Корабль во фьорде - Стоячие камни

Взгляд его ярких голубых глаз был умным и острым и таким живым, что Ингвильде хотелось получше узнать того, кого она спасла от смерти. Напрасно она опасалась, что родич и любимец конунга окажется самовлюбленным гордецом, не способным говорить и думать ни о чем, кроме собственных подвигов. Хродмар был неизменно приветлив и вежлив с ней, ее приход был ему всегда приятен. В каждом его слове, в самом звуке голоса сквозила признательность за то, что она сделала для него и дружины, и Ингвильда уже верила, что сердце у него горячее и благодарное.

— Я принесла вам праздничное угощение. — Ингвильда сделала Бриму знак открыть корзину и вынула оттуда серебряное блюдо. — Ты любишь медвежьи ребра? Выбери, что тебе нравится, а остальное раздадим хирдманам.

— А, так ты уже считаешь, что я в силах справиться с каким-нибудь китом дубравы! — обрадо-ванно сказал Хродмар и взял кусок ребра. — А я уж думал, что мне придется весь остаток жизни питаться кашей из толченого ячменя!

— Так это правда, что ты сочиняешь стихи? — спросила Ингвильда. «Кит дубравы» вместо простого «медведь» напомнили ей слова Модольва о том, что его племянник «почти скальд».

— Нет, неправда, — со вздохом ответил Хродмар. — Я не умею сочинять стихов. Когда-то, лет десять назад, я мечтал о славе скальда. Меня учили — я знаю все, что требуется знать. Вот, медведь, например, — Хродмар качнул в руке медвежье ребро, от которого за разговором успел откусить всего раз. — Я знаю все его хейти*. В стихах медведя называют бродягой, бурым, рыжим, косолапым, сумрачным, лесником, жадным, зубастым… Можно назвать его китом дубравы или тюленем леса… Но это же еще не стихи! Я придумал столько кеннингов, что ими можно загрузить большой корабль. Модольв говорит, что мне пора продавать их скальдам, по эйриру* за десять штук. Я все жду, когда же из этих кеннингов сложится хоть один стих, а он все никак не приходит. Как ты думаешь — придет когда-нибудь?

— Когда-нибудь придет! — подбодрила его Ингвильда. — Может быть, далее скоро.

— Может быть, — согласился Хродмар и посмотрел ей в глаза. — Я ведь теперь родился заново. Все теперь будет по-другому.

Сами по себе эти слова не имели отношения к Ингвильде, но взгляд Хродмара вдруг смутил ее.

— Мне все кажется даже лучшим, чем было раньше, — продолжал он. — Я сижу здесь почти весь день и все любуюсь морем. Я прожил на берегу моря всю жизнь — у нас прибрежная усадьба — и только сейчас увидел по-настоящему, какое оно красивое. А небо! — Хродмар поднял голову, а Ингвильда не могла отвести глаз от его лица. Уродливые следы нарывов ее не смущали — ведь другим она его не знала, и во всем облике, в каждом слове и движении Хродмара ей виделось что-то особенное, что-то важное и значительное, отличавшее его от прочих людей.

— Знаешь, какой стих я хотел бы сочинить? — понизив голос, спросил он, и у Ингвильды вдруг часто забилось сердце. — Про это утро, про этот рассвет. Про то, как я увидел Фрейю обручий на лбу кости Имира…[6] Про то, как светлая Суль* всходила над долиной тюленей[7] и над морем лосей[8]. И про то, что для меня это утро было как новое рождение… Ты понимаешь?

Ингвильда кивнула. Стихи о женщине слагает тот, кто хочет добиться ее любви. Она не знала, как оценить этот несложенный стих — то ли Хродмар хочет сказать о себе, то ли о ней… Или о них обоих. Ей и раньше приходилось слышать подобные намеки, но никогда они не смущали ее. Всем прежним нужны были богатства ее отца, некоторых пленяла в ней ее красота и знатность, но Хродмар был далек от этого и думал о другом. Он говорил о том новом, что родилось в них обоих, о той битве со смертью, которую они оба выдержали и тем обновили весь свой мир, взглянули на землю и небо другими, очищенными глазами и увидели прежде всего друг друга…

Хродмар накрыл ее руку своей, и от волнения у нее перехватило дыхание; было радостно и тревожно, и хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

— Ингвильда! — вдруг раздался рядом голос Вильмунда.

