Глава 22

Франческа ощутила на сомкнутых веках солнечное тепло – признак нарождающегося дня, – но в ее голове не утихала литания, звучавшая радостным обещанием любви. «Неужели я в самом деле говорила это ночью? Неужели доставила ему такое же наслаждение, как и он мне? Кричала, когда он оказался во мне? Умоляла ко мне прикоснуться? Сама направляла его руку? Неужели это была я?»

В утреннем свете Франческе пришлось признаться, что до прошлой ночи, до того как она узнала Бельдана, ее душа оставалась душой ребенка в теле женщины. Раньше она слышала о любви из песен трубадуров, из книг и время от времени от не всегда трезвой матери. Но она никогда не слышала о страсти. Но ведь именно страсть определяла все эти годы ее наивные желания. И сейчас эти желания стали реальностью. Имя этой страсти Бельдан. Его запах, его дыхание, тепло его тела. Сознание, что стоит открыть глаза – и он рядом.

И Франческа открыла глаза.

Бельдан с сосредоточенным лицом сидел перед ворохом карт. Но что-то подсказало Франческе, что он только что смотрел на нее и отвел взгляд лишь секунду назад. Она это знала, а знание, как учил ее отец, – та же сила.

Графиня сладко потянулась.

– Как хорошо, что я наконец соответствую своей репутации шлюхи. Ты превратил меня в нераскаявшуюся „ грешницу, Бельдан, и я тебе за это благодарна.

Рыцарь иронически поднял бровь, и его глаза засветились смехом.

– Не слишком привыкай к вольному житью, потому что я собираюсь сделать из тебя пристойную матрону, как только покончу с делами в Риме.

Рим. Франческу насторожило это слово. Она вспомнила, как легко ее любимый прикончил юного рыцаря в тосканском лесу, и в ее душу закрался страх. Но сейчас она была счастлива, и веселый огонь опять потрескивал в очаге. В комнате с вечера осталось множество еды. Запах яблок и сидра заставил ее желудок сжаться от голода. «Какая же это любовь?» – ужаснулась она. Но в комнате, рядом, находился ее возлюбленный, который был лучше всех тех, о ком пели трубадуры. Он смотрел на нее и улыбался.

– Проголодалась?

Как он ей нравился! Франческа ощутила себя законной женой с двадцатилетним стажем, и ее страх словно по мановению руки исчез. Она протерла глаза, прогоняя остатки сна, сбросила одеяла и, не поправив растрепавшиеся волосы, уселась на колени к Бельдану.

– Да, я чувствую голод. По тебе.

Такой Франчески Бельдан еще не знал и на мгновение растерялся. Он, как и она, привык держать себя в руках и обуздывать страсть и теперь был немного озадачен. Но уже в следующую секунду он поцеловал Франческу и прижал ее к груди. К самому сердцу. Но она отстранилась и рассмеялась.

– Давай сначала поедим.

К вчерашнему великолепию Саверио прислал им горячего, только что из печи, хлеба, жирного молока в глиняных тосканских кружках, лимонов и горьковатых красных сицилийских апельсинов. Франческа съела и утреннюю порцию, и большую часть предназначавшегося на ужин сыра и соленого пармского окорока. «Никакие деликатесы во дворце Арнонкура не могут сравниться с этой простой и вкусной пищей», – решила она. Бельдан тоже ел с удовольствием, и от этого Франческа ощущала себя счастливой. А когда заметила, что он то и дело поглядывает на нее, обрадовалась еще больше.

Они пили молоко, целовались и весело болтали. Бельдан рассказывал о дороге в Рим, объяснив, что намеревается оставить ее у монахинь матери Катерины. Он поклялся, что вернется сразу же, как только «узнает то, что необходимо узнать, и сделает то, что требуется сделать». Произнося эти слова, он смотрел на огонь, и его лицо было суровым. Но вот он повернулся к Франческе, его черты разгладились, и он опять улыбнулся.

