Корабль во фьорде - Стоячие камни

— Еще будет! — утешала его Ингвильда. Ей очень хотелось сказать что-нибудь более ободряющее, но слова, при всем ее горячем и искреннем сочувствии, не давались и звучали слишком бледно и пусто рядом с такой бедой. — Не надо говорить «был». Надо верить. Он поправится.

— Да, да. Ты права, конечно. Я верю, — твердил в ответ Модольв. — Я охотно отдал бы мою жизнь, если бы этим мог дать ему здоровье. Не могу думать о моей сестре, его матери. Он ведь у нее остался единственным сыном! У них с Кари ярлом было четверо детей. Хродмар — третий. До него были мальчик и девочка, после него еще мальчик, но все они умерли очень быстро, только девочка дожила до полутора лет, а остальные двое прожили еще меньше. Стейнвёр и Кари не на кого надеяться, кроме него. Говорили, что его достоинств хватило бы на четверых! И это правда! Не может быть, чтобы он понадобился Хель прямо сейчас! Если бы ты знала, как его ценит Торбранд конунг! Когда мы с ним были в Граннланде прошлой зимой, в него влюбилась дочь тамошнего конунга. Ока сама предлагала ему увезти ее. Он не захотел — она, бедняжка, не слишком-то красива. А ему нужна такая же красивая жена, как он сам!

Ингвильда сочувственно кивала, думая, что всеми этими достоинствами племянник обладал скорее в воображении любящего дяди, чем на самом деле. Тот Хродмар, которого она за эти дни узнала, не имел ничего общего с красотой и доблестью. Болезнь изуродовала лица и сделала всех фьяллей похожими друг на друга — она различала их только по тем местам, где они лежали. Гнойные маски, в которых терялись воспаленные глаза, бессознательные хриплые стоны, отвратительный гнилостный запах могли бы смутить кого угодно, но Ингвильда старалась не поддаваться страху и отвращению. «Ему же больно!» — слышался ей укоряющий голос Сигнехильды Мудрой. За себя она не боялась — в восемнадцать лет собственная смерть кажется слишком далекой, даже если чужая сидит на самом пороге.

Через несколько дней в землянке обнаружился первый мертвец. Ингвильда ждала этого, даже знала, кто первым умрет, но все равно огорчилась.

— Бедный Торд! — бормотал Модольв. Ингвильда удивилась, каким образом он еще различает своих людей. — Прикажи вашим людям готовить погребальный костер, йомфру, — с тяжелым вздохом добавил он. — Не могу поверить, что Торд пойдет к Хель. Он был славным воином и заслужил бы другую посмертную участь![4]

— Но ведь вы были в походе! — попыталась утешить его Ингвильда. — Может быть, Один рассудит, что он погиб в битве с болезнью!

Можно надеяться, что так… — бормотал в ответ Модольв, но среди морщин на его лбу, в его отсутствующем взгляде Ингвильда ясно читала ужас перед тем, что скоро и его племяннику, быть может, придется идти этим черным путем в подземелье… Не такого конца ему желали все, кто его любит!

Не сказав Модольву об этом, Ингвильда велела работникам готовить дров побольше. Она помнила, чему ее учила Сигнехильда, — на девятый-десятый день больные «гнилой смертью» начинают умирать. Срок настал, и мертвецы пойдут вереницей.

Уже к вечеру в землянке было еще три покойника.

Всю ночь Модольв не спал, а ходил между больными, склонялся к лицам, ловил ухом звук трудного дыхания. К утру умерло еще четверо, а у Модольва заметно прибавилось седых волос. Но племянник его еще дышал, пусть хрипло и со свистом, — он не хотел умирать. Ингвильда посматривала на него с недоверчивым любопытством — первым заболев, он первым должен был умереть. Однако он отчаянно цеплялся за жизнь, и это бессознательное упрямство в борьбе с самым страшным врагом вызывало невольное уважение и даже восхищение. Кое-что из того, что о нем рассказывал Модольв, определенно было правдой!