Ингвильда вздрогнула от неожиданности, вырвала руку из руки Хродмара и вскинула голову. Со стороны усадьбы быстрым шагом приближался Вильмунд. В честь торжества он был одет в нарядную голубую рубаху, вышитую красными узорами, с серебряной гривной в виде змеи на шее, подпоясан широким поясом в серебре. А лицо его, не под стать праздничному наряду, было недовольным, почти злым.

— Куда ты убежала? — раздраженно спросил он, подойдя. Взгляд его, скользнув по Ингвильде, устремился к Хродмару. — Тебя все ищут, а ты сидишь здесь с… — Он запнулся, поскольку добрых слов для Хродмара у него не было, а оскорбить гостя он не мог себе позволить. — Как будто лучше места не нашла! — раздраженно окончил он.

С самого первого дня Вильмунд невзлюбил фьяллей; сначала он твердил, что опасается за здоровье Ингвильды, но потом проговорился о причине своего недовольства: она проводит в землянке дни и ночи — он совсем ее не видит — и не находит даже времени сказать ему хотя бы слово! Она совсем его забыла.

Хродмар окинул его проницательным взглядом. Он впервые видел Вильмунда и ничего о нем не знал, но вид и поведение того были достаточно красноречивы.

Прежде чем Ингвильда успела ответить, Хродмар поднялся на ноги. Незаметно он придерживался рукой за стену землянки, но стоял с гордо поднятой головой. Здоровый или больной, он никому не позволял обходиться с собой непочтительно. И Ингвильда, уже открывшая было рот, не стала вмешиваться.

— Не знаю твоего рода, дуб щита, но мой род достаточно хорош, чтобы место рядом со мной было достойно благородной женщины, — медленно и ясно выговорил Хродмар. — И если ты захочешь убедиться в этом, то я даже не стану ссылаться на свою болезнь.

Вильмунд упер руки в бока и презрительно усмехнулся:

— Я не бился и не буду биться с человеком, который едва держится на ногах и должен опираться о стену, чтобы не упасть. А что касается женщин, то едва ли тебе теперь стоит надеяться на их любовь. Тебя теперь полюбит разве что какая-нибудь троллиха, такая нее уродливая, как ты сам!

— Вильмунд! — возмущенно вскрикнула Ингвильда. — Не смей! Он пичего тебе не сделал!

— Зато я не уверен, что он ничего не сделал тебе! — резко ответил Вильмунд. Сейчас ему впервые пришло в голову, что племянник Модольва привлекает Ингвильду не только как больной, нуждающийся в ее заботе, и это открытие наполнило его душу досадой и горечью. — С тех пор как эти фьялли здесь, ты от них не отходишь, как будто все они — твои братья! После праздника я уеду, но даже если бы я уехал месяц назад, то потерял бы не много! Ты бы и не заметила! С того самого дня я тебя почти не видел! Ты даже ночевать не всегда приходила в усадьбу, а мне запретила приходить сюда!

— Глупый! Ведь я боялась, что ты заразишься! Двадцать семь человек умерли, ты понимаешь, умерли! Я не хотела, чтобы конунг лишился наследника!

— А сама ты, я вижу, не боялась заразиться! — запальчиво отвечал Вильмунд. — Даже сейчас, в последний мой вечер здесь, ты сидишь с этим…

— Так ты, оказывается, сын конунга! — удивленно, но без робости протянул Хродмар. Теперь он разглядел две тонкие косички, заплетенные на висках Вильмунда и заправленные за уши, — знак высокого рода квиттов. — Странно! — продолжал он. — У нас сыновья конунгов лучше умеют владеть собой. Ни один из сыновей Торбранда конунга не задирает гостей, хотя им всего девять и одиннадцать лет.

— Ты не мой гость! — с вызовом ответил Вильмунд. — И я…

— Зато он мой гость! — решительно перебила его Ингвильда и встала между ними. — И если ты, Вильмунд сын Стюрмира, хоть немного дорожишь моей дружбой, ты сейчас же прекратишь эту нелепую ссору. Ты ведешь себя недостойно! Ты слишком много пива выпил за столом!

