Проект «Миссури»

— Не факт.

Они просидели в той кафешке долго. Выпили еще пива и съели по громадному чебуреку с подозрительным привкусом. Намозолили глаза толстухам барменше с официанткой и спугнули троих алкашей, явно претендовавших на тот же столик.

Говорили.

Георгий честно пытался убедить себя, что все, о чем рассказывает Гэндальф, может оказаться правдой. Жуткой, неотвратимой, как лавина, которая непременно ударит не только по всей стране — миру? — но и по его маленькой родной Александровке, по мальчишкам, по Светке, по непостроенному дому, по вязу во дворе.,. Не получалось.

Он точно знал, что стоит сесть в электричку — нет, в электричке он еще, может, и продержится под впечатлением этого разговора, — но потом, вылавливая на дороге попутку от станции до села, проходя глубокой ночью мимо сада дяди Коли с побеленными деревьями… В общем, все это останется далеко позади. Реальными, зримыми станут совсем другие вещи. Составляющие настоящую, раз и навсегда заведенную жизнь. Перерыв на краткие студенческие годы в столице — не в счет. Жаль, что Сашка вовремя не понял… Из них троих только Влад мог с полным правом называть себя столичной штучкой.

— Он был твоим другом, — сказал Гэндальф. — Ты не можешь так просто устраниться… теперь, когда он таки оказался прав.

— Допустим. — Георгий уже поглядывал на часы. — Но, по-моему, надо подождать реальных доказательств. Вот представь себе: мы с тобой пробиваемся к каждому из наших… бывших наших… что само по себе не так легко. А дальше? Материалов и программ Влада у нас нет. Нам нечем апеллировать, кроме твоей газеты.

— Я думаю, они кое-что знают и сами. Помнишь, когда Влад впервые заговорил об этом, мы собирались в общаге и пытались как-то… и даже Андрей. Не может же быть, чтоб они обо всем забыли!

Георгий пожал плечами. Он — действительно почти забыл. Да, тогда, в институте, было и страшно, и до темного восторга здорово ощущать приближение катастрофы — как стоять в болотных сапогах на пути мутной паводковой волны. Этот кайф вряд ли возник бы, будь опасность настоящей. Глупое мальчишество, романтичное и безумное, словно соло на гитаре. Но лично он давно успел повзрослеть.

— Ты боишься, — вдруг бросил Гэндальф, и Георгий вправду вздрогнул. — Что ж, имеешь право. У тебя семья… Дай еще сигарету — последний раз, честно.

У него долго, минуты две никак не срабатывала зажигалка; предложить свою казалось не то чтобы оскорбительным, но почему-то очень неуместным. Да, семья… На безымянном пальце у Сашки по-прежнему было кольцо. Железное, из подростковых ролевых игр.

Георгий вздохнул:

— Слушай, а ты вообще… видишься с Олей? И…

Он прикусил язык, вдруг осознав, что не помнит, как зовут Сашкину дочь.

Сколько ей должно быть лет: три?.. нет, уже четыре с половиной, как Никите, Светка тогда еще долго подсчитывала сроки и наконец заявила, что Саша с Ольгой уж точно женились по залету, а потому как пить дать разведутся. У него, Георгия, был один, но весьма убедительный контраргумент, и жена быстро замолчала… что не помешало ей в конечном итоге оказаться правой.

Гэндальф неопределенно повел рукой; струйка сигаретного дыма нарисовала в воздухе восьмерку:

— Зачем я им, по-твоему, нужен?

Затянулся, помолчал. Георгий прикусил губу; не надо было начинать об этом, тут уж Сашке ничем не поможешь. Снова покосился на часы: пора. Электричка через сорок минут… а ведь еще метро.

— Я сам. — Гэндальф перехватил его взгляд и поднялся. — Сам все сделаю. Дозвонюсь, хоть расшибись, до Андрея: основная ставка в проекте, разумеется, на него. Достану всех, кого смогу. Я-то ничем и никем, кроме себя самого, не рискую… Ты только запомни все, что я тебе тут наговорил, Герка. На тот случай, если все равно… ну да ты понял.