— Хродмар, ты же такой молодой! — горестно приговаривал Модольв, стоя перед лежанкой с молитвенно сложенными руками и глядя в страшную гнойную маску, под которой не видел, а только по памяти угадывал черты племянника. — Подумай о своей матери. Подумай: с Зоркого мыса поднимется дымовой столб, дозорные узнают «Тюленя», и по всем дворам закричат: «Корабль во фьорде!» Она прибежит на берег, увидит корабль, а тебя на нем не увидит… у нее разорвется сердце, она упадет и умрет прямо там, на берегу! Каково ей будет узнать, что ты умер на Квиттинге от «гнилой смерти», погиб от проклятия квиттингской ведьмы!

Какой квиттикгской ведьмы? — Ингвильда обернулась. — Я знаю, фьялли всех квиттинок считают ведьмами. Но это неправда! Ты же видишь, что я не ведьма!

— Ты — нет, добрая Фрейя* золота, это я вижу! — со вздохом ответил Модольв. — Но не все такие, как ты! Когда мы плыли на юг к Острому мысу, с нами повздорила какая-то ведьма. Это было не так уж далеко отсюда — возле утеса, кажется, он называется Тюлений Камень. У нее был волк, а мы приняли его за простую собаку. Хродмару не стоило ввязываться с ней в перебранку, но он такой — никому не позволяет себя задирать. А эта ведьма набросилась на нас безо всякой нашей вины! Она заставила Хродмара упасть в воду, а он с досады метнул в нее нож. Она увернулась, а потом пообещала, что нам не будет удачи, а из Хродмара скоро вырастет дерево. И вот — мы не нашли того, что искали на Остром мысу, а Хродмар…

— Этого не будет! — решительно ответила Ингвильда. Она не могла примириться с обреченностью, с которой говорил Модольв. — Из него не вырастет дерево. Он выздоровеет. Он молодой и сильный, он упрямый и любит жизнь. Он будет жить! Я знаю. Возле него сидишь ты один, а духа-двойника возле него нет.

— А ты умеешь видеть духов? — Модольв настороженно посмотрел на нее. — Я не знал.

— Все женщины в нашем роду знают много тайного. Здесь, в Прибрежном Доме, мы живем летом, а на зиму перебираемся в нашу внутреннюю усадьбу. Она называется Кремнистый Склон, и до нее ехать пять дней в глубь полуострова. Она лежит неподалеку от Раудберге. Знаешь эту гору? Там наше древнее святилище. Оно называется Стоячие Камни.

— То, из которого квитты прогнали великанов? Это в Медном Лесу?

— Да, раньше там было святилище великанов. Один великан и сейчас еще живет неподалеку.

— Ну, это бредни! — отмахнулся Модольв.

— Ничего не бредни! — строго возразила Ингвильда. — Я сама видела его не раз. Его зовут Свальнир Стылый, и он живет в Великаньей долине. А под горами Медного Леса когда-то давно жило чудесное племя — я не знаю точно, люди это были или альвы. Их называли ундербергами — «подгорными». Много поколений назад, когда люди только пришли к*Раудберге, это племя давало о себе знать. Ундерберги не могут выходить из-под гор днем, потому что не выносят солнечного света, но они оставляли свои товары в пещере. Ее называют Меняльной пещерой, она и сейчас есть, я была в ней. Только сейчас в нее уже никто не приходит. Не знаю, существуют ли ундерберги теперь. А тогда один из моих предков даже сосватал себе в жены женщину из этвго племени. Ее звали Синн-Ур-Берге, Синн Из-Под Горы. Она была мудрая женщина и знала много тайного. От нее все наши знания и способности. Правда, моей сестре досталось больше силы, чем мне, но, может быть…

— А что же я не вижу здесь твою сестру? Я даже впервые слышу, что у тебя есть сестра! Что же она не поможет тебе?

— Она боится «гнилой смерти».

— Тогда никаких волшебных сил в ней нет! — отрезал Модольв. — Настоящие колдуньи ничего не боятся!

