Глава 18

Осень Импрес проводила уединенно в Париже, ожидая рождения ребенка и принимая только близких друзей. Она все лето старалась вычеркнуть из своей памяти образ высокого темноволосого полуиндейца, принимая участие во всех развлечениях, посещая магазины и танцевальные вечера, на которых мужчины уделяли ей огромное внимание. Ей хотелось надеяться, что время и светская жизнь помогут преодолеть невыразимое желание, отвлекут от воспоминаний, а поток развлечений сделает Трея не более чем тусклым воспоминанием.

Афоризм «время лечит все», несмотря на прошедшие месяцы, оказался в отношении ее ужасно несправедлив. Трей был сокровищем, о котором она думала с грустью, и которое было невозможно выбросить из памяти. Однако Импрес была непреклонна в том, что Трей не должен знать о ее беременности. Если бы любил, то, конечно же, приехал бы. Но он не приехал, и Импрес догадывалась почему. Неугомонный и быстро воспламеняющийся, он наверняка увлекся кем-то еще. Полный надменности образ Валерии возник в ее памяти, наложившись на бесконечный ряд других самодовольных женщин. Трей не заслуживает того, чтобы знать о ее ребенке, подумала Импрес в раздражении, и затем ужасная мысль, горькая и мрачная, больно задела ее сердце: если бы он и узнал, то все равно не приехал бы.

Сидя в семейном розарии фамильного дома под теплым осенним солнцем, так же, как и много раз в прошлом, вдыхая сладковатый аромат поздних роз, Импрес подумала: а не были ли годы изгнания просто сном? Казалось, будто она никогда не покидала этого уединенного, окруженного стенами сада с фонтаном и тщательно подметенными дорожками.

Но в следующий момент толчок ребенка под сердцем вновь вернул ее к реальности. Она уже не та молоденькая наивная девушка, которая ждет, что папа и мама выйдут из разных французских дверей и помогут советом и делом. Ответственность за семью грубо оборвала ее детство, а Трей Брэддок-Блэк сделал ее женщиной в полной мере. Ей следует ненавидеть его, и Импрес будет ненавидеть, но вовсе не как обманутая любовница, ведь она любит его. Любовь и ненависть существовали неотделимо друг от друга. И за все месяцы со времени отъезда из Монтаны она была не в состоянии найти путеводную нить, которая вывела бы ее из этого лабиринта и принесла душе покой.

Он не побеспокоился о том, чтобы приехать за ней, подумала Импрес с тихим вздохом, хорошо сознавая наивность своей мысли, будто она чем-то отличается от других женщин в его жизни. Как нелеп тот романтизм, решила она в следующий момент. Разве возможно, чтобы жизнь Трея Брэддок-Блэка могла оказаться из-за нее в тупике? Хрупкие мечты против суровой действительности.

— Интересно, что он делает сейчас? — задумчиво произнесла она.

Заполнила ли его жизнь новая любовница или, может быть, жена со своими любимыми цветами или покупкой новых платьев?

Трей в это время лежал на пожелтевшей осенней траве, а неподалеку пасся Рэлли. Конь пощипывал траву, поднимая иногда голову и смотря на Трея, словно бы прислушиваясь к тому, что рассказывал ему об Импрес сам хозяин. Обнаженный по пояс, со сброшенными мокасинами Трей удобно разлегся на траве и загорал под теплым не по сезону солнцем.

— Ей бы понравилось здесь, — сказал он, глядя на стремительный ручей, который обегал маленький лужок. — Это место так похоже на их участок в горах.

Но сейчас же он вспомнил, что Гай теперь граф, и маленький домик в Монтане, наверное, уже забыт, как и все остальное.

— Ты знаешь, Рэлли, — сказал он нежно, — я не думаю, что Импрес Джордан восхищалась бы простотой этой горной красоты. Она отправилась искать пастбища позеленей, туда, где блещет позолота аристократической мишуры.