Проходя мимо стойки, он притормозил и неожиданно твердым, начальственным тоном потребовал у барменши «две по сто». Георгий попробовал воспротивиться— время!.. да и Светкин скандал поздно ночью как-то… но толстуха подчинилась на удивление быстро и даже ополоснула стопки перед розливом.

Водка была очень плохая и очень крепкая. На практически голодный желудок — убойная сила. Он поморщился; жена снова права. Если б они с Сашкой виделись чаще, чем раз в полгода, тот бы точно и его споил. Как младенца.

Кольцо Гэндальфа глухо звякнуло о стекло:

— За Влада.

К ночи сильно похолодало, под ногами хрустела подмерзшая грязь. Георгий шагал по грунтовой дороге: слева сменяли друг друга деревянные заборы, плетни и сетки-рабицы; справа пахло навозом и влагой от по-весеннему разбитой колеи. Все шесть с половиной километров от станции он шел пешком, поленившись ждать попутного транспорта; но усталости не было, Распирало какое-то странное чувство, среднее между щемящей тоской и глухим, безадресным протестом.

С Гэндальфом, конечно, надо что-то делать. Пока окончательно не спился, пока не тронулся умом на мировых катастрофах и вселенских заговорах. Если бы действительно уговорить Светку… пригласить его погостить хоть на пару недель, а потом он отвлечется, найдет работу. Посоветуюсь с дядей Колей, решил Георгий, у него братан недавно вышел-таки из запоя. Да и сам дядя Коля того… не прочь… Кстати, сажать клубнику еще, разумеется, рано — при таких-то заморозках.

Сашка, само собой, нес полную ерунду — ясно, не от хорошей жизни. И все-таки этот разговор взбаламутил, взметнул со дна что-то, давно и надежно похороненное в глубине души. Что-то из тех времен, когда день и ночь рвались наружу песни, одна гениальнее другой. Когда город совсем по-свойски подмигивал ночными огнями, а он, Герка-гитарист, был его победоносным завоевателем. Когда еще… да черт возьми.

Им тогда казалось, что Будущее, этот развевающийся флаг «Миссури» — они были уверены, что раскусили его истинное значение, — начнется вот-вот. Максимум сразу после первого выпуска, курса, где учились Андрей, Вовка, Звенислава… Можно было только предполагать, КАКИМ предстанет это Будущее; и готовиться к наихудшему. В болотных сапогах — навстречу паводку. Знание — против катастрофы. Влад был убежден, что у них достаточно знаний, чтобы победить… а потом… Потом они уже не имели права отступиться.

Но ничего не произошло. Первый выпуск, второй… А затем и их собственный выпускной, наутро после которого он, Герка, сорвался в Александровку, потому что Светка еще неделю назад прислала письмо, времени оставалось в обрез, а свадьба в селе — дело, требующее недюжинной подготовки. А там он совершенно выпал из контекста… Жизнь в стране налаживалась, что не могло не радовать; приятно было порой видеть по телевизору бывших однокашников, а его собственный авторитет в школе железнейшим образом держался на «миссуровских» корочках.

Раньше время от времени еще тянуло побаловаться с гитарой; так, ничего серьезного, застольные песенки и легкие импровизации. Он даже сам показал старшему сыну, Богдану, а тот, в свою очередь, Мишке, несколько аккордов… Только поэтому старушка-гитара, вся в автографах сожителей по общаге, до сих пор строит, а не пылится с заржавевшими колками.

Ну и что? Он, Георгий, никогда не считал себя ни великим музыкантом, ни поэтом или композитором. Ему и в голову не приходило верить однокашникам, запросто производившим его в гении.

Хотя Звенислава все-таки потрясающе здорово пела его песни…

Он поравнялся со своим двором. Из-за калитки коротко гавкнул Жук; Светка побоялась спускать его на ночь в отсутствие мужа. И сама, конечно, не спит, ждет его возвращения. Уже битый час, наверное, сочиняет приветственный монолог и вряд ли будет столь же лаконична, как их цепной пес… Георгий усмехнулся. Бессознательно оттягивая момент, присел на корточки перед будкой и потрепал Жука чуть выше ошейника.