Шесть суток Ингвильда и Модольв по очереди сидели возле Хродмара, прислушиваясь к его тяжелому дыханию. Ночью на седьмой день нарывы на его лице начали вскрываться. Серая гнилая жидкость вытекала, сохла на коже, застывала желто-бурой коркой. Вскрывшиеся язвы Ингвильда велела обкладывать листьями земляники, присыпать порошком корня аира, мазать мазями из багульника и сушеницы. На его лицо нельзя было смотреть без содрогания, но Ингвильда уверяла Модольва, что это добрый знак.

— Те, кто умерли, умерли раньше этого! — с воодушевлением надежды говорила она. — Раз гнойники вскрываются — значит, он может выжить! Разве я не это тебе говорила! Он выживет! Только не позволяй ему и другим чесаться. От этих корок у них будет страшный зуд, но моя бабушка говорила, что если позволить им расчесаться до крови, то они непременно умрут.

Ее радость мог бы понять воин, в разгар долгой и жестокой битвы вдруг ощутивший, что ряды противника дрогнули и начинают подаваться назад. А противницей Ингвильды была сама Хель! Впервые ей приходилось выдерживать такую жестокую битву почти без помощи, без чужих советов и наставлений, и от первого робкого проблеска успеха у нее вдруг так прибавилось сил, как она и не ждала. Она ощутила себя другим человеком — еще не таким мудрым и умелым, как была бабушка Сигнехильда, но уже на пути к этому! Ингвильда ликовала в душе, словно сама родилась заново.

— Должно быть, бабка многому успела научить тебя, — заметил Модольв. — PI смелость твоя достойна твоего знатного рода. Как, ты говоришь, называлось то чудное племя — ундерберги?

— Ты знаешь, духи умерших предков сопровождают живых, — сказала Ингвильда. — И моя бабка сейчас со мной. Еще когда я увидела на отмели ваш корабль, мне как будто кто-то изнутри подсказал, что у вас беда. Это была она.

Модольв окинул горестным взглядом темную землянку. Все хирдманы были дороги ему, каждому из них он доверял, как родичу, — иначе нельзя в походе. Кого еще заберет ненасытная Хель?

— Да, я теперь часто думаю о вмешательстве духов! — со вздохом сознался он. — Послушай, йомфру… Я слышал, у вас тут есть какой-то священный камень, где живет тюлень… Может, если мы принесем ему жертвы, он помилует моих людей?

— Большой Тюлень гневается, если ему не приносят жертв, когда проплывают мимо. А теперь… Конечно, он не откажется от жертв и сейчас, но я боюсь, что проку будет немного… И знаешь, я впервые слышу, чтобы он насылал болезнь. Раньше он мстил только дурной погодой и встречным ветром.

Три следующих дня были для Модольза самыми мучительными — он почти не выпускал руки племянника из своих, не давая ему расчесывать желто-бурую корку, покрывавшую все его тело. Для верности руки Хродмара привязывали к лежанке, он стонал и метался, и Модольв чуть не плакал, страдая, как если бы болен был он сам.

— Неужели он все-таки умрет после всех этих мучений! Я не знаю, как я вернусь к моей сестре Стейнвёр и скажу ей, что ее единственный сын умер! — твердил он Ингвильде. — Лучше бы я умер!

Теперь, когда появилась надежда на выздоровление, потерять родича было бы вдвойне горько. И как же счастлив был Модольв увидеть, что корки начинают отпадать! Сначала от них очистилось лицо, потом шея, потом руки, туловище, ноги. Как птенец из скорлупы, как змея из старой кожи, Хродмар заново рождался на свет. Теперь он был в сознании, и хотя говорить от слабости еще не мог, кровавые отеки исчезли и на Модольва смотрели знакомые голубые глаза.

Увы! Только глаза и остались от прежнего Хродмара сына Кари. Все лицо его покрывали шрамы от вскрывшихся гнойников, от этого кожа стала бугристой, усеянной впадинами и выступами. Черты лица переменились до неузнаваемости. Ни друг, ни кровный враг не узнали бы его теперь. Но Модольв себя не помнил от радости, что племянник выжил и снова со временем окрепнет.

