но не думаю, что тебе это мешает.

– Правильно. Но не совсем. Быть одной и быть одинокой — это разные вещи, – слегка поморщившись, сказала Эмили. – Ты понимаешь, о чем я.

Барбара отлично понимала, что именно имеет в виду подруга. Раньше, ведя одинокую (по понятию Эмили) жизнь, Барбара никогда не была без мужчины больше одного месяца. Но ведь тогда все, что для этого требовалось, было при ней: симпатичное лицо, изящная фигура, веселое настроение. Ну почему женщины, для которых частая смена мужчин так же естественна, как и само их существование, обычно полагают, что у других женщин есть возможность жить так же?

Ей нестерпимо хотелось курить. Накатывало то же самое чувство, которое она испытывала после того, как выкурила последнюю сигарету. Черт возьми, ну чем и как некурящие убивают время, отвлекают себя от нежелательного внимания к кому-то или к чему-то, как они избегают нежелательных споров, как и чем, в конце концов, успокаивают нервы? Можно было сказать: «Прости, но я не хочу обсуждать это», однако такой ответ был бы совсем не к месту сейчас, когда Барбара надеялась работать бок о бок с Эмили, возглавляющей расследование убийства.

– Ты мне не веришь, так? – спросила Эмили, озадаченная долгим молчанием Барбары.

– Ты знаешь, приобретенный опыт породил во мне скептицизм. И к тому же… – Она сделала глубокий выдох в надежде подчеркнуть этим свое безразличное отношение к обсуждаемой теме. – Я вполне довольна сложившейся ситуацией.

Эмили, взяв из миски абрикос, катала его на ладони.

– И собой, – задумчиво дополнила она ответ подруги.

Барбара решила, что эти два слова означают конец дискуссии, и задумалась над тем, как бы поделикатней перевести разговор на другую тему. Какая-нибудь фраза типа «Если говорить об убийстве», наверное, сработала бы – ведь, выйдя из кухни, они так и не говорили об этом. Барбаре не хотелось самой подводить беседу к этой теме; полулегальное участие в этом расследовании не обеспечивало ей обычного для ее должности статуса, но вместе с тем ей очень хотелось вернуться к привычной, хотя и неожиданно подвернувшейся, работе. Она ведь и приехала в Балфорд-ле-Нец именно из-за этого расследования, а не для того, чтобы отдохнуть в одиночестве.

Барбара напрямую перешла к интересующей ее теме, стараясь обставить это таким образом, будто обсуждение убийства на Неце даже и не прерывалось.

– Я все время ломаю голову над тем, присутствовал ли расовый мотив, – сказала она, и пока Эмили раздумывала над тем, уж не волнует ли подругу проблема межрасовых отношений, возникшая в ее личной жизни, продолжила: – Если Хайтам Кураши недавно прибыл в Англию – так, по крайней мере, сообщили в телевизионном репортаже, – то он мог и не знать убийцу. А это, в свою очередь, наводит на мысль о том, что это могло быть немотивированным преступлением, совершенным исключительно по причине расовой ненависти. О таких преступлениях часто рассказывается в репортажах из Америки, а также и из других больших городов в остальном мире – такие уж времена настали.

– Барб, ты мыслишь точно, как эти азиаты, – ответила Эмили, кусая абрикос, который перед этим помыла под струйкой бренди. – Но ведь Нец не место для совершения немотивированных преступлений на расовой почве. По ночам там пусто. Ты ведь видела фотографии. Там нет освещения; даже на вершинах скал не установлены фонари. Поэтому, если кто пришел туда – и представим на секунду, что и Кураши тоже оказался там по собственной воле, – то для этого у него была одна причина, максимум две. Прогуляться в одиночестве…

– Он ушел из отеля, когда стемнело?

– Да. Кстати, и луна в ту ночь тоже не светила. Поэтому версию прогулки в одиночестве можно отмести сразу – если, конечно, он не планировал побродить, ориентируясь, подобно слепому, на ощупь; теоретически он мог оказаться здесь для того, чтобы наедине поразмыслить о чем-то.

– Возможно, он задумывался над тем, так ли необходима ему предстоящая женитьба. Может, он хотел избежать этого брака и размышлял, как это сделать?

– Звучит весьма правдоподобно. Но есть одно обстоятельство, которое мы не можем оставить без внимания: его машину буквально распотрошили. Кто-то здорово над этим поработал. Что ты скажешь по этому поводу?

Объяснить это можно было лишь одним, а именно:

– Он приехал сюда специально, чтобы встретиться с кем-то. И захватил что-то с собой. Он не отдал это и тем нарушил договоренность, за что и поплатился жизнью. После этого этот кто-то обыскал его машину в поисках того, что Кураши должен был ему передать.

– Здесь я не нахожу никакого расового мотива, – сказала Эмили. – Жертвы таких убийств, как правило, случайные. Это убийство не такое.

– Это не значит, что убийцей не мог быть англичанин, Эм. Но даже если это и так, то причиной убийства явилась не расовая неприязнь.

– Это понятно. Но это и не означает, что убийцей не мог быть кто-то из азиатов.

Барбара утвердительно кивнула, продолжая мысленно раскручивать выбранную версию.

– Если ты заподозришь в этом преступлении кого-либо из англичан, азиатская община немедленно классифицирует его как убийство на расовой почве, потому что убитый принадлежит к другой расе. И если такое случится, то результатом может быть большой общественный взрыв. Согласна?

– Согласна. К тому же, раз существует столько невыясненных обстоятельств, тот факт, что машину распотрошили, мне только на руку. Даже если это убийство на расовой почве, я могу классифицировать его иначе, пока не докопаюсь до истины. Таким образом я выиграю время, не дам разгореться страстям и обеспечу возможность обдумать стратегию. По крайней мере, получу хоть короткую передышку. Но для этого мне необходимо, чтобы Фергюсон хотя бы сутки не доставал меня по этому проклятому телефону.

– А мог убить Кураши кто-то из одной с ним общины?

Барбара взяла из миски еще одну виноградную гроздь. Эмили развалилась на своем стуле, поставив стакан с бренди на живот и закинув голову; она смотрела на нависавшие над ними темные, похожие на растопыренные пальцы, листья конского каштана. Невидимый, прятавшийся в этих листьях соловей выводил свои плавные трели.

– Такое вполне могло быть, – ответила Эмили. – Я даже думаю, что так оно и было. Ну с кем он мог быть знаком настолько хорошо, чтобы спровоцировать его на убийство, – только с азиатом, согласна?

– Который к тому же рассчитывал жениться на дочери Малика, может быть такое?

– Конечно. Ведь брак Хайтама был из тех, что заключаются с бессловесными невестами, когда все решается мамой и папой. Ты ведь понимаешь, о чем я.

– Возможно, проблема и заключалась именно в этом. Она не испытывала симпатии к нему. Он не испытывал симпатии к ней. Она не хотела выходить замуж, а он хотел получить статус иммигранта, и такой шанс давала ему женитьба. Весь этот сценарий должен был закончиться получением постоянного вида на жительство.

– Сломанная шея – это исключительная мера наказания за нарушенную помолвку, – заметила Эмили. – Но ведь Акрам Малик является важным членом общины в течение многих лет, и, по общему мнению, он очень дорожит дочерью. Не пожелай она выйти замуж за Кураши, не думаю, чтобы отец стал бы принуждать ее к этому.

Недолго поразмыслив над тем, что сказала подруга, Барбара двинулась дальше по новому ответвлению своей версии.

– У них все еще в ходу приданое, так ведь? А что давал Акрам за своей дочерью? А мог Кураши испытывать некоторое разочарование от того, что семья почитала за щедрость?

– И поэтому они от него избавились? – Эмили вытянула вперед свои длинные ноги и зажала стакан с бренди между ладонями. – Мне кажется, что такое возможно. Правда, это совершенно не в характере Акрама, но вот Муханнад… Мне кажется, этот парень способен на все. Но машина – это отдельный вопрос.

– А из машины что-либо пропало?

– Да она буквально на куски раздергана.

– А тело обыскивали?

– Несомненно. Мы нашли ключи от автомобиля в траве у подножия скалы. Сомневаюсь в том, чтобы Кураши швырнул их туда.

– А после обнаружения трупа вы нашли на нем что-нибудь?

– Десятифунтовую купюру и три презерватива.

– А удостоверение личности? – Когда Эмили отрицательно мотнула головой, задала очередной вопрос: – А как тогда вы узнали, кем является погибший?

Эмили, вздохнув, прикрыла глаза. Барбара почувствовала, что они, наконец-то, подошли к чему-то существенному, к тому, что она до этого момента скрывала от всех, не задействованных в расследовании.

– Тело обнаружил вчера утром парень по имени Иан Армстронг, – ответила Эмили. – И сам же опознал погибшего.

– Он англичанин, – сказала Барбара.

– Именно англичанин, – мрачно подтвердила Эмили.

Барбара мгновенно поняла, о чем думала Эмили.

– У Армстронга был повод?

– О, да. – Эмили открыла глаза и посмотрела на Барбару. – Иан Армстронг работал в компании «Горчица и пряности», принадлежащей Малику. И шесть недель назад он потерял работу.

– И это Хайтам Кураши попер его с работы или как-то поспособствовал этому?

– Все намного хуже, хотя, с точки зрения Муханнада, все намного лучше, если предположить, как он поведет себя, если к нему просочится информация о том, что именно Армстронг обнаружил тело.

– Почему? Что за этим стоит?

– Месть. Махинации. Безвыходное положение. Отчаяние. Да все, что захочешь. Хайтам Кураши занял на фабрике место Иана Армстронга. Ты понимаешь, Барб? И в ту же минуту, когда Хайтама не стало, Иан Армстронг снова получил свою прежнюю работу. Что же это, по-твоему, благородное побуждение?

Глава 5

– Только не совсем ясно, как оно произошло, – согласно кивнув, сказала Барбара. – А не было ли у Армстронга более веского повода убить того, из-за кого он потерял работу?

– Если рассматривать это на фоне некоторых обстоятельств, то – да. Возможно, это была месть.

– И что это за обстоятельства?

– Армстронг несомненно выполнял в компании важную работу. Единственной причиной его увольнения стало то, что надо было освободить место для Кураши в семейном бизнесе.

– Черт возьми, – вырвалось у Барбары. – У Армстронга есть алиби?

– Утверждает, что был дома с женой и пятилетним сыном. У него сильно болели уши – не у самого Армстронга, а у ребенка.

– И жена может это подтвердить?

– Он же главный кормилец в семье, а кому, как не ей, знать, что значит остаться без куска хлеба, да еще с маслом. – Эмили в задумчивости машинально постукивала кончиками пальцев по краю миски, в которой еще оставалось несколько персиков. – Армстронг заявил, что отправился на Нец на утреннюю прогулку. По его словам, он уже в течение некоторого времени совершал такие прогулки по субботам и по воскресеньям, чтобы провести хотя бы несколько часов вдали от надоедливой супруги. Он не знает, видел ли его кто-нибудь во время этих прогулок, но даже если и видели, то подобного рода прогулки во время уикэнда могут быть истолкованы как алиби.

Барбара знала, о чем сейчас думает Эмили: нередко киллер, совершив убийство, сам заявлял о том, что якобы случайно наткнулся на труп, стараясь навести подозрения на кого-то другого. А саму Эмили еще раньше что-то навело на мысль о том, что Барбара прокручивает в голове иной сценарий.

– Забудь на минуту об автомобиле. Ты сказала, что у Кураши нашли три презерватива и десятифунтовую банкноту. А что, если он приехал на Нец, чтобы встретиться с кем-то и заняться любовью? Ну, например, с проституткой? Ведь если он собирался жениться, то наверняка не хотел рисковать – вдруг кто-нибудь увидит его и доложит о его делах будущему тестю?

– Барб, ну какая проститутка предоставит клиенту услуги за десять фунтов?

– А если она молодая, начинающая, да еще находящаяся в отчаянном положении? – Видя, что Эмили отрицательно качает головой, Барбара продолжила: – Тогда, возможно, он встречался с какой-то женщиной, для которой огласка тоже была опасной, – например, замужней. Муж застанет, и ему конец. Есть какие-либо свидетельства того, что Кураши был знаком с женой Армстронга?

– Мы как раз и заняты поиском его связей, – ответила Эмили и добавила: – Со всеми возможными женами.

– А этот Муханнад, Эм, – спросила Барбара, – он женат?

– О, да, – со вздохом ответила Эмили. – Конечно, женат. Три года назад он сочетался браком так, как принято в их среде.

– Брак счастливый?

– Ну посуди сама. Твои родители объявляют, что нашли тебе спутника жизни. Ты встречаешься с этим человеком, и тут же тебя повязывают узами брака. Ты согласилась бы быть осчастливленной таким браком?

– Конечно, нет. Но ведь они заключают браки таким образом в течение многих веков; видимо, и вправду это не так уж плохо. Как ты думаешь?

Барбара молча устремила на нее взгляд, который был красноречивее любых слов. Они замолчали, слушая пение соловья. Барбара перебирала в уме факты, о которых только что рассказала Эмили. Тело, машина, ключи в траве, дот на косе, сломанная шея. Поразмыслив, она сказала:

– Послушай, если кому-либо в Балфорде не терпится затеять в городе расовые беспорядки, то он их затеет, независимо от того, кого ты арестуешь, согласна?

– Почему ты так решила?

– Смотри, если они хотят использовать арест как повод для расовых беспорядков, они используют для этого любой арест. Запри в кутузке англичанина, и они взбунтуются из-за того, что это убийство на почве расовой ненависти. Арестуй пакистанца, и они, обвинив полицию в предвзятости, тоже взбунтуются. При этом призма, сквозь которую они смотрят, лишь чуть повернется, но видимое ими изображение останется тем же.

Пальцы Эмили замерли на краю миски. Она пристально посмотрела на подругу, а когда заговорила, Барбара поняла, что в ее голове только что созрело важное и нестандартное решение.

– Ты права, – объявила Эмили. – Скажи мне, Барб, тебе доводилось работать с публикой?

– Что?

– Ты недавно сказала, что готова мне помочь. Послушай, мне нужен сотрудник, наделенный даром работы с публикой; так вот, я думаю, что таким сотрудником можешь быть ты. Ты когда-либо имела дела с азиатами? Я могу посвятить расследованию все свое время, если мой зануда-шеф не будет постоянно стоять над душой.

Для того чтобы ответить на поставленный вопрос, Барбара торопливо перелистывала страницы своей прошлой жизни, а Эмили продолжала излагать ей свой план. Она согласилась на проведение регулярных встреч с членами пакистанской общины, чтобы информировать их о ходе расследования. Для этого ей нужен толковый человек. Барбара, если согласна, может этим заняться.

– Тебе придется иметь дело с Муханнадом Маликом, – сказала Эмили, – а он только и будет ждать момента, чтобы унизить тебя и смешать с грязью, так что постоянно будь наготове и не дай поймать себя на чем-либо. С ним будет еще один азиат; он из Лондона и зовут его вроде как Ажар, а здесь он для того, чтобы по возможности держать в узде Муханнада. Он может оказать тебе некоторую помощь, даже не осознавая этого.

Барбара с трудом могла представить себе, как прореагирует Таймулла Ажар, увидев ее, да еще и с перебинтованным лицом, на встрече азиатов с представителем местных копов.

– Даже и не знаю, – задумчиво сказала Барбара. – Связи с общественностью вообще-то не моя специализация.

– Не говори глупости, – отмахнулась от нее Эмили. – Тебе в любом деле нет цены. Ведь большинство людей понимают, в чем дело, лишь тогда, когда перед ними выложены все факты, да еще и в надлежащей последовательности. Вот тебе и решать, какая последовательность будет надлежащей.

– И я окажусь крайней, если ситуация станет кризисной? – спросила Барбара и посмотрела на Эмили испытующим взглядом.

– До кризиса дело не дойдет, – успокоила ее Эмили. – Я знаю, ты найдешь выход из любого положения. Да и к тому же, кто лучше сотрудника Скотленд-Ярда убедит азиатов в том, что отношение к ним самое что ни на есть почтительное?.. Ну так что, согласна?

Ее просили подтвердить свое согласие, следовательно, все формальности соблюдены. Однако Барбара четко понимала, что будет выполнять порученное дело, формально не будучи на службе. И это знает не только Эмили, но и Ажар. Но кто сможет проложить курс в море азиатской враждебности лучше, чем тот, кто уже свел знакомство с одним из азиатов?

– Согласна, – сказала она.

– Отлично! – Эмили подняла вверх руку, стараясь при свете дальних уличных фонарей рассмотреть на часах время. – Черт возьми. Как поздно. Барб, а где ты остановилась?