Нет, в мире ничего не изменилось и не изменится ближайшие тысячу лет. Обычная предвыборная истерия, самым краем зацепившая даже общественность Александровки. Сто к одному, что о его поездке в столицу болтало сегодня все село и завтра учителю придется устроить политинформацию для дяди Коли и прочих соседей. Что ж, можно будет рассказать, как душители свободы слова закрыли заштатную газетку и незаметную телепрограмму. И еще о плакате Андрея Багалия над окошком в метро: «Голосуйте за Будущее!» впрочем, на дверях хлебного магазина в их селе висит точно такой же.

Он взбежал на крыльцо, вошел в сени. Вопреки ожиданиям было тихо; теплым присвистом заполняло хату общее дыхание жены и сыновей. Хотелось бы считать это знаком доверия; впрочем, Георгий не сомневался, что завтра с утра пораньше его таки ожидает семейная сцена. Ладно, не привыкать. Сбросил куртку, разулся и на цыпочках пробрался в кухню, где в углу над умывальником висело маленькое зеркальце и стояли на полочке туалетные принадлежности. Черт возьми, в новом доме будет как минимум два нормальных санузла. И вообще пора наконец всерьез потолковать с тестем…

Но как же все-таки быть с Сашкой-Гэндальфом? Единственный друг, его нельзя бросать один на один с совершенно реальной — для него — угрозой и опасностью. Она действительно есть, она называется «город». Проклятый город, где выживают лишь прирожденные «столичные штучки». И то — не все.

Он выдавил пасту на зубную щетку. Из темного зеркала смотрел немолодой — и не дашь возраста Христа — основательный мужик с проседью на висках и в курчавой бороде. Человек, жизнь которого удалась и наладилась еще в незапамятные времена. Что б там ни говорил Гэндальф — словами Влада — о некоем проценте погрешности. Осталось только построить дом — и всё.

Всё?..

Георгий почти минуту разглядывал свое отражение. А потом положил щетку с пастой на край полки. Набрал из умывальника воды и плеснул себе в нижнюю часть лица. Помедлил: может, не стоит?

Пенки для бритья в доме давно не было, и он взбил на ладони пену из обычного мыла.

…Лицо в зеркале стало не просто молодым — мальчишески-юным. Саднила царапина на подбородке; саднило что-то еще, неуловимое, но уже сильное, бесстрашное, готовое к чему угодно. Если вдруг понадобится, то Гэндальф, конечно, снова позвонит.

В глубине полочки стояла Светкина шкатулка с немногочисленной дешевой бижутерией. Георгий откинул крышку, запустил руку внутрь и на ощупь мгновенно отыскал круглую серебряную серьгу.

ЗВЕНИСЛАВА, третий курс

— А… когда он будет?

Я уже знала, что не нужно этого спрашивать. Имитация разговора, который не хватает мужества сразу прервать.

У Евгении Константиновны, его мамы, был точно такой же голос, как у компьютерной женщины, сообщающей точное время по телефону «009»:

— Не могу вам сказать. Он вполне может остаться ночевать в своей квартире или даже в общежитии. Вы же знаете, Андрюша взрослый самостоятельный юноша, мы не считаем нужным его контролировать.

Я пробормотала «спасибо». Наверное, очень трагическим тоном; Евгения Константиновна чуть-чуть, на волос, смягчилась:

— Когда он появится, Славочка, я непременно передам, что вы звонили.

Захотелось крикнуть, завопить изо всех сил: «Не надо! Ни в коем случае не…»

Но я только повторила:

— Спасибо.

Вежливо попрощалась и повесила трубку.

За окном шел снег. Мягкий, безветренный; в детстве я обожала гулять под таким снегом. И в старших классах любила, хотя уже приходилось помнить про тушь на ресницах. А потом… У Андрея никогда не было времени просто гулять. Планы, встречи, компании, вечеринки и так далее и тому подобное — настоящая жизнь. НАША жизнь.