Дружина потеряла умершими двадцать семь человек, и Модольв говорил, что еще ни в одном боевом походе ему не случалось нести таких тяжелых потерь. Прах погребли в общем кургане, насыпанном неподалеку от отмели, па опушке ельника. Но остальные понемногу выздоравливали. День за днем лица больных очищались от гнойных корок, силы понемногу возвращались к ним. Убедившись, что прямая опасность миновала, Фрейвид стал приглашать Модольва в усадьбу.

Однажды Ингвильда принесла Хродмару жидкой каши. Он уже мог есть, хотя был еще слаб, как новорожденный младенец. Один из хирдмапов приподнял его, Ингвильда села на край лежанки, держа горшок с кашей на коленях. На Хродмара она смотрела с тайным удовлетворением, чувствуя к нему даже что-то материнское: ведь он был первым, кого она вылечила от страшной, смертельной болезни! Только на ладонях у него еще оставалось немного сухой шелухи, а лицо совсем очистилось от прежних гнойных корок. Его нынешнее лицо, покрытое множеством мелких шрамиков и рытвинок, с расплывшимися, почти неразличимыми чертами, могло бы испугать непривычного человека, но Ингвильда смотрела на него почти с умилением, хотя не с тем, конечно, что Модольв. Хродмар казался ей творением ее собственных рук, и она не была к нему слишком строга. Как говорится, всяк свою работу хвалит!

— Сейчас будем кушать, — бормотала она, поудобнее устраивая горшок на коленях. — Кашка вкусная! От нее ты сразу поправишься,..

Она говорила, как могла бы говорить ребенку, и ее обычная застенчивость была забыта здесь: она привыкла, что в этой землянке ее не видят и не воспринимают, а значит, смущаться нечего. Набрав в ложку каши и пробуя губами, не горячо ли, Ингвильда подняла глаза и вдруг встретила взгляд Хродмара. Он смотрел на нее в упор, и ясная осмысленность его взгляда почему-то поразила Ингвильду. В ее душе что-то сдвинулось, и внезапно сна осознала, что рядом с ней находится человек, а не страдающее животное, каким он был до сих пор. Сразу в памяти ее всплыли все рассказы Модольва о гордости его племянника, которому даже дочь конунга граннов была недостаточно хороша, и она немного смутилась. Но тут же ей стало любопытно: так какой же он, Хродмар сын Кари, гордость Аскефьорда, ее руками возвращенный к жизни?

Кто ты такая? — тихо, хрипло спросил Хродмар. Ингвильда едва разобрала его слова.

— Я — дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квит-тингского Запада, — ответила она. — Ваш корабль вынесло к нам на берег, неподалеку от нашей усадьбы Прибрежный Дом. У вас тогда уже больше половины людей были больны, а ты был без памяти. С тех пор скоро месяц. Вот-вот будет Середина Лета.

— Где Модольв, мой родич?

— Он ушел в усадьбу, мой отец пригласил ого.

— Он… не болел?

— Нет, он не заразился. Он ухаживал за тобой, как родной отец. Тебе повезло, что у тебя такой преданный и заботливый родич.

Хродмар вяло кивнул.

Прошел месяц! Скажи она, что прошел год, Хродмар удивился бы не больше. Времени для него не существовало. Эта темная душная землянка казалась ему подземельем Хель, полным боли и отчаянья. И сейчас еще Хродмар с трудом мог поверить, что все кончилось, что скоро он выйдет из подземелья Хель на свет н воздух. И выход недалеко — вон висит бычья шкура, а по краям ее золотится дневной свет. И Хродмару больше не было больно смотреть на него.

— Ты дочь хозяина? — Хродмар снова посмотрел на сидящую Еозле него девушку. — Почему ты?

Он говорил коротко, сберегая силы, но Ингвильда его понимала.

— Потому что я не боюсь, — просто объяснила она. — Вот, посмотри! — Она показала огниво Фрей-вида, до сих пор висевшее у нее на цепочке между застежками платья. — Это чудесное огниво, оно защищает наш род. И от болезней тоже. Я хожу здесь среди вас с самого первого дня и, видишь, не заболела. Ты лучше ешь, а не разговаривай. Поговорить успеешь потом.