— Ага, а он ведет себя достойно! — яростно воскликнул Вильмунд. Заступничество Ингвильды разожгло его ревность, и он уже не способен был осознать, как мало эта ссора украсит его в ее глазах. — Кто он такой? Ты его знаешь неполный месяц, а заступаешься за него, как за родного брата! Ты с ума сошла! Ты посмотри, на кого он похож!

— Он не трогал тебя!

— Да, он не трогает мужчин! Он трогает только женщин! Думаешь, я не видел, как он хватал тебя за руки? А что было, пока я не пришел? А теперь он просто прячется за твоей спиной! Узнаю доблесть фьяллей!

Ингвильда услышала за спиной вздох, а потом ладони Хродмара мягко легли ей на плечи и бережно, но решительно отодвинули ее с дороги.

— Оскорбляя меня, ты не прибавляешь себе чести, визгливый щенок, и только, — спокойно сказал Хродмар. — Но когда твой дурной язык касается чести йомфру Ингвильды…

Вильмунд видел, что его противник безоружен, поэтому он не стал хвататься за меч или нож, а просто сжал кулаки и подался вперед. Ингвильда ахнула: она помнила, с каким трудом Хродмар сегодня утром дошел от своей лежанки до порога. И ее поразила уверенность, с какой он шагнул навстречу Вильмунду. Кажется, впервые она увидела его во весь рост со стороны; сейчас лица его было не видно, и никто не подумал бы, что он едва оправился после тяжелой болезни. Гордость заставила его собрать в кулак все силы, накопленные за прошедшие дни. Быстрым и точным движением он поймал руку Вильмунда, занесенную для удара, и сильным толчком опрокинул его ка песок. Все-таки он был на семь лет старше и обладал опытом, который Вильмунду только предстояло получить.

— Нет, стойте! — Опомнившись, Ингвильда бросилась вперед. — Прекратите! Вильмунд! Опомнись! Не сейчас! Уймись, или ты от меня больше ни одного слова в жизни не услышишь, клянусь богиней Фригг!

Вильмунд поднялся на ноги, закусив губу и сжимая ладонью запястье другой руки. И его глаза горели таким бешенством, какое Ингвильда видела один раз в жизни — в глазах берсерка* Гроди Снежной Бороды. Ока снова встала между ним и Хродма-ром, и теперь ему уже не удалось бы ее отодвинуть.

— Мало чести… — задыхаясь, выговорил Вильмунд, минуя взглядом Ингвильду и с ненавистью глядя на Хродмара. — Потом скажут… Потом, когда ты окрепнешь и возьмешь свое оружие…

— В любой день, когда ты посчитаешь нужным, — ответил Хродмар, и его дыхание тоже прерывалось: он был еще слишком слаб. — Моим врагам не приходится долго меня искать. А когда найдут, многие начинают жалеть об этом.

— Полгода тебе хватит?

— Да, через полгода никто не упрекнет тебя в том, что ты бился с больным, — согласился Хродмар. — Мы встретимся с тобой в первый день праздников Середины Зимы*. Назови место.

— Здесь. — Вильмунд криво усмехнулся и сплюнул на песок. — Зачем искать другого?

— Один и Тор пусть будут свидетелями. — Хродмар вынул кз-под рубахи маленький серебряный молоточек-торсхаммер, один из тех амулетов, какие носят на груди все мужчины племени фьяллей. — Если только я буду жив и вправе распоряжаться собой — я буду здесь.

— Клянусь Одноруким Асом — тебе не придется ждать меня! — Вильмунд в свою очередь показал свой, квиттингский амулет — серебряную руку Тюра.

Ингвильда молчала, не вмешиваясь больше.

Вильмунд ушел в усадьбу, широко шагая и не оглядываясь. Но его гнев и досада остались: они так и витали в воздухе.

Хродмар снова сел на бревно, глубоко вдохнул.

— До чего же хорошо, что опять не больно дышать! — тихо сказал он. — Когда я там валялся, мне казалось, что вместо воздуха я вдыхаю кипящую смолу… А что этот Фрейр* меча так на меня набросился? — помолчав, спросил Хродмар. — Он кидается на всех гостей твоего отца, или это я так ему не понравился?