Наша прошлая зима… Я прижалась лбом к стеклу, сосредоточилась. Есть такая психологическая игра: воссоздаешь в памяти конкретный отрезок прошлого — во всех подробностях, красках, звуках, ощущениях, запахах, наконец. Очень помогает отвлечься… Вспомнились экзамены, гулянки в общежитии, прокуренные кафешки, театр по студенческим, а еще чайник со свистком в той самой квартире… словом, что угодно, кроме снега.

Кому, зачем он нужен, этот проклятый снег?!!!..

Только не плакать. Если он четвертый день не звонит и не приходит, это означает всего лишь, что… в общем, ничего не означает. Послезавтра экзамен, мы в любом случае встретимся в «Миссури». Экзамен… надо готовиться к экзамену…

Собственно, я звонила Андрею домой только для того, чтобы предложить вместе пойти в библиотеку. Надо было так и сказать его матери — раз уж она решила все ему передать.

И вообще пора собираться. Я уложила в сумку конспект, ручку, еще одну ручку на случай, если кончится паста… Проверила, с собой ли читательский билет… Вложена ли в тетрадку распечатка списка литературы… Н-да. Такую простую вещь, как процесс собирания сумки, трудно растянуть до бесконечности. Как бы ни хотелось.

Хлопья снега мягко постукивали в стекло. Я вздрогнула всем телом, словно они уже расползались и таяли за воротником. Не хотелось. Жутко, до крика, завязшего в сцепленных зубах, не хотелось никуда идти.

Присела на фортепьянный стул. В конце концов, библиотека работает до восьми; торопиться некуда. Можно выпить чаю. Почитать какую-нибудь художественную, не программную книжку. Поиграть, наконец: когда я последний раз садилась за инструмент?.. судя по горе конспектов и учебников на крышке, еще до начала сессии. Вот именно, давно пора бы разобрать эти завалы… Заняться чем-то совсем-совсем далеким от этого монстра, уже два с половиной года как полностью подчинившего себе мою жизнь… от «Миссури».

Мама чуть ли не каждый день повторяет, что, если б не она, я сейчас не получала бы блестящее образование в престижнейшем вузе страны, а до сих пор, как дура, надеялась бы поступить в консерваторию. Где мне сразу, еще на предварительном прослушивании, сообщили, что у меня нет ни слуха, ни таланта. Сообщил старенький, классически-благообразный профессор, у которого не могло быть как явных, так и подсознательных мотивов подсекать крылья юному дарованию. Я, конечно, поверила: и старичку, и маме. И подала документы в МИИСУРО.

Если бы не «Миссури», я бы никогда не встретила Андрея.

Если бы не «Миссури», я бы его не потеряла.

Далеко прятать книги и конспекты не было смысла, и я просто переложила их с крышки фоно на его верх, выстроив там небольшую пизанскую башню. Если упадут за инструмент, придется потом его отодвигать… ну и пусть. Имею я право хоть полчаса не думать о каких-то конспектах?!.

Гамма до мажор на четырех октавах— туда-сюда, и так четыре раза; конечно, пальцы уже двигаются вдвое медленнее, чем нужно. Хроматическая гамма; ну, с ней всегда было легче. Теперь для разогрева какой-нибудь самый сумасшедший этюд Черни… надо же, до сих пор помню. И почему в музыкальной школе никто не замечал, что у меня нет слуха?

На кульминации триолей в третьей октаве я отдернула руки от клавиатуры, вскочила, чуть было не кинулась бежать… Тишина. Показалось, никто и не думал звонить.

А я в общем-то и не ждала.