– Да пока еще нигде, – ответила Барбара и, поспешно, чтобы Эмили не восприняла ее ответ как намек на согласие разделить с ней сомнительные удобства ее дома, находящегося в процессе джентрификации, добавила: – Я рассчитывала снять комнату где-нибудь вблизи моря. Чтобы первой почувствовать прохладное дуновение бриза.

– Не только прохладное дуновение, – уточнила Эмили. – Еще и вдохновение.

Не дав Барбаре открыть рот и уточнить, что может быть особо вдохновляющего в прохладном бризе, который лишь чуть пошевелит застоявшийся от жары воздух, Эмили продолжала. Отель «Пепелище» – это как раз то, что ей нужно, сказала она. От него нет сквозного проезда на автостраду, зато он расположен на северной окраине города, над морем, а значит, ничто не помешает бризу принести ей прохладу, когда тот вдруг решится задуть в обычном направлении. Поскольку отель не стоит на морском берегу, а следовательно, не имеет своего пляжа, то туристы в сезон – который сейчас как раз в разгаре – останавливаются в нем лишь тогда, когда в других отелях Балфорда-ле-Нец свободных мест уже нет. Но даже если все это принимать во внимание, то есть еще одно обстоятельство, в связи с которым проживание именно в этом отеле сотрудника Нью-Скотленд-Ярда сержанта Барбары Хейверс во время ее пребывания в Балфорде было бы крайне желательным.

– И что это за обстоятельство? – поинтересовалась Барбара.

– Убитый тоже проживал в отеле «Пепелище», – объяснила Эмили. – Так что ты выручишь меня еще и тем, что поможешь кое-что разнюхать.

Рейчел Уинфилд часто спрашивала себя, к кому нормальные девушки обращаются за советом, когда жизнь ставит перед ними серьезные моральные вопросы, на которые необходимо отвечать. В ее представлении нормальные девушки обращаются за советом к своим нормальным мамам. И все в ее представлении обстояло так: нормальная девушка и ее нормальная мама шли вдвоем на кухню, усаживались за стол и пили чай. За чаем они вели беседу, и нормальная девушка и ее нормальная мама дружески беседовали обо всем, что близко и дорого их сердцам. Главное было в слове сердцам – оно должно употребляться только во множественном числе. Общение между ними должно происходить по принципу двустороннего движения: мама должна выслушать и понять, чем озабочена дочь, и помочь ей советом, подкрепленным собственным жизненным опытом.

У Рейчел все обстояло несколько иначе: реши мать помочь ей советом, подкрепленным ее жизненным опытом, от этого опыта, да еще и применительно к нынешней ситуации, не было бы никакого проку. Ну что хорошего слушать рассказы мамы, дамы бальзаковского возраста – хотя и состоявшейся, – бравшей призы по танцам, если на уме у дочери были вовсе не танцы? Если вы постоянно думаете об убийстве, то выслушивание зажигательных речей о соревнованиях по танцам на выносливость под музыку в ритме буги-вуги вряд ли вам поможет.

Мать Рейчел, Конни, в тот самый важный вечер неожиданно покинул ее постоянный партнер по танцам – покинул, когда в воображении Конни уже рисовался пьедестал, а это мучительно напоминало ей о том, что она была уже покинута, причем дважды, перед самым реальным церковным алтарем, покинута мужчинами, имена которых и вспоминать-то зазорно – и произошло это меньше чем за двадцать минут до начала состязания.

– Живот у него схватило, – горестно объявила Конни, придя домой с небольшим, но тем не менее призом за третье место, отвоеванное у двух пар, выступавших в пышнейших юбках и брюках в обтяжку. – Он просидел весь вечер в сортире, жалуясь на резь в кишках. Первое место было бы моим, если бы я танцевала не с Шеймусом О’Каллаханом. Он, черт возьми, корчит из себя Рудольфа Валентино[36]…

Нуриева, про себя поправила мать Рейчел.

– …а я должна постоянно думать о том, чтобы он не растоптал мне в лепешку ноги, когда прыгает по танцполу. Ты поверишь, Рейчел, я постоянно твержу ему, что свинг ничего общего не имеет с прыжками. Но до Шеймуса разве что-нибудь дойдет? И что, скажи, может дойти до ума мужика, который обливается потом, словно пережаренная индейка в духовом шкафу? Ха! Да, похоже, ничего, черт возьми.

Конни поставила свой трофей на одну из оклеенных текстурной пленкой металлических полок подвесного шкафа, укрепленного на стене в гостиной. Она нашла ему место среди двух дюжин подобных наград, самой мелкой из которых был оловянный стакан с выгравированными на нем мужчиной и женщиной, держащихся за вытянутые вперед руки и застывшими в свинговом па. Самой важной наградой была позолоченная чаша из серебра с витиевато выгравированной надписью: ЗА ПЕРВОЕ МЕСТО В ТАНЦЕВАЛЬНОМ КОНКУРСЕ. Позолота, из-за частой и тщательной протирки, почти повсеместно стерлась.

Отступив на несколько шагов от полки, Конни Уилфилд полюбовалась последним пополнением своей коллекции. Сама она выглядела сейчас намного хуже: сказывалась усталость от многих часов, проведенных на танцполе, к тому же прическа, сделанная в парикмахерской косметического салона «Море и солнце», потеряла из-за жары первоначальный шик.

Рейчел наблюдала за матерью, стоя в дверях гостиной. Заметив у нее на шее засос, она мысленно прикинула, чьи губы поставили эту печать страсти: Шеймуса О’Каллахана или Джейка Боттома, всегдашнего партнера матери по свингу. Этого парня Рейчел впервые увидела на их кухне утром; мать познакомилась с ним накануне вечером.

– Никак не мог завести машину, – таинственным шепотом прошептала Конни на ухо Рейчел, остолбеневшей при виде незнакомого мужчины с пухлой безволосой грудью, сидящего за обеденным столом. – Рейчел, он спал на тахте.

При этих словах Джейк поднял голову, посмотрел на Рейчел и похотливо подмигнул. Рейчел и без этого подмигивания отлично поняла, что к чему. За последние годы Джейк Боттом был отнюдь не первым мужчиной, у которого возникли проблемы с двигателем перед входной дверью их дома.

– Ну как, впечатляет? – спросила Конни, указывая головой на полку, уставленную почетными трофеями. – Ты и думать не могла, что твоя ма способна на такие блистательные фантазии…

Тусклые фантазии, мысленно поправила мать Рейчел.

– …на танцполе, ведь так? – Конни пристально посмотрела на дочь. – С чего ты такая кислая, Рейчел Линн? Ты хорошо закрыла магазин, а? Рейч, если ты плохо закрыла магазин и нас обнесут, я не знаю, что с тобой сделаю.

– Я все закрыла, как надо, – ответила Рейчел, – и дважды проверила.

– А тогда в чем дело? У тебя вид, будто ты лимонов наелась. И почему ты не пользуешься косметикой, которую я для тебя купила? Бог свидетель, Рейчел, ты же можешь улучшить то, с чем родилась, если приложишь к этому хоть какие-то усилия. – Подойдя к дочери, Конни в своей всегдашней манере разметала ее уложенные волосы так, что черные пряди, обычно зачесанные назад, закрыли, словно вуаль, большую часть лица. – Вот, теперь совсем другое дело, – изрекла она.

Бесполезно убеждать мать в том, что прическа, как ее ни меняй, не может придать ее облику нужного шарма; кто-кто, а Рейчел это понимала. Все двадцать лет мать делала вид, что с лицом у Рейчел все в порядке. И сейчас она, похоже, не собиралась менять своего убеждения.

– Мам…

– Конни, – поправила мать. В двадцатый день рождения Рейчел она решила, что ей не к лицу считаться матерью достаточно взрослой особы, каковой стала ее дочь. – Мы ведь смотримся почти как сестры, – пояснила она и объявила дочери, что с этого момента они будут называть друг друга Конни и Рейчел Линн.

– Конни… – снова начала Рейчел.

Конни улыбнулась и потрепала дочь по щеке.

– Вот так-то лучше, – улыбаясь, сказала она. – Нанеси на щеки немного тональной пудры. Рейчел, ведь у тебя потрясающие скулы. Женщины готовы пожертвовать чем угодно за такие скулы. Так что же ты не используешь того, чем наградил тебя Господь?

Взяв Рейчел под руку, Конни повела ее в кухню. Там, присев на корточки перед холодильником, она вынула из него банку кока-колы и прозрачный пластиковый пакет, внутри которого была широкая резиновая лента. Вынув и расправив эту резиновую ленту – пять дюймов в ширину и два фута в длину – она бросила ее плашмя на кухонный стол. Наполнив стакан кока-колой, как обычно, бросила в него два куска сахара и стала наблюдать за тем, как пузырьки воздуха, поднявшись из глубины, лопаются на поверхности. Когда сахар растаял, она поставила стакан на стол и скинула с ног туфли. Расстегнув молнию на юбке и одним движением спустив ее до ступней, переступила через нее, а затем точно так же скинула с себя и нижнюю юбку и, оставшись в трусиках и бюстгальтере, села на пол. Ей было сорок два года, но ее тело выглядело так, словно она прожила лишь половину этого срока. Она никогда не упускала случая показать себя, если была хоть какая-то надежда на комплимент – пусть даже преувеличенно льстивый, Конни это не трогало – это, похоже, придавало ей силы.

Рейчел сказала то, что должна была сказать:

– Любая женщина отдала бы все за такой плоский живот.

Наступив на резиновую ленту, ставшую от пребывания в холодильнике менее эластичной, и взявшись руками за ее концы, Конни начала попеременно приседать и распрямляться с поднятыми вверх руками, растягивая при этом ленту.

– Смотри, Рейчел, это упражнение для всего тела, согласна? И еще, правильно питайся. Будь молодой во всем, и в мыслях тоже. Как тебе мои бедра? Совсем не дряблые, верно? – Она сделала паузу, во время которой подняла выпрямленную ногу, так чтобы пальцы смотрели строго в зенит. Затем перейдя к массажу, стала водить руками от лодыжек до талии.

– У тебя все в норме, – сказала Рейчел. – Ты и вправду выглядишь великолепно.

Конни вся сияла. Рейчел села на стол, а мать продолжала свои упражнения.

– Что может быть хуже этой жары? – отдуваясь, произнесла она. – Из-за нее ты так поздно встала? Не заснуть? Ничего удивительного. Я не понимаю, как ты вообще можешь спать, ведь привычки у тебя, как у бабушки в викторианскую эпоху. Спи голой, девочка. Раскрепости свое тело.

– Это не из-за жары, – ответила Рейчел.

– Нет? А из-за чего? Уж не залез ли какой-нибудь бездельник к тебе в трусы? – Чуть похрипывая, она начала сгибаться, доставая руками пол. Ее растопыренные пальцы с длинными ногтями шлепали по линолеуму пола, отсчитывая наклоны. – Рейчел, ты хотя бы не забываешь о том, что необходимо предохраняться? Я ведь учила тебя, как заставить парня надеть презик. Если он не желает надевать презик, когда ты просишь его надеть презик, дай ему пинка и пусть катиться на все четыре стороны. В твои годы…

– Мам, – прервала ее Рейчел.

Ну какая нелепица все эти поучения, что необходимо надевать презерватив. Кто создал ее мать такой, какая она есть? Может быть, это результаты реинкарнации[37]? Конни неоднократно говорила, что ей надо было взять в руки бейсбольную биту и гнать всех мужчин уже со своего четырнадцатого дня рождения. А сейчас мысль о том, что ее дочь столкнулась с теми же «беспокойствами», похоже, доставляет ей огромную радость.

– Конни, – поправила мать.

– Да, я и хотела сказать – Конни.

– Не сомневаюсь, моя милая. – Конни подмигнула ей и начала, поворачиваясь с боку на бок, выбрасывать вперед то одну, то другую руку, сжимая ладони в кулаки.

Целеустремленность матери воистину восхищала Рейчел. Делая что-то, Конни отдавала этому делу всю себя, как молодая девушка, решившая стать христовой невестой: ее можно было считать образцом безоглядной самоотдачи, проявляемой во всем – в состязаниях на танцполе, в физических упражнениях и даже в бизнесе. Однако сейчас эта черта в характере матери раздражала Рейчел. Ей необходимо было сосредоточить ее внимание на себе. И она призвала на помощь все силы, всю храбрость, чтобы попросить мать об этом.

– Конни, могу я спросить тебя кое о чем? О личном? О том, что у тебя в душе?

– У меня в душе? – Лежа на полу, Конни удивленно приподняла брови; капли пота, свисающие с них, блестели при свете лампы, как драгоценные камушки. – Тебя интересует что-то конкретное в жизни женщины? – Она шумно дышала, поднимая и опуская ноги в такт вдохам и выдохам. Ложбинка между грудями блестела от пота. – А не слишком ли поздно ты собралась говорить об этом? Ты думаешь, я не вижу, как ты по ночам бродишь с каким-то парнем по берегу?

– Мам!

– Конни.

– Извини, Конни.

– Рейчел, ты думаешь, я ничего не знаю? Между прочим, кто он? Он не сделал тебе ничего плохого? – Она села и, перекинув ленту за плечи, начала ритмично тянуть и отпускать ее, разрабатывая мышцы рук. На том месте, где она сидела, на линолеуме осталось влажное пятно, похожее очертаниями на перевернутую грушу. – Вот что я скажу тебе, Рейчел: общаясь с мужчинами, не пытайся понять, о чем они думают, и не пытайся управлять ими. Если и ты, и он желаете одного и того же, не сдерживайте себя и получайте удовольствие сколько сможете. Однако если кто-то из вас хочет чего-то другого, сразу же прекращай все и постарайся забыть о том, что было. Но делай это весело, Рейчел, весело. И всегда помни о том, что нужно предохраняться, если ты не хочешь получить после любовного свидания небольшой сюрприз на ножках или без них. Опасайся таких сюрпризов. Вот по этим правилам я живу, и, как видишь, они меня не подводят. – Она с торжеством смотрела на Рейчел, словно ожидая, когда дочь выпустит в нее следующую обойму зондирующих вопросов или девических откровений, возникших в ее голове из-за неопытности в женских делах.

– Но ведь это не о том, что у тебя в душе, – возразила Рейчел. – А я хотела спросить именно об этом. О душе и о совести.

Победное выражение исчезло с лица Конни. Реплика Рейчел повергла ее в полное недоумение.

– Ты, что, ударилась в религию? – собравшись с мыслями, спросила она. – Ведь ты разговаривала на прошлой неделе с кришнаитами? И не смотри на меня такими невинными глазками. Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Они танцевали хороводом на Принцевой косе, колотя в свои тамбурины. А ты проезжала мимо них на велосипеде. Только не отпирайся. – И она снова принялась за упражнение для рук.

– Я не о религии. Меня интересует, что хорошо и что плохо. И именно об этом я хотела тебя спросить.

По изменившемуся лицу Конни было видно, что эти слова задели ее за живое. Она отбросила резиновую ленту и встала на ноги. Сделав большой глоток кока-колы, взяла из пластиковой корзины, стоявшей на середине стола, пачку «Данхилла». Не сводя настороженного взгляда с дочери, зажгла сигарету, глубоко затянулась, задержав дым на несколько мгновений в легких, перед тем как выпустить его в сторону Рейчел.

– Что с тобой происходит, Рейчел Линн? – спросила она, став в мгновение ока примерной матерью, чем несказанно обрадовала Рейчел. Та сразу же почувствовала себя так, как это бывало в детстве, в те моменты, когда материнский инстинкт Конни все-таки пробивался сквозь присущее ее натуре безразличие к материнству.

– Да ничего, – ответила Рейчел. – Я хотела спросить не о том, хорошо или плохо то, что происходит сейчас. Не именно об этом.

– А о чем же?

Рейчел заколебалась. Теперь, когда внимание матери было целиком и полностью обращено на нее, она вдруг спросила себя, а чем ей это поможет. Она не смогла бы рассказать ей обо всем – как, впрочем, и никому другому; ей необходимо было посвятить кого-то в то, что случилось, но лишь настолько, чтобы получить совет.

– Предположим, – осторожно начала Рейчел, – предположим, с одним человеком что-то случилось.

– Хорошо. Предположим. – Конни курила, придав своему лицу максимально задумчивое выражение, которое не вполне гармонировало с черным бюстгальтером без бретелек и такого же цвета короткими панталонами с кружевной тесьмой на поясе.

– То, что с ним случилось, достаточно серьезно. Во-первых, предположим, тебе известно кое-что, что могло бы помочь людям понять, почему это с ним случилось.

– Понять что? – спросила Конни. – И какое кому дело до того, что с ним случилось? Со всеми постоянно случается что-нибудь плохое.

– Но это действительно плохое. Самое худшее, что только может быть.

Конни, не сводя с дочери задумчивого взгляда, снова затянулась.