– Ты будешь меня ждать, а потом выйдешь за меня замуж?

Ей показалось, что от любви к Бельдану сердце вот-вот выскочит из груди. Франческа внезапно ощутила, что стоит на пороге самых счастливых дней своей жизни.

После еды, перемежавшейся поцелуями, Бельдан произнес:

– Надо ехать, если мы хотим засветло добраться до Рима. Я перекинусь парой слов с Саверио и пообещаю, что мы заедем на обратном пути.

Франческа затаила дыхание. Она достаточно узнала Арнонкура, чтобы понять, что он сейчас очень взволнован и подыскивает нужные слова.

– Ты не сердишься, что я так откровенно с ним говорил? – Его голос выдавал тревогу, но он не отвел от Франчески глаз. – Сказал, не подумав, что собираюсь на тебе жениться. Мне очень бы не хотелось, чтобы он задавал вопросы о Ги.

– Тс-с... – Франческа снова испытала укол страха. – Давай не будем о Ги. По крайней мере пока мы не в Риме. Побудем самими собой.

– Конечно, – согласился Бельдан, потупившись. Каким он стал вдруг застенчивым рыцарем. – Может быть...

Франческа ничем не могла ему помочь: она снова была прежней робкой Франческой. Ей стоило огромных усилий вложить руку в его ладонь. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы он признался ей:

– Надо было подождать. Я так часто тебя обижал. Был грубым, глупым, заносчивым. Я обещал себе не спешить. Даже подарив тебе рубашку, решил не смотреть в твою сторону. Лгал себе и, что хуже всего, знал, что лгу. Мне хотелось, чтобы все произошло как следует. А не во время остановки на пути к бог знает какой судьбе. В собственной постели. В собственном доме, где мы могли бы воспитывать детей. Я к этому готов, а ты готова, Франческа? Я хочу, чтобы тебе было хорошо.

– А я хочу, чтобы было хорошо тебе, – ответила она. – Я так боялась, что тебе будет плохо со мной.

– Плохо с тобой? – Бельдан быстро обогнул стол и прижал ее к себе. – Я так давно тебя хотел! Много лет. И только не подозревал, что ты – это все, что мне нужно.

Он поцеловал ее волосы, уши, каждую веснушку, и сердце Франчески подпрыгнуло к горлу: Бельдан целовал ее так, как в тот вечер под звездами, давным-давно, во время ярмарки. Но сейчас было утро – утро после первой ночи любви. Он был нежен и называл ее по имени.

– Наши дети! Разве я мог об этом мечтать! – Он счастливыми глазами смотрел на возлюбленную. – Страшно подумать, что было бы, если бы Бланш не расстроила вашу помолвку и ты вышла бы замуж за Ги. Ведь тогда я потерял бы тебя навсегда.

Наверное, что-то изменилось в ее лице, и отражение этого изменения она заметила в Бельдане.

– Моя мать? Какое она имеет к этому отношение? – Но Франческа давно чувствовала, что Бланш имела отношение к событиям тех давних лет. Бельдан отстранился, но не отпустил ее. И хорошо сделал, потому что иначе она бы упала.

– Бланш мне говорила, что во всем призналась тебе, – сказал он. Голос спокойный, лицо бесстрастное – он снова превратился в сира Арнонкура. – По крайней мере собиралась признаться. И специально пришла мне об этом сказать – в тот самый вечер, когда вы видели Ги с Мальвилем. Постучалась ко мне, упала на колени – представь себе, гордая графиня де Монфор на коленях! – и попросила прощения. Сказала, что настало время тебе узнать правду.

В душе Франчески всколыхнулось что-то нехорошее, злое. Она вспомнила о тяжелых днях, пролитых слезах и долгих одиноких ночах, когда она любила Ги, но боготворила и всеми силами защищала мать.