Сейчас, когда пальцы вернули форму, можно подобрать что-нибудь под голос. Несложное, для души:

Я несла свою Беду

По весеннему по льду…

До Андрея я совершенно не воспринимала ни Высоцкого, ни Гребенщикова; Цоя с Кинчевым тем более. Я тогда была совсем другая — до Андрея… Тепличное растение, отличница, мамина-папина дочка, жила себе среди самых лучших книг и вообще всего самого-самого… И, разумеется, поступила в самый что ни на есть престижный институт, на первый элитарный набор. Сейчас я даже допускаю, что папа поговорил тогда заранее с консерваторским профессором. Нет, пока не было Андрея, я и помыслить о подобном не могла…

И пока был Андрей — тоже. Просто не оставалось времени думать о чем-то еще, пока он действительно БЫЛ.

Он настиг меня, догнал,

Обнял, на руки поднял,

Рядом с ним в седле Беда ухмылялася.

Но остаться он…

И в самом деле звонок!.. Нет, не телефонный— в дверь. Мама всегда зачем-то звонит перед тем, как открыть своим ключом. Вот он уже проворачивается в замке… Я вздохнула и опустила крышку инструмента.

Надо все-таки идти в библиотеку.

Стоявший передо мной дядя с читательским билетом доктора наук брал самое малое штук пятнадцать книжек. Библиотекарша так и сяк тасовала вкладыши; она никуда не торопилась. Впрочем, я тоже.

По другую сторону библиотечной стойки изгибалась, словно отдыхающая анаконда, бесконечная очередь студенческого абонемента. Наравне с учеными здесь обслуживали только студентов «Миссури», и то начиная с третьего курса. Сомнительная привилегия: анакондовая очередь продвигалась, кажется, гораздо быстрее. Без интереса, больше чтобы убить время, я заскользила по ее завиткам в поисках знакомых лиц. Сессия: пол-института должно быть в библиотеке.

Две подружки-первокурсницы, мгновенно опустившие глаза, будто перед этим вовсю обсуждали, во что я одета; может, так оно и есть. Спортивный мальчик, сосед Геры по комнате, тоже первокурсник… как его зовут?.. не помню. Поближе к голове змеи — Аня со второго курса; она перехватила мой взгляд, кивнула и улыбнулась во всю ширь лошадиного рта.

Я вдруг подумала, что, если бы не Андрей, я б не знала ни единой души с младших курсов, да и своих, наверное, до сих пор не всех бы узнавала в лицо. Меня всегда интересовали книги, сны, музыка… Люди — не очень. С людьми трудно, неуютно, постоянно чувствуешь себя не в своей тарелке — если рядом нет Андрея.

С ним — легко. С ним…

Не плакать.

Доктор наук все еще добивался от библиотекарши …на-дцатой книги. Я взяла в руки ящичек с бланками отказов. Перелистала, обращая внимание только на большую букву в углу: «Д» — доктора, «К» — кандидаты… и ни одной «М» — МИИСУРО. На третьем курсе уже никто не воспринимает экзамены всерьез, свято надеясь на «шару» и «халяву». Может, они и правы — если судить по прошлым сессиям. Может быть, но я так не могу. Классический «синдром вечной отличницы»… Я даже усмехнулась — и увидела букву «М».

Тойнби. «Постижение истории». Багалий.

Доктор с шаткой пирамидой в руках направился в читальный зал, а я так и стояла, втупившись в несчастную бумажку, пока библиотекарше с десятой, наверное, попытки не удалось до меня докричаться. Он здесь. Вернее, он здесь был. Без меня.

Ну и что?!.

Сгребла со стойки стопку книг и, позабыв оставить читательский билет — пришлось вернуться на библиотекаршин оклик, — устремилась в зал. И застопорилась в дверном проеме.

Человеческое поле, ровно засеянное склоненными головами. Тихий шелест страниц, будто листва на ветру. И мой методичный взгляд, скользящий по рядам квадратно-гнездовым способом… пастораль. Я спокойна-спокойна: метаться нельзя, иначе ни за что его не найти. Проходившие мимо читатели задевали меня и полушепотом — библиотека! — бросали раздраженные реплики; я не слышала. Последний ряд… нет.

Оставалась еще вторая половина зала за перегородкой. Андрей ни за что не забрался бы так далеко от выхода, но я все-таки прошла вглубь и повторила поиски. И только потом почувствовала себя беспомощно-одинокой, словно мокрая божья коровка на щепке посреди океана.