– Самое худшее, хм? И что же это может быть? Дом сгорел дотла? По ошибке выбросил выигравший лотерейный билет? Жена сбежала с Ринго Старом[38]?

– Мне сейчас не до шуток.

Выражение лица дочери, должно быть, встревожило Конни, потому что она, пододвинув стул, села на него и, положив локти на стол, пристально уставилась на Рейчел.

– Ну хорошо, – произнесла она. – Что-то с кем-то произошло. И ты об этом знаешь. Так? Так что все-таки с ним произошло?

– Смерть.

Щеки Конни опали. Она поднесла к губам сигарету и глубоко затянулась.

– Смерть, – повторила она. – Так что ты тянешь кота за хвост, Рейчел Линн?

– Один человек умер. И я…

– Ты во что-то вляпалась?

– Нет.

– Тогда что?

– Мам, я же пытаюсь объяснить. Ну как ты не понимаешь, я хочу просить тебя…

– О чем?

– О помощи. Мне нужен совет. Я хочу прояснить для себя один вопрос: если кому-то известно о смерти человека, должен ли он рассказывать об этом всю правду, какой бы она ни была? Если то, что он знает, никак не связано со смертью человека, может ли он не рассказывать того, что ему известно, когда его спросят об этом? Я уверена, что у нее нет необходимости самой рассказывать что-либо, если ее не спрашивают. Но в том случае, если ее спросят, надо ли ей рассказывать о чем-либо, не будучи даже уверенной в том, что этим она может помочь?

Конни окинула дочь таким взглядом, словно у нее за спиной выросли крылья. Затем прищурилась. Когда она заговорила, то стало ясно, что, переварив в голове сбивчивые объяснения дочери, она все-таки сумела сделать какие-то умозаключения.

– Рейчел, мы говорим о внезапной смерти? Неожиданно случившейся?

– В общем, да.

– Так она случилась неожиданно?

– Полагаю, что так.

– И это произошло недавно?

– Да.

– Здесь, у нас?

Рейчел утвердительно кивнула.

– Тогда это… – Конни, зажав сигарету между губами, принялась торопливо перебирать газеты, журналы, рекламные буклеты, лежавшие на столе под пластмассовой корзиной, в которую она обычно клала сигареты. Откинув с сторону одну, другую, затем третью газету, пробежала глазами по первой полосе «Тендринг Стандарт». – Это? – Она поднесла газету к лицу Рейчел – тот самый номер, с репортажем о трупе, найденном на Неце. – Так ты знаешь кое-что об этом, моя девочка?

– Почему ты так решила?

– Рейчел, я, что, по-твоему, слепая? Мне известно, что ты якшаешься с цветными.

– Не говори так.

– А что? Ведь ты никогда не делала секрета из того, что вы с Салли[39] Малик…

– Сале. Не Салли, а Сале. Я не против того, что ты называешь это «якшаться с ними». Я против того, чтобы называть их цветными. Это же невежество.

– Да? Ну тогда прошу прощения. – Конни стряхнула пепел с сигареты, постучав ею о край пепельницы, выполненной в виде туфли на шпильке; над пяткой были сделаны лунки, чтобы класть в них горящие сигареты. Лунками Конни никогда не пользовалась, считая непрактичным отказываться от нескольких добрых затяжек; одну такую затяжку она как раз и собиралась сделать сейчас. – Ты лучше скажи мне прямо, девочка, каким боком все это касается тебя, потому что сегодня у меня нет настроения разгадывать головоломки. Тебе известно что-либо о смерти этого парня?

– Ну… Не совсем.

– Так ты знаешь кое-что, но не достоверно, так? Ты лично знаешь этого парня? – Этот вопрос, раз уж он был задан, казалось, должен был подвести некую черту, хотя бы потому, что глаза Конни вдруг расширились, и она внезапно таким порывистым движением ткнула окурок в пепельницу, что туфля опрокинулась. – Ты с этим парнем гуляла среди летних домиков? Господи, Боже мой, и ты все позволяла этому цветному? О чем ты думала, Рейчел? Ты что, совсем забыла о приличиях? Об уважении к самой себе? Ты что, думаешь, трахнуть и, не дай бог, обрюхатить тебя будет для цветного знаменательным событием? Нет, черт возьми, не будет. А если ты подцепишь какую-нибудь цветную инфекцию? Или вирус? Забыла, как он называется… энола, онкола?

Эбола, мысленно поправила мать Рейчел. Ну о каком траханье с мужчиной – будь он белым, коричневым, черным или розовым – в аллее летних домиков на Неце вообще может идти речь?

– Мам, – умоляюще глядя на мать, произнесла Рейчел.

– Конни! Для тебя я Конни, заруби себе это на носу!

– Ну хорошо. Никто не трахал меня, Конни. Неужели ты думаешь, что кто-то – будь он какого угодно цвета – захотел бы меня трахнуть?

– А почему нет? – взорвалась Конни. – Что у тебя не так? Да у тебя такое чудное тело, такие милыми щечки, такие соблазнительные ножки, что никакой парень не откажется гулять с тобой, Рейчел Линн, хоть все ночи напролет.

Слушая мать, Рейчел видела в ее глазах отчаяние. Она понимала, что бесполезно – даже хуже, это было бы неоправданно жестоко – заставить Конни говорить правду. Ведь она, в конечном счете, и была той самой женщиной, которая произвела на свет ребенка и не наделила его нормальным лицом. Наверное, жить, постоянно внушая себе эту ложь, не легче, чем жить с таким лицом, как у нее.

– Ты права, Конни, – сказала Рейчел и вдруг ощутила, как внезапное, тихо подкравшееся отчаяние покрыло ее, словно сетью, в которой до этого запутались все мирские невзгоды. – А что касается этого парня… ну, на Неце, так между нами ничего не было.

– Но ведь тебе же что-то известно о его смерти?

– Не совсем о смерти. Но кое о чем, что, возможно, связано с ней. И я хочу знать, надо ли мне рассказывать об этом, если меня спросят.

– Кто может спросить?

– Ну, например, полиция или еще кто-то.

– Полиция? – переспросила Конни, с трудом произнося это слово внезапно одеревеневшими губами. Даже сквозь румяна марки «Фуксия», которыми она пользовалась, было заметно, как побелела ее кожа; вдруг следы косметики на ее щеках стали похожи на влажные лепестки розы. Не глядя на Рейчел, она сказала: – Мы деловые женщины, Рейчел Линн Уинфилд. Это во-первых, да и в последних. Все, что у нас есть – я согласна, у нас есть очень немного, – зависит от того, насколько доброжелателен к нам этот город. Я имею в виду не только благожелательность туристов, приезжающих сюда летом, но всех остальных. Доброжелательное отношение всех. Тебе понятно?

– Конечно, понятно.

– А теперь представь себе: ты приобретаешь репутацию особы, у которой что в голове, то и на языке, а значит, в ушах у Тома, Дика, Гарри, в общем, любого встречного и поперечного. Ведь проиграем от этого только мы: Конни и Рейчел. Люди будут избегать нас. Они перестанут ходить в наш магазин. Они предпочтут съездить в Клактон, где будут чувствовать себя более спокойно и комфортно и где они без опасения смогут сказать: «Мне нужно что-либо особенное для подарка одной даме»; говоря это, они могут лукаво подмигнуть, но быть при этом уверены, что ни об их покупках, ни об их подмигиваниях не станет известно их женам. Ты поняла меня, Рейчел? У нас есть бизнес, и мы должны его вести. Бизнес прежде всего. И так должно быть всегда.

Сказав это, она снова поднесла ко рту стакан с кока-колой, а свободной рукой достала из лежащей на столе кипы счетов, каталогов и газет журнал «Вуманс оун»[40]. Перевернув первую страницу, она стала сосредоточенно читать оглавление, давая понять, что разговор закончен.

Рейчел наблюдала, как яркий ноготь матери перемещался сверху вниз по перечню публикаций номера. Она заметила, как оживилась Конни, дойдя до статьи «Семь способов уличить его в обмане». От одного названия Рейчел, несмотря на жару, бросило в дрожь – ведь в статье наверняка говорилось о том, как докопаться до самой сути проблемы. Сейчас ей нужна была статья совсем о другом, ну например: «Что делать, когда ты в курсе дела», – хотя ответ она уже знала. Ничего не делать и ждать. И именно так, как она теперь считала, должен поступать каждый, когда ситуация доводит его до той черты, переступив которую совершаешь либо мелкое предательство, либо что-то совсем другое. Как ни крути, эта дилемма не предлагает другого пути, кроме того, который ведет к несчастью. То, что произошло за последние дни в Балфорде-ле-Нец, окончательно убедило Рейчел в этом.

– Вы пока не знаете, на сколько дней?

Брызги слюны вылетали при каждом слове изо рта хозяина отеля «Пепелище». При этом он потирал руки так, словно между его ладонями уже находились деньги, с которыми Барбаре придется расстаться перед тем, как покинуть его отель. Представляясь, он назвал себя Базилем Тревесом и добавил, что является отставным лейтенантом – вооруженных сил ее величества, гордо объявил он, – прочитав в регистрационной карточке, что Барбара служит в Нью-Скотленд-Ярде. Это в некотором роде делало их коллегами.

Барбара считала правильным то, что и военнослужащие и сотрудники государственной полиции обязаны носить форму. Сама она, правда, не надевала форму уже много лет, не придавая этому обстоятельству большого значения. Ей надо было сделать Базила Тревеса своим постоянным помощником, и для достижения этой цели не стоило пренебрегать никакими мелочами. К тому же она была благодарна ему за то, что он тактично не обратил внимания на то, в каком состоянии находится ее лицо. Отъехав от дома Эмили, Барбара сняла с лица повязку и в зеркальце салона увидела, что кожа на ее лице от глаз и до губ все еще расписана желтым, пурпурным и синим цветами.

Вместе с Тревесом они поднялись на один лестничный марш и перешли в тускло освещенный коридор. Никаких признаков того, что отель «Пепелище» является благословенным приютом, готовым предоставить ей все возможные удобства и комфорт, Барбара не заметила. Напоминание о давно прошедшей эпохе королей Эдуардов… а сейчас он мог похвастаться лишь выцветшими коврами, покрывающими расшатанные и скрипучие доски пола, над которыми нависали потолки, расписанные водяными разводами. На всем, казалось, была печать прошлого великолепия, пришедшего в полный упадок.

Тревеса, казалось, совсем не трогало состояние его отеля. Провожая Барбару в номер, он ни на секунду не закрыл рта, постоянно приглаживая свои поредевшие и густо набриолиненные волосы движением руки от левого уха через макушку и до правого виска. Барбара не без удовольствия отметила, что отель «Пепелище» обеспечивает постояльцев всеми современными удобствами: в каждом номере был цветной телевизор, да еще и с пультом дистанционного управления; в придачу к этому в коридорных рекреациях стояли телевизоры с большими экранами, если кто-то вдруг захочет вечером пообщаться с соседями; на прикроватных столиках стояли электрические чайники со всем необходимым для утреннего чаепития; ванные комнаты имелись почти во всех номерах, а в дополнение к ним на каждом этаже были туалеты и резервные душевые кабины; в каждом номере стоял телефон с прямым выходом в международную сеть через девятку; и самое фантастическое, непостижимое и необходимое из современных удобств – факс на столе у администратора. Тревес назвал его аппаратом для пересылки и получения факсимильных сообщений. Он произнес эту фразу таким голосом, словно аппарат был его лучшим другом, после чего добавил:

– Но вам-то он, конечно, не понадобится. Ведь вы же приехали отдохнуть, мисс Хейверс?

– Сержант Хейверс, – поправила его Барбара и добавила: – Сержант уголовной полиции Хейверс.

Она сочла этот момент самым подходящим для того, чтобы объявить Базилю Тревесу, кто она такая, рассчитывая в дальнейшем на его помощь. Острый взгляд маленьких глаз этого человека и его постоянная как бы выжидательная поза подсказывали ей, что он, если представится случай, с удовольствием поделится с полицией всем, что ему известно. На стене за стойкой администратора висела его фотография в рамке – на торжестве по случаю избрания в члены городского муниципального совета, – вглядевшись в которую, она поняла, что личная удача не часто выпадает на долю этого человека, а если и выпадает, то отнюдь не случайно. Так что, когда представится случай выяснить что-то, он наверняка будет первым, кто с радостью окажет содействие. А что может быть почетнее, чем негласно поучаствовать в проведении уголовного расследования? У Барбары не было сомнений в том, что он сможет оказать ей помощь, причем без всякого напряга с ее стороны.

– Вообще-то я здесь по делу, – сказала она, позволяя себе вольность слегка погрешить против истины. – По уголовному делу, если уж быть совсем точной.

Тревес остановился как вкопанный перед дверью ее номера с зажатым в руке ключом с цепочкой и громадным пластиковым брелоком в форме американской горки. Барбара еще у стойки администратора заметила, что ключи от всех номеров были снабжены брелоками в форме того или иного развлекательного аттракциона: одни брелоки имели форму «Доджемз»[41], другие – форму чертова колеса, а к дверям комнат, которые открывались прикрепленными к этим брелокам ключами, вместо номеров были прикреплены таблички с соответствующими рисунками.

– Уголовное расследование? – спросил Тревес. – Это касается… Нет, конечно же, вы можете не отвечать, простите. Но, мэм, все, что я услышал, во мне и останется, будьте в этом уверены, сержант уголовной полиции. Из этих уст не вылетит ни одного слова. Будьте уверены.

Широко распахнув дверь номера, он включил верхний свет и отступил на шаг назад, пропуская Барбару войти первой. Она вошла, он вошел следом за ней и, пока постоялица снимала с плеч рюкзак и укладывала его на раздвижную багажную подставку, беззвучно то ли шептал, то ли напевал что-то себе под нос. Указав торжествующим жестом на дверь ванной комнаты, он объявил, что специально дал ей такой номер, в котором туалет с окном, да еще и «выходящим на красивый пейзаж». Он похлопал руками по желто-зеленым покрывалам с синельной бахромой, которыми были застелены обе двуспальные кровати, и сказал:

– Все в полном порядке и, надеюсь, не очень дорого.

Пройдя по номеру, он расправил розовую скатерть на туалетном столике, столешница которого имела форму почки, выровнял две висящие по стенам картины – на обеих были изображены конькобежцы викторианской эпохи с не вполне счастливыми лицами, вероятно, из-за того, что это было не развлекательное катание, а тренировка, – потом указал на пакетики с чаем, лежащие в ожидании утра на блюде. Включил и сразу выключил бра над кроватью. Потом снова включил его и сразу же выключил, словно подал кому-то сигнал.

– У вас будет все, что вы захотите, сержант Хейверс, а если вам вдруг потребуется еще что-либо, обращайтесь к мистеру Базилу Тревесу в любой день и в любой час дня и ночи. – Он поклонился Барбаре, затем выпрямился и, сложив руки на груди, с подчеркнутым вниманием посмотрел на нее: – Может быть, вам требуется что-либо на сегодняшний вечер? Может, что-нибудь из спиртного? Капучино? Может быть, фрукты? Минеральная вода? Греческие танцоры? – Он озарил ее лучезарной улыбкой. – Я всегда готов исполнить любые ваши желания, прошу вас не забывать об этом.

Барбара решила было попросить его стряхнуть с плеч перхоть, но передумала, поскольку эта услуга была не из разряда тех, что он имел в виду. В комнате было так душно, что свет, казалось, с трудом проникал сквозь спертый воздух, и ей очень захотелось, чтобы запустили хотя бы один из современных кондиционеров отеля, ну, на худой конец, принесли бы в ее комнату вентилятор. Воздух был до того неподвижным, что казалось, будто вся вселенная вдохнула и бесконечно долго сдерживает дыхание.

– Прекрасная погода, не правда ли? – разыгрывая бодрячка, спросил Тревес. – Отбоя от туристов не будет. Вы приехали как раз вовремя, сержант. На следующей неделе отель будет заселен аж по самую крышу. Но для вас комната всегда найдется. Дела полиции наиважнейшие, верно ведь?

Посмотрев на свои руки, Барбара обнаружила черноту на кончиках пальцев, появившуюся после того, как она открыла окно. Хейверс незаметно обтерла их о брюки.

– Скажите, мистер Тревес…

Он по-птичьи встрепенулся и вскинул голову.

– Да? Вам что-нибудь…

– Не останавливался ли у вас некий мистер Кураши? Хайтам Кураши?

Казалось, у Базила Тревеса не хватит сил на то, чтобы сдержать себя и сосредоточиться на разговоре, однако он смог обуздать охватившее его возбуждение. Уж не собирается ли он отдать мне честь, мелькнуло в голове Барбары.

– Досадное происшествие, – произнес он официальным тоном.