Прищурившись, Хродмар старался рассмотреть девушку, сидящую возле него. Еще во время болезни он неосознанно замечал светлую тень, бесшумно ходившую вокруг и склонявшуюся над ним, но тогда ему было не до вопросов, кто она такая. Сейчас она казалась ему скорее светлым видением, чем живым человеком: стройная красивая девушка с золотистыми волосами казалась слишком неуместной здесь, среди больных и умирающих.

И Хродмар вдруг подумал, что хорош же он был, валяясь здесь, залитый гноем. Когда-то давно — в прошлой жизни, той, что была до болезни, целую вечность назад, — он носил прозвище Щеголь, Никто во всем Аскефьорде не носил таких красивых вышитых рубах, цветных плащей с каймой, крашеных ремешков на сапогах — то красных, то зеленых. И он-то, Хродмар Щеголь, теперь наилучшим нарядом почитает собственную кожу, которая больше не причиняет ему мучительных страданий при каждом движении. Хочешь — подними руку, хочешь — повернись на другой бок. Можно далее попытаться встать — только голова еще кружится от слабости. Раньше Хродмар не знал, какое это счастье —• свободно распоряжаться собственным телом.

— Поешь кашки, — ласково повторила девушка и прикоснулась губами к ложке, еще раз проверяя, достаточно ли каша остыла. — Скоро тебе захочется есть, как волку.

Хродмару стало стыдно, что она обращается с ним как с новорожденным младенцем. Но, но правде сказать, сил у него было не больше. А девушка, насколько он мог разглядеть в полутьме, была красива и стройна, и ему хотелось бы предстать перед ней одетым и умытым, как следует! Постепенно до него доходило все то, что он от нее услышал. Они в гостях у Фрейвида Огниво, хёвдинга Квиттингского Запада. И эта девушка — его дочь! Хродмар опустил глаза, стыдясь самого себя. Но девушка, ничего этого не замечая, поднесла к его губам ложку с кашей.

— Надо есть! — с мягкой властностью, как. мать ребенку, сказала она. — Ты же хочешь скорее вернуть свои силы и отправиться домой? Должно быть, твоя мать заждалась тебя. То-то ей будет радости тебя увидеть!

С этого дня Хродмар стал быстро набираться сил. Ясность сознания полностью вернулась к нему, ему нестерпимо хотелось скорее встать на ноги и приобрести достойный вид, разговаривать с Ингвильдой стоя или сидя, но не лежа. Модольв заметил, что когда она находится в землянке, взгляд его племянника почти не отрывается от девушки, и сердце ярла ликовало: вернувшийся интерес к женщинам говорил о том, что и жизнь вернулась к Хродмару.

Теперь дни не казались Хродмару одинаковыми, каждый день знаменовался новой победой. Он уже мог садиться, есть без посторонней помощи, уже мечтал о том, чтобы встать на ноги и выбраться из землянки. После захода солнца, когда Модольв поднимал бычью шкуру у входа, чтобы впустить свежий воздух, Хродмар слышал поблизости шум моря и стремился увидеть его, как стремятся к встрече с дорогим человеком.

Однажды Хродмар проснулся от того, что Ингвильда мягко погладила его по лицу. Открыв глаза, он вскинул голову и поймал ее руку. И сейчас он вдруг впервые ощутил себя не больным, над которым склонилась сиделка, а просто мужчиной, которого разбудила милая ему девушка.

— Вставай! — прошептала Ингвильда, стараясь не тревожить других, у кого было меньше сил. — Вставай, и пойдем. Модольв поможет тебе.

— Куда? — прохрипел Хродмар.

— Она говорит, что сегодня День Высокого Солнца! — прошептал ему Модольв. — А эту деву очень даже стоит послушать! Поднимайся.

Хродмар удивленно покосился на дядю — тот был полон радостного воодушевления. Модольв помог ему надеть рубаху и штаны, поднял его и повел к выходу из землянки. За порогом Хродмар сел на бревно и прислонился спиной к стене, закрыв глаза. Рассвет только занимался, но свет и воздух оглушили его. Но они же показались ему лучше всех сокровищ — ведь он мог бы никогда больше не увидеть их! Открыв глаза, Хродмар жадно взглянул на море. Оно мягко покачивало мелкие волны на всю ширь, сколько хватало глаз, ясное и равнодушное к людским горестям, но Хродмару показалось, что море улыбается ему, тоже радуется новой встрече. Но чего-то не хватало. Ингвильды нигде не было.