Ингвильда села рядом с ним и вместо ответа только вздохнула. Эта стычка оставила у нее очень неприятное, тревожное чувство. До Середины Зимы еще далеко — но боги были призваны в свидетели клятвы, и через полгода Вильмунд и Хродмар сойдутся в поединке. Ах, отчего Стюрмир конунг не забрал своего наследника еще после Праздника Дис*, когда сам был здесь, и не отправил в летний поход куда-нибудь к бьяррам?

— Значит, это я так ему не понравился, сделал вывод из ее молчания Хродмар. — Он твой жених? Почему ты мне не сказала?

— Он вовсе мне не жених! — горячо воскликнула Ингвильда и сама вдруг устыдилась своей горячности. — Вовсе нет! — тихо добавила она.

— Тогда какое право он…

Хродмар вдруг запнулся, словно о чем-то вспомнил. Постепенно до него доходило все то, что ему высказал Вильмунд и чего он в горячке ссоры не заметил сразу. Оглянувшись, он взял с земли блюдо с медвежьими ребрами, с небрежностью богатого человека выкинул дорогое угощение на землю, перевернул блюдо и заглянул в его гладко отполированное светлое дно.

Ингвильда ахнула, схватила его за руки, стараясь помешать, ко было уже поздно. Он уже все увидел.

Некоторое время Хродмар внимательно разглядывал свое лицо. Потом он выпустил из рук блюдо, и оно мягко упало на песок. Отвернувшись, Хродмар медленно опустился па землю, словно у него больше не было сил стоять. Потом он закрыл лицо руками.

Ингвильда вспомнила слова Модольва: «Ведь он самый красивый парень во всем Фьялленланде». Был. Должно быть, самому Хродмару это небезразлично.

А Хродмар лег на землю, опустил голову па руки, как будто ему было противно смотреть па свет. Даже его затылок и спина выражали такое болезненное отчаянье, что сердце Ингвильды перевернулось от жалости.

— Хродмар! — Она села рядом с ним и положила руку ему на спину, потом погладила по волосам. Волосы, отмытые после болезни, были очень красивы и свивались в мягкие колечки на концах. Хрод-мар не пошевелился. — Хродмар, перестань! — умоляюще заговорила Ингвильда. — Не слушай Вильмунда. Он дурак! — решительно добавила она, всей душой негодуя на товарища своего детства.

— нет, он все правильно сказал, — глухо выговорил Хродмар, не оборачиваясь. — Я похож на старого тролля. Я не подумал… Я был так рад, что выжил… Но что я таким выжил… Что, это… это останется навсегда?

— Нет, — слабо возразила Ингвильда, но по голосу ее отлично было слышно, что она сама не верит своим словам. — Со временем… кожа снова станет почти белой, как раньше, а эти рубцы немного сгладятся… Будет не так заметно… — сказала она, не отваживаясь на прямую ложь.

— Значит, это навсегда, — сказал Хродмар, по-прежнему не поворачиваясь. — Раньше меня звали Хродмар Щеголь. Теперь меня будут звать Хродмар Рябой. Или Хродмар Тролль.

Он глухо вздохнул, и этот вздох был похож на стон. Он понимал, что мужчине не годится так много значения придавать своей красоте, но привыкнуть к такому лицу было нелегко. В эти мгновения Хрод-мару казалось, что он никогда не наберется мужества повернуться к свету, никогда больше не получит прежней радости от жизни. С таким лицом можно жить только в троллиных подземельях.

— Хродмар! — Ингвильда снова погладила его по спине, как ребенка, который упал и ушибся. Голос ее был таким жалобным, как будто это она больна и просит о помощи. — Лицо — это ерунда. Вот у нас в Кремнистом Склоне есть один человек, Ульв Однорукий, пастух. Он еще молодым так сильно обжегся на пожаре, что правой руки лишился вовсе. И ничего! Он приспособился все делать одной рукой и остался таким же веселым, и все девушки вокруг были от него без угла! Он женился потом на очень красивой девушке, ее звали Ауд, у нее все руки-ноги целы, и она вовсе не считала, что ее муж чем-то хуже других. Я сама все это знаю, потому и говорю.