– Вы о том, что он остановился здесь?

– Да нет, что вы. Мы же приняли его. И даже с радостью. В отеле «Пепелище» нет дискриминации. И никогда не было. – Тревес украдкой взглянул из-за плеча на открытую дверь. – Если позволите?.. – И после утвердительного кивка Барбары продолжил, но уже вполголоса: – Если уж быть до конца откровенным, я и сам соблюдаю расовые разграничения, в чем вы, наверное, и сами убедитесь, пока будете жить у нас. Но, поймите, отнюдь не из-за собственных убеждений. Лично у меня нет ни малейших предубеждений против людей с иным, чем у нас, цветом кожи. Ни малейших. Но вот постояльцы… Скажу вам честно, сержант, настали трудные времена. Нельзя делать хороший бизнес и одновременно пробуждать в людях низменные инстинкты. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Значит, мистер Кураши жил в другой части вашего отеля? Вы это хотели сказать?

– Не совсем в другой… но отдельно от других постояльцев. Немного отдельно… думаю, он сам этого даже и не замечал. – Тревес снова прижал руки к груди. – У меня есть несколько постоянно проживающих постояльцев. Это пожилые дамы, которые не совсем осознали то, что времена изменились. Имело место одно событие, о котором и вспоминать-то неприятно, но одна из этих дам приняла мистера Кураши за рабочего по кухне, когда он в первый раз пришел завтракать. Вы можете себе представить? Бедняга.

Барбара, так и не поняв, к кому относилось последнее сказанное им слово, – к Хайтаму Кураши или к пожилой даме, – решила перейти непосредственно к делу.

– Если позволите, я хотела бы осмотреть номер, в котором он жил.

– Стало быть, вы здесь по делам, связанным с его наследством?

– Не с наследством. С убийством.

Тревес остолбенел.

– С убийством? Боже мой, – еле слышно произнес он и, отведя руку, стал шарить позади себя; нащупав кровать, он плюхнулся на нее со словами: – Простите меня. – Голова его опустилась на грудь, дыхание стало тяжелым. Наконец он поднял голову и спросил хриплым голосом: – А то, что он останавливался здесь, является важным обстоятельством для следствия? Я имею в виду отель «Пепелище»? Это попадет в газеты? Ведь тогда о наших перспективах можно позабыть…

Барбара задумалась, чем в первую очередь вызвана его реакция: потрясением, чувством вины, состраданием к людям? В очередной раз она получила подтверждение тому, что уже давно считала непреложной истиной: Homo sapiens имеет генетическую тягу к мерзостям.

Тревес, должно быть, понял по выражению ее лица, о чем она думает, и поспешно добавил:

– Только не подумайте, что меня не волнует то, что произошло с мистером Кураши. Волнует, и даже очень. Он был по-своему вполне приятным парнем, и я сожалею о том, что произошло. Но ведь я должен думать и о том, как поддержать свой бизнес… а после стольких лет застоя нельзя допустить чтобы все в одночасье рухнуло, даже если…

– А что вы имели в виду, говоря «по-своему»? – спросила Барбара, чтобы не дать втянуть себя в обсуждение проблем национальной экономики.

Базил Тревес растерянно заморгал глазами.

– Ну понимаете… они же отличаются от нас, ведь так?

– Они?

– Азиаты. Да вы и сами знаете. Работая в Лондоне, вы же сталкиваетесь с ними, верно? Какое несчастье! Какое несчастье!

– А чем отличался он?

Тревес, очевидно, почувствовал какой-то подвох в этом вопросе. Он снова сложил руки на груди, а глаза его стали непроницаемыми. Усиление средств защиты, подумала Барбара, но непонятно, против чего. Однако она понимала, что обострять с ним отношения сейчас было бы некстати, а потому решила как можно быстрее успокоить его.

– Я имею в виду лишь только то, что поскольку вы регулярно виделись с ним, то можете сообщить мне о том, что в его поведении показалось вам необычным, и тем самым оказать мне помощь. В культурном отношении он, разумеется, отличался от остальных ваших постояльцев…

– Поймите, в нашем отеле он был не единственным азиатом, – прервал ее Тревес, с тем чтобы вновь подчеркнуть собственную расовую терпимость. – Двери отеля «Пепелище» всегда открыты для всех.

– Не сомневаюсь. Но я хотела бы узнать, чем он отличался от других азиатов. Все, что вы скажете, мистер Тревес, останется между нами. Все, что вы знаете, видели или даже предполагаете относительно мистера Кураши, может оказаться как раз тем, что поможет нам докопаться до причины его смерти.

Ее слова, казалось, успокоили Тревеса и даже приободрили его, показав, насколько важна его роль в расследовании, проводимом уголовной полицией.

– Понимаю, – ответил Базил. – Я все отлично понимаю, – повторил он; лицо его оставалось по-прежнему задумчивым, а рука рассеянно теребила жидкую, не подстриженную бородку.

– Так я могу осмотреть его комнату?

– Да, да. Конечно же, можете.

Тем же путем они двинулись обратно, дошли до лестницы, спустились на один пролет и пошли по коридору к другому концу здания. Выходящие в коридор двери трех комнат были распахнуты в ожидании гостей. Четвертая дверь была закрыта. Из-за нее слышался негромкий голос диктора теленовостей. За следующей, пятой, дверью, расположенной в самом конце коридора, была комната, в которой жил Хайтам Кураши.

У Тревеса был мастер-ключ. Перед тем как открыть дверь, он повернулся к Барбаре и сказал:

– Я не дотрагивался ни до чего с момента его… ну… этого… – Он никак не мог придумать эвфемизм для слова убийство, и, оставив напрасные попытки, сказал: – Полицейские зашли сообщить мне об этом… только о том, что он мертв. Они велели мне держать комнату закрытой, пока я не получу от них разрешения использовать ее вновь.

– Мы предпочитаем ничего не трогать до тех пор, пока не закончено следствие, – пояснила Барбара. – Пока не выясним причину смерти: убийство, несчастный случай или самоубийство. Вы ведь ничего в комнате не трогали, верно? Ни вы и никто другой?

– Никто, – подтвердил Тревес. – Ко мне заходил Акрам Малик с сыном. Они хотели забрать личные вещи, чтобы отослать их в Пакистан, и, поверьте мне, были очень и очень недовольны, когда я не открыл им комнату. Муханнад вел себя со мной так, словно я соучастник преступления против человечества.

– А сам Акрам Малик? Как он отнесся к этому?

– О, наш Акрам предпочитает играть втемную, сержант. Он не так глуп, чтобы посвятить меня в то, что у него на уме.

– А почему? – спросила Барбара у Тревеса, открывшего дверь комнаты Хайтама Кураши.

– Да потому, что мы не выносим друг друга, – угодливо улыбаясь, пояснил Тревес. – Я не мог остаться наверху, а он не выносит, когда за ним наблюдают. Если вдуматься, то его иммиграция в Англию – это позор для страны. Ему бы лучше двинуться в Соединенные Штаты, где главное, что всех интересует, так это есть ли у человека деньги, а то, какие люди приехали в страну, интересует их так же, как размеры ботинок у них на ногах. Вот так-то. – С этими словами он повернул выключатель и включил верхний свет.

Номер Хайтама Кураши был одноместным и состоял из одной небольшой комнаты с одностворчатым окном, выходившим в сад на заднем дворе отеля. Цветовая гамма интерьера комнаты была в принципе такой же, как и в номере Барбары: преобладали желтый, красный и розовый тона.

– Ему было здесь совсем не плохо, – сказал Тревес, видя, как Барбара осматривает неестественно узкую кровать; единственный стул с продавленным сиденьем и без спинки; железный, выкрашенный под дерево шкаф для одежды; дыры от выдранных подсвечников в стенах; слабый верхний свет. Над кроватью висела гравюра и также в викторианском стиле – молодая особа с задумчивым лицом, томно развалившаяся в шезлонге. От времени краски гравюры выцвели, а бумага пожелтела.

– Похоже, что это так. – Барбара поморщилась от противного запаха, пропитавшего все в комнате. Это был застаревший смрад от пригоревшего лука и каких-то овощей. Комната Кураши располагалась как раз над кухней, и это, несомненно, напоминало жившему в ней постояльцу о его месте в отельной иерархии. – Мистер Тревес, а что вы можете сказать о Хайтаме Кураши? Сколько времени он у вас прожил? Кто к нему приходил? Может быть, кто-либо из его друзей останавливался в вашем отеле? Может быть, он говорил по телефону о чем-то, что показалось вам необычным? – Проведя ладонью по горячему влажному лбу, она подошла к комоду, где лежали вещи Кураши. Открыв один из ящиков, расстегнула свой рюкзачок и достала из него пакет для вещественных доказательств, который Эмили вручила ей при расставании, и натянула на руки резиновые перчатки.

Кураши, по словам Базила Тревеса, в ожидании свадьбы проживал в отеле «Пепелище» в течение шести недель. Этот номер снял для него Акрам Малик. Для будущей семейной пары вроде бы уже был куплен дом – приданое дочери Малика, – но ремонт этого дома затянулся, а посему Кураши несколько раз продлевал срок своего проживания в отеле. Обычно он уходил на работу около восьми утра, а возвращался примерно в полвосьмого или в восемь вечера; он и завтракал, и ужинал в отеле, а в выходные дни обедал где-то в городе.

– У Маликов?

Тревес пожал плечами и, проведя кончиком пальца по облицовочной панели дверной коробки, поднес его к глазам. Барбара, стоявшая у комода, заметила, как озлобленно перекосилось его лицо, когда палец оказался грязным. Он не решился бы утверждать, что все выходные Кураши проводил в семействе Маликов. Если рассматривать ситуацию через призму здравого смысла – влюбленные стараются как можно чаще бывать вместе, не правда ли? – надо признать, что здесь дело обстояло несколько иначе, поскольку и сама ситуация была не совсем обычной, а следовательно, нельзя исключать возможность того, что Кураши занимался во время уик-эндов чем-либо другим.

– Ситуация была не совсем обычной? – Барбара, все еще стоявшая у комода, повернулась к Тревесу.

– Женитьба по договоренности, – с деликатной улыбкой пояснил тот. – Отдает дремучим Средневековьем, вы согласны?

– Но ведь так принято в их среде, верно?

– Как это ни называть, но когда вы навязываете мужчинам и женщинам двадцатого столетия обычаи четырнадцатого века, то результаты могут быть весьма неожиданными, вы согласны, сержант?

– Ну, а что неожиданного было в этом случае?

Барбара повернулась к комоду и стала рассматривать вещи, лежащие в верхнем ящике: паспорт, аккуратные стопки монет, сжатая скрепкой пачка пятидесятифунтовых банкнот и рекламный буклет, приглашающий в «Замок», отель с рестораном, расположенный – согласно прилагаемой карте – на главном шоссе в Харвич. Из буклета выпал листок с прейскурантом услуг. После перечня стоимости номеров была указана плата за ночные костюмы для новобрачных – 80 фунтов за ночь. Кураши и его молодую супругу ожидали кровать с пологом на четырех столбиках, полбутылки «Асти Спуманте»[42], одна красная роза и завтрак в постель. Романтично, черт возьми, решила про себя Барбара, и взяла в руки кожаный кейс, оказавшийся, к ее удивлению, закрытым.

До нее дошло, что Тревес все еще не ответил на ее вопрос. Она обернулась к нему. Он задумчиво теребил бородку, и тут она впервые обратила внимание на пятна нечистой кожи на подбородке и нижней части щек, вызванные, по всей вероятности, вялотекущей экземой. Выражение лица у него было такое, какое бывает у слабых людей в моменты, когда им необходимо мобилизовать внутренние силы, – высокомерное, уверенное и в то же время нерешительное от сознания того, что кто-то не захочет принять на веру его доводы. Черт возьми, подумала Барбара, вздохнув про себя. Все склонялось к тому, что ей придется на каждом шагу делать успокоительные массажи его эго.

– Я хочу знать ваше мнение о нем, мистер Тревес. Кроме семейства Маликов, вы ведь самый осведомленный из известных нам источников информации.

– Я понимаю. – Тревес жестом, исполненным достоинства, провел ладонью по бороде. – Но и вы должны понять, что содержатель отеля – не совсем то же самое, что духовник. Для того чтобы отель хорошо и прибыльно работал, все, что видит, слышит и о чем догадывается его хозяин, должно оставаться тайной для всех остальных.

Барбара с трудом поборола желание указать ему на тот факт, что наречия хорошо и прибыльно вряд ли применимы к его – а следовательно, и отеля – работе. Но она хорошо знала правила игры, в которую играл Тревес, и решила следовать им.

– Поверьте, – придав голосу особое звучание, начала Барбара. – Все, что вы скажете, мистер Тревес, будет сохранено в глубокой тайне. Но я должна получить от вас всю информацию, если мы решили работать, как равноправные партнеры.

Произнося последние слова, Хейверс с трудом удержала себя от того, чтобы не рявкнуть на него. Чтобы окончательно подавить это желание, она снова потянула на себя верхний ящик комода и, перебирая стопки носков и нательного белья, принялась искать ключ от кожаного кейса.

– Если вы уверены в том, что… – Тревес проявлял такое желание поделиться с ней тем, что знает – похоже, все его недавние сомнения напрочь рассеялись, – что даже не стал ждать ее заверений. – Тогда я должен сказать вам следующее: в его жизни, помимо дочери Малика, был еще кто-то. Это единственное объяснение.

– Объяснение чего? – Барбара перешла к осмотру содержимого второго ящика. Пачка аккуратно сложенных подобранных по цвету рубашек: белые, затем светло-желтые, серые и в самом низу черные. В третьем ящике были пижамы. Четвертый ящик был пуст. Кураши путешествовал налегке.

– Того, что он уходил по ночам из отеля.

– Хайтам Кураши уходил по ночам из отеля? И как часто?

– По крайней мере, дважды в неделю. Иногда чаще. И всегда после десяти. Сперва я думал, что он уходил для того, чтобы повидаться с невестой. Я не видел в этом ничего необычного, хотя и время для встреч было несколько позднее. Он хотел узнать ее получше – а что тут такого? – еще до свадьбы. Ведь эти люди не совсем закоснели в своем язычестве. Они могут отдать сына или дочь за того, кто предложит большую цену, но я уверен, что они никогда не отдадут их незнакомцам, не предоставив им шанса узнать друг друга. Вы согласны?

– В этих делах я не большой знаток, – ответила Барбара. – Продолжайте. – Она подошла к прикроватному столику, накрытому скатеркой с кистями, под которыми виднелся единственный ящик, и потянула его на себя.

– Понимаете, дело в том, что в ту самую ночь я видел, как он выходил из отеля. Мы перекинулись несколькими словами насчет предстоящего свадебного торжества, а потом он сказал мне, что хочет пробежаться по берегу моря. Снять нервное напряжение перед свадьбой и все такое. Ну, вы понимаете?

– Ну, и дальше?

– А когда я услышал, что его нашли мертвым на Неце, в таком месте – не знаю, известно вам или нет, сержант, но оно находится совсем в другом направлении от отеля… какая уж там пробежка по берегу моря, – я понял, что он попросту не хотел посвящать меня в свои дела. А это может означать только, что он хотел скрыть то, чем в действительности занимался. А поскольку он всегда уходил из отеля точно в то же время, в какое ушел и в ту самую пятницу, после чего его нашли мертвым, мне кажется, можно вполне уверенно предположить, что он шел на встречу с кем-то, с кем встречался по ночам и до этого, а также и то, что с этим человеком ему бы лучше вообще не встречаться.

Тревес снова по привычке приложил ладони к груди и посмотрел на Барбару с таким видом, словно ожидал, что она, на манер доктора Ватсона, закричит: «Холмс, да вы меня поражаете!»

Но поскольку Хайтам Кураши был убит и все указывало на то, что это убийство не было случайным, Барбара и сама предположила, что убитый пошел на Нец для встречи с кем-то. В рассказе Тревеса неожиданным для нее было только то, что эти свидания происходили регулярно. Она, хотя и с неохотой, вынуждена была признать, что это обстоятельство было весьма важным, и решила бросить кость хозяину отеля.

– Мистер Тревес, вы выбрали для себя не ту профессию.

– Серьезно?

– Даю голову на отсечение. – За этими словами не скрывалось ни тени лжи.