— А где… — начал Хродмар, оглядываясь. Модольв его понял.

— Вот, посмотри! — сказал он, показывая куда-то в сторону моря. — Ради этого стоило выбраться из норы, а?

Хродмар проследил за его рукой. На берету, чуть в стороне, он увидел большой черный камень, стоячий валун. А на самой вершине валуна виднелась стройная фигурка девушки с распущенными золотистыми волосами. Подняв руки навстречу солнцу, она стояла, как будто собиралась взлететь. И сейчас Хродмар со всей остротой и силой ощутил счастье от того, что выжил и будет жить. Все это — море, небо, солнце и девушка, похожая на валькирию-лебедя* из старинного сказания, словно бы разом развернули перед ним жизнь и открыли все лучшее, что она еще припасла для него.

На праздник Середины Лета в Прибрежный Дом съехалось много гостей. Еще накануне к мысу подошел большой корабль под красно-синим парусом, с волчьей головой на штевне, выкрашенном в красный цвет. На носу корабля стоял рослый чернобородый воин с красным плащом на плечах. Это был Гримкель Черная Борода брат кгоны* Даллы. Стюрмир конунг прислал его за Вильмундом, чтобы после праздника отвезти того к отцу.

Весь день у Ингвильды не было времени передохнуть: с утра готовили угощение для пира, в полдень Фрейвид с гостями и домочадцами приносил жертвы богам, жертвенной кровью кропили стены дома и постройки усадьбы, оружие, сети — все, отчего зависело благополучие людей и что нуждалось в благословении богов. А они с матерью и служанками тем временем готовили гридницу* к приему гостей: усыпали пол нарезанным тростником, бревенчатые стены увешали ткаными коврами. Боги, великаны, герои древних времен смотрели со стен на богато накрытые столы, на серебряные кубки и чаши, на бронзовые и медные блюда, ярко начищенные и сиявшие как маленькие солнца. Для самого Фрейвида в этот день был вынут из сундука старинный золотой кубок с красными полупрозрачными камешками, ловко вправленными в затейливый узор и сиявшими на солнце как багровые угли. Говорили, что этот кубск происходит из приданого той самой Синн-Ур-Берге, и он служил доказательством знатности рода Смидингов.

Не меньше двух сотен гостей разместилось за двумя длинными столами вдоль стен. Гримкель Черная Борода сидел напротив хозяина, как самый почетный гость. К удивлению Ингвильды, Гримкель оказался знаком с Модольвом.

— Как, Золотая Пряжка, ты еще здесь? — воскликнул он, увидев фьялля среди гостей за столом напротив. Ингвильду посетило нехорошее предчувствие: Черная Борода не славился учтивостью, зато стал очень заносчив после того, как выдал сестру за конунга. — А я думал, ты давно уплыл домой, под защиту вашего Рыжебородого и его козлов[5].

— Не забывай, Гримкель ярл, что ты говоришь с моим гостем! — веско напомнил Фрейвид, и Ингвильда была благодарна отцу за вмешательство. — А все мои гости вправе рассчитывать на уважение.

— Я никогда не отказываю в уважении достойным людям. Но почему этот человек у тебя?

Гримкель ярл нервно задергал бровями, разволновавшись, затеребил в руках нож, которым резал мясо. При его высоком росте и могучем сложении эта мелкая беспокойная суетливость выглядела странной и потому неприятной: казалось, на глазах у всех крупная глыба развалилась на множество мелких кусочков и каждый кусочек зажил своей собственной жизнью. Все гости настороженно ожидали, во что выльется эта беседа.

— Болезнь задержала меня и моих людей на Квиттинге, — сдержанно ответил Модольв. Он тоже не обрадовался встрече с Гримкелем, но хотя лицо его омрачилось, он старался не показать неудовольствия. — Уже недолго нам осталось испытывать терпение достойного Фрейвида хёвдинга.