Но Хродмар, похоже, ее не слушал — история незнакомого пастуха не могла его утешить.

— Ты смела, как валькирия, — отозвался он. — И как ты могла столько времени сидеть рядом со мной, смотреть на меня и не убежала прочь от страха!

— А почему это я должна была убежать? — неожиданно возмутилась Ингзильда. — Я не труслива, и ты сам мог в этом убедиться. Опомнись! Конечно, теперь никто не скажет, что ты хорош собой, как сам Бальдр*, но мужчине вовсе не обязательно быть красивым. Доблесть мужчины совсем не в красоте. И мне показалось, что ты и сам об этом знаешь!

Теперь она говорила от всей души. В то мгновение, когда Хродмар шагнул навстречу Вильмунду, хотя сам едва держался на ногах от слабости, в ней вдруг что-то перевернулось и обратной дороги зтому чувству уже не было. Вся его фигура была полна той гордой внутренней силы, которая превыше любого недуга, уродства, даже увечья. Все ее накопленные за эти дни впечатления о Хродмаре получили завершение и вошли в ее сердце как нечто цельное, новое, изменяющее ее душу. Его ужасное лицо внезапно осветилось в ее глазах ярким негасимым светом. Хродмар словно стал честью ее самой, и ей была не нужна его красота.

Хродмар медленно повернулся, приподнялся на локтях и сел. У Ингвильды немного отлегло от сердца. Он смотрел в море, словно не решался взглянуть на нее. Море все так же улыбалось, равнодушное к человеческим бедам и разочарованиям, гордое лишь собственной красотой и силой.

— Да, — наконец сказал Хродмар. — Я об этом знаю. И теперь мне придется привыкнуть к мысли, что самым красивым во мне будет мой меч. К моей Грозе Щитов, слава Тору, не пристает зараза. Но ваш визгливый молодой конунг прав — теперь меня полюбит разве что троллиха!

Ингвильда подвинулась и села так, чтобы видеть его лицо. Хродмар бросил на нее беглый взгляд и снова отвел глаза. Ему было стыдно, что еще сегодня утром он мог мечтать о любви такой красивой девушки.

— Вильмунд наговорил глупостей, а ты повторяешь! — с упреком сказала Ингвильда. — Только глупые женщины ищут красивых мужчин. Умные женщины ценят совсем другое. А разве тебе нужна любовь глупых женщин?

Хродмар снова поднял на нее глаза и теперь смотрел долго. Его лицо чуть-чуть смягчилось. После своей болезни он доверял Ингвильде, как самой богине Фригг, и сейчас не мог ей не поверить.

Ингвильда сама взяла его за руку и сжала ее обеими руками.

— Да, — тихо сказал он. — Наверное, ты права. Любовь глупых женщин мне не нужна. И я сейчас подумал — а может, мне хватит любви одной-единствешюй женщины? Такой, как ты.

Когда начало темнеть, Гримкель Черная Борода оставил свое почетное место напротив хозяйского и вышел из дома. От крепкого пива фру Альмвейг его чуть пошатывало, но зато вечерний воздух казался необычайно теплым и душистым, ветер с моря пел приветливую песню. С пригорка, на котором стояла усадьба, было видно множество костров, разложенных окрестными жителями в честь Высокого Солнца. Где-то за перелеском пели и смеялись. Остановившись сначала у дверей большого дома, Гримкель прислонился к косяку; ему тоже хотелось петь.

Пьяным я был,

слишком напился

у мудрого Ф… Фрейвида;

но лучшее в пиве —

что хмель от него

исчезает бесследно![9] —

благодушно распевал он мудрые советы Одноглазого Аса*. Вечер был так хорош, что Гримкеля потянуло пройтись. Он решил сходить к корабельному сараю и поглядеть, какое угощение послал Фрейвид его людям, оставшимся сторожить «Красного Волка». Распевая советы Высокого то громче, то тише и «украшая» мудрость Отца Богов многочисленными добавлениями собственного сочинения, так что окрестные тролли плакали от смеха, он нетвердым шагом двигался по широкой тропе от усадьбы к морскому берегу, пошатываясь и для равновесия взмахивая руками выше плеч.