Это подействовало на Тревеса ободряюще, и он вместе с ней стал рассматривать содержимое ящика прикроватного столика: книга в желтом переплете на арабском языке с сатиновой закладкой; на той странице, где была закладка, несколько строк были помечены скобками; наполовину пустая коробка для двух дюжин презервативов; светло-коричневый конверт размером пять на семь дюймов. Барбара положила книгу в пакет для вещдоков, а Тревес, укоризненно качая головой, смотрел на коробку с презервативами и прочие предметы, предназначенные, по его мнению, для сексуальных удовольствий. Пока он качал головой и беззвучно кудахтал, Барбара открыла конверт и высыпала его содержимое себе на ладонь. На ладони оказались два ключа: один – не больше верхней фаланги ее большого пальца, второй – не больше ногтя на нем. Этот второй и был, по всей вероятности, ключом от кожаного кейса, найденного в комоде. Зажав оба ключа в ладони, Барбара задумалась, что делать дальше. Ей хотелось заглянуть в кейс, но она предпочла бы проделать это в одиночку. Перед тем, как открыть кейс, ей необходимо отделаться от своего бородатого Шерлока.

Она размышляла над тем, как бы проделать это поделикатней и не поколебать добрых намерений Тревеса. Ни в коем случае нельзя навести его на мысль о том, что он, как человек, знавший убитого, автоматически становится подозреваемым в убийстве Кураши и пребывает таковым до тех пор, пока алиби или другие обстоятельства, подтверждающие его невиновность, не снимут с него подозрений.

– Мистер Тревес, – после паузы обратилась к нему Барбара, – эти ключи, возможно, очень важные предметы в нашем расследовании. Прошу вас, постойте у двери в коридоре и последите, чтобы никто не вошел в номер. Сейчас нам более всего опасны те, кто намеренно или ненароком может проникнуть в тайну следствия. Дайте мне знак, если в гавани все спокойно.

– Конечно, конечно же, сержант. Буду очень счастлив… – и он поспешил приступить к исполнению своей миссии.

Как только Тревес подал ей сигнал о том, что в гавани все спокойно и можно поднимать якоря, Барбара приступила к осмотру ключей. Оба ключа были медными, к большему была прикреплена цепочка и плоский металлический ярлычок с вытесненным номером 104. «Ключ от камеры хранения?» – подумала Барбара. Но какой? На железнодорожном вокзале? На автовокзале? Возможно, от шкафа в павильоне для переодевания на пляже; в таких шкафах купальщики хранят одежду, пока плавают в море? Любой из вариантов был возможен.

Второй ключ Барбара вставила в замок небольшого кожаного кейса. Ключ легко повернулся. Она потянула защелку вправо. Раздался щелчок. Она легко подняла крышку.

– Нашли что-либо полезное? – послышался из-за двери шепот Тревеса; он окончательно вошел в роль агента 007. – У меня здесь все спокойно.

– Будьте на посту, мистер Тревес, – прошептала в ответ Барбара.

– Слушаюсь, – так же шепотом отрапортовал он. Она была уверена, что ее помощник только сейчас понял, что ему на роду написано стать рыцарем плаща и кинжала.

– Сейчас все зависит от вас, – произнесла она, после чего стала еле слышно насвистывать что-то сквозь зубы, надеясь этим еще больше распалить его пыл и удержать в его нынешнем амплуа. – Если услышите чьи-то шаги… И вообще какой-либо посторонний звук, мистер Тревес…

– Не волнуйтесь, – ответил он. – Вы можете полностью положиться на меня, сержант Хейверс.

Барбара улыбнулась. Ну и чурбан, подумала она, кладя большой ключ в пакет для вещдоков. Затем принялась рассматривать содержимое кожаного кейса.

Все, что находилось внутри, было аккуратно разложено: пара золотых запонок, золотой зажим для банкнот с гравировкой на арабском языке, золотое кольцо небольшого размера – вероятно, на женскую руку – с рубином в центре, одна золотая монета, четыре золотых браслета, чековая книжка и сложенный пополам листок желтой бумаги. Барбара на мгновение задумалась: такая явная склонность Кураши к золотым вещам не могла не привлечь внимания; как могло это обстоятельство повлиять на его жизнь и не вписывается ли оно в общую картину того, что с ним случилось. «Алчность? – предположила она. – Шантаж? Клептомания? Благоразумие? Одержимость? Что?»

Чековая книжка была выдана местным отделением банка «Барклайз». В левой части чека располагался корешок для отметки о полученной или выплаченной сумме. Всего один корешок был заполнен: 400 фунтов некоему Ф. Кумару. Барбара посмотрела на дату и подсчитала в уме: за три недели до смерти Кураши.

Она положила чековую книжку в пакет для вещдоков и развернула желтый листок. Это был чек местного магазина «Драгоценности и бижутерия Рекона», под логотипом курсивом было напечатано: «Лучшее из того, что есть в Балфорде». Сперва Барбара решила, что это чек на кольцо с рубином. Возможно, подарок Кураши невесте? Но, рассмотрев чек, она обнаружила, что выписан он не на имя Кураши. Он был выписан на имя Сале Малик. По чеку нельзя было понять, какая покупка оплачена, поскольку вместо наименования стоял код вещи: А-162. Рядом с кодом была напечатана закавыченная фраза «Жизнь начинается сейчас». Внизу чека была обозначена сумма, уплаченная Сале Малик: 220 фунтов.

Ну и дела, подумала Барбара. Интересно, как этот чек попал к Кураши. Вероятнее всего, это был чек оплаты чего-то, купленного его невестой, а надпись «Жизнь начинается сейчас» должна была быть выгравирована на купленном предмете. Обручальное кольцо? Это было наиболее вероятно. Но носят ли их пакистанские мужья? Барбара никогда не видела кольца на руке Таймуллы Ажара, но это еще ни о чем не говорит, поскольку не каждый мужчина его интеллектуального уровня носит кольца. А у кого выяснить, что предписывает в таких случаях обычай, которому должны следовать пакистанцы? Но даже если чек был выдан при покупке обручального кольца, то его присутствие в кейсе можно объяснить намерением Кураши вернуть Сале Малик ее покупку. А сам факт возврата подарка, да еще и с гравировкой обнадеживающих и доверительных слов «Жизнь начинается сейчас», можно объяснить лишь тем, что в планах на предстоящую свадьбу появилась угрожающая трещина.

Барбара обернулась и посмотрела на все еще открытый ящик прикроватного столика. Глядя на коробку с презервативами, она вспомнила, что и в кармане убитого были обнаружены три презерватива. Если увязать воедино чек ювелирного магазина и эти презервативы, это будет логическим подтверждением ее довода.

Не только свадебные планы дали трещину – по всей вероятности, появился еще кто-то третий, кто и поспособствовал тому, что Кураши отказался от вступления в ранее намеченный брак ради отношений с другим партнером. И все это произошло совсем недавно, о чем свидетельствовал тот факт, что в том же кейсе хранились свидетельства того, как Кураши намеревался провести медовый месяц.

Барбара присоединила чек к другим предметам, собранным на прикроватном столике. Закрыв кожаный кейс, положила в пакет с вещдоками и его. Интересно, подумала она, как отреагировала семья невесты, когда он отозвал свое предложение. Взрывом негодования? Намерением отомстить? Этого она не знала, зато у нее внезапно возникла отличная мысль, как это выяснить.

– Сержант Хейверс? – послышалось из коридора. Сейчас это было скорее шипение, нежели шепот: агент 007 сгорал от нетерпения.

Барбара, подойдя к двери, открыла ее. Выйдя в коридор, она взяла Тревеса за руку.

– Возможно, у нас кое-что появилось, – бросила она, сделав многозначительную мину.

– Серьезно? – Он буквально излучал возбуждение и любопытство.

– Абсолютно. Вы ведете регистрацию телефонных звонков? Да? Прекрасно. Мне необходимо с ней ознакомиться. – Она перешла на приказной тон. – Каждый его телефонный звонок и каждый звонок ему.

– Сегодня вечером вас устроит? – с горячностью спросил Базил и облизал губы.

Барбара поняла, что если дать ему волю, то они просидят бок о бок над отельными бумагами до утра.

– Давайте отложим до утра, – ответила она. – Надо хоть немного поспать, чтобы набраться сил для предстоящих дел.

– Слава богу, что в его номере я сохранил все в неприкосновенности, – прошептал Тревес, приходя в еще большее возбуждение.

– Следуйте этому и дальше, мистер Тревес, – поддержала его пыл Барбара. – Держите дверь закрытой. Если возникнет необходимость, стойте возле нее, как на часах. Наймите охрану. Установите видеонаблюдение. Установите в комнате скрытые микрофоны. Вы не хуже меня понимаете, что требуется. Но любой ценой сделайте так, чтобы ни одна живая душа не переступила порога этого номера. Я могу рассчитывать на вас?

– Сержант, – воскликнул Тревес, прикладывая руку к сердцу, – вы можете без малейших колебаний положиться на меня во всем.

– Прекрасно, – ответила Барбара и невольно задала себе вопрос: а не были точно такие же слова сказаны недавно Хайтаму Кураши?

Глава 6

Ее разбудило утреннее солнце, которому помогли крики чаек и слабый запах моря. Воздух был таким же неподвижным, как накануне. Барбара поняла это, когда, лежа калачиком на одной из двуспальных кроватей, скосила еще не совсем открывшийся со сна глаз в сторону окна. За стеклом виднелись ветви лаврового куста, но ни один из его пыльных листьев не колыхался. К полудню ртуть во всех термометрах, какие только есть в городе, должна закипеть.

Барбара просунула костяшки пальцев под поясницу, которую ломило после ночного контакта с матрасом, расплющенным телами нескольких поколений. Опустив ноги с кровати, она, медленно переступая, побрела в туалет с красивым видом из окна.

Интерьер ванной комнаты был выдержан все в том же свойственном отелю стиле увядающей роскоши: кафельная облицовка стен и цементные заплаты вокруг кранов были покрыты пятнами голубовато-зеленой, похожей на стриженый мех, плесени; дверцы шкафчика под умывальником удерживались закрытыми не защелками, а эластичной лентой, концы которой были намотаны на ручки. В стене над унитазом было маленькое оконце с рамой из четырех тусклых стекол, занавешенное мятой матерчатой шторкой с аппликациями, изображающими дельфинов, выпрыгивающих из вспененных морских волн, голубизна которых давно поблекла и сейчас больше напоминала цвет облачного зимнего неба.

При взгляде вокруг у Барбары невольно вырвалось «ах», после чего она приступила к изучению своего лица, отражавшегося в давным-давно не протиравшемся зеркале над умывальником; лепная рама зеркала была украшена не меньше чем двумя дюжинами позолоченных купидонов, каждый из которых целился стрелой в своего собрата, примостившегося напротив. На свое отражение она отреагировала более горестным «ах». По лицу, от глаз и до подбородка, расплывалась все та же цветовая гамма кровоподтеков, по краям которых уже начала проступать желтизна; левая щека была расписана образовавшимися во сне складками – портрет был более чем отталкивающим, и это как раз перед тем, когда надо идти на завтрак. Ну и видок, ужаснулась про себя Барбара, если выйти сейчас на улицу, шоферы в ужасе повыскакивают из своих машин. Она подошла к окну, чтобы полюбоваться на красивый пейзаж.

Окно было открыто на всю допустимую ширину, и в щель, равную примерно пяти дюймам, проникал свежий утренний воздух. Барбара сделала глубокий вдох и, запустив пятерню в свои густые волосы, принялась рассматривать покатый, спускающийся к морю газон.

Отель «Пепелище», расположенный примерно в миле от центра города на круто обрывающемся плато, привлекал в первую очередь таких туристов, для которых главное – полюбоваться видом. К югу от него виднелась песчаная Принцева коса серповидной формы с тремя уходящими в море каменными волнорезами. На западе газон упирался в высокую скалу, за которой простиралось гладкое, как стекло, безбрежное море; над самой линией горизонта виднелись завитки серого тумана, сулящие наступление долгожданной прохлады. На севере краны далекого Харвичского порта задрали вверх свои длинные, как у динозавров, шеи, под которыми свободно проходили плывущие в Европу морские паромы. Все это Барбара видела из маленького оконца туалета в своем номере; то же самое и еще многое другое можно было обозревать, сидя на складных стульях с парусиновыми спинками и сиденьями, расставленных по всему газону перед отелем.

Художнику-пейзажисту или маринисту отель «Пепелище» показался бы идеальным местом, подумала Барбара, но для туриста, приехавшего в Балфорд-ле-Нец с намерением получить кое-что еще помимо красивого вида, месторасположение отеля могло бы послужить примером явного коммерческого просчета. Удаленность отеля от города – с его эспланадами и променадом, Увеселительным пирсом, аллеей игровых автоматов, аттракционами и главной улицей Хай-стрит – еще убедительнее подтверждала бы это. Все эти места вкупе составляли коммерческий центр Балфорда-ле-Нец, в котором туристы тратили свои деньги. Если обитатели других отелей, пансионов, летних домиков, расположенных в прибрежной зоне этого увядающего города, могли за весьма короткое время добраться до этих мест, идя неторопливым прогулочным шагом, то для тех, кто останавливался в отеле «Пепелище», это было весьма проблематично. Родители с малыми детьми; молодые люди, охочие до всевозможных развлечений в ночном городе; туристы, интересующиеся всем, от песка на пляже до местных сувениров, наверняка весьма неуютно чувствовали бы себя в этом отеле, одиноко стоящем над обрывом вдалеке от центра Балфорда. Они, конечно, могли бы добраться пешком до города, если бы дорога шла вдоль береговой линии. А она была проложена так, что обитатели отеля «Пепелище» должны были сначала преодолеть крутой подъем по Нец-Парк-роуд, а затем, повернув назад, идти в город по Эспланаде.

По мнению Барбары, Базил Тревес был рад любому постояльцу, выбравшему его отель в какое угодно время года. Следовательно, долговременное проживание Хайтама Кураши было для него несомненной удачей. Это, в свою очередь, ставило перед ней вопрос о том, какую роль мог (или не мог) играть Тревес в брачных намерениях Кураши. Об этом стоило поразмыслить.

Барбара пристально смотрела в сторону Увеселительного пирса. На том конце, где когда-то стояло кафе Джека Оукинса, теперь шла стройка. Даже на таком расстоянии она видела, что все строения на пирсе свежеокрашены – белые, зеленые, синие и оранжевые; пятно, на котором они располагались, по периметру окружали мачты с висящими на них разноцветными флагами. Когда она в последний раз приезжала в Балфорд, ничего этого не было и в помине.

Барбара отошла от окна. Глядя на себя в зеркало, она призадумалась над тем, было ли разумным снимать с лица повязку. Косметику с собой она не взяла. К тому же у нее и не было-то ничего, кроме тюбика губной помады «Блистекс» да баночки румян, оставшихся от матери, а поэтому укладывать косметичку в рюкзак было бы попросту бессмысленно. Ей нравилось представлять себя неким существом, моральная устойчивость которого не позволяет проделывать с внешностью никаких обманных манипуляций – ну, разве что наложить немного тональной пудры на щеки, дабы слегка улучшить цвет лица. Однако истинная причина заключалась в том, что, оказавшись перед выбором, на что потратить утром пятнадцать минут своего жизненного времени – на наложение макияжа на лицо или на сон, – Барбара выбрала второе. Учитывая характер ее работы, такое решение казалось ей более осмысленным. Таким образом, ее подготовка к предстоящему дню занимала не более десяти минут, четыре из которых тратились на отыскание нужных предметов в рюкзачке, вперемешку с проклятиями, и на поиски пары чистых носков.

Почистив зубы, причесавшись и сложив в свой рюкзачок пакет с вещдоками, собранными накануне в номере Кураши, Барбара вышла из номера. В коридоре запахи еды, приготовленной на завтрак, окутали ее так цепко, словно руки малого ребенка юбку матери. Из кухни пахло яичницей с беконом, жареными сосисками, подгоревшими тостами, помидорами и грибами, томящимися на рашпере. В обеденный зал можно было пройти и с завязанными глазами. Барбара шла на становящиеся более сильными запахи; спустившись по лестнице на один пролет, она двигалась по узкому коридору первого этажа, и теперь до нее доносился звон посуды и гудящий шум голосов, обсуждающих планы на день. С каждым ее шагом голоса становились все отчетливее. Один голос – особенно. Говорил ребенок, произнося слова быстро и разборчиво:

– Ты слышал о ловле крабов с лодки? Папа, а мы сможем их половить? А чертово колесо? Мы сможем прокатиться на нем сегодня? Я весь вечер смотрела на него, когда сидела на газоне с миссис Портер. Она сказала, что когда ей было столько лет, сколько мне, чертово колесо…

Раздраженный низкий голос, прервал преисполненное надежд щебетание ребенка. Как всегда, с грустью подумала Барбара. Ну что еще, черт возьми, нужно этому болвану? Он, как слепой слон, безжалостно топчет все порывы своей маленькой дочери. Подходя к двери, Барбара чувствовала, как внутри у нее закипает необъяснимое раздражение и озлобление, хотя понимала, что все это никаким боком ее не касается.