– Расскажи мне правду. Бланш все равно никогда не соберется. – Просьба прозвучала как удар кнута. Бельдану показалась, что Франческа его ударила. Он долго молчал, прежде чем заговорил.

– Пойми, Бланш – человек; она – мать, у которой чахнет в заточении единственный оставшийся в живых сын. Я направил ей соболезнования в связи со смертью твоего отца и братьев, и она мне ответила. Написала, как тяжело вам живется, и намекнула на мое богатство. Сказала, что Ги достоин лучшей партии. И пообещала освободить его от обещаний в обмен на деньги. Ей требовалось заплатить выкуп за Оливера. Я поговорил с братом. Он не возражал. И он, и Бланш – оба были довольны таким решением. Но это я расстроил помолвку, и ты была вправе меня за это ненавидеть. Все зависело от меня: я мог бы сказать «нет». И конечно, должен был сказать «нет».

Франческа вырвала руку с такой поспешностью, что на коже остались красные следы от его пальцев.

Она понимала, что ее гнев несправедлив. Что мать и Ги так же виноваты, как и Бельдан. Но он был рядом, а они – далеко.

– Как ты мог меня взять после того, что со мной сделал?

У Бельдана на скулах заходили желваки, но он не отпрянул и не проронил ни слова. «Значит, теперь это называется так: «взять»», – отметил он про себя.

– Я полагал, что ты все знаешь, – наконец начал он. – И простила меня. А если нет, то прости сейчас. Я человек гордый, но если надо, готов встать перед тобой на колени. Никто не может обвинить меня больше, чем я сам.

Франческа готова была проявить милосердие, но поднявшееся в ней темное чувство взяло верх. Она слишком долго страдала. Теперь пусть пострадает кто-нибудь другой.

– Простить? – Графиня не узнавала сама себя. Неужели в ней столько злобы? – Я тебя никогда не прощу. Не надейся! Ты считаешь себя добрым и могущественным господином. Честным, благородным. Мало найдется людей, кто осмелится сказать, что это не так. Но ты разбил жизнь мне и разбил жизнь Ги. Ты так и не позволил ему повзрослеть. Не поверил, что в его душе есть благородство. Не давал принимать серьезных решений, которые закаляют мужчину. Это ты сделал его таким слабым.

– Ты полагаешь, я не говорил себе этого сам? Не повторял снова и снова? И не только после Ареццо, но задолго до этого. Друзья намекали, Кристиано твердил. Но я никого не слушал. Не был готов. Ги был таким славным, таким не похожим на меня. Бог свидетель, мне нравилась эта разница между нами, и я всеми силами пытался ее сохранить. И поэтому совершал ошибки. Ошибки, за которые другие расплачивались жизнью. Но то, что произошло с Ги, его трагедия – это не моя вина. У нас был один и тот же отец, и нас одинаково воспитывали. Я любил брата и старался помогать ему всем, чем мог. Но он сделал выбор и должен идти своей дорогой, а я – своей.

Франческа презрительно фыркнула. Гнев сделал ее жестокой.

– Это легко сказать. Убить, чтобы смыть позор. Бельдан медленно покачал головой:

– Не надо так, Франческа. Мы не можем вечно кивать на Ги и Бланш. Пусть себе живут своей жизнью: их проблемы – это их дело. Но то, что было ночью, это мы, и больше никто. Обратной дороги нет.

– Значит, вперед – в Рим. К еще большей лжи. И к новым смертям.

– В Рим. К правде, – проговорил Бельдан, направляясь к двери. – Я пришлю тебе горничных помочь одеться. Нам предстоит тяжелый путь. Вперед, в Рим. И снова к Ги и Бланш.

Бланш...

Франческа не думала о ней. У нее и без того было много забот. Голова была забита неприятными картинами и дурными мыслями. Удивленный взгляд Саверио, когда он узнал об их поспешном отъезде, унылый пейзаж вокруг, сменивший живописную Тоскану, молчание смуглого спутника, который ехал теперь не рядом, а чуть впереди, но словно на недостижимом расстоянии.