— Болезнь? — переспросил Гримкель. — А я думал, они все еще вынюхивают, где бы им купить железа побольше и подешевле. На Остром мысу достойным фьяллям показалось дорого!

— Каждый имеет право сам решать, не много ли с него запрашивают за товар, — ответил Модольв, — и уносить назад свои деньги, если цена покажется чрезмерной. Особенно если продавец явно хочет ссоры.

Ингвильда беспокоилась все больше. До сих пор ей не приходило в голову спросить, зачем «Тюлень» ходил к Острому мысу. Теперь же она видела, что с самой этой поездкой все было не так просто.

— Ссоры хочет кто-то другой! — не унимался Гримкель, не желая замечать предостерегающих взглядов хозяина. Его суетливая горячность, подергивание бровей, запинающаяся речь могли бы показаться смешными, но все знали, что в державе квит-тов этот человек обладает нешуточным весом. — Вы думаете, мы не знаем, зачем вашему конунгу столько железа? Фьялли всегда были жадными. Но теперь вам мало вашей земли! У вашего конунга двое сыновей! Они еще не доросли до настоящих мечей, а ваша кюна хочет, чтобы оба они были конунгами! Скажешь, это не так?

— Знаешь ли ты, Гримкель сын Бергтора, что говоришь о моей родственнице? — сурово спросил Модольв и медленно поднялся на ноги. При всем своем дружелюбии он всегда был готов постоять за себя. •— Кюна Бломменатт — племянница моей матери, и я никому не позволю говорить о ней непочтительно. До ее сыновей и ее желаний тебе нет никакого дела. И если квитты не хотят торговать железом и получать за него серебро и ячмень, то они могут оставаться при своем железе и есть его.

— Ты ошибаешься, если думаешь, что нам нет дела до ваших конунгов! — закричал Гримкель, тоже вскакивая. — Все знают, что кюна Бломменатт подбивает Торбранда конунга к походу на Квиттияг. Но запомните: мы не только добываем железо, но и куем из него крепкие мечи! И у нашего конунга тоже два сына! Если хоть один ваш боевой корабль подойдет к Квиттингу, то вы сами попробуете паши мечи на вкус! Клянусь рукой Тюра*!

— Праздник Середины Лета — не время для раздоров! — воскликнул Фрейвид, не давая Модольву ответить. — Вы оба — мои гости, и я не позволю ссор в моем доме даже родичам конунгов! Не гневите богов и не навлекайте их гнев на мой дом!

Соседи постарались унять Гримкеля и Модольва, усадили обоих на места. Но Ингвильда еще долго не могла успокоиться. Она не любила Гримкеля и боялась, что он не упустит случая затеять с Модольвом новую ссору. А все, что угрожало фьяллям, не могло оставить ее равнодушной: за время болезни гостей она так привыкла быть их покровительницей, что не могла отстать от этого и теперь, когда они почти все были здоровы. Кто же защитит их от недругов в ее доме, как не она? Бабушка Сигнехильда никогда не допустила бы, чтобы ее гостей кто-то обижал, будь обидчик хоть трижды родич конунга!

Ингвильда недолго просидела за столом: после перепалки настроение у нее испортилось. Незаметно скользнув на кухню, она принялась собирать в большую корзину хлебы, куски жареного мяса и рыбы. Проводя в землянке фьяллей весь день и даже часть ночи в течение последнего месяца, она теперь чувствовала себя там в большей степени дома, чем в усадьбе. «Правильно говорила бабушка, — думала она, — гораздо сильнее привязываешься не к тому, кто сделал тебе что-то хорошее, а к тому, кому сделал добро ты сам!»

Возле очага Кнгвильда заметила Хёрдис. Сидя на земляком полу вместе со своим псом, та обгладывала кости жареного зайца. Серый пес смотрел ей в рот, тонко поскуливая и нетерпеливо постукивая хвостом по полу. Выбрав с каждой кости лучшие куски, Хёрдис бросала ее псу, и тот с жадным чавканьем принимался обгрызать кость до блеска.