Вдруг песня его прервалась на полуслове: застыв на месте, Гримкель недоверчиво потер глаза. На вершине горы ему померещилось что-то серое, лохматое, мельком проскочившее и пропавшее с глаз. Гримкель нашарил на груди амулет Тюра, охраняющий от волков и лесной нечисти. То ли это волк, то ли тролль? Середина Лета — одно из тех переломных мгновений года, когда иные миры наиболее близки к нашему; в эту ночь невидимая стека истончается и тает, так что в это время, пожалуй, и не стоило ходить в лес одному…

Сосенки слегка качали ветвями на ветерке, и за ними как будто бы скользил невидимый сумеречный дух, перебегал от ствола к стволу, то прятался, то снова выглядывал, дразня и корча троллидые рожи… Гримкель постоял, сомневаясь и кляня себя за пьяную неосторожность, но не возвращаться же,.. Наконец он пошел дальше, но уже не пел. Шаг его стал тверже, взгляд острее, рука на выпускала амулета на груди.

На склоне горы снова мелькнуло что-то. Гримкель бросился к ближайшему дереву и спрятался за ствол.

Из-за деревьев на склоне горы выскочил волк. Гримкель вцепился з рукоять длинного ножа, мельком пожалел, что не ззял из усадьбы копье, а еще лучше — пятерых хирдманов. Волк широкими прыжками мчался по склону прямо к нему. Но что-то с ним было не так. Прищурившись, Гримкель напряженно вглядывался. Ветерок тянул с вершины горы прямо на него, поэтому зверь не мог пока его учуять. Вот он пробежал мимо, шагах в десяти от сосны, за которой стоял Гримкель, и помчался в сторону усадьбы. Вблизи Гримкель понял, в чем дело: уши у зверя висели, а хвост приподнимался вверх. Это был не волк, а просто большая серая собака. У Гримкеля отлегло от сердца, но показываться он не спешил: неспроста же пес так мчался; где собака, там рядом должен быть человек.

Выскочив на дорогу, серый пес разом остановился, уткнулся носом в землю, стал принюхиваться. Он учуял следы Гримкеля, чужого здесь человека. Пес пошел было по его следу, потом остановился, поднял морду к вершине горы.

Из-за деревьев выскочила тонкая человеческая фигура. Это была молодая девушка в сером платье из некрашеной шерсти, с простыми бронзовыми застежками на груди, без цепочки, без звенящих украшений и амулетов. Длинные темно-русые волосы густой волной струились по ее плечам; как тень, как лесной дух, она неслась вниз по склону горы, и ни один сучок не хрустнул у нее под ногами.

«Ведьма!» — подумал Гримкель в первый миг. Но тут же вспомнил, что, кажется, такую девушку он еще вчера мельком видел на дворе у Фрейвида. Но что она делает одна в лесу, почти ночью? Зачем ей эта большая собака, так похожая на волка?

А серый пес с лаем кинулся наперерез девушке, завертелся перед ней, припадая к земле на передние лапы и оглядываясь в ту сторону, где стоял под сосной Гримкель. Девушка поняла своего пса; замерев на месте, она прижалась к дереву, слилась с ним и вдруг пропала. Она исчезла так стремительно, что Гримкель застыл, скованный тревожным и тоскливым чувством. Но, вглядевшись во тьму, он различал смутно светлеющие пятна ее лица и рук возле ствола.

Над сосновым склоном повисла тишина, нарушаемая только глухим шелестом ветра в иглистых ветвях. Казалось, что здесь не было ни единого живого существа, кроме серого пса. Хёрдис ждала, прижавшись к сосне, как к плечу надежного друга, какого у нее никогда не было. Мельком заметив за деревом человека, она испугалась, и от этого испуга, как бывало с ней от всякого сильного прилива чувств, весь мир вокруг нее стал как будто прозрачным и ясным. Зрение и слух ее резко обострились, она ощущала каждое движение ветки, каждый толчок крота, ползущего под землей. Земля и лес как будто протянули к ней тысячи невидимых нитей, она сама стала живой частью леса. И человек, стоявший под сосной, был виден ей так же ясно, как самой той сосне.