Хадия и ее отец сидели в одном из тускло освещенных углов обеденного зала, старые стены которого были обшиты массивными деревянными панелями. Их посадили подальше от остальных обитателей отеля: за тремя столиками, стоящими в ряд напротив застекленной двустворчатой двери, расположились три белые пожилые супружеские пары. Эти последние пришедшие на завтрак люди вели себя так, словно никого, кроме них, в обеденном зале не было, если не считать еще одной очень пожилой дамы, возле стула которой стояли ходунки на колесиках. По всей вероятности, это и была уже упоминавшаяся миссис Портер, поскольку она ободряюще кивала Хадии из своего конца зала.

Нельзя сказать, чтобы Барбару сильно удивило то, что Хадия и Таймулла Ажар живут в том же отеле, что и она. Хейверс ожидала, что они остановятся у Маликов, но раз это не представилось возможным, то логично было предположить, что они окажутся в этом отеле; ведь Ажар приехал в Балфорд по делу Кураши.

– О, сержант Хейверс, – Барбара, оглянувшись, встретилась глазами со стоявшим позади нее с двумя подносами в руках Базилем Тревесом. – Позвольте проводить вас к вашему столику?..

Он, извиваясь всем телом и учтиво кланяясь, обошел ее, и в это время раздался счастливый выкрик Хадии:

– Барбара! Вы приехали! – Она, бросив ложку в тарелку с кашей и расплескав молоко по скатерти, соскочила со стула и стремглав бросилась к Барбаре, подпрыгивая, как обычно, и громко распевая: – Вы приехали! Вы приехали! Вы приехали на море! – Косички с вплетенными в них желтыми лентами прыгали по ее плечам, словно солнечные зайчики, да и сама она, казалось, излучала солнечный свет: желтые шортики, полосатая футболка, носочки с желтой каемкой, выглядывающие из сандалий. Она повисла на руке у Барбары. – Давайте построим замок из песка? Вы приехали, чтобы насобирать ракушек? Я хочу поиграть на автоматах и покататься на машинках, а вы?

Лицо Базила Тревеса, наблюдавшего за этим странным общением, стало удивленно-испуганным. Он повторил свое приглашение, на этот раз более решительно:

– Прошу вас, сержант Хейверс, располагайтесь за этим столиком. – С этими словами он, вытянув вперед подбородок, указал на столик у раскрытого окна в той части зала, где наверняка сидели англичане.

– Я предпочла бы сидеть там, – ответила Барбара, показав большим пальцем на темный угол, где размещались пакистанцы. – Чем больше свежего воздуха утром, тем тяжелее переносится дневная жара. Так вы не возражаете?

Не дождавшись его ответа, она направилась к Ажару. Хадия вприпрыжку бежала впереди.

– Она здесь, папа! Смотри, она здесь! Она здесь! – возбужденно кричала девочка, не замечая того, что отец, приветствуя Барбару, проявляет такую сдержанность, с какой, возможно, обнимал бы прокаженного.

В это время Базил Тревес подошел с двумя подносами к столику, за которым расположились миссис Портер и ее компаньонка. Поставив перед ними подносы, он поспешил к Барбаре, намереваясь усадить ее за столик, стоявший рядом с тем, за которым расположился Ажар.

– Конечно, как вам будет угодно, – обратился он к ней. – Вам подать апельсиновый сок, сержант Хейверс? А может быть, грейпфрутовый? – Тревес с такой готовностью выхватил салфетку из укладки и с такой галантностью положил ее на стол, словно усадить сержанта в общество темнокожих постояльцев было частью разработанного им генерального плана.

– Нет, с нами! Только с нами! – шумно запротестовала Хадия и потащила Барбару за их стол. – Папа, ну скажи ты ей! Она должна сидеть с нами.

Ажар молча смотрел на Барбару своими непроницаемыми карими глазами. Единственно, что удалось заметить Хейверс, было его моментное колебание, перед тем как встать, чтобы поздороваться с ней.

– Мы будем очень рады, Барбара, – произнес он беспристрастно-официальным тоном.

Ну и фрукт, раздраженно подумала она, но, сдержав себя, сказала:

– Если я вас не стесню…

– Секундочку, я сейчас накрою вам здесь, – засуетился Тревес. Он перенес ее прибор на стол Ажара, при этом что-то мурлыкая себе под нос, а выражение его лица было такое, какое бывает у человека, старающегося изо всех сил исправить неприятную ситуацию, созданную другими.

– Как я рада, как я рада, рада, рада! – распевала Хадия. – Вы приехали сюда отдохнуть, да? Мы пойдем на пляж. Будем собирать ракушки. Будем ловить рыб. Пойдем на пирс, где аттракционы. – Она залезла на стул и взяла ложку, лежавшую в тарелке с кашей, словно восклицательный знак, завершающий все, что случилось в то утро. Хадия вытащила ложку, не замечая капель, упавших на ее футболку. – Вчера, когда папа уходил по делам, я оставалась с миссис Портер, – доверительно сообщила она Барбаре, – мы читали, сидя на газоне. Сегодня мы решили погулять по Скалистому бульвару, но это очень далеко, почти столько, сколько надо идти до пирса. Я хотела сказать, что это далеко для миссис Портер. А я могу пройти хоть сколько, не верите? А раз вы здесь, папа разрешит мне пойти к аттракционам. Да, папа, разрешишь? Папа, если Барбара пойдет со мной, ты мне разрешишь? – Она вертелась на стуле, поворачиваясь то к Барбаре, то к отцу. – Мы покатаемся на американских горках и на чертовом колесе, правда, Барбара? Мы сможем пострелять из ружей в тире. Достать игрушки из большой прозрачной банки железной рукой. А вы умеете доставать игрушки? Папа очень хорошо умеет. Он однажды достал мне коалу, а маме достал розовую…

– Хадия. – Голос ее отца был спокойным и бесстрастным. Она, словно повинуясь врожденному рефлексу, мгновенно замолчала.

Барбара сосредоточенно вчитывалась в меню, словно верующий в священное писание. Выбрав еду на завтрак, она сообщила заказ Тревесу, стоящему рядом в полупоклоне.

– Хадия, Барбара здесь на отдыхе, – обратился Ажар к дочери, как только Тревес направился в сторону кухни. – Мы не должны мешать ей отдыхать. Она недавно сильно поранилась и еще недостаточно поправилась, чтобы подолгу ходить по городу.

Хадия не ответила, но посмотрела на Барбару взглядом, преисполненным надеждой. На ее просящем личике легко читались и чертово колесо, и игровые автоматы, и американские горки. Покачивая ногами, она чуть заметно подпрыгивала на стуле, и Барбара, глядя на нее, не могла понять, откуда у отца берется сила воли на то, чтобы отказать ей в чем-либо.

– Мои усталые кости, возможно, осилят прогулку до пирса, – обнадежила девочку Барбара. – Но для начала надо выяснить, как идут дела.

Такое расплывчатое обещание, по всей вероятности, обнадежило Хадию.

– Да! Да! Да! – радостно закричала она и еще до того, как отец успел вновь напомнить ей о приличиях, опустила глаза в тарелку и принялась доедать кашу.

Ажар, как заметила Барбара, ел яйца всмятку. Одно он уже съел, и когда Барбара пересела за их стол, приступил ко второму.

– Я оторвала вас от еды, – сказала Барбара, указав движением головы на стоящую перед ним тарелку. И вновь он заколебался, мысленно решая проблему: показывать или не показывать свое неприязненное отношение; вот только к чему, к еде или к ее обществу, Барбара затруднялась сказать, но была почти уверена, что ко второму.

Ажар ножом отделил верхушку яйца и ловким движением ложки выскреб из нее белок. Держа ложку в гладких коричневых пальцах, он некоторое время не приступал к еде, а потом вдруг заговорил.

– Занятное совпадение, Барбара, – произнес он без тени иронии, – что вы приехали в отпуск в тот самый город, что и мы с Хадией. И еще более занятное совпадение, что все мы оказались в одном отеле.

– Зато мы можем быть вместе, – счастливо подхватила Хадия. – Я и Барбара. Па, когда ты снова уйдешь по делам, Барбара сможет присматривать за мной вместо миссис Портер. Миссис Портер хорошая, – вполголоса сказала она, обращаясь к Барбаре. – Она мне нравится. Но она не очень хорошо ходит, потому что у нее трясутся ноги.

– Хадия, – тихо сказал отец. – Ты забыла про завтрак.

Хадия снова опустила глаза в тарелку, но перед этим изловчилась незаметно стрельнуть в Барбару своими лучезарно улыбающимися глазами. Ее сандалии бодро застучали по ножкам стула.

Барбара понимала, что отпираться и врать бессмысленно. Ведь когда она впервые придет на встречу представителей азиатской общины с полицией, Ажар сразу узнает правду о том, что она делает в Балфорде. Сейчас она поняла, что лучше всего сказать ему правду… не полную правду относительно того, как она оказалась в Эссексе.

– Вообще-то, – начала она, – я здесь по делу. Ну, не совсем по делу, вы бы сказали: как бы по делу. – Она, стараясь не показаться излишне серьезной, поведала ему, что приехала сюда помочь своей давней подруге, старшему инспектору уголовной полиции, назначенной руководителем оперативно-следственной группы, ведущей расследование. И сделала паузу, ожидая, как он отреагирует на это. Он отреагировал в полном соответствии со своим характером: его густые ресницы чуть дрогнули. – Три дня назад один человек по имени Хайтам Кураши был найден мертвым недалеко отсюда, – продолжала она и, как бы невзначай добавила: – Кстати, он жил в этом самом отеле. Вы что-нибудь слышали об этом, Ажар?

– И вы участвуете в этом расследовании? – спросил Таймулла. – А как это может быть? Ведь вы же работаете в Лондоне.

Барбара ступила на тропу, ведущую к правде. Ей позвонила ее давняя подруга Эмили Барлоу, объяснила она. Эмили узнала – слухом земля полнится, а полиция ведь тоже на земле – о том, что Барбара в это время не работает. Она позвонила ей и пригласила в Эссекс. Вот и все.

Барбара так старательно и красочно расписывала свою дружбу с Эмили, словно они и вправду были неразлучными подругами, родственными душами и всегда трудились в одной упряжке. Видя, что собеседник уже не сомневается в искренности и правдивости слов «для Эмили я готова на все», она сказала:

– Эм попросила меня поработать в качестве своего представителя по связям с азиатской общиной, которую я должна информировать о ходе расследования. – Она пристально посмотрела на Ажара, ожидая его реакцию.

– А почему именно вы? – спросил он, кладя ложку рядом с подставкой для яйца. Барбара заметила, что яйцо съедено лишь наполовину. – Неужели в штате местной полиции эту работу некому поручить?

– Все сотрудники оперативно-следственной группы будут заняты непосредственно проведением расследования, – объяснила Барбара, – которое, как я понимаю, в первую очередь и интересует азиатскую общину. Вы разве с этим не согласны?

Ажар снял салфетку с колен, аккуратно сложил и положил рядом с тарелкой.

– Тогда, похоже, мы здесь по одному делу. И вы, и я. – Он перевел взгляд на дочь: – Хадия, ты доела кашу? Да? Ну молодец. Миссис Портер смотрит на тебя так, будто хочет поделиться с тобой своими планами на сегодня.

Хадия вмиг поникла.

– Но я думала, что мы с Барбарой…

– Хадия, ты же слышала, Барбара здесь по делу. Иди к миссис Портер. Помоги ей дойти до газона.

– Но…

– Хадия, я, по-моему, ясно сказал.

Девочка слезла со стула и, опустив плечи, побрела к миссис Портер, которая в это время боролась со своим алюминиевым приспособлением для ходьбы, стараясь своими непослушными трясущимися руками разложить его и поставить напротив стула. Ажар молча ждал, пока Хадия и старая дама пройдут через застекленную дверь к газону, откуда открывался вид на море. Затем снова повернулся к Барбаре.

В тот же момент в обеденном зале появился Базил Тревес с завтраком для Барбары. Подойдя к их столику, он изящным движением поставил перед ней поднос.

– Сержант, – с поклоном произнес он, – если я понадоблюсь вам… – и многозначительно кивнул в сторону вестибюля. Барбара истолковала этот жест как указание на то, что он будет сидеть за столом портье с телефоном наготове и по первому ее знаку трижды нажмет на девятку, если Таймулла Ажар хоть на шаг выйдет за рамки дозволенного.

– Спасибо, – ответила Барбара, разбивая ложкой верхушку яйца. Она ждала, что скажет Ажар. Надо прежде выяснить, насколько подробно он захочет рассказать ей о своих предполагаемых делах в Балфорде, решила Барбара. Прежде чем демонстрировать ему свою осведомленность, необходимо выяснить, какой информацией располагает он.

Таймулла был просто ходячим примером лаконизма. Как показалось Барбаре, он ничего не скрывал от нее: убитый был помолвлен с дочерью двоюродной сестры Ажара; сам Ажар приехал в город по приглашению семьи; он оказывал им услуги, подобные тем, что Барбара оказывает местной полиции.

Хейверс не сказала ему о том, что во время своего пребывания здесь занималась делами, выходящими за рамки должностных обязанностей сотрудника, обеспечивающего внешние информационные контакты полицейского ведомства. Такие сотрудники не проникают в спальни жертв преступлений, не роются в их личных вещах, не собирают в особые пакеты интересные для следствия предметы.

– Все как нельзя кстати. Я рада, что вы здесь. Полиции необходимо приложить все силы к выяснению всего, что связано с убийством Кураши. А вы, Ажар, можете помочь.

Его взгляд стал настороженным.

– Я всего лишь помогаю семье.

– Я не об этом. Вы как бы отстоите на один шаг дальше от убийства, а поэтому оцениваете ситуацию более объективно, нежели семья. Верно? – Не давая ему времени на ответ, она продолжала: – В то же время вы находитесь в окружении покойного Кураши, следовательно, располагаете информацией.

– Интересы семьи, Барбара, для меня прежде всего.

– Я, со своей стороны, возьму на себя смелость предположить, что в интересах семьи, – она с легкой иронией подчеркнула последние слова, – выяснить, кто и за что отправил Кураши на тот свет.

– Конечно же, это в их интересах. Даже более чем.

– Рада слышать это, – сказала Барбара. Намазав маслом треугольный тост, она подцепила вилкой кусок яичницы и положила его сверху. – Вот так мы и работаем. Когда кто-то убит, полиция начинает расследование для того, чтобы ответить на три вопроса. У кого был мотив? У кого были возможности и средства? У кого была удобная возможность? И вы можете помочь полиции найти ответы на эти вопросы.

– Предав тем самым мою семью, вы забыли добавить, – ответил Ажар. – Да… Выходит, Муханнад был прав. Полиции нужно только одно: найти виновного среди азиатской общины, так? А поскольку вы работаете с полицией, то и вы…

– Полиции, – решительно прервала его Барбара и наставила на него нож, словно подчеркивая этим жестом, что заранее отвергает все его попытки обвинить ее в расизме, – нужно докопаться до правды, и не важно, куда эта правда приведет. А вы сделаете доброе дело своей семье, если разъясните им это.

Они смотрели в глаза друг другу. Барбара, не отводя своего взгляда, откусила кусок от приготовленного бутерброда. Непроницаемый, как стена, подумала она. Из него получился бы классный коп. Пропихнув недожеванный кусок за щеку, она заговорила снова:

– Послушайте, Ажар, нам необходимо выяснить все о Кураши. Нам необходимо выяснить все о семье. Нам необходимо подробно выяснить все, что происходит в общине. Мы разыщем всех, с кем он имел контакты. Возможно, некоторые из этих людей будут азиатами. Но если вы собираетесь поднимать шум всякий раз, когда мы будем брать в разработку кого-либо из пакистанцев, это может завести дело только в тупик. И причем очень быстро.

Таймулла протянул руку к чашке – до этого он налил себе кофе, – но, взявшись своими тонкими пальцами за ручку, остановился.

– Вы хотите представить дело так, будто полиция не намерена считать это преступлением на расовой почве.

– А ваши умозаключения, уважаемый, переносят вас то в ад, то в рай, то снова на землю. Сотруднику, обеспечивающему контакты полиции с общиной, работать в таких условиях не очень-то удобно, согласны?

В его внешней непроницаемости появилась маленькая щель: уголок рта чуть дрогнул в улыбке.

– Согласен, сержант Хейверс, – сказал Ажар.

– Отлично. Тогда давайте честно договоримся о некоторых вещах. Если я задаю вам вопрос – подчеркиваю, именно вопрос, понятно?.. любой вопрос, – это не значит, что я стараюсь склонить вас к чему-то. Я просто пытаюсь разобраться в особенностях менталитета, чтобы лучше понять общину. Вы не против?

– Как вам будет угодно.