— Что ты сидишь здесь, как бродяжка? — спросила Ингвильда мимоходом. — Иди в гридницу. Там есть еда и получше этого зайца.

— Сама иди в гридницу! — с обычной своей неприветливостью ответила Хёрдис. — А для меня там слишком шумно. Там такие благородные гости, что где уж найти местечко для дочери рабыни!

На самом деле Хёрдис пряталась от Модольва и очень злилась на него за то, что его присутствие не позволяет ей попасть в гридницу, где целые горы отличной еды.

— Э, отдай! — заметив на блюде у Ингвильды хороший кусок оленины, Хёрдис проворно схватила его. — Куда это ты тащишь столько мяса?

— В землянку фьяллям, — ответила Ингвильда, вылавливая из котла другой кусок на замену. — Им не мешает подкрепиться.

— Вот еще! — возмутилась Хёрдис. — Этим паршивым, вонючим фьяллям ты выбираешь самое лучшее мясо, а родной сестре…

— Я же тебе говорю: иди в гридницу! — с пробудившимся раздражением ответила Ингвильда. — И не притворяйся, что тебя здесь морят голодом. А что же до фьяллей, то мне лучше знать, чем кормить гостей.

— «Гостей» — презрительно фыркнула Хёрдис. — Тоже мне гости! Кто их звал? Знаю я, знаю, какой гость тебя так волнует! Ты, должно быть, влюбилась в этого урода! Хорошая пара для тебя, нечего сказать! Ну, поди, поцелуйся с ним!

Хёрдис очень надеялась этими насмешками восстановить Ингвильду против гостей, которые в любой день могли ей рассказать о встрече возле Тюленьего камня. Но добилась лишь того, что сестра почувствовала досаду на нее саму. Не отвечая и больше не глядя в ее сторону, будто вовсе не слушая, Ингвильда взяла со стола круглое серебряное блюдо, переложила на него несколько жареных медвежьих ребер и поставила в корзину, где было уложено остальное угощение.

— Эй, Брим! — Она оглянулась и кивком подозвала старика раба. — Бери корзину, понесем па отмель.

Приближаясь по тропе к землянке, Ингзильда еще издалека увидела, что возле порога сидит человек. Длинные светлые волосы, еще не просохшие после мытья, блестели у него на плечах, и Ингвильда не сразу сообразила, кто это. Подойдя ближе, она узнала Хродмара. Как видно, он решил, что пора ему перестать болеть: на нем была нарядная крашеная рубаха, зеленые ремешки красивыми крестами обхватывали сапоги до колен. Пояс с серебряными бляшками и подвесками был затянут как полагается, только оружие он оставил в землянке.

— Какие у тебя красивые волосы! — сказала Ингвильда, подойдя ближе. — Я даже не сразу узнала тебя!

— Хорош же я был! — с усмешкой ответил Хрод-мар.

Он был так счастлив снова ощутить себя живым и почти здоровым, что весь мир казался ему прекрасным. Хродмар чувствовал свое сердце открытым для всего мира, ему хотелось без конца говорить, смеяться. И ни с кем в целом мире он не стал бы говорить так охотно, как с Ингвильдой. Вспоминая свою болезнь, он именно в Ингвильде видел тот светлый луч, который вывел его обратно к жизни. В его чувствах к ней смешались благоговение и благодарность; она казалась ему богиней его нового, возрожденного мира, премудрой Фригг, но только совсем еще юной и прекрасной и… еще не встретившей своего Одина.

Ингвильда присела на бревно рядом с ним. С тех пор как Хродмар стал подниматься и разговаривать, приходить в землянку стало гораздо приятнее. День за днем Ингвильда убеждалась, что в похвалах Модольва племяннику было гораздо больше истины, чем она подумала поначалу; пожалуй, она уже была недалека от мысли, что даже любящий дядя не воздает ему всего должного. Конечно, о красоте сейчас и речи быть не могло, но в каждом его движении, несмотря на болезненную слабость, просвечивало столько гордого достоинства, что это само по себе вызывало уважение.