Что-то сковывало руки. Книги, ручка, конспект. Зачем?..

Но ведь я пришла сюда заниматься, готовиться к экзамену, а вовсе не кого-то искать… Мысль о том, что надо сесть за ближайший стол, засеяв собой свободный квадратик поля, показалась дикой.

— Слава! Иди сюда.

Обернулась на чисто библиотечный крик-шепот. Второкурсница Аня призывно махала своей большой ковшеобразной ладонью. Крайний стол в третьем, считая от меня, ряду. Почему бы и нет?.. Аня встала и отодвинула стул, пропуская меня. Я протиснулась мимо; доставала я ей максимум до плеча. Почти как Андрею.

— Он вчера приходил, — первым делом сообщила она. — Ненадолго, только заказ сделать. Так что, может быть, он еще сегодня… У вас экзамен когда, послезавтра?

Я не помнила, когда и при каких обстоятельствах познакомилась с ней. Эта Аня-великанша то и дело оказывалась за одним столиком с нами в «Шаре», ей часто было «по пути», когда Андрей провожал меня домой, она просила у него прошлогодние конспекты… И отчаянно пыталась со мной дружить. Как будто так и надо. Как будто ей все равно.

— Послезавтра, — кивнула я.

Раскрыла конспект. Принялась листать книжку, танцуя глазами по строчкам. Анин взгляд сверху вниз буравил мне висок.

Как легко убедить себя, что именно это не дает сосредоточиться.

— Какие у тебя косы, — шепнула она. — Тяжело с ними?

— Не знаю, я привыкла.

— А я бы долго не выдержала. Мыть, расчесывать…

И я, конечно, посмотрела на ее русые волосенки, прилизанные на лбу и стянутые на затылке в короткий хвост. А заодно и на крупное, некрасивое лицо — прям-таки распираемое изнутри исключительно важными сведениями, которые она из последних сил держала за зубами. Как ей, наверное, казалось, из лучших, благороднейших побуждений. А на самом деле — для как можно более эффектной театральной паузы.

Вот только я, наивная дурочка, все никак не задавала вопроса.

И не надо.

— Он вчера был вместе с ней, — доверительно зашептала Аня. — С той малявкой с первого курса… ну, знаешь… Стриженой.

В холле библиотеки стояли у стен огромные кадки с огромными цветами. Фикус высотой почти с каштан на центральном проспекте. Финиковая пальма — словно только что с островов. Необъятная монстера с листьями, похожими на растопыренные ладони великана… Люди, проходившие в читальный зал и выходившие оттуда, казались маленькими и не совсем настоящими.

А я брела медленно-медленно и вглядывалась в их лица. Хотя уже никого не рассчитывала встретить.

Меня обогнал темноволосый мальчик с пружинистой походкой спортсмена. Знакомый?.. Да, я видела уже его сегодня в очереди. Он живет в общежитии в той же комнате, что и Гера. Кстати, Гера перед сессией написал новую песню — будет здорово спеть ее на два голоса…

За окнами была чернильная темнота, но круглые часы между листьями пальм показывали без двадцати шесть. Всего-то. Безразмерный пустой вечер дома, конспекты или телевизор, а еще мамино невинное, без всякой задней мысли: «Как там Андрей? Что-то он давно к нам не заходил…»

Нет.

В гардеробе парень из Гериной комнаты оказался в двух шагах от меня. Это все решило. Я сказала:

— Привет.

Мальчик обернулся. К его чести, довольно быстро справился с паникой в глазах.

— Привет… Звенислава.

Ну вот, а я так и не вспомнила его имени. Что, собственно, не имело значения.

— Ты сейчас в общежитие? — Он кивнул. — Можно я поеду с тобой? А то я не знаю отсюда дороги… и темно…

— Вы к нам?