Барбара решила считать этот ответ его согласием заключить честный договор о том, что он обязуется сообщать ей все сведения и все факты, которые станут ему известны. Она не чувствовала необходимости заставлять его подписывать кровью этот договор о сотрудничестве. К тому же Ажар, казалось, принимал на веру ее вольную интерпретацию роли, отведенной ей в уголовном расследовании. Пока она будет оставаться в его глазах только буферной фигурой между полицией и общиной, ей необходимо получить от него как можно больше информации.

Она подцепила на вилку кусок яичницы, потом наколола на нее ломтик бекона.

– Давайте представим на секунду, что это не преступление на расовой почве. Большинство людей гибнет от рук тех, кого они знают, поэтому предположим, что то же самое произошло и с Кураши. Вы меня слушаете?

Ажар поставил чашку на стоящее перед ним блюдце. К кофе он так и не притронулся. Он смотрел на Барбару. Потом чуть заметно кивнул головой.

– Ведь он недолго пробыл в Англии.

– Шесть недель, – уточнил Ажар.

– И все это время работал на горчичной фабрике с семьей Малик.

– Правильно.

– Таким образом, мы можем согласиться с тем, что большинство его знакомых здесь, в Англии – не все, но большинство, верно? – по всей вероятности, были азиатами?

Его лицо помрачнело.

– На секунду мы можем согласиться с этим.

– Отлично. Его брак должен был быть заключен в соответствии с азиатской традицией. Верно?

– Верно.

Барбара наколола на вилку еще один ломтик бекона и обмакнула его в яичный желток.

– Тогда мне хотелось бы выяснить одно обстоятельство. Что, согласно азиатской традиции, происходит в том случае, если помолвка – ранее заключенная помолвка – нарушается?

– Что вы понимаете под словом нарушается?

– Я хочу спросить, что происходит, если одна из сторон берет назад свое согласие на брак?

Вопрос казался ей весьма простым, но, не услышав немедленного ответа, Барбара подняла глаза от треугольного тоста, который намазывала толстым слоем черносмородинного джема. Его лицо было непроницаемым, но было видно, что он прилагает к этому немалые усилия. Ну и человек. Он сам сейчас пытался прийти к какому-то выводу, совершенно позабыв о том, что она только что внушала ему о необходимости сбора информации.

– Ажар… – сказала она, теряя терпение.

– Вы не возражаете? – Он достал из кармана сигареты. – Можно? Пока вы едите…

– Курите. Если бы я могла есть и одновременно курить, поверьте, именно так я бы и делала.

Он поднес маленькую серебряную зажигалку к концу сигареты и, повернувшись на стуле, посмотрел в сторону застекленной двери. Снаружи, на газоне, Хадия подбрасывала вверх сине-красный пляжный мяч. Ажар, казалось, обдумывал, как лучше ответить на заданный ею вопрос, а она почувствовала жгучее раздражение. Если каждый их разговор вести в стиле политически корректного менуэта, они могут просидеть в Балфорде до самого Рождества.

– Ажар, может быть, мне сформулировать свой вопрос иначе? – спросила Барбара.

Он повернулся к ней.

– Хайтам и Сале проявили обоюдное желание вступить в брак, – ответил он, постукивая сигаретой о край пепельницы, в которой еще не было пепла. – Если бы Хайтам решил отказаться от женитьбы, он, по существу, отказался бы от Сале. А это считалось бы оскорблением, нанесенным всей семье. Моей семье.

– В первую очередь потому, что семья подготовила этот брак? – Барбара налила себе чашку чая. Он был густым и смахивал на настойку, при этом пузырился и булькал, словно жирный мясной бульон для праздничного обеда. Она разбавила его молоком и положила сахар.

– Потому что, поступи Хайтам таким образом, мой дядя потерял бы лицо, а вместе с ним и уважение общины. А за Сале закрепилась бы репутация брошенной будущим мужем, из-за чего она перестала бы быть желанной и для других мужчин.

– Ну, а сам Хайтам? Каким образом пострадал бы он?

– Своим отказом вступить в брак он пошел бы против воли своего отца. Из-за этого его семья отказалась бы от него, особенно если этот брак имел своей целью упрочить ее положение. – Ажар так часто и глубоко затягивался, что его лицо скрылось за густой завесой дыма, но от глаз Барбары не ускользнуло то, что сквозь дым он пристально смотрит на нее. – Если от тебя отказывается семья, это значит, что все контакты с ней разрываются. Никто не хочет иметь с тобой дела из боязни самому стать таким же отказником. На улице тебя не замечают. Двери дома для тебя закрыты. На твои телефонные звонки не отвечают. Письма отсылают обратно непрочитанными.

– Словно ты умер?

– Совсем наоборот. О мертвых помнят, о них скорбят, их почитают. Тот, кого отринула семья, как бы никогда и не существовал.

– Ужасно, – задумчиво произнесла Барбара. – Ну, а как это могло бы отразиться на Кураши? Ведь его семья в Пакистане? Ведь он и так бы с ними не виделся, верно?

– Должно быть, Кураши намеревался переселить свою семью в Англию, как только у него появятся на это деньги. А приданое, обещанное за Сале, как раз и обеспечивало ему эти средства. – Ажар снова посмотрел на застекленную дверь. Хадия прыгала на одной ножке по газону, стараясь удержать пляжный мяч на голове. Глядя на нее, Таймулла улыбнулся и, не сводя глаз с дочери, продолжал: – Так вот, Барбара, я думаю, что он навряд ли хотел расстроить свой брак с Сале.

– А что, если он вдруг полюбил кого-то? Я могу понять необходимость и целесообразность договорных браков и не спорю, что кто-то может согласиться исполнить свой долг и все, что за этим следует, – да вспомните монарших отпрысков, которые вдруг воспылали страстью, и то, как они загубили свои жизни ради исполнения так называемого долга, – но что, если появилась еще какая-то женщина и он влюбился в нее, не осознавая того, к чему это может привести? Ведь такое, как вам наверняка известно, случается.

– Полностью с вами согласен, – ответил он.

– Отлично. А что, если он должен был встретиться со своей возлюбленной в ту ночь, когда его убили? И что, если об этом узнала семья? – Увидев сомнения во взгляде Ажара, Барбара пояснила: – Ажар, у него в кармане были найдены три презерватива. Это вам о чем-нибудь говорит?

– О том, что он намеревался заняться сексом.

– А не о том, что у него появилась новая любовь? Да причем настолько сильная, что Кураши решил перечеркнуть все планы своей предстоящей женитьбы.

– Вполне возможно, что Хайтам полюбил кого-то, – ответил Ажар. – Но, Барбара, любовь и чувство долга во многих случаях являются для наших людей понятиями взаимоисключающими. Вами, людьми западной цивилизации, брак воспринимается, как логическое продолжение любви. А для большинства мусульман это не так. Так что Хайтам, возможно, и влюбился в другую женщину – и презервативы, найденные при нем, свидетельствует о том, что он отправился на Нец для занятий сексом, для занятий любовью, с этим я не спорю, – но из этого вовсе не следует, что он намеревался отменить свое решение жениться на моей кузине.

– Хорошо. На данный момент я с вами согласна. – Барбара отщипнула кусочек тоста и, наколов его на вилку, стала подчищать им остатки желтка на своей тарелке. Затем, отрезав ножом ломтик бекона, наколола на вилку и его. Она задумчиво жевала, обдумывая альтернативный сценарий. После недолгой паузы она заговорила, глядя ему в глаза и видя, как его лицо становится все более хмурым. Он – и в этом она не сомневалась – оценивал ее манеру вести себя за столом; а то, как она вела себя во время завтрака, оставляло желать много лучшего. Барбара привыкла есть второпях и никогда не могла избавиться от привычки глотать свой завтрак с такой скоростью, словно за ней гонятся боевики мафии. – А если какая-либо женщина от него забеременела? Ведь презервативы не дают стопроцентной гарантии. В них могут быть проколы, они рвутся, да и не всегда удается надеть их вовремя.

– Если она забеременела, так зачем в ту ночь он брал с собой презервативы? Едва ли они могли ему понадобиться.

– Да, вы правы. Если амбар сгорел, то и дверь запирать незачем, – согласилась Барбара. – Но ведь он мог и не знать о том, что она в интересном положении. Он отправился на свидание с обычным снаряжением, а при встрече она и сообщила ему эту новость. Итак, она беременна, а он помолвлен с другой. Что тогда?

Ажар ткнул в пепельницу догоревшую сигарету. Зажигая другую, ответил:

– Это было бы более чем скверно.

– Согласна. Представим себе, что именно так все и было. А в этом случае Малики…

– Но ведь Хайтам все еще считал себя помолвленным с Сале, – лекторским тоном заметил Ажар. – А семья посчитала бы, что ответственность за беременность целиком ложится на женщину. Поскольку она, вероятнее всего, англичанка…

– Постойте, – прервала его Барбара. Высказанное им предположение разозлило ее донельзя. – Да какая разница, кто она? А как, по-вашему, он мог познакомиться с англичанкой?

– Барбара, это ведь ваша гипотеза, а не моя. – Было видно, что Ажар чувствует ее раздражение, и было видно, что это его не волнует. – Она, по всей вероятности, была англичанкой, поскольку мусульманские женщины, в отличие от молодых англичанок, заботятся о том, чтобы сохранить девственность. Английские девушки податливы и доступны, и мужчины-азиаты, желающие приобрести сексуальный опыт, приобретают его с ними, а не с мусульманками.

– Какие достойные джентльмены, – с кислой улыбкой заметила Барбара.

Ажар пожал плечами.

– В общине существует своя оценочная система того, что имеет отношение к сексу. Община ценит девственность женщины до брака и ее верность и безгрешность в браке. Когда молодой человек одержим желанием и занят поисками половой партнерши, он находит ее в среде английских девушек, для которых девственность не имеет большого значения. Так что, вот они-то и готовы к услугам.

– А что, если Кураши случилось познакомиться с английской девушкой, которая не соответствует нарисованному вами обворожительному образу? Что, если он познакомился с такой девушкой-англичанкой, которая, вступив в сексуальные отношения с мужчиной – все равно какого цвета, расы или религии, – желает сохранить верность только ему, ведь может же такое случиться, черт возьми?

– Барбара, вы напрасно злитесь, – сказал Ажар. – У меня и в мыслях не было вас обидеть. Поймите, спрашивая о наших традициях, вы наверняка и весьма часто услышите такие ответы, которые будут в явном противоречии с вашим установившимся мнением.

Барбара резким движением отставила тарелку в сторону.

– И вы не отказали себе в удовольствии потешиться над моим – как вы его назвали – установившимся мнением, отражающим в полной мере мою культурную традицию. Если Кураши обрюхатил английскую девушку, а потом, подобно заблудшему на какое-то время праведнику, озадачился тем, как ему теперь исполнять свой долг по отношению к Сале Малик – простите меня, но такое поведение не объяснить тем, о чем вы сейчас разглагольствовали, вовсю понося англичан, – как, по-вашему, ее отец и брат отреагировали бы на такую новость?

– Думаю, они не обрадовались бы, – ответил Ажар. – Возможно, даже захотели бы его убить. Против этого вы не будете возражать?

Барбаре вовсе не хотелось давать ему возможность завершить их беседу так, как он пожелает: обвинив во всем англичан. У него была мгновенная реакция, а у нее – упорство.

– А что, если бы обо всем этом узнали Малики: о его неверности, о беременности? Что, если эта женщина – кто бы она ни была – сначала сообщила им о своих отношениях с их будущим зятем, до того как рассказать все Кураши? Они бы слегка опечалились?

– Вы хотите спросить, не решились бы они на убийство, узнай они об этом? – уточнил ее вопрос Ажар. – Но ведь убийство жениха едва ли совместимо с намерением заключить брак по расчету, согласны?

– Да какой там брак по расчету! – Зазвенела посуда: это Барбара в сердцах грохнула кулаком по столу. Несколько человек, еще не закончивших завтрак, как по команде повернули головы и с интересом уставились на них. Пачка сигарет Ажара лежала на столе; взяв из нее сигарету, Барбара сказала, но уже вполголоса: – Продолжайте, Ажар. Ведь ситуация может закончиться двояко, и вы это знаете. Вы же не будете спорить, что пакистанцы, а ведь мы именно о них и говорим, в первую очередь люди с обычными человеческими чувствами.

– Вам очень хочется убедить себя в том, что это преступление совершил кто-то из семьи Сале, – возможно, сама Сале или кто-то вместо нее.

– Я слышала, что Муханнад не очень-то сдержан.

– Барбара, Хайтам Кураши был выбран женихом Сале по нескольким причинам. Главная из них – та, что он был нужен семье. Хайтам обладал знаниями, которых им не хватало на фабрике: в Пакистане он получил образование в области промышленного менеджмента и набрался опыта в управлении производством на крупной фабрике. Их отношения основывались на взаимной выгоде: он был нужен Маликам, а Малики были нужны ему. Даже разрабатывая версию о том, как Хайтам намеревался использовать презервативы, обнаруженные в его кармане, не следует забывать об этом.

– И они не могли найти среди англичан никого, кто обладал бы подобными знаниями и опытом?

– Конечно, могли бы. Но мой дядя хочет развивать свое дело как семейный бизнес. Муханнад уже работает на ответственной должности. Но он не может делать два дела сразу. А больше сыновей у дяди нет. Акрам мог бы нанять англичанина, но тогда это был бы уже не семейный бизнес.

– Даже если Сале вышла бы за него замуж?

Ажар отрицательно покачал головой.

– Это совершенно невозможно.

Он достал зажигалку, и только тут до Барбары дошло, что она так и не закурила сигарету, которую вытащила из его пачки, не в силах перебороть жгучего желания закурить. Она наклонилась к зажигалке.

– Поймите, Барбара, – спокойно продолжил Ажар, – у пакистанской общины были все основания к тому, чтобы Хайтам оставался живым. Тех, кто мог бы желать его смерти, вы найдете только среди англичан.

– Да что вы? – притворно удивилась Барбара. – Не будем торопиться с выводами, Ажар. Вы же знаете, что бывает с теми, кто спешит.

Ажар улыбнулся. И эта улыбка получилась такой, словно он поступил наперекор внутреннему голосу разума, приказавшему не улыбаться.

– Вы всегда с такой страстью отдаете себя работе, сержант Хейверс?

– Когда так работаешь, время пролетает незаметно, – язвительно отреагировала Барбара на его подкол.

Таймулла кивнул и постучал сигаретой о край пепельницы. Обеденный зал почти опустел, последние пожилые пары брели к двери. Базил Тревес склонился над столешницей серванта с посудой. Приглядевшись, Барбара поняла, что он, держа в руках пластиковую бутылку с маслом, наполнял шесть стоявших перед ним стеклянных графинчиков.

– Барбара, а вам известно, как умер Хайтам? – тихо спросил Ажар, сведя глаза на кончик зажатой в губах сигареты.

Его вопрос удивил Барбару. Удивил потому, что она вдруг почувствовала желание рассказать ему правду. Хейверс взяла секундную паузу на то, чтобы спросить себя, чем вызвано это желание, и поняла, что причиной было то наносекундное ощущение теплоты, возникшей между ними, когда он спросил ее о страсти, проявляемой в работе. Но она уже в совершенстве владела тяжелым, травмирующим душу способом подавлять в себе любое теплое чувство к другому человеческому существу, в особенности к мужчине. Теплота порождает слабость и нерешительность. А эти два качества таят опасность для жизни. А когда возникает угроза убийства, могут стать фатальными.

Желая закончить разговор миром, она ответила:

– Вскрытие должно быть сегодня утром.

Она была уверена, что он спросит: «А когда они пришлют вам протокол?» Но Ажар не спросил. По все видимости, он прочитал ответ на ее лице, выражение которого, благодаря ее стараниям, не сулило никаких надежд на получение более подробной информации.

– Папа! Барбара! Смотрите!

Спасительный удар колокола, мелькнуло в голове Барбары. Она посмотрела в сторону двери. На пороге, вытянув руки в стороны, стояла Хадия, держа на голове тот самый красно-синий пляжный мяч.

– Я не могу пошевелиться, – объявила девочка. – Я не могу пошевелить ни одним мускулом. Если я шевельнусь, мяч упадет. Папа, ты так можешь? Барбара, а вы? Вы можете удерживать равновесие?

Это был хороший вопрос. Барбара провела салфеткой по губам и встала из-за стола.

– Спасибо за приятную беседу, – сказала она Ажару и добавила, обращаясь к дочери: – Настоящие жонглеры держат предметы на носах. Я уверена, что ты освоишь это к обеду. – Затянувшись в последний раз, она ткнула окурок в пепельницу и, кивнув Ажару, вышла из зала. Базил Тревес вышел вслед за ней.