— Кто там прячется? — вдруг крикнула девушка.

Гримкель вздрогнул, но промолчал, только крепче прижался к стволу сосны. Ему казалось, что с ним заговорило дерево.

— Если ты нечисть, то поди в землю, где твой дом! — строго крикнула девушка. — А если ты человек, то стой, где стоишь, и не смей двигаться! Сосновый корень связал тебе ноги!

Гримкель возмутился: кто она такая, кухонная замарашка, чтобы отдавать приказы ему, ярлу, родичу конунга! От возмущения страх прошел, он хотел отойти от ствола, но почему-то не смог. Он как будто прирос к сосне, а ноги его пустили корни в землю. Он не мог пошевелиться, не мог даже подать голоса. Сосна опутала его невидимой сетью своей силы, почему-то взяла сторону девчонки… Это ведьма! Гримкель пытался встряхнуть хотя бы головой, но даже это ему не удавалось.

А девушка медленно отошла от своего дерева и сделала несколько шагов вниз по склону. Серый пес бросился вперед и в несколько прыжков оказался подле Гримкеля. «Разорвет!» — только и успел подумать Гримкель. Отчаянным усилием он постарался протрезветь, проснуться. А серый пес все так же скакал перед ним, припадая на лапы и заливаясь яростным лаем.

— Тише, Серый! — строго прикрикнула на пса ведьма, подойдя ближе. — Ты хочешь созвать и всю усадьбу, и всех гостей! Дай мне поглядеть, кого это мы поймали?

Она подошла к застывшему Гримкелю шага на три, вытянула шею, склонила набок голову и стала рассматривать его. Ее любопытный, бессовестный взгляд встретился со взглядом темных глаз Гримкеля, и его пробрала дрожь, словно в саму его душу просунулась чужая рука с обжигающим факелом. Ему было неловко, страшно и стыдно: он, родич конунга, оказался вдруг пленником какой-то встречной ведьмы! Вот и прогулялся вечером Середины Лета! Но страх перед ведьмой был сильнее уязвленной гордости. Да, именно ее-то он и видел в кухне Прибрежного Дома. Эта девчонка — дочь Фрейвида от рабыни. А все женщины из рода Смидингов обладают даром колдовской силы. Фрейвид Огниво часто этим хвастал, и, как видно, не сильно преувеличивал. Но это еще не основание без всякой причины связывать знатных людей по рукам и ногам!

— Я не причиню тебе зла, добрая девушка, — стараясь говорить спокойно, но против воли заискивая, промолвил Гримкель, хотя и говорить ему было трудно. — Отчего ты испугалась?

— Ах, знатный ярл! — радостно воскликнула Хёрдис. Она тоже его узнала, и в ее глазах мелькнуло ехидное торжество. — Вот как нам с тобой привелось встретиться! — воскликнула она голосом гостеприимной хозяйки, встречающей дорогого гостя. — На кого ты охотился в моем лесу? На троллей? Этого добра всегда полно, только они ни на что не пригодны. Туповатое племя! Или тебе нужны фьялли? Так фьялли водятся южнее, на песчаной отмели! И не следовало тебе выходить в сумерках одному — в ночь Середины Лета вся нечисть особенно опасна! Что же ты молчишь? Или разговаривать с дочерью рабыни ниже твоего высокого достоинства?

Эта дерзкая речь разъярила Гримкеля. Он не был большим храбрецом, ко подобное нахальство уязвило его самолюбие, и гнев потеснил страх. Он напрягся, попытался освободиться от невидимых пут, и сумел чуть-чуть пошевелиться.

— Мерзкая ведьма! — крикнул он. — Это тебе дорого обойдется! Отпусти меня сейчас же! Я сверну тебе шею!

— Да разве я тебя держу? — изумленно воскликнула ведьма. — Ты свободен делать что хочешь!

И тут же невидимые путы пропали. Гримкель в ярости бросился к ведьме, а ока вскрикнула и кинулась бежать. И Гримкель разом устыдился: ему показалось, что невидимые оковы ему померещились спьяну. Должно быть, от пива фру Альмвейг он уснул, прислонясь к дереву.