Тут же прикусил язык, осознав неуместность своего «вы». Смущенно улыбнулся; славный, симпатичный парень. Я едва его замечала, когда мы с Андреем приходили к ним в комнату слушать Герины песни… с Герой, Сашкой и Владом меня тоже познакомил Андрей. Кстати, он вполне может быть сейчас там, в общежитии, — даже его мама говорила, что… Но мне все равно. Я еду не к нему.

— Да. К Георгию. Проводишь меня?..

Гардеробщица принесла нам одежду. Неловко схватив мое пальто, он упустил на пол свою спортивную куртку. И я окончательно его смутила, нагнувшись за ней.

Мы ехали в метро, потом несколько остановок на троллейбусе, потом довольно долго шли пешком. За все время мальчик один раз — еще на эскалаторе — собрался с духом и спросил меня, трудно ли было сдавать сессию на первом курсе. Я ответила, что не очень. Пояснять подробнее не стала, а он постеснялся расспрашивать.

Но уже прозвучало: сессия на первом курсе. Конкретно взятый промежуток времени. Наша позапрошлая зима. Я очень давно ее не вспоминала: сама собой, без участия сознания, в памяти выросла тонкая непрозрачная стенка. Вернее, две — по обе стороны той зимы.

…Та осень была похожа на сказку.

Я не ожидала чего-то сверхъестественного от поступления в «Миссури» и с недоумением слушала, как однокашники взахлеб разглагольствуют о Будущем и своих великих делах в оном. Для меня институт стал только тем, чем действительно являлся, — прямым продолжением школы; впрочем, в нашем гуманитарном лицее учиться было гораздо интереснее. Я ни с кем не подружилась и все перемены просиживала в «Шаре», читая или глядя на улицу сквозь изогнутое стекло. Стоял сентябрь, снаружи, как большие бабочки, кружились кленовые листья.

Однажды ко мне подсел Андрей.

И внезапно, в один-единственный миг, все то, о чем я читала в любимых книгах, что до мельчайших подробностей воссоздавала в мечтах, стало реальностью. Феерической, оглушительной, бьющей через край. Я — я!!! — была влюблена; меня — меня!!! — любили; мне было кого держать за руку, было с кем сидеть рядом на лекциях, было куда идти после института. Жизнь закрутилась в запредельном ритме — так жил Андрей, и я с восторгом согласилась тоже так жить.

Появились сотни друзей, десятки мест, куда можно было нагрянуть без планов и предупреждения, экспромтом организовывались пикники и вечеринки, походы в театры и на концерты и так далее, далее, далее… При всем при этом мы с Андреем усердно учились, не прогуливали пары, блестяще выступали на семинарах и устраивали набеги на библиотеку — даже подобные вещи с ним выходили весело и спонтанно.

Мы редко оставались наедине, но все равно постоянно целовались: в «Шаре», в коридорах «Миссури», на эскалаторах в метро, на природе посреди шумной компании, на подоконнике в кухне общежития… Андрей шутил про килограммы съеденной помады. Я на полном серьезе мучилась вопросом, красить ли губы.

Нашу любовь — такую открытую, сверкающую, как на ладони! — одобряли все без исключения. Друзья взрывались радостными криками при нашем появлении. Преподаватели ставили нас в пример другим парочкам, съехавшим по успеваемости. Мои родители, с которыми я целый месяц боялась познакомить Андрея, были совершенно очарованы — в том числе, конечно, и положением его семьи, но и самим им тоже. Иначе и быть не могло.

Его любили все! А мне эта всеобщая любовь доставалась даром и, наверное, незаслуженно — до Андрея меня же никто особенно не любил и не понимал… Но теперь мы с ним были — одно.

Целую длинную осень.

Приближение сессии вызвало на нашем курсе все нарастающую истерию. Как-никак это был первый набор МИИСУРО, и никто не имел ни малейшего представления, чего ждать. Прошел слух, что на курс набрали гораздо больше народу, чем планировалось, а потому где-то треть студентов после сессии отчислят. На последних лекциях в семестре аудитория тревожно гудела, по рукам ходили списки литературы и конспекты отличников; большинства своих я так и не увидела до самых экзаменов. Что было не страшно, ведь мы готовились вместе с Андреем.