– Ааа, сержант?.. – Сейчас он словно перескочил в диккенсовскую эпоху, походя голосом и позой на Юрайю Хипа[43]; правда, руки его, как обычно, были прижаты к груди. – У меня есть минута? Давайте прямо здесь?..

Прямо здесь было помещением портье – маленькая, похожая на пещеру будочка кубической формы, втиснутая под лестницу. Тревес пролез за барьер и, согнувшись, достал что-то из ящика. Это была пачка листиков бумаги розового цвета.

– Список звонков и сообщений, – наклонившись к ее лицу, шепотом поведал он.

Барбаре подумала, что ее рьяный помощник выдохнул из себя облако, состоящее из паров джина. Взглянув на протянутую пачку листков, она поняла, что они вырваны из книги и представляют собой копии зафиксированных в отеле телефонных вызовов. На мгновение Барбара задумалась о том, как за столь короткое время ей звонило такое множество людей, тем более никому из ее лондонских знакомых не известно, что она здесь. И тут она увидела, что это были звонки в отель, но не ей, а Х. Кураши.

– Я поднялся сегодня еще до первых петухов, – прошептал Тревес. – Проштудировал книгу регистрации телефонных сообщений и выбрал все, касающиеся его. Я еще не закончил отбор его исходящих звонков. Сколько времени для этого у меня есть? А как насчет его почты? Вообще-то мы не регистрируем письма, приходящие проживающим, но если я напрягу память, то, возможно, вспомню кое-что полезное для нас.

Барбара невольно обратила внимание на то, что притяжательное местоимение он употребил во множественном числе.

– Полезным может оказаться все, – ответила Барбара. – Письма, счета, телефонные звонки, гости. Да все, что угодно.

Лицо Тревеса засияло.

– И вот что, сержант… – Он повел глазами вокруг. Рядом никого не было. Телевизор в холле передавал утренние новости Би-би-си так громко, что наверняка заглушил бы Паваротти в «Паяцах»[44], но Тревес, невзирая на это, проявлял бдительность. – За две недели до его смерти у нас был гость. Я не придал этому значения, ведь они были помолвлены… так почему бы ей?.. Хотя мне такое поведение… такая решимость с ее стороны показалась несколько необычной. Я хочу сказать, что для нее не было привычным… вести себя… ну, так открыто. Ведь в ее семье это не принято, верно? Из чего я должен заключить, что этот случай показался мне не совсем обычным.

– Мистер Тревес, вы не могли бы выражаться яснее и короче?

– Та женщина, которая приходила к Хайтаму Кураши, – многозначительно начал Тревес. Похоже, он обиделся на то, что Барбара недостаточно внимательно следила за тяжеловесным составом его мысли, медленно и с пыхтением ползущим к еле различимой вдали станции назначения. – За две недели до смерти к нему приходила женщина. Она была одета так, как принято у них. Одному богу известно, как она, должно быть, парилась подо всем, что было на ней надето. Да еще на такой жаре.

– На ней был чадор? Вы это хотели сказать?

– Не знаю, как они это называют. Она была вся от макушки до пят закутана в черное – правда, для глаз были прорези. Она пришла и спросила Кураши. Он в это время пил кофе. Они немного пошептались у двери возле стойки для зонтиков, вон там. Потом поднялись наверх. – Он на секунду остановился словно для того, чтобы натянуть на лицо ханжескую маску, и продолжал: – Но вот зачем они поднялись к нему в комнату, сказать не могу.

– И сколько времени они провели у него в номере?

– Я вообще-то не засекал время, сержант, – с лукавой миной ответил Тревес, – но не побоюсь сказать, что пробыли они в его номере довольно долго.

Юмн вяло потянулась и повернулась на бок. Прямо перед глазами был затылок мужа. Внизу в доме, под их спальней, слышались голоса, а значит, и им обоим пора было уже встать и приниматься за дела, но ей доставляло удовольствие то, что все уже погрузились в дневные заботы, а она и Муханнад лежат под одеялом, не думая и не тревожась ни о чем, кроме как друг о друге.

Она подняла вялую руку, провела ладонью по длинным волосам мужа – сейчас они не были собраны в хвост – и запустила в них всю пятерню.

– Мери-джан, – промурлыкала она.

Ей не надо было брать с прикроватного столика календарик, чтобы узнать, что сегодня за день. Она вела строгое наблюдение за своим женским циклом и знала, какое значение имела прошедшая ночь. Близость с мужем могла привести к очередной беременности. Именно этого больше всего – даже больше, чем показать Сале ее пожизненное место, – хотелось Юмн.

Уже через два месяца после рождения Бишра ей снова захотелось иметь ребенка. И она принялась постоянно ластиться к мужу, возбуждая его посеять семя, которое может дать жизнь еще одному сыну, на благодатную почву ее изнемогающего в ожидании тела. Только бы забеременеть, это непременно опять будет сын.

Стоило Юмн коснуться Муханнада, как она почувствовала сильное желание. Как он хорош. Как изменилась ее жизнь после замужества с таким человеком. Старшая из сестер, самая некрасивая, по мнению родителей, самая непривлекательная для женихов, и вдруг она, Юмн – свиноматка в сравнении со своими кроткими и стройными, как косули, сестрами – вдруг превращается в почтенную супругу своего почтенного супруга. Кто мог предвидеть такое? У такого мужчины, как Муханнад, был огромный выбор женщин с куда более богатым приданым, чем то, которое собрал ее отец и на которое клюнули он и его родители. Будучи единственным сыном у отца, с нетерпением ожидающего внуков, Муханнад мог быть абсолютно уверен в том, что любые его желания и требования к спутнице жизни воплотятся в женщине, которую он согласится взять в жены. Он мог бы изложить свои требования отцу, и тот никогда бы не осмелился ему перечить. Поступая так, Муханнад мог бы оценить каждую из невест, представленных ему родителями, и отвергнуть тех, кто не соответствовал его требованиям. Но он без единого вопроса согласился с выбором, который сделал вместо него отец, и в их первую ночь скрепил их брачный договор тем, что грубо овладел ею в темном углу сада, от чего она сразу забеременела и подарила мужу первого сына.

– Какая мы с тобой прекрасная пара, мери-джан, – мурлыкала Юмн, прижимаясь к нему. – Мы так подходим друг другу. – Она прижалась губами к его шее. Запах его тела еще больше разжег ее желание. Кожа его была чуть соленой, а волосы пахли дымом сигарет, которые он курил втайне от отца.

Она провела рукой по его голой, лежащей вдоль тела руке, чувствуя, как его жесткие волосы щекочут ей ладонь. Она сжала его руку, а затем зарылась пальцами в густые волосы, как мехом покрывающие низ его живота.

– Муни, ты так поздно лег вчера, – прошептала она, не отрывая губ от его шеи. – А я так хотела тебя. О чем ты так долго говорил со своим двоюродным братом?

Накануне она слышала их голоса далеко за полночь; вся родня улеглась спать, а они все говорили. Она лежала и с нетерпением ждала, когда муж ляжет рядом с ней; временами она задумывалась над тем, во что может обойтись Муханнаду приглашение в дом человека, отринутого семьей, а значит, открытое неповиновение воле отца. Позапрошлой ночью Муханнад посвятил ее в свои планы, которые осуществил прошлым вечером. Она мыла его в ванне. А потом, когда она натирала его лосьоном, он полушепотом рассказал ей про Таймуллу Ажара.

Ему плевать на то, как отнесется к этому старый пердун. Он, Муханнад, призвал своего двоюродного брата, чтобы помочь распутать дело, связанное со смертью Хайтама. Ажар действовал очень активно, когда дело касалось защиты гражданских прав пакистанских иммигрантов. Об этом Муханнад узнал от одного из членов «Джама», который слышал его выступление на собрании пакистанцев в Лондоне. Он говорил о законодательстве, о ловушках для иммигрантов – легальных и нелегальных, – расставленных с учетом их национальных традиций, о предвзятом отношении к людям иного цвета кожи со стороны полиции, адвокатов, судей и присяжных. Муханнад и сам знал об этом. И как только полиция признала, что смерть Хайтама произошла не в результат несчастного случая, он сразу же обратился за помощью к кузену. Ажар может помочь, сказал он Юмн, когда она закончила расчесывать его обильно смоченные лосьоном волосы, Ажар поможет.

– Поможет в чем, Муни? – спросила она, чувствуя внезапное беспокойство от того, что этот неожиданный помощник может расстроить ее собственные планы. Ей так не хотелось, чтобы время и голова Муханнада были заняты смертью Хайтама Кураши.

– Проследить за тем, как эта чертова полиция ищет убийц, – ответил Муханнад. – Они, конечно, попытаются повесить это дело на кого-нибудь из азиатов. А у меня нет желания оставаться безучастным зрителем.

Слова мужа обрадовали Юмн. Его решимость всегда приводила ее в восторг. Она и сама была такой же: и словами, и жестами выражала свою покорность свекрови, как того требовал обычай, и в то же время эта, послушная с виду, невестка с величайшим удовольствием и исподтишка делала Варнах такие пакости, на которые только могла быть способна. От ее цепких глаз не укрылась гримаса черной зависти, исказившая лицо Варнах, когда Юмн с гордостью объявила о своей второй беременности, спустя всего двенадцать недель после рождения своего первого сына. И она не упускала ни единого случая с гордостью похвастаться перед свекровью своей плодовитостью.

– А у твоего кузена такая же голова, как у тебя, мери-джан? – шепотом спросила она. – Мне кажется, у него нет ничего, что есть у тебя. Такой невзрачный, такой маленький человечек…

Ее пальцы двинулись дальше, зарылись в густые вьющиеся завитки; чуть зажав их в ладони, она медленно поднимала вверх руку, разжимая при этом пальцы. Юмн чувствовала, как ее желание разгорается все сильнее. Оно стало настолько сильным, что справиться с ним можно было только одним способом.

Но ей хотелось, чтобы он первым пожелал ее. Юмн знала, что если она не возбудит его сегодня утром, он будет искать возбуждение в другом месте.

Такое уже случалось, и не однажды. Юмн не знала имени этой женщины – а может, и женщин, – с которыми вынуждена была делить своего мужа. Она знала лишь то, что они существуют. Юмн всегда притворялась спящей, когда Муханнад покидал по ночам их кровать, но когда он, уходя, закрывал дверь спальни, она приникала к окну. Юмн прислушивалась к звуку заводимого мотора его машины, доносившегося с конца их улицы, куда Муханнад, чтобы не нарушать тишину, отгонял ее, толкая руками. Иногда она слышала звук мотора. Иногда не слышала.

Но в те ночи, когда Муханнад покидал ее, она лежала без сна, всматриваясь в темноту и медленно считая про себя, чтобы как-то отвлечься от мыслей, а заодно и убить время. А когда он перед рассветом возвращался и осторожно укладывался под одеяло, она потихоньку вдыхала воздух, стараясь учуять запах секса, сознавая, что запах его измены причинит ей такие же муки, как если бы она увидела все своими глазами. Но Муханнад был достаточно благоразумен, чтобы не захватывать в супружескую постель запах секса с другой женщиной. Он не давал ей конкретного повода для упреков. Поэтому она могла использовать в борьбе с неизвестной соперницей только то, единственное оружие, которое у нее было.

Юмн провела языком по его плечу и прошептала: «Какой мужчина». Она нащупала его член – твердый, готовый к работе. Обхватив его, она начала ритмично сжимать и разжимать пальцы. Ее груди прижимались к его спине. Губы ритмично двигались. Она шептала его имя.

Наконец, он пошевелился, вытянув вперед руку, обхватил ее и привлек к себе. Вторая рука сжала ее руку, державшую его член. Их сцепленные руки задвигались быстрее.

В спальне слышалось лишь учащенное дыхание, а дом между тем наполнялся звуками. Захныкал младший сын. Послышалось шлепанье сандалий – кто-то шел по коридору второго этажа. Из кухни донесся голос Вардах, призывающий кого-то. Сале с отцом говорили о чем-то вполголоса. Из сада слышалось пение птиц, а откуда-то издалека, с улицы, доносился лай собак.

Вардах, конечно, разозлится из-за того, что жена сына не встала раньше и не встречает Муханнада завтраком. Эта старуха уже никогда не поймет того, что есть другие дела, куда более важные, чем завтрак.

Бедра Муханнада начали двигаться непроизвольно, в судорожном ритме.

Примечания

1

«Х е л л о!» – ежемесячный женский журнал, в котором печатаются очерки о знаменитостях (известных актерах и членах королевских семейств).

2

С к в о ш – напиток из фруктового сока с газированной водой.

3

И п с в и ч – административный центр графства Суффолк.

4

К о л ч е с т е р – город в графстве Эссекс.

5

«М о р р и с» – легковой автомобиль компании «Бритиш Лейланд».

6

В е л л и н г т о н ы – резиновые сапоги с голенищем ниже колен.

7

Д а й н е р – популярный в сельской местности ресторан американского типа со стандартным набором блюд.

8

Х е т ч б э к – автомобиль с открывающейся вверх задней дверью.

9

Д ю М о р ь е, Д а ф н а – писательница, по рассказу которой поставлен фильм А. Хичкока «Птицы».

10

Т и п п и Х е н д р е н – актриса, снявшаяся в фильме «Птицы» в роли Мелани Дениэлс, скучающей испорченной светской дамы.

11

«М и н и» – малолитражный автомобиль, выпускаемый компанией «Ровер груп».

12

Б е л г р е й в и я – фешенебельный район Лондона недалеко от Гайд-Парка.

13

«У р а – Г е н р и» – прозвище молодого аристократа, героя популярных телевизионных вестернов.

14

La Tante Claire – один из самых фешенебельных ресторанов Лондона.

15

Hors-d’oeuvres – изысканные закуски.

16

В о л в и к – французская минеральная вода.

17

О р с о н У э л л с – американский актер, сценарист и режиссер, известный по фильмам «Казино Рояль», «Печать зла», «Мсье Верду» и др.

18

«П р и н ц В э л и а н т» – фэнтези-фильм режиссера Энтони Хикокса.

19

Ш е л л и Т е н н и с о н и Н и л М о р с – популярные американские музыканты и исполнители.

20

Х э м п т о н – К о р т – грандиозный дворец с парком на берегу Темзы; один из ценнейших памятников английской дворцовой архитектуры, построенный в 1515–1520 гг. и служивший до 1760 года королевской резиденцией.

21

С о д о м и т – гомосексуалист, педераст.

22

П а к и – презрительное прозвище пакистанцев в Англии.

23

Я й ц о – п а ш о т – яйцо без скорлупы, сваренное в кипятке.

24

Naivete – наивность, простодушие (фр.).

25

С е к с и з м – дискриминация по половому признаку (в особенности дискриминация женщин).

26

К р е с е н т – по-английски полумесяц (crescent).

27

Н е м е з и д а – богиня возмездия в греческой мифологии.

28

«Н а ц и о н а л ь н ы й ф р о н т» – крайне правая организация фашистского толка.

29

А м б и д е к с т р и я – двурукость, способность одинаково хорошо владеть правой и левой рукой.

30

А р х и т р а в – главная балка нижней части балочного перекрытия пролета или завершения стены.

31

Д ж е н т р и ф и к а ц и я – процесс, при котором средний класс заселяет городские районы, традиционно заселенные рабочим классом; при этом изменяется внешний облик этих районов и уклад жизни в них.

32

С к в о ш – игра в мяч с ракеткой.

33

Л о н д о н с к и й б л и ц – ночные налеты германской авиации в 1940–1941 гг. во время «Битвы за Англию».

34

О к с ю м о р о н – стилистический оборот, в котором сочетаются семантически контрастные слова, создающие неожиданное смысловое единство, например: «живой труп», «жар холодных чисел».

35

H a u t e c o u t u r e – здесь «высокая мода» (фр.).

36

Р у д о л ь ф В а л е н т и н о – Rudolf Valentino (1895–1926) – американский танцор и киноактер немого кино, заслуживший прозвище «великий любовник экрана».

37

Р е и н к а р н а ц и я – посмертное переселение души в другое тело.

38

Р и н г о С т а р р – британский музыкант, барабанщик группы «Битлз».

39

С а л л и – производное от библейского имени Сарра, жены Авраама и дочери патриарха Иакова; для мусульман даже само упоминание этого имени противно их религиозным убеждениям.

40

«В у м а н с о у н» (Woman’s Own) – еженедельный иллюстрированный журнал для женщин.

41

«Д о д ж е м з» – гонка электрических автомобильчиков; аналогична российскому аттракциону «Автодром».

42

«А с т и С п у м а н т е» – сорт итальянского игристого вина.

43

Ю р а й я (Урия) Х и п – персонаж романа Ч. Диккенса «Давид Копперфильд».

44

«П а я ц ы» – опера итальянского композитора Руджеро Леонкавалло.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.