— Эй, погоди! — крикнул он ей вслед. — Я тебе ничего не сделаю!

Девчонка остановилась, обернулась, на лице ее был испуг.

— Поклянись, что ты не нечисть! — потребовала она.

— Я? — изумился Гримкель. Только что он того же самого готов был требовать от нее.

— А кто же? — опасливо отозвалась Хёрдис, глуповато тараща глаза. Давно ей не случалось так веселиться. — Зачем бы человеку бродить ночью в лесу? Да еще одному? Да еще прятаться за деревьями?

Гримкель почуствовал себя окончательно сбитым с толку. Девчонка говорила так убедительно, что он и сам подумал: а я ли это, Гримкель сын Бергтора, или какой-нибудь тролль в моем обличье?

— Да нет же, я не тролль, клянусь Одноруким Асом! — сказал он, не столько девчонке, сколько самому себе, и вынул серебряный амулет Тюра. — Я Гримкель ярл. Разве ты меня не знаешь? Я тебя знаю. Ты — дочь Фрейвида. Тебя зовут Гьёрдис?

— Меня зовут Хёрдис, — с обидой отозвалась девушка. — Гьёрдис — это из другой саги[10]. Если я дочь рабыни, это еще не значит, что можно путать мое имя.

— Я вовсе на хотел тебя обидеть, — примирительно сказал Гримкель. Теперь он пришел в себя и готов был отнестись к замарашке снисходительно. — Иди сюда, не бойся. Чего ты бродишь здесь одна?

— Я не одна, со мной Серый. — Хёрдис кивнула на пса. — А зачем я здесь брожу… — Она скосила глаза, заговорщицки посмотрела на Гримкеля.

Она сама еще не знала, что бы такое ему наплести. Ей казалось забавным напугать и подурачить знатного ярла, брата самой кюны, но она еще не придумала, можно ли извлечь из встречи с ним какую-нибудь пользу.

— Должно быть, у тебя здесь встреча с каким-нибудь парнем! — грубовато хохотнул Гримкель. — Не бойся, я не выдам.

— Вот еще! — презрительно фыркнула Хёрдис, но тут же передумала к добавила жалобным голосом: — Да что ты, добрый господин, кто же посмотрит на дочь рабыни? Всем подавай благородных девушек. А я…

Она грустно склонила голову, казалось — сейчас заплачет от жалости к себе. А ведь она так хороша — молода, стройна, и волосы ее струятся густым потоком до самых колен! Ее лицо нельзя было назвать красивым, но во всем облике ее было что-то дразнящее, раздражающее, и Гримкелю казалось, что каждое ее движение, каждый взгляд рассыпает вокруг снопы горячих искр, которые попадают прямо в душу и долго еще жгутся изнутри.

— Ну, не притворяйся! — сказал он и шагнул к ней. — Ставлю золотое кольцо, что каждый вечер кто-нибудь пытается обнять тебя в темных сенях, когда Фрейвид не видит!

Хёрдис бросила на него быстрый лукавый взгляд.

— Может, и пытаются, — пропела она. — Но едва ли кто-нибудь захочет взять меня в жены. А ведь я не хуже других… Не хуже моей сестры Ингвильды. Она-то невеста всем на зависть. Как бы те рябые фьялли не увезли ее с собой! Оки ведь живут вон там. — Хёрдис махнула рукой на юг, в сторону песчаной отмели. — И я приглядываю за ними: что-то они замышляют!

Лицо ее стало загадочным, глаза многозначительно округлились. Гримкель вспомнил о фьяллях, о своей стычке с Модольвом и помрачнел.

— Эти фьялли такой народ, что я удивлюсь, если они ничего не станут замышлять! — сказал он, насупившись и наморщив низкий лоб. Эти морщины так забавно ездили вверх-вниз, что Хёрдис с трудом удавалось удержаться от смеха. — И я дорого дал бы за то, чтобы знать, что у них делается.

— Я-то знаю, что у них делается! — с намеком протянула Хёрдис.

— Да уж я не сомневаюсь, что ты много знаешь… — согласился Гримкель, пристально вглядываясь ей в лицо.