Песня (№1) - Песнь сирены

Моджер тяжело задышал. Да, ему надо быть осторожным. Человек, который угрожает королю, умирает, но человеку, кое-что знающему и не угрожающему, могут быть прощены многие небольшие провинности, за которые другие несут наказание.

Генриху никогда и в голову не приходило, что кто-либо, умный или дурак, мог подумать о его намерении причинить вред кому-нибудь из своей семьи или из семьи жены. Он сказал «те, из Марлоу», поскольку не был уверен в том, что, если людей не заставят молчать, никто из них не побежит к Ричарду. Король и предположить не мог, что Моджер поймет его так, как если бы он имел в виду и Раймонда.

Генрих особо подчеркнул, что намерен платить людям тлько за то время, на которое они будут наняты. Поэтому Марлоу надо взять штурмом в ближайшие несколько недель, , i не длительной осадой. Когда Моджер охотно согласился с этим (желательно, чтобы все были убиты при штурме, югда не понадобится никаких объяснений), Генрих приказал ему возвращаться на следующий же день. Затем он прибудет н лагерь, к наемным капитанам, которые будут исполнять его приказы.

В эти два дня, когда Генрих делал все необходимые приготовления, чтобы спасти Раймонда и ускорить гибель Вильяма, он испытывал чувство необыкновенной свободы. После ухода Моджера он был так весел, что даже жена стала посматривать на него подозрительно.

Элеонора Прованская горячо любила своего мужа. Когда она появилась в Англии, ей было всего четырнадцать лет. Она знала лишь, что будет королевой, как и ее сестра, и что муж более чем вдвое старше ее. Сколько страхов натерпелась она тогда, но ни один их них не сбылся. Генрих был красивым, нежным, любящим, восхищался ею и всем, что она делала и говорила. Не ощущалось никакой разницы в возрасте. Генрих мог играть и забавляться, как ребенок.

Шли годы, Элеонора становилась старше, а Генрих как будто нет. Это приносило немало радости. Он по-прежнему был веселым собеседником, любящим и жизнерадостным. Но в нем было немало того, что пугало ее, – необузданная и беспричинная ярость и ребяческая злоба соседствовали в нем с королевской властностью. Элеонора не боялась за себя, Генрих никогда не был жестоким ни с ней, ни с их сыном, а если и приходил в ярость, его, как ребенка, можно было легко успокоить.

Однако, к сожалению, знатные лорды Англии не считали своего тридцатисемилетнего короля ребенком. Элеонора не вмешивалась в английскую политику, хотя и думала иногда, что если бы бароны попросили ее о чем-нибудь, она помогла бы им. Но… она во всем слушалась мужа. Элеонора представляла себе, что может случиться, если она разгневается и зайдет в этом слишком далеко. До ее приезда в Англию, здесь был мятеж. Он возможен опять. Поэтому она, как могла, успокаивала мужа или отделывалась мелкими отговорками.

Когда Генрих не так давно вернулся домой, Элеонора заметила, что он не находит себе покоя. Он был мрачен, а затем опять пришел в ярость. Теперь столь неожиданное для него приподнятое настроение дало Элеоноре основание предположить, что Генриху как-то удалось «прогнать» свое раздражение. Сначала она не задавала вопросов, поскольку знала, что он всегда успокаивался, когда был рядом с ней и Эдуардом. Любой разговор мог только усилить его раздражение. После того как Генрих «выплескивал» свое плохое настроение, на него иногда можно было воздействовать и смягчить вынесенный им приговор, если тот был слишком суров. Он был мстителен, только когда опасался кого-то или был раздражен и сердит.

Элеонора знала: с ним надо действовать очень осторожно. Сказать открыто, что Генрих поступил жестоко и неразумно, означало напомнить ему о его «неправоте», которую он и сам сознавал, и сделать его еще более упрямым. К сути дел надо было подходить каким-либо окольным путем, а затем тонко намекнуть, что его щедрость и великодушие будут достойны всяческих похвал, если король проявит милосердие к поверженным врагам, оскорбившим его.