Как только они покинули жилище Саверио, с неба посыпался сухой снег, и Бельдан настоял, чтобы Франческа надела не свой плащ, а другой, на меху, который дал Саверио.

– Холодает. Я бы не хотел тратить силы и целый день тревожиться, как бы ты не простудилась, – объяснил он, и Франческа молча кивнула в ответ. Она так сильно переживала обиду, что не обратила внимания, когда Бельдан, подавая плащ, словно невзначай ткнулся лицом в ее волосы и вдохнул аромат лаванды. Как ни странно, он совсем не жалел о сорвавшихся с языка словах. Может быть, досада придет позже, но сейчас он слишком устал, чтобы копаться в себе.

Ему было трудно. Многие годы Бельдан прятался от правды о Ги. Прятался от действительности, словно эта действительность была смертельно опасной. Но смертельно опасной оказалась не правда, а ложь. И еще он знал, что Ги рано или поздно должен был всплыть в их отношениях. Нельзя начинать строить общую жизнь со лжи.

Бельдан с тревогой думал о том, как будут дальше складываться их отношения. Сумеет ли Франческа его простить за то, что случилось много лет назад? А он ее – за жестокие слова, сказанные ею совсем недавно? Жаль, что Бланш так и не решилась рассказать дочери правду. Но Бельдан с самого начала сомневался, что она найдет в себе силы для этого. Да и зачем ей это?

Он подстегивал лошадь, притворяясь, что быстрая езда – единственная причина ледяного молчания. Ум все больше проникался очевидной истиной: он потерял Франческу. Ее жизнь и ее чувства выразились в словах, которые утром она швырнула ему в лицо. И, понимая необходимость выбора, Франческа выбрала не его, а мать и Ги, потому что они слабы и нуждаются в ней, а он сильный и может существовать сам. В конце концов, она их простит, как уже прощала раньше.

Франческа вежливо отказалась от купленной Бельданом у пастуха еды: козьего сыра и эля. С такой же холодной решимостью она в этот день отвергала все, что бы он ни предлагал ей. Ее словно околдовали, ведь она никого не любила сильнее, чем Бельдана. Но в то же время знала: ей надо быть не здесь, не на этой дороге, по которой они ехали вместе. Ее место в Бельведере.

Франческа могла бы, пожалуй, согласиться с тем, что Бельдан говорил о Ги. Но только не о Бланш. Бланш – ее мать. В ней сосредоточились вся солнечная красота и туманное очарование мира. Она совершенно не походила на трудягу, вроде самой Франчески. Это различие надо было всеми силами сохранить. И нужно сделать все для благополучного возвращения Оливера. Несмотря на потраченные усилия, очень много былой славы их дома утекло между пальцами. Нельзя, чтобы то же самое случилось с честью ее матери. Ее честь надо уберечь во что бы то ни стало. Ведь без прошлого не останется вообще ничего.

Франческа видела, как Бельдан поднялся, выплеснул на землю остатки эля и стряхнул пыль с черной туники и черного плаща. Бросил на нее быстрый взгляд и отвернулся. Это на секунду напомнило ей Бельдана, которого она так часто видела, но не смогла понять. Бельдана, который без сожаления убил в лесу Фернальда; Бельдана, который послал ее к воротам Бельведера одну против целой армии французов. Сира Арнонкура, стоявшего в будущем обеими ногами. Мужчину, призванного бороться и любой ценой побеждать.

– Рим. – Он показал с невысокого холма на противоположный холм. – Будем там через час.

«Через час», – повторила про себя Франческа, готовая принять решение. Она выпрямилась, чтобы лучше рассмотреть город. Ветер рвал с нее капюшон плаща.

– Какой маленький! Меньше Флоренции.

– Даже меньше Генуи, – отозвался Бельдан. – Но быстро растет. И теперь, когда француз стремится к легализации папского трона, учитывая его роль окна в Королевство обеих Сицилий, надо ждать быстрого расцвета Рима и превращения в европейскую жемчужину.

Бельдан еще несколько минут вглядывался во что-то, чего Франческа не видела. И улыбнулся, но улыбка тут же померкла.

– Готова? Тогда вперед.

Они тронулись в путь. Невеселой была эта дорога для Франчески, потому что она знала: в конце пути она потеряет Бельдана. «Но почему? Ради кого? Может быть... Нет, нельзя позволять мыслям стремиться в этом направлении».

– Хорошо бы оказаться в своей постели, пока темнота не вывела на дорогу волков и грабителей, – послышался чей-то низкий голос.

Ему ответили взрывы хохота и насмешки.

– Вы, должно быть, впервые в этих краях, почтеннейший. Здесь любой знает, что в городских переулках гораздо больше воров, чем за воротами.

Любопытные глаза провожали незнакомцев и с завистью смотрели на вороного коня Бельдана. А иногда погруженная в свои мысли Франческа замечала, как чей-то взгляд останавливался на ее светлой лошади, которую Арнонкур достал для нее в растерзанном войной Ареццо. Но это было любопытство, а не враждебность. Сир де Кюси обещал сиру Арнонкуру беспрепятственный проезд. И держал свое слово.

– Мы у римских ворот, – объявил Бельдан все с той же загадочной улыбкой. – Протекция француза не распространяется на городские лабиринты. Будь осторожна, Франческа, и поезжай в монастырь.

Она вздохнула, но не успела ничего сказать.

– Монастырь недалеко от Марсова поля. Спроси любого, и тебе объяснят, где находятся владения матери Катерины. Отсвет славы кардинала Конти падает и на его друзей.

– Неужели ты бросаешь меня одну? – Она еще произносила эти слова, а сама уже вглядывалась вперед. Слишком много солдат было у ворот. Кому нужна подобная стража в мертвый зимний сезон. – Бельдан!

– Вперед! – закричал он. – Через ворота! Пробивайся в толпе!

Франческе показалось, что перед ними сотни рыцарей и солдат. Ее сердце ответило прежде разума:

– Я тебя не оставлю, Бельдан Арнонкур! Ты не можешь меня прогнать!

– Добрые слова. Первые с самого утра. – В голосе рыцаря прозвучала насмешка. – Но время любезностей прошло. Делай, как я сказал! И ради всего святого, не оглядывайся!

Они проехали через красные кирпичные Салернские ворота. И в этот миг их внезапно окружили всадники. Франческа старалась держаться ближе к Бельдану. Черт побери! Станет она его слушаться, если он не удосужился даже объясниться, – но рыцарь замахнулся кнутом и больно хлестнул ее лошадь. Животное сначала попятилось, затем устремилось вперед. Прошло несколько секунд, пока графиня овладела ситуацией.

На запруженной людьми узенькой улочке Бельдана стали от нее оттирать. Внезапно в море лиц возникли знакомые черты Симона Мальвиля. Француз насмешливо улыбнулся Бельдану и приветственно помахал рукой.

– Эй, господин Арнонкур! – закричал он, и его властный голос заставил замолчать остальных. Его конь заржал и начал гарцевать на брусчатке, но Мальвиль не сводил с Бельдана глаз. – Именем его преосвященства вы арестованы! Вы обвиняетесь в колдовстве, чародействе и ведовстве. В запрещенных занятиях черной магией. В публичном поклонении сатане. Выродок дьявола! Да смилостивится Господь над твоей душой!

Франческа в ужасе смотрела, как солдаты взяли Бельдана в кольцо и повели прочь. Между ними хлынул поток людей. Арнонкур исчез – она осталась одна.