В последних числах декабря на доске объявлений появилось сообщение о том, что до начала зачетов все студенты обязаны пройти медосмотр. Я пошла в тот же день, потому что в нашей группе по специализации — единственная пара, на которой мы с Андреем расставались: он был в экономике, а я на культуре, — зачет назначили уже на завтра.

Как назло, мама в то утро заставила меня надеть бесформенные фланелевые штанишки. Может быть, оно и глупо, но я решила подождать до конца приема, чтобы не раздеваться вместе с другими девчонками. Немного перегнула палку и чуть было не опоздала: когда вошла, половина врачей уже поснимали белые халаты. Усатая медсестра бросила мне такое «приходите завтра», что я сразу развернулась; в последний момент робко пролепетала про зачет. Оказалось, это все меняет.

Кабинет был гораздо обширнее, чем я бы предположила по скромной двери в цокольном этаже института. Несколько кушеток и ширм, полным-полно поблескивающего медоборудования… И накатило вроде бы неоправданное, но зримое предчувствие жути, будто в кресле у первого в детской жизни зубного врача.

Я очень смутно помню, что со мной там делали. Кажется, был и молоточек невропатолога, и таблица окулиста, и хирург просил достать пальцами до пола, и ревматолог заставлял приседать и щупал пульс… Еще я лежала на кушетке с рукой, перевязанной жгутом, — то ли анализ крови, то ли инъекция… Потом стояла перед каким-то — рентгеновским? — аппаратом: квадратная плита с круглым окошком скользила вверх-вниз, останавливаясь то на уровне груди, то перед лицом, то спускалась туда, где не было не только фланелевых штанишек, но и вообще ничего…

Самое странное, что кончилось все мгновенно, словно обрезали ножницами кинопленку. Я вдруг очутилась в дверях: «Большое спасибо, простите, что я вас задержала, до свидания», — и даже пальто было застегнуто на все пуговицы. Медосмотр занял примерно час сорок минут: долго. Впрочем, других студентов, наверное, осматривали по конвейеру.

Андрей ждал меня в пустом холле «Миссури». Я помахала рукой и побежала к нему. Повисла на шее, увидела совсем близко его длинные голубые глаза… в один миг ставшие темными и круглыми от испуга.

Потом я долго уговаривала его, что все в порядке, что девушки часто (я — первый раз в жизни!) падают в обморок, что уже прошло, можно и пойти куда-нибудь, но, пожалуй, лучше пусть он проводит меня домой… Андрей вызывал такси, зажав трубку таксофона между ухом и плечом, свободной рукой не выпуская моих пальцев. А потом мы с ним ехали по вечернему городу, обнявшись на заднем сиденье, и огни преломлялись в морозной кромке окон, и снег мягко скользил по стеклу… тогда он еще был, снег.

Утром мне опять стало плохо. Мама запретила идти в институт, уложила в постель, а затем, присев на край кровати, принялась доверительно расспрашивать про последние месячные и тому подобное. Я улыбалась: у нас с Андреем ничего не было, кроме сумасшедших поцелуев. Я волновалась и порывалась встать: как же зачет?! Ближе к полудню успокоил звонок однокашницы: оказывается, половине группы поставили автоматом.

Андрей почему-то позвонил только к вечеру. Сказал, что проходил медосмотр…

И была наша первая сессия. Странное, возбужденное время, когда экзамены кажутся самым важным в жизни и ничто другое не способно отвлечь на себя внимание настолько, чтобы вызвать какие-то подозрения. Тем более что мы почти не расставались. То у меня дома, то у Андрея, а в промежутках — в библиотеке… Готовились. Зубрили про себя и вслух, тянули «билеты» на тетрадных листках, проверяли друг друга. И даже иногда забывали целоваться.

И, конечно, оба сдали все на отлично. В награду отец повез меня на каникулы в Вену. А родители Андрея купили ему квартиру в престижном районе, недалеко от МИИСУРО.