На третий день после прихода Моджера королева предложила мужу сыграть в одну из азартных игр, которая нравилась ему, вдвоем, в их апартаментах. Естественно, благодаря «руководству» Элеоноры Генрих всегда выигрывал. Позже, когда они немного поостыли и выпили сильно разбавленного водой вина (Генрих не был большим любителем пить), Элеонора воспользовалась его хорошим настроением.

– Есть интересные новости, любовь моя, или вы счастливы быть снова дома?

– Нет, ничего особенного, – ответил Генрих.

Элеонора все читала по его лицу. На нем не было пыражения недовольства, а это означало, что она и наполовину не догадывается, каким приятным известием он решил удивить ее. Оно не было ни сердитым, ни хмурым, что говорило бы о его нежелании обсуждать тот или иной поп рос. Легкое движение глаз, дрожание левого века (Элеоноре особенно нравился этот недостаток ее мужа, благородного и значительного во всех отношениях: он был внешним выражением той слабости, которая еще больше приближала его к ней, поскольку она знала, что нужно Генриху больше, чем любому более сильному человеку на егоместе), – это выдавало его тревогу.

Сильный нажим был бы ошибкой. Элеонора хотела начать с чего-то весьма отдаленного, но приятного.

– Тогда и я счастлива, ибо твоя радость означает, что ты останешься с нами.

– Да, конечно, – твердо сказал Генрих.

– Скоро ли прибудет Ричард? – спросила Элеонора. – Я очень рада, что ему и Санции хорошо вместе, ведь он послал за ней, чтобы ее привезли к нему, в Шотландию, после того как миновала опасность войны. Я так хочу видеть ее опять.

К удивлению Элеоноры, лицо Генриха стало таким, словно он почувствовал за собой какую-то вину. Она затаила дыхание и с трудом подавила желание спросить, не поссорились ли они снова. Она понимала, что не должна показывать свою тревогу, зная, что Генрих чем-то обеспокоен. Чтобы скрыть свое желание задать вопрос, она рассмеялась.

– Как странно, – сказала она, – что когда нас сСанцией разделяли многие мили и годы, я почти не скучала по ней. Теперь, когда она рядом и мы часто видимся, меня охватывает страх, стоит ей отлучиться на одну-две недели.

– Это ненадолго, – успокоил ее Генрих. – Еще несколько недель – и дело в Шотландии завершится, если уже не завершилось. По-видимому, Ричард более склонен к миру, чем к воине, и делает он это так, что перемирие будет держаться на чувствах самих людей, а не на страхе. Но, чтобы убедить их принять мир сердцем и умом, нужно время.

Во всяком случае, думала Элеонора, теперь Генрих не сердится на Ричарда. Та теплота, с которой он говорил о своем брате, убеждает ее в этом. И все же что-то беспокоит его. Нечто, сделанное Генрихом, могло вызвать раздражение или недовольство Ричарда, догадалась Элеонора. Это плохо. Элеонора любила Ричарда, но еще больше желала счастья брату своего мужа. Ей было известно, что Ричард лучше понимал мысли и желания баронов, чем Генрих. Зачастую то, что не нравилось Ричарду, и в самом деле было политически опасным. Элеонора не отваживалась непосредственно затронуть эту тему. Одно неточное слово могло сделать Генриха до предела упрямым, а это грозило бедой.

С другой стороны, она не могла и оставить без внимания просьбу своей сестры. Элеонора хотела поговорить и о своей матери, но тут же вспомнила о еще одном члене их семьи, более близком. Раймонд! Она так беспокоилась о нем сначала, но потом, когда объявили войну с Шотландией, поняла, что сделал Генрих. Иногда он был необычайно мудрым и добрым. Она нежно улыбнулась мужу и взяла его за руку.

– А что с Раймондом? Я слышала, ты отослал его, чтобы уберечь от сражений в Шотландии. Ты так умен, любовь моя, и я благодарна тебе. Но теперь опасность миновала. Можно ли отозвать Раймонда?