Размышления Импрес были внезапно прерваны громким криком Эдуарда, и она тревожно обернулась, но, слава Богу, ничего не случилось. Однако лицо малыша расплылось в улыбке, когда он бежал к ней. Импрес улыбнулась в ответ младшему брату, изо всех сил несущемуся к ней, счастливая от того, что он счастлив. Она не единственная, кто скучает по Трею: Эдуард все еще спал вместе со снегоступами, которые он взял из Монтаны.

Внезапно Импрес выдохнула в солнечное небо:

— Почему ты не приехал за нами, Трей?

Она отчаянно скучала по нему сегодня, по его объятиям, теплу, красоте улыбки.

— У кошки Тома котята! — пронзительно кричал Эдуард, его короткие ножки трудились, преодолевая последние ярды. — Я хочу таких же!

Импрес ласково обняла брата.

— Пойдем посмотрим! — кричал он. Возбуждение так и плясало в его глазах.

И сияющий образ Трея был на время вытеснен теплыми объятиями малыша и громкими выражениями его восторга.

Месяц спустя известный врач-акушер, которого приглашали во все аристократические семьи, печально покачал головой и сказал Аделаиде:

— Больше я ничего не могу сделать.

В большой комнате, пропитанной запахом лекарств, было душно, и в предрассветные часы только уныние воцарилось в ней, словно сумрак из темных углов окутал всех, кто здесь собрался.

Импрес мучилась в родах полтора дня. Тридцать шесть часов непрерывных схваток, неистовой боли и тщетного ожидания. Ребенок был расположен ягодицами вперед, и доктор ничего не мог сделать.

— Природа берет свое, — проговорил он после тоге, как пульс Импрес стал катастрофически падать, а крики, которые она издавала несколько часов подряд в приступах боли, затихли.

— Вы просто невежа! — прошипела Аделаида.

Она проклинала его бессилие, ругая себя за то, что не выгнала этого доктора раньше. Хотя он и присутствовал при двух ее родах, степень его непрофессионализма стала ей ясна только теперь.

Ужаснувшись, Аделаида послала за Беатрис, накричав на слуг, которые бросились на лихорадочные поиски старой няни. Беатрис была для Аделаиды больше матерью, чем ее собственная, и во времена опасности или горя она всегда звала ее.

Примерно через двадцать минут старая няня показалась на лестнице, и Аделаида ударилась в слезы.

— Я должна была позвать тебя раньше, — проговорила она сквозь душившие ее рыдания.

Беатрис успокаивающе погладила ее и затем спокойным голосом, которым она прекращала все страхи в детстве, сказала:

— Тише, тише, дитя мое. Я здесь, и ты должна быть мужественной.

Успокоив своего взрослого ребенка, она прошептала:

— Пойдем, — и коснулась кончика носа Аделаиды, как она всегда делала, чтобы польстить ей, — помой руки и помоги мне.

Не дожидаясь ответа, старая женщина направилась к фарфоровой раковине в углу комнаты и стала тщательно намыливать руки.

— Нам не нужен этот глупый врач, чтобы ребенок появился на свет. Моя мама и бабушка рожали детей задолго до того, как эти доктора появились на свет.

— Слава Богу, — сказала Аделаида со вздохом облегчения.

— Не благодари Бога, — ответила прагматично старая крестьянка, проворно вытирая руки. — Я буду более полезна, но если хочешь молиться, то молись за то, чтобы утроба этой молодой женщины выдержала. Мы будем переворачивать ребенка.

Это был жестокий, напряженный процесс, и Аделаида послушно выполняла все приказы Беатрис держать или давить, как только старуха отдавала свои распоряжения.

— Не так! Не так! — закричала она однажды, когда давление Аделаиды ослабло, и ребенок скользнул обратно.

Аделаида заплакала, видя, что их маленький успех мгновенно сошел на нет, руки ее устало опустились.

— Вытри глаза, детка, и начнем сначала, — спокойно сказала Беатрис, хотя и сама уже побаивалась за Импрес. Пульс у нее был прерывистый, слабый, работа шла медленно. Во время этих утомительных операций Импрес оставалась в бессознательном состоянии, но ее глаза несколько раз все же открылись в беспокойном волнении.

Трей! — вскрикнула однажды она громко, наполовину поднявшись, словно увидела привидение. — Не говорите Трею, — прошептала она, скользнув обратно во мрак забытья.

Она не в себе, решила Аделаида, устраивая ее поудобнее и ласково поглаживая по плечу.

— Трей — ласкательное имя ее мужа, — пробормотала сестра, когда Беатрис подняла глаза. — Он умер в Америке шесть месяцев тому назад.

— Бедное дитя, — выдохнула Беатрис негромко, подживая маленькую темную головку, когда ребенок Импрес наконец-то появился на свет. — Мы должны заставить твою маму жить, чтобы ты не был сиротой.

Мальчик был сильный и здоровый, со смуглой кожей редкими волосами; после того как его вытерли, он смотрел на всех огромными блестящими светлыми глазами которые больше любых слов говорили о его происхождении.

— Его отец был американцем, — сказала Беатрис, пристально глядя на ребенка, лежащего у нее на руках. — Я имею в виду самых первых, индейцев.

Аделаида посмотрела на крепыша и не увидела никакой схожести с белокурой миниатюрной матерью:

— Она говорила, что он очень красив и черноволос.

— А она говорила, что он краснокожий?

— Нет, — ответила Аделаида тихо.

— Ну, он им и был, — заявила Беатрис безапелляционно, — и ему бы понравился сильный здоровый мальчуган.

Повернувшись к Импрес, которая была бледна как смерть, Беатрис протянула ребенка Аделаиде и вытащила маленькую бутылочку из плетеной ивовой корзинки, которую привезла с собой. С величайшим терпением она заставила Импрес проглотить черную жидкость из ложки.

— Теперь кровотечения не будет, — сказала Беатрис с удовлетворением, — и ребенок не останется в этом мире сиротой.

Когда через несколько минут Импрес очнулась, Беатрис уже выкупала ребенка и завернула его в снежно-белое полотенце.

— Я хочу подержать его, — прошептала Импрес. Беатрис положила ребенка рядом с ней.

Импрес приподнялась, опершись на локоть, чтобы взглянуть на малыша, и слезы покатились у нее по щекам.

Ее крошка смотрел на нее глазами Трея. Разве может быть такое сходство? — подумала она с изумлением и слегка коснулась мягкой бархатистости темной брови.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

Холодным декабрьским утром Трей, неся на руках Бэлли, вошел в комнату, в которой завтракали родители.

— Куда это ты задумал ехать? — участливым тоном предполагавшим, что он переменит решение, спросила Блэйз.

Не собираясь прислушиваться ни к материнским, ни к каким другим предложениям, Трей дружелюбно ответил вопросом на вопрос:

— Как мы выглядим, мама?..

Он был одет в брюки из оленьей кожи, на нем было пальто с капюшоном и отороченные мехом мокасины, Бэлли была упакована в меховой конверт.

— Ты понимаешь, как сейчас холодно?

Блэйз посмотрела на Хэзэрда, ища поддержки, но он только улыбнулся и сказал:

— Сегодня ветер с северо-запада.

— От тебя много помощи, — пробормотала Блэйз.

— Мама, Бэлли любит прогулки, и хотя ничего не говорит, но взгляни на ее глаза. Видишь? — И он с чувством исполненного долга показал ее Блэйз. — Теперь налейте мне горячего шоколада, я выпью его и отправлюсь на конюшню.

— Ты бесчувственный человек, — проворчала Блэйз. — Что, если она замерзнет?

— На ней меха больше, чем на белом медведе в Арктике, и вовсе я не бесчувственный, она говорила мне, что хочет поехать кататься, — закончил он с ухмылкой и, забрав шапку, отправился к двери.

— Ты едешь с нами в Вашингтон? — спросил Хэзэрд, поставив свою чашку с кофе. — Лоуэлл спрашивал меня на днях, а я не знал, что ответить.

Теперь, когда Монтана стала полноправным штатом, о делегаты могли голосовать, и каждый, имевший свои интересы, стремился быть на сессии конгресса.

Трей повернулся.

— Когда вы едете?

— После Рождества.

— Не знаю, правда, могу ли я быть на уровне тех схваток, которые идут в Вашингтоне, — сказал Трей со слабой усмешкой. — А если я не поеду?

— Ты будешь скучать по Бэлли.

— В таком случае, я отправляюсь с вами в Вашингтон.

— Ты всегда был разумным мальчиком, — приветливо произнесла Блэйз.

— Бэлли — большая радость для него, — сказал Хэзэрд после того, как Трей ушел. — Она отвлекает его от мыслей об Импрес.

— Знаю, но я хотела бы, чтобы он поиграл с ней сегодня в детской. Слишком холодно, а Бэлли всего три месяца.

— Когда Трею было три месяца, — напомнил ей Хэзэрд мягко, — мы были в лагере на руднике. — Он улыбнулся.

— Ты помнишь те дни?

Словно это было вчера, Блэйз увидела Хэзэрда, стоящим в утреннем тумане, сквозь который пробивались первые солнечные лучи.

— Я помню цветы на твоей шее, — ответила она нежно.

— Ты покорила мое сердце в то утро, родная, и я хотел украсть для тебя всех лошадей на равнине. — Их глаза встретились, и особая энергия, которая существовала между ними, вспыхнула, жизнестойкая и вечная.

— Как будто это было вчера, Джон.

— Да, словно годы были одной вспышкой, и мы не заметили ее.

— Это были хорошие годы, не так ли, — прошептал Блэйз, — несмотря на то, что большинства наших детей нет с нами.

Хэзэрд поднялся из кресла прежде, чем скатилась первая слезинка, подошел к жене и обнял ее.

— Не плачь, родная, — прошептал он ей в ухо, прижимая Блэйз к груди. Его глаза блестели от переживаний. Они были с нами долгое время. Подумай о счастье, которое мы разделили.

Подняв голову с его плеча, Блэйз поцеловала Хэзэрда в место, где резкая черта его скулы переходила в ухо.

— Я нашла тебя в этом огромном мире. — Обожание было в ее влажных глазах, на которых не просохли слезы. — Мы были так счастливы.

Он нежно поцеловал ее и улыбнулся быстрой сияющей улыбкой, которая всегда восхищала ее.

— Мы и сейчас счастливы, — сказал он.

Кит уехал на Рождество к матери; семья Брэддок-Блэк провела Рождество на ранчо и вскоре после нового года отправилась в Вашингтон. Они пробыли там три недели, когда пришло второе письмо от Гая, переправленное с ранчо. Он писал об общих новостях, уже слегка устаревших; упоминал о дождях, о том, как вырос Эдуард, о своих занятиях, и о том, чем занимаются девочки, и как все скучают по Трею. В конце этого заурядного перечня событий Трей прочитал: «Пресси себя уже хорошо чувствует. Она едва не умерла в прошлом месяце».

«Она едва не умерла», — мелькнула в уме грохочущая мысль.

Трей вскочил так внезапно, что кресло, на котором он сидел, опрокинулось. Он едет во Францию! Колокола страха затихли, и приподнятое настроение охватило его.

Неважно, хочет ли Импрес видеть его. Видеть ее хочет он, пусть даже она стала совсем другой в космополитическом Париже. Трей страстно желал увидеть, как ее зеленые глаза зажигаются золотыми искорками, когда она улыбается. Трей хотел прочитать в ее глазах правду. Может быть, поездка во Францию не самое мудрое решение, но он получил удовольствие от того, что отказался от практичной благоразумности. В конце концов, путешествие поможет развеять скуку.

Объяснение его с родителями было кратким, поспешным и, как ни странно, жизнерадостным.

— Первой я сказал об этом Бэлли, — воскликнул он, влетая в кабинет, где Хэзэрд и Блэйз сидели напротив друг друга — Я скоро вернусь, объяснил я ей, хотя не предполагаю, что она все поняла. Может быть, стоило взять ее с собой, — продолжил он, опускаясь в кресло рядом с матерью. — Но с твоими представлениями, мама, боюсь, буду вовлечен в кровавую битву, и так как я послушный и обязательный сын, то уступаю вашим желаниям.

Блэйз и Хэзэрд переглянулись, и Хэзэрд недоумевающее пожал плечами.

— Дорогой мой, — сказала Блэйз, — это решение столь же скоропалительно, сколь и неблагоразумно. Зачем ты едешь?

— Импрес едва не умерла, — ответил Трей с тем выражением, которое его родители принимали за чрезмерное оживление.

— Как ты узнал об этом? — спросил Хэзэрд.

— Гай написал. Не знаю деталей, но решил ехать в Париж. Я мог бы вновь увидеть Эрика, да и герцогиня де Суасон прислала, по меньшей мере, дюжину приглашений за последние полгода.

— Как Эсти? — спросила Блэйз, знакомая с пристрастием герцогини к ее сыну.

Трей небрежно пожал плечами:

— Прекрасно, я думаю. Ты знаешь, Эсти держит открытый дом. Последнее ее увлечение — экспрессионизм.

Импрессионизм, как она объяснила мне в письме, прошел. Может быть, она проведет меня по студиям, и я куплю некоторые новые работы.

— Когда ты уезжаешь? — спросил Хэзэрд.

— Через час, — сказал Трей, быстро поднимаясь, — Я пришлю вам каблограмму из Парижа. Напомните Бэлли что я не оставлю ее надолго!

Он уже был на полпути к двери, когда Блэйз смогла спросить:

— Дорогой, ты ни в чем не нуждаешься?

— Нет, спасибо, мама, у меня все есть. — Улыбка у него была ослепительная.

Когда дверь за ним закрылась, Хэзэрд сердито сказал:

— Давно пора.

— Ты так считаешь? — спросила Блэйз с улыбкой.

— Давно было пора упрямому дураку поехать за ней. Черт меня побери, я был почти готов поехать за ней сам, чтобы только избавить его от этой дьявольской хандры.

— Он такой же упрямый, как и ты, дорогой.

— Он более упрям, чем я, — ответил Хэзэрд с поддразнивающей улыбкой. — Он в тебя.

Блэйз не стала спорить, хорошо зная свой своевольный нрав.

— Ты уж скажешь, — заметила она со скрытой материнской гордостью.

Хэзэрд засмеялся:

— Конечно, родная, он — твоя копия.

Путешествие заняло у Трея шесть дней. Это были шесть дней нетерпения, размышлений и мечтаний. Трей уговаривал себя, что не следует ничего ожидать, чтобы избежать разочарования, напоминал себе, что никто его не приглашал в дом Импрес. Он не написал о своем приезде, а ее чувства могли измениться. Но он просто хочет увидеть ее и убедиться, что с ней все в порядке.

Глава 19

За два месяца, что прошли со дня рождения Макса, Импресс неоднократно порывалась написать Трею о том, что у него есть сын — Максимилиан Лорен Сен-Джюс де Жордан. Сходство было столь очевидно, что Трей не мог бы отрицать своего отцовства. У Макса были светлые глаза и шелковистые черные волосы, и, когда он улыбнулся первый раз, мучительные воспоминания буквально затопили Импрес неудержимой волной. У него была манера отца улыбаться медленно, а затем вдруг словно засиять теплом, подобно утреннему солнцу.

Но в итоге она рвала все свои письма, так как не могла найти нужных слов. Сначала она пыталась писать дружелюбно, потом холодно и объективно, и, наконец, даже от третьего лица. Ей хотелось рассказать Трею о сыне и о радости, которую он ей доставляет. Однако каждый раз фразы получались неуклюжими, словно в официальном прошении, кроме того, она слишком живо помнила его негодование по поводу беременности Валерии и многочисленных отцов обманутых им девушек. Поэтому так и не отправила письма, отказываясь просить его любить сына по обязанности.

Совсем недавно Импрес вновь начала принимать гостей, уступая не столько своему желанию, сколько настояниям Аделаиды, которая видела, что Импрес, несмотря на вдовство, осаждают многочисленные поклонники.

И действительно, мужчины были ослеплены женщиной, которую они помнили неуклюжим подростком, а теперь увидели наделенной редкой, изысканной красотой, напоминавшей прекрасные творения Ботичелли. Ее волосы, в которых, казалось, навсегда заблудились солнечные лучи, были так непослушны, что она не могла, как ни пыталась, уложить свои кудри в строгую прическу, пристойную вдовству. А взгляд зеленых глаз, обрамленных пушистыми темными ресницами, был настолько томным, когда Импрес поднимала их, что ее немедленно окрестили Зеленой Искусительницей.

Небрежное безразличие Импрес к поклонникам воспринималось как вызов. Однако, какие бы, объяснения ни давались ее чувствам, споров о красоте Зеленой Искусительницы не было. Она была в самом расцвете — опьяняющая золотистая одалиска, более всего желанная за загадочное стремление к уединению. Каждый молодой человек надеялся, что будет тем, кого она, в конце концов, выберет, чтобы положить конец своему одиночеству.

Бывшая графиня де Жордан уже получила много искренних и самых респектабельных предложений руки и сердца, но всем давала один и тот же ответ: после года траура она рассмотрит предложения серьезно. В споре за благоволение Зеленой Искусительницы два претендента — герцог де Век и принц Ипполит де Морней — больше других рассчитывали добиться успеха.

Предложение герцога де Век, однако, как все понимали, было ограничено тем фактом, что он женат, что, правда, нисколько не мешало его репутации выдающегося покорителя женщин Парижа. Богатство, красота и откровенный чувственный шарм счастливо сочетались в нем, давая все преимущества во взаимоотношениях с женщинами. Его соперник, принц Ипполит, был, зато моложе и романтичнее. Попав под влияние Импрес, он начал даже сочинять сонеты и стал серьезнее относиться к требованиям своей матери обзавестись женой.

Настойчивые ухаживания обоих кавалеров, и не только их, продолжались до того времени, пока Импрес не удалилась, чтобы подготовиться к рождению ребенка. Теперь она вернулась в общество — еще более прекрасная, если только это было возможно, — и в ее гостиной стало тесно от энергичных мужчин, добивающихся ее благосклонности.

В этой напряженной атмосфере соперничества и должен был появиться Трей через два часа после своего прибытия в Париж.

В течение всего шестидневного путешествия настроение Трея колебалось от состояния блаженства до мрачного негодования. Перечитывая многократно письмо Гая, он ощущал радость от того, что Импрес жива, и это был искренний порыв души. Но потом, чаще всего после нескольких глотков бренди, его заполняла горечь, вытес-няюшая счастливое ожидание.

Импрес говорила, что напишет, мрачно размышлял Трей, но она этого не сделала. Неужели корысть перевесила все остальные чувства в ее душе и достаточно было разговора с Валерией, чтобы прийти к убеждению, что он никогда не женится на ней? Перебирая в памяти прошедшие месяцы, Трей приходил к выводу, что пылкая натура Импрес была по сути предпринимательской: продуманное решение приехать в Елену и предложить себя на продажу, борьба за его жизнь, вызванная, по всей вероятности, страхом, что он умрет и чек не оплатят в банке, наконец, стычка с Валерией, которая скорее рассердила, чем расстроила ее.

В этих мрачных размышлениях Импрес рисовалась Трею самой прагматичной из всех женщин, которых он когда-либо знал. Даже в соответствующем обществе пограничного штата белые женщины никогда не выставляли себя на продажу на аукционе в борделе. А ее обещание тем вечером на ранчо, когда Импрес говорила, что будет ждать его во Франции, — такое холодное и рассудительное?

Был уже почти вечер, когда Трей прибыл в Париж. Он зарегистрировался в отеле, принял ванну и, быстро просмотрев три взятых с собой сюртука, выбрал черный. Перчатки? Никаких перчаток. Деньги? Он сунул несколько крупных купюр в карман и быстро прошел через коридор к выходу, у которого его ожидал экипаж.

Трей не был подготовлен к роскоши дома семейства Жордан. И тем более не был готов к тому, что высокомерный дворецкий назовет Импрес миссис Теренс Майлс. Мгновенной реакцией на новость о том, что она замужем, была неприязнь, хотя, с горечью заключил он, следовало предположить это. Разве Гай не сообщал, в своем первом письме, что Пресси побеспокоилась обо всем? — подумал он удрученно.

Когда дверь в гостиную распахнулась и мажордом известил о его приходе, Трей был совершенно обескуражен толпой мужчин, окружавших Импрес, сидевшую в центре, словно королева среди придворных. Первым его откликом на знакомый запах фиалок было мгновенное непроизвольное желание. Даже с завязанными глазами он бы определил, что Импрес находится в комнате.

Увидев его, пораженная Импрес задохнулась, кровь отхлынула от ее лица. Наконец-то он приехал, была первая мысль, вспыхнувшая в ее мозгу.

Взоры присутствующих также обратились к открытой двери. Там стоял державшийся с естественной грацией и врожденным достоинством молодой человек, выглядевший с головы до пят настоящим индейцем. Высокий, прекрасно сложенный, с блестящими волосами, черными как вороново крыло, отливающими в тех местах, куда падал свет, синевой, и кожей бронзового оттенка, он вызывал в сознании всех образ нецивилизованного Запада. Черная визитка, которую он надел на жилет лимонно-лазурного оттенка, скорее подчеркивала, чем смягчала, ощущение физической мужественности. И когда он во внезапно наступившей тишине улыбнулся, его светлые глаза сузились, а изгиб губ придал его лицу хищное выражение.

Словно налетевший внезапно порыв бури оглушил и захватил врасплох присутствующих мужчин; очевидная растерянность Импрес была необычна для них, привыкших к ее самообладанию.

Трей, в свою очередь, никак не ожидал увидеть рядом Импрес — как бы точнее сказать — ватагу распаленных мужчин, и инстинктивная неуправляемая ревность захватила его. Теперь понятно, почему она не побеспокоилась о том, чтобы написать, подумал Трей. Его мерцающие глаза оглядели мужчин, в некоторых из которых он признал друзей Эсти. Высокие и низкие, мускулистые и худые старые и молодые, одни в верховой одежде, словно бы только что вернулись из поездки в Буа, другие — в предписанном этикетом дневном платье.

Но все богатые.

Это он понял мгновенно.

«Не обращай внимания», — сказал себе Трей. Усилием воли он подавил желание наброситься с кулаками на всех. Однако не следовало забывать, что это парижская гостиная. Поэтому, когда Трей заговорил, голос у него был ровный, тон — изысканно-вежливый, а его американское протяжное произношение только подчеркнуло беглость превосходной французской речи. Подобно многим богатым молодым людям, он оттачивал знание языка в поездках за границу.