Она ненавидела Рим. Его отвратительные расквашенные мостовые, толпы любопытных горожан и маленькие, темные дома, за которыми скрылся Бельдан. А она так и не успела ему рассказать, что творилось в се сердце. Но должна была рассказать. Вся ее жизнь свелась к одной-единственной потребности. Но для этого необходимо сначала его найти. А значит, обратиться к матери Катерине.

Мальвиль крикнул: «Именем его преосвященства», – значит, он хотел прикрыться властью кардинала. Но что бы ни болтали о Конти, Франческа не верила, что служитель Божий способен всенародно бросить человеку обвинение в недоказанном колдовстве. Кардинал поступит по справедливости: Бельдана освободят, и вскоре они соединятся. Но за этой мыслью сразу же возникла другая – о Ги. Сердце упало, и тут же угасли надежды. Ги нельзя доверять. Уверенность в его вероломстве пронзила душу, словно горячий нож сало.

В тени сгоревшего здания кривлялись бродячие актеры. Вокруг них собралась такая плотная толпа, что Франческа решила сойти с лошади и пробираться сквозь нее пешком. Но внезапно поняла, что разыгрывалась не обычная, смешная пантомима, веселящая людей. Представлялись вещи пострашнее. Актеры, все до одного мужчины, пророчили наступление ужасных времен. «Come un росо di raggio si fu mcsso nel doloroso carcere» – «подобно солнечному лучу в мрачной темнице». Франческу поразила простая итальянская речь, и она не сразу узнала Дантов «Ад». Лицедеи не пророчили смерть – они просто читали текст. Но от этого графиня испугалась еще больше.

Она быстро повернулась и пошла прочь. А толпа одобрительно захлопала и затопала, радуясь грозным словам о проклятии адского пламени. Люди не хотели справедливости. Люди жаждали наказания. Они мечтали увидеть, как низвергают сильных. Франческа столкнулась с морщинистым стариком и спросила, как пройти в обитель матери Катерины. Она понимала, что монастырь носит другое имя. Но человек понял и показал ей дорогу – Он улыбнулся беззубым ртом и ткнул в сторону корявым пальцем.

– Спаси тебя Бог. Доверься матери Катерине и ее сестрам. Они хорошие монахини. Но больше никому.

Бельдан сказал, что дорогу в обитель матери Катерины в Риме знают все, и снова оказался прав. После добрых слов старика у Франчески немного отлегло от сердца. Но следовало спешить: надвигалась ночь, и графиня не хотела, чтобы темнота застала ее на плохо мощенных, грязных и полных всякого сброда улицах. Она привыкла к тихой Флоренции, которая, как говорили, была даже чище Парижа. И ей не понравился хаотичный Рим.

Лошадь она вела в поводу, временами почти тащила за собой. Но вдруг тропинка исчезла. Франческа вглядывалась вперед, но в сумерках видела только голое зимнее пространство. Однако на небольшом расстоянии впереди маячили прилепившиеся друг к другу белые здания за невысокой кирпичной стеной. Графиня растерянно оглядывалась, но в это время из-за ограды призывно ударил церковный колокол, и она возблагодарила Бога за то, что не дал ей сбиться с пути.

«Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum».

Она успела прочесть молитву двадцать с половиной раз, прежде чем добралась до монастырских ворот. Но это было меньше, чем она предполагала. Волосы Франческа заплела в некое подобие косы и очень надеялась, что выглядела пристойно. Она уже подняла руку, чтобы постучать, когда дверь сама собой отворилась и, загораживая проход, возник стройный, высокий, одетый в темное человек.

Франческа от неожиданности вскрикнула, но, заметив на груди незнакомца крест, сделала реверанс. Она рассчитывала, что священник пройдет мимо. Но тот неподвижно стоял и пристально смотрел на нее. Графиня настолько разнервничалась, что еле удержалась, чтобы не пригладить ладонью волосы или не начать стряхивать пыль с дорожного плаща. Что-то было явно не так. Иначе отчего возникший перед ней Божий служитель с серебристыми глазами стоял в воротах, словно часовой, и не пропускал ее внутрь?

– Отец мой, – наконец решилась она нарушить молчание.

– Слушаю, дочь моя. – Губы священника растянулись в подобии улыбки. – Прости, что я так невежливо тебя изучал. Но ты напомнила мне человека, который некогда был мне очень дорог. Ты идешь в монастырь, к добрым сестрам?

Франческа кивнула.

– Значит, ты не римлянка?

Графиня снова кивнула, но не спешила рассказывать о себе. Она почувствовала явный интерес незнакомца. Он обладал красивым низким голосом, которым можно было бы пользоваться не хуже любого оружия. И острым, как клинок, взглядом.

– Сестры сейчас в часовне, – сообщил он. – И мать Катерина тоже. Она проводит там очень много времени. – Его рука выскользнула из складок сутаны, и графиня неожиданно увидела белую розу. – Не возражаете? – По тону незнакомца было очевидно, что ему все равно, возражала бы Франческа или нет. Он вложил цветок ей в ладонь, и она почувствовала, насколько холодны его руки. Ледяные, но очень красивые. Со звездой в золотом кольце на пальце. – Если вы остановитесь в монастыре, мы еще увидимся. Но роза останется нашим секретом. Это мой дар, который вы приняли.

Он повернулся и отошел. И словно из-под земли откуда-то возникли дети. Грязные, лохматые, неряшливые, они вопили и хватали его за сутану. Священник достал монетку и покрутил в пальцах. Беспризорники восторженно завизжали, и вся ватага вместе с незнакомцем двинулась к городу. Только тут Франческа заметила, что священник сильно хромал. Короткая нога заставляла раскачиваться его тело вперед и назад, и она удивилась, почему при таком изъяне он не обзавелся паланкином. Или по крайней мере не ездил на коне. Словно прочитав ее мысли, калека оглянулся, и графиня заметила, как болезненно исказились его черты. Она почувствовала к несчастному жалость, но в этот миг звякнул колокольчик у ворот, ей же пришло в голову, что во время их разговора ни он не спросил ее имени, ни она его. Хотя Франческа была уверена, что знает этого человека. И он тоже наверняка ее знал.

– Мать Катерина сейчас вас примет, – сообщила маленькая жизнерадостная монашка.

Сестра Игнация была приставлена к воротам привратницей. Она взяла с простого деревянного стола сальную свечу и повела Франческу через залитый светом луны крохотный двор, по истертым ступеням резной каменной лестницы. Постучала в дверь и раскрыла ее перед гостьей.

– Мать Катерина, позвольте вам представить графиню Дуччи-Монтальдо. Она путешествует и просит оказать ей на несколько дней гостеприимство. – Она говорила так важно, будто представляла очень знатную особу.

Франческа ожидала, что настоятельница не понравится ей – уж слишком много хорошего твердили о матери Катерине, а излишние похвалы всегда вызывали подобно зрения в роду Дуччи-Монтальдо. Все восхваляли настоятельницу: и графини Донати, и оборванец, который показывал ей дорогу. Даже Бельдан. А Бельдан был отнюдь не глуп.

Одетая в черное, с волосами, забранными под белую шапочку, преподобная Катерина вышла из-за стола и распахнула объятия навстречу гостье.

– Большая честь познакомиться с вами, – проговорила Франческа, приседая в реверансе.

Настоятельница была настолько маленького роста, что при этом их лица оказались на одном уровне. В сумраке выражение глаз матери Катерины показалось графине необыкновенно живым и юным, хотя она понимала, что перед ней женщина не первой молодости, раз она девочкой играла с леди Беатрис. Монахиня бросила проницательный взгляд на зажатую в ее руке белоснежную розу. Но в темных глазах настоятельницы не отразилось любопытства.