Генрих резко встал.

– Еще несколько недель, – сказал он. – Я уже послал к нему гонца, но может случиться так, что он не сможет появиться так скоро, как хотелось бы. Он в полной безопасности, не тревожься о нем. Я только что вспомнил: меня ждут кое-какие дела. Приду к тебе попозже, дорогая.

Элеонора «сделала хорошее лицо» – неудовольствие и смирение любящей жены, оставленной ради долга, который, как она знает, важнее ее удовольствия, – и сохранила его, пока Генрих не скрылся за дверью. Затем она вернулась в свою комнату, где никто не мог увидеть ее беспокойства. Вопрос о Раймонде, очевидно, задел мужа, и, казалось, хотя по его лицу и невозможно было это определить, то самое больное место, которое связано с Ричардом. Как могло так случиться? Что могло связывать Раймонда и Ричарда? И что может сделать она?

Генрих и в самом деле был задет за живое. Его несерьезные предположения о том, что Вильям не признается в содеянном, и что Раймонд останется невредимым в сражении за крепость, теперь не казались ему верными. Зачем, черт возьми, здесь был этот сэр Моджер? Тибальд сказал только, что это рыцарь, который владеет Хьюэрли. Кажется, он считает Моджера неплохим человеком, но что понимает писарь в подобных делах? Иное дело, если бы Тибальд был высокого происхождения и понимал бы это с детства и в силу своего воспитания, даже если он и выбрал церковь.

Может быть, думал Генрих, ему не следовало спешить. Но что оставалось делать? Если Моджер не начнет штурм Марлоу в течение ближайших нескольких дней, ему никогда не удастся поставить крепость на колени до возвращения Ричарда из Шотландии. А как еще он может избавить Ричарда от злого влияния? Генриха терзали сомнения. Теперь, когда ему сказали, какая змея этот Вильям, он совсем не был уверен, что именно в Вильяме причина ярости Ричарда. То письмо было получено за несколько дней до того, как Ричард начал говорить о посылке в Уэльс фламандских наемников.

Но если сэр Вильям невиновен, то Генрих, не вправе лишать Ричарда дружбы с ним. И все же, даже если сэр Вильям не виновен, он может вскоре втянуть Ричарда в какое-нибудь опасное дело, которое принесет только горе. Генрих сжал зубы, но затем расслабился. Нет необходимости спешить. Первая попытка штурма будет не раньше чем через неделю. За это время Генрих может написать графу Херфордскому (тот знал обоих, так как они сражались под его началом в Уэльсе) и узнать правду об одном и о другом. К тому же за это время можно будет отозвать наемников, если понадобится.

Король Генрих был достаточно сведущим в вопросах войны, но только с точки зрения крупномасштабных военных действий. Да, для перемещения крупной армии и занятия ею позиций в целях осады или нанесения удара по основной оборонительной цитадели на территории врага нужно не менее недели. Однако абсолютно неверно считать, что столько же времени необходимо для организации взятия самой обыкновенной крепости, со стороны которой едва ли можно опасаться контрударов. К тому моменту, как Генрих продиктовал письмо к графу Херфордскому и отдал приказ отправить с ним гонца, Моджер уже расположил своих людей вокруг Марлоу и весьма продвинулся в сооружении приставных лестниц и приспособлений для преодоления рва.

Глава 22

Моджер обсудил обстановку с командирами наемников и обнаружил, что они не только хорошо подготовились к решению поставленной задачи, но и полностью согласны с его планами. Им надлежало продвигаться с максимальной быстротой и осторожностью, не привлекая внимания. Моджер предложил послать людей из своего небольшого отряда вперед, к правителям земель, лежавших на их пути, для распространения легенды, что они идут в Уэльс как подкрепление. Это отлично согласовывалось с желанием короля обеспечить секретность операции и получило полную поддержку.

Они продвигались без особого шума ночью, и не в целях нанесения внезапного удара (у них не было приспособлений для штурма, а Моджер предупреждал командиров, что крепость Марлоу нелегко взять), просто Моджер не хотел беспокоить жителей города и дать им повод выступить на защиту замка. Оставив командиров размещать людей, он отправился в город Марлоу. Он проинформировал жителей, что замок Марлоу уже окружен. Если они поддержат его армию и не сделают попыток помочь находящимся в замке, он не тронет город. Если же они попробуют обороняться, город будет отдан на разграбление.

Согласие было достигнуто, в чем Моджер и не сомневался. Он понимал, что торговый люд сразу же начнет припрятывать свои ценности, а некоторые, быть может, попытаются улизнуть из города по реке, но это его не беспокоило. Он не намеревался наносить ущерб городу, если этого можно избежать; в конце концов, в будущем город Марлоу станет его дойной коровой. Лучше сейчас обойтись с ним мирно и без насилия.

Отряды Моджера хотя и продвигались тихо, но не настолько, чтобы их не заметила охрана на стенах крепости Марлоу. Диккон был начеку и всматривался во тьму, делая обход по стенам крепости. То, что он смог разглядеть, насторожило его. Он послал за Раймондом. Тот быстро поднялся с кровати и поспешил к нему, на ходу натягивая кольчугу на незастегнутую рубаху. Он услышал и увидел не больше Диккона, но оба пришли к выводу, что какие-то отряды движутся вокруг замка. Первым порывом Раймонда было поднять людей и сделать вылазку, но это значило подвергнуть риску наиболее опытных защитников крепости. На остальных, полуобученных, едва державшихся в седле, надежды не было. Раймонд вынужден был, хотя и не хотел, разбудить Вильяма, в чьей власти было решать, им самим атаковать или переждать.

Вильям устал. Восемь дней кряду он прилагал усилия, чтобы пополнить запасы оружия и обучить людей, которых собрал Раймонд на фермах и в городе. Но силы в нем прибывали быстрее, нежели он ожидал. Рана в правом боку зажила хорошо и почти не мешала владеть мечом. Но рана в левом плече оставляла желать лучшего. Она болела, снова воспалилась и опухла по краям. Вильям понимал: он не сможет использовать свой щит как оружие, что делал всегда. Держать, однако, его он мог, и это было хорошо. Еще лучше, что уже не дрожали ноги даже после достаточно длительного хождения.

Тем не менее в конце дня Вильям был полуживым от усталости. Он буквально падал в кровать с намерением заснуть, едва голова коснется подушки. Однако, несмотря на страшную усталость, по всему его телу тут же пробегали горячие ручейки, сливаясь ниже поясницы в мощную реку. В первую ночь Вильям не менее Элизабет был удивлен горячностью своей страсти. Он никогда не считал себя излишне сладострастным человеком, который вожделеет только потому, что женщина доступна. Тем не менее он не мог отказать себе в удовольствии наблюдать, полузакрыв глаза, как она раздевается, наслаждаться ее удивлением, нерешительными протестами, словами, что ему следует отдыхать, и, наконец, ее радостью отдаваться после его настойчивых просьб. Вильяма еще больше удивляло то, что, просыпаясь перед рассветом, он испытывал столь же сильное желание. Элизабет опять уступала, но, когда через час он нехотя «вытаскивал» себя из постели, чтобы проверить своих людей, в ее глазах была тревога.

Во вторую ночь, как только Вильям лег Элизабет закрыла занавески кровати, чтобы он не видел ее раздевающейся. Она нарочно не спешила, чтобы лечь к нему, когда он крепко и глубоко заснет. Но напрасно. Вильям, не сознавая сам, бодрствует ли он, грезит ли, или видит сон, една стройное тело Элизабет оказывалась рядом, снова воспламенялся страстью.

– Любимый, – вздохнула она, как только все закончилось, – я думаю, мне следует перебраться в комнату на женской половине.

– Почему? – лукаво спросил Вильям. – Я не доставляю тебе удовольствие?

Они рассмеялись. Одной из причин его вечной усталости было то, что к оргазму он приходил очень медленно. Элизабет успевала дважды забиться в неописуемом восторге, прежде чем он достигал полного удовлетворения своей страсти.

– Потому что ты так погубишь себя. Вильям улыбнулся:

– Лучшей смерти и не придумаешь. – Он почувствовал ее движение и крепко прижал к себе. – Нет. Не думаю, что это может иметь какое-либо значение. И не потому, что ты касаешься меня в постели, а потому, что ты здесь, моя… моя, не ощущающая вины и стыда. Если ты решишь уйти, мне останется только последовать за тобой либо просто лежать здесь, слушая песню сирены… что я делал так много лет.

Его голос слабел, он засыпал, и Элизабет уже ничего не говорила больше. Но, когда он проснулся на рассвете и начал нежно будить Элизабет, лаская ее слух чудесными эпитетами, прогоняя ее сон и разжигая в ней страстное желание, а затем удовлетворил это желание, Элизабет подумала, что ее вечерние страхи не были преувеличенными. Продолжая в том же духе, Вильям просто убьет себя. Они обсуждали этот вопрос, пока она помогала ему одеться.

– Тебе нельзя так поступать! – уговаривала его Элизабет. – Ты слишком измучен!

– Если бы я был «слишком измучен», я не смог бы так поступать, – заметил, смеясь, Вильям. Затем более серьезно сказал: – Это правда. Позволь мне действовать, как я хочу, если, конечно, я не замучил тебя. Усталость проходит. Я становлюсь сильнее с каждым днем.

– С каждым днем ты все более загружаешь себя делами, – печально сказала Элизабет.

Вильям покачал головой.

– Не совсем так. Согласен, каждый день я нагружаю себя до предела, но с каждым днем я делаю все больше. Выходит, я становлюсь сильнее. Жизнь моя… а ты и есть моя жизнь… позволь мне решать самому. Если Ричард вернется раньше, чем Моджер получит подкрепление, чтобы атаковать нас, мы выйдем отсюда невредимыми. Если же нет…

Он не закончил свою мысль, да она и не нуждалась в этом. Если Моджер найдет кого-либо, кто даст ему людей для взятия Марлоу, и они не смогут отразить их атаку, она и Вильям умрут. Быть может, Вильям пытался наверстать двадцать лет неутоленного желания за это короткое время, подаренное им судьбой. Глупо, конечно, но Элизабет не откажет ему ни в чем, что подарит ему радость. Она не будет спорить, будет дарить ему каждую ночь жгучее наслаждение, порожденное столь долгим ожиданием. «Будем жить, пока живется!» – подумала Элизабет.

Неудивительно поэтому, что, когда Раймонд постучался в дверь, проснулась только Элизабет. Вильям продолжал спать после полного истощения сил накануне. Элизабет раздвинула занавески кровати с намерением сказать Раймонду, чтобы он шел по своим делам и выполнял все по своему усмотрению, пока Вильям не проснется. Но увидев, что в комнате еще темно, она изменила свое решение. Раймонд не стал бы звать Вильяма среди ночи без крайней необходимости. Она потрясла своего возлюбленного за плечо, когда Раймонд позвал его снова.

Все это не могло не нарушить глубокий сон Вильяма. Он встал с постели, ругая все на свете и кряхтя, грозя убить Раймонда, если только не обвалился небесный свод, мо сразу замолчал, как только понял смысл его слов. На просьбу Раймонда возглавить вылазку по срыву планов пришельцев он решительно покачал головой.

– Потерять одного или двух человек для нас хуже, чем для них пятьдесят. Если, конечно, это не кучка наемников, ищущих легкой наживы, какие бывали в мрачные времена; тех можно было прогнать, просто показав силу. Если же замок окружен, – это Моджер, и он пришел сюда за нами.

Вильям не стал одеваться, а просто крепко подпоясал свою ночную рубашку, надел башмаки и вышел на крепостную стену Он тоже совершил обход, всматриваясь и прислушиваясь ко всему, особенно со стороны города, с запада.

– Будить людей? – спросил Раймонд.

– Нет. Зачем лишать их сна без надобности? Нам всем его будет не хватать, прежде чем все закончится. Сегодня они не нападут. Если бы это предусматривалось, они были бы лучше сгруппированы и давно уже начали бы. Нет, я не думаю, что они выступят на рассвете или даже завтра.

Раймонд казался удивленным и впервые за время своей службы у Вильяма был готов вступить в спор.

– И я не выдаю желаемое за действительное, – сказал Вильям. – Если бы Моджер мог застать нас врасплох, он сделал бы это. Раз этого не случилось, у него нет под рукой, я уверен, всего необходимого для немедленного штурма. Ему потребуется время для подготовки приставных лестниц, для перегораживания и осушения рва…

– Он вполне мог распорядиться сделать их в Хьюэрли и потом переправить через реку на лодках или лошадях, – предположил Раймонд, всматриваясь во тьму, словно желая увидеть то, о чем говорил.

– Умно, очень умно, – с восхищением сказал Вильям после паузы. – До такого и я бы не додумался, и сомневаюсь, что додумался Моджер. Он был вне себя, отправляясь сюда, если верно то, о чем говорят Элис и Элизабет. Трудно поверить, что он основательно все продумал. Впрочем… удвой число стражников и вели им внимательно следить за рекой.

– Поднять тревогу? Даже если мы не пошлем всех на стены, не кажется ли вам…

– Нет, – твердо сказал Вильям, все еще вглядываясь в ночь. – Нельзя показывать, что мы боимся, Раймонд. Если мы лишим мужества эту неотесанную деревенщину, то пропадем. Помни, что это не закаленные в сражениях латники, привыкшие сами оценивать степень опасности, знающие, что для штурма крепости требуется четырех – или даже пятикратное преимущество в численности людей. Эти же будут оценивать свою удачу только по нашему поведению и по нашим приказам. Удвоение числа стражников – вполне разумная предосторожность, но поднять всех людей – значит, посеять в них чувство, что атака неизбежна, вселить страх и панику.

Это было вполне разумным. Раймонд прекрасно знал, насколько жалкими и недостаточными были их приготовления. Они трудились на пределе своих возможностей, но за такое короткое время не могли подготовить крепость к отражению атаки. Всем было ясно, что нужно еще не менее двух-трех недель для доставки людей из Бикса, зерна, овощей и скота с ферм. К тому же новых людей надо было обучить, как обороняться на стенах крепости. Гораздо разумнее, полагал Раймонд, выглядеть уверенными в своих силах.

– Хотел бы я знать, сколько их там, – сказал Раймонд. Вильям пожал плечами.

– Моджер не такой простак, чтобы прийти с меньшим числом людей, чем это необходимо для взятия Марлоу. Если он располагает только минимумом, то, возможно, мы выдержим до подхода Ричарда. Если же у него больше… – Он снова пожал плечами. – Вот что, я, пожалуй, пойду прилягу, чтобы завершить прерванный сон. Завтрашний день обещает быть весьма беспокойным.

Вильям не успел еще и повернуться, как Раймонд схватил его за руку.

– Сэр…

Едва сдержавшись, чтобы не закричать: «Оставьте меня в покое! Дайте мне время подготовиться к гибели своих надежд и встретить ее так, как подобает мужчине!» – Вильям молча ждал, что тот скажет дальше.

– Даже не знаю, как сказать. – Раймонд почувствовал, как напряглись мышцы руки Вильяма под его рукой, а по юм расслабились.

– Если ты хочешь уйти и избежать плена, мое тебе…

– Нет! – закричал Раймонд.

– Прости меня, – тут же попросил Вильям, – прости меня за это предположение, но у тебя был такой вид…

– О Господи! – прервал его Раймонд. – Не знаю, инк я когда-либо… я не знаю, как сказать вам… но Элис…

– Я не слепой, – мягко сказал Вильям, – не волнуйся. Я и сам виноват. Я прочил тебе Элис…

Голос его дрогнул, а взгляд опять заскользил поверх стены. Бедный Раймонд! Но Элис вне опасности. Худшее, что может с ней случиться, – Моджер попытается заставить ее выйти за него замуж. Но Ричард должен вернуться вовремя и не допустит этого.

– Вы не поняли, – сказал Раймонд, – я хочу вам сказать нечто, что могло бы… не о том, что я люблю Элис, а я люблю ее всей душой. Мне не стыдно в этом признаться. Но…

– Нельзя ли подождать до завтра? – спросил Вильям.

– Нет, – ответил Раймонд. – Потому что… потому что, если я… Нет. Вы должны выслушать меня сейчас, поскольку должны сказать, как мне быть.

– О чем это? – Вильям почувствовал, что весь дрожит от усталости и холода. Он не ощущал его, обходя стены, не то что теперь, стоя без движения. – Пойдем. По крайней мере посидим у огня в моей комнате.

Раймонд был рад короткой передышке и теперь растягивал ее, закрывая ставни на окнах, зажигая свечи, поддерживая огонь в камине. Пока он собирался с мыслями, в дверях показалась Элизабет. Посмотрев на нее, Раймонд вдруг понял, откуда Элис черпает свои силы. Глаза Элизабет широко раскрылись от испуга, но лицо оставалось спокойным, а голос ровным.

– Мне разбудить Элис и других женщин?

– Нет, любовь моя. Возвращайся в кровать. Сегодня нам ничто не угрожает.

Взгляды их встретились, и Раймонд отвел глаза: столько интимного было в этом взгляде. Как они любят друг друга, как близки их души! Хотя Элизабет и знала, что именно ее присутствие здесь поставило их перед угрозой нападения, выражение ее лица совсем не говорило о том, что она собирается оправдываться. На лице Вильяма было написано, что он ни в чем и не винит ее, не собирается сказать: «Я делаю это, бросаю все ради тебя». Они были только счастливы быть вдвоем столько, сколько угодно их судьбе.

Перед тем как отвести глаза, Раймонд уловил на лице Вильяма тень беспокойства. Элизабет вернулась в спальню. Раймонд понял вдруг, какими драгоценными казались им эти последние часы покоя, но сообщение, которое он намеревался сделать, могло подарить им целую жизнь, а не эти несколько часов.

– Как непросто это для меня! – сказал он хрипло. – Могу сказать вам откровенно, что я – старший сын и наследник Альфонса, графа д'Экса, внебрачного сына Раймонда Беранже, графа Прованского, и, значит, я – племянник, хотя и не по прямой линии, королевы Элеоноры.

Долгое время Вильям не двигался и не произнес ни слова. Первое, что он подумал, – уж не повредился ли рассудок Раймонда перед надвигающейся опасностью, но на смуглом лице и в блестящих глазах, в которые он смотрел, не было страха. Только решимость в крепко сжатых губах и застывших скулах, печально нахмуренные брови. «Нет, – подумал Вильям, – он говорит правду.»

– Тебе следовало сказать мне об этом раньше, – наконец заговорил он, – нечестно было позволять Элис полюбить тебя, когда ты должен был понимать…

– Это не имеет никакого отношения к Элис. Я женюсь на ней, даже если от этого будет зависеть моя жизнь, – решительно сказал Раймонд. – Когда мы будем в безопасности, я попрошу ее руки должным образом и вы сможете сказать все, что думаете обо мне. Заранее согласен с любыми условиями, которые вы предложите мне как условия нашего брака, но…

– Но для этого ты должен жить. Понимаю. Я понимаю также, что племяннику королевы, не важно, по какой линии, нет смысла погибать в какой-то маленькой крепости.

Лицо Раймонда побагровело, когда он уловил саркастические нотки в голосе сэра Вильяма, но тот вдруг умолк и покачал головой.

– Какая ерунда! – воскликнул Вильям. – Я говорю, как истеричная женщина! Ты рисковал своей жизнью ради меня в Уэльсе более чем убедительно. Подумай о королевском благоволении, которое получил бы Моджер, верни он тебя невредимым твоей тетке. Выходит, ты не прячешься за спинами других. – Он бросил на Раймонда еще один, теперь уже несколько сердитый взгляд. – Раймонд, если ты поднял меня и мою Элизабет с постели только для того, чтобы очистить свою совесть, я прикончу тебя здесь и сейчас же… несмотря на мое любопытство.

– Нет, сэр, – серьезно ответил Раймонд, не смея улыбнуться в ответ. – Когда я сказал, что вы должны объяснить мне, что делать, имелось в виду следующее. Возможно, мне известен путь к нашему спасению, хотя я и не уверен, как использовать его с наибольшей пользой. Я готов остаться и драться на стенах и не боюсь этого. Но если я пойду к королю, сможет ли он остановить сэра Моджера?

– Не знаю, – сказал Вильям. – Король может не пожелать пойти против того, кто снабдил Моджера людьми, а просто скажет, что не его дело вмешиваться в местные распри, и будет прав. Даже если король и отдаст приказ, я не уверен, что Моджер подчинится ему.

– Я смогу убедить дядю выслать предписание независимо от того, чьи люди пришли сюда, – заверил Вильяма Раймонд с юношеской самоуверенностью. – И это второй вопрос, на который я хотел бы знать ответ.

– Я не могу ответить на него, – сказал Вильям. – Это будет зависеть от состояния осады на тот момент, когда сюда дойдет приказ короля. Если нам удастся отбросить Моджера с потерями для него, он, возможно, подчинится и попросит защиты у Церкви, возбудив иск об обольщении его жены и прочих вещах. Если же ему будет сопутствовать успех, он пропустит королевский приказ мимо ушей, захватит крепость, а потом смиренно попросит прощения у короля. Ему ведь не известно, что Ричард будет охотиться за ним. Я никогда не говорил ему, что Ричард – мой друг.

Вильям не сказал всего, что думал. Он все еще не понимал, зачем Генрих прислал к нему Раймонда. Словно прочитав его мысли, Раймонд снова покраснел.

– Элис знает, – сказал он.

Это дало Вильяму повод посмеяться над своей забывчивостью. Личные отношения для молодых гораздо важнее, чем вопросы большой политики.

– Я хотел вам рассказать, – с живостью продолжал Раймонд, – но они оба, она и Мартин, посоветовали мне подождать.

– Почему? – спросил Вильям, изумленный настолько, что даже забыл на время о присутствии врага, осаждающего его крепость.

– Они боялись, что вы откажете мне и, быть может, отошлете меня до того, как ваши раны заживут. Но если возникнет какая-либо опасность, вы…

Вильям тяжело вздохнул. Его любящая дочь и управляющий опять оберегали его от самого себя. Что ж, прекрасно, но почему они прежде всего держали в секрете титул Раймонда? Этот вопрос снова заставил Раймонда покраснеть. Он понял, что не осмелится сказать правду, но и не сможет солгать сэру Вильяму.

– Я расскажу вам о своей роли в этом, сэр. Есть еще одна… правда, мне очень стыдно признаться в своем участии в этом, но я очень прошу вас не настаивать на знании правды. Это не принесет вам пользы, а может быть, даже и расстроит. Элис знает.

– Так, значит, Элис это не расстраивает, а меня расстроит?

– У женщин нет понятия о долге, – сказал Раймонд.

Теперь все ясно. Губы Вильяма сжались. Раймонд прибыл с какой-то целью, которая могла быть и оскорбительной для Вильяма, причем настолько, что вынудила бы его защищаться. Но Раймонд послан королем. Тот, возможно, знает, что Раймонд жив. Должно быть, Ричард много говорил о нем. Волна гнева пробежала по жилам Вильяма. Бесполезно и опасно гневаться на короля, хотя на его посланника… Он поднял глаза на Раймонда, который нанес ему такое оскорбление, и они помрачнели.

– Элис, значит, не считает это окорблением? – низким голосом холодно спросил